1. ШУРА

 

Погруженная в вымя

доярка внепланово

поражает своими

надоями главного

человека народного –

замполита в тужурке,

он дыханья неровного

в отношении Шурки.

 

Но она, дура-баба,

любит Ваську-прораба.

 

За малиновым логом

одуванчиков тыщи.

Потрясенная Богом,

Шура выхода ищет

из чужого фильма

на родной природе:

два плюс два не выходит,

выходит фига.

 

В конце века на праздник

надевает подрясник.

 

Мать Аглая зевает

в монастырском коровнике.

Молоко заливает

ладненький, ровненький

нидерландский моторчик

доильного робота.

Ничего между строчек.

Рокот без ропота.

 

На том же месте

пребудет до смерти.

 

Шелест бумаги,

прошумевшей пó столу:

подлетает ангел,

хвать за апостольник:

под ним молодая

Шура, и космы те.

Кажется, умираю,

прости меня, Господи!

 

До свиданья, Шурка.

Чего ж так жутко?

 

Всхлип души на погосте:

жизнь не впрок устроена –

от отцовской грозди

до детской оскомины,

сериал на студии

бывшего Горького.

И уже не «кто кого?»,

а «кому что будет?»

 

Входит смерть, по Камю,

отворяя тюрьму:

ни кина, ни механика.

Я одна, да уж не маленькая.

 

 

2. ВОРОНЦОВСКИЙ ПАРК

 

Вон «Горячая выпечка»,

к ней впритык – «Общепит».

Шепелявка на цыпочках

темный сникер облизывает,

дед деньгами шуршит

над бумажником плисовым.

 

Жизнь густая, заросшая

догорает в огарке.

Такое хорошее

светит солнышко в парке,

как при аэростате

Франца Ксавье Леппиха:

рыба-шар-нелепица,

сверкая на старте,

в синем небе копала

капут Бонапарте,

да в плен попала.

 

Ирина Васильевна,

с давней одышкой,

сумочкою под мышкой,

различает усиленно

в приступах радости

признаки старости.

 

Фантазия недетская

расцветает бурно:

тело молодецкое,

будущая урна,

а пока круп да рыло,

на цепях Сатурна

скачет, как рыба

в аквариуме космоса,

в форме конуса —

бух! — с обрыва. 

В деле таком,

нет чувств — просто ком.

Дай чебурашке

рай в пятиэтажке…

 

По пути из поликлиники

купила финики.

Диагноз до лампочки,

сижу на лавочке,

разглядывая с нуля

облака, тополя,

палатки, бабушек.

Домой пора б уже.

 

Будни кузнецкие,

трудодни фанатика:

жар-птица советская

из железного фантика,

со звездою отделка,

тоже — фьюить — улетела как.

 

Уплыть и возникнуть

в облаке пыли.

Куда приплыли?

Кого окликнуть?

Уже не вынырну,

я нынче выпрыгну —

с пятого панельного

этажа корабельного,

К матери-кадровичке,

бабушке-меньшевичке,

прапрадеду с тросточкой.

 

А финики-то с косточкой.

 

Я не от косности,

я не упёртая —

нет Бога в космосе,

Бог это социум,

в нем дышат мертвые

навстречу Солнцу,

и жизнь несется.

 

 

3. ГАСТАРБАЙТЕР НА ПАСЕКЕ

 

На бургундской пасеке

льют мед в бочонок

Войтек с Вась Васем

в белых комбинезонах,

все руки в пчелах.

 

Потрепанный водкой,

на чужбине одичалый

лопочет Войтек:

заходите, девчата.

вечером на чай, а?

 

В испарине небо сине.

В поте лица Василий,

браслет на запястье

незалежной масти:

слава Украине.

 

Живу ничего так —

просто и плоско,

соскабливая с решеток

заклепки воска,

катаю свечи

вот такие — архиереям,

для нас — помельче.

– Руками? – Машинкой.

 

Ворочаю время

между раем и адом

для детей и жинки,

живут в Гуляй-поле.

Мне же в неволе

ничего не надо,

я человек с ошибкой.

 

У меня диагноз,

типа судимости:

мне люди в тягость,

уходите все.

– Делать вам нечего?

– Войтек, до вечера.

И Вась Васю:

– Прости, не ругайся.

 

В конце недели

у поляка похмелье,

а Василий Верхий

в галстуке двухцветном

молится в церкви

с видом победным,

ведущим к цели.

 

Не пьющий, не лгущий,

без жены живущий

собственным дупликатом.

Аббат хозяин

совестью терзаем,

похотью притязает,

но деликатно.

Вцепились, как аликаты,

две липецкие девки,

французские студентки:

волосы ноликом.

носы пятеркой.

 

Уходит в каморку

патриот к алкоголику.

Хромает ночь впереди,

храпят по очереди.

 

А утро высыпет

с соловьиным присвистом

сирень и черешню.

Вдыхая бережно

бутоны свежести,

замрет от нежности:

почти как дома,

где Рома и Тома,

Тома да Рома.

 

Как всё, что вижу здесь,

напрасно пыжится,

стремясь к нормальности

сильней реальности,

а та — так странно

жужжит, как пасека,

хоть не до смеху, а

ржу непрестанно:

– Как ты приехала?

– Паромом, Васенька,

а к полвторому

перевезу Рому.

 

– Что п’ачешь, брат?

Василь, ау! –

Ой, Богородица!

Месье аббат,

Василий трону’ся.

Василь э фу.

 

Сижу в шкафу.

Всё то, что с пятницы –

и лица девок,

и шутки пьяницы,

гуденье пчельника –

удручало внимание,

всё в понедельник

приобрело значение.

Кончились тени —

прошло отчаяние.

Сто тысяч чистыми

Адам заработал

кровью и потом

на хлеб единый:

осознанье истины —

и вновь стал сыном

в родном Эдеме,

со всеми теми,

с кем жил так долго

из чувства долга.

 

Тише, тише,

куда, Войтишек?

 

Как детку масеньку,

увозят Васеньку —

Ангелы, отстаньте,

пустите меня к Таньке! —

на «скорой помощи».

И нет мне помощи.

 

Барселона