Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 298, 2020
1. ШУРА
Погруженная в вымя
доярка внепланово
поражает своими
надоями главного
человека народного –
замполита в тужурке,
он дыханья неровного
в отношении Шурки.
Но она, дура-баба,
любит Ваську-прораба.
За малиновым логом
одуванчиков тыщи.
Потрясенная Богом,
Шура выхода ищет
из чужого фильма
на родной природе:
два плюс два не выходит,
выходит фига.
В конце века на праздник
надевает подрясник.
Мать Аглая зевает
в монастырском коровнике.
Молоко заливает
ладненький, ровненький
нидерландский моторчик
доильного робота.
Ничего между строчек.
Рокот без ропота.
На том же месте
пребудет до смерти.
Шелест бумаги,
прошумевшей пó столу:
подлетает ангел,
хвать за апостольник:
под ним молодая
Шура, и космы те.
Кажется, умираю,
прости меня, Господи!
До свиданья, Шурка.
Чего ж так жутко?
Всхлип души на погосте:
жизнь не впрок устроена –
от отцовской грозди
до детской оскомины,
сериал на студии
бывшего Горького.
И уже не «кто кого?»,
а «кому что будет?»
Входит смерть, по Камю,
отворяя тюрьму:
ни кина, ни механика.
Я одна, да уж не маленькая.
2. ВОРОНЦОВСКИЙ ПАРК
Вон «Горячая выпечка»,
к ней впритык – «Общепит».
Шепелявка на цыпочках
темный сникер облизывает,
дед деньгами шуршит
над бумажником плисовым.
Жизнь густая, заросшая
догорает в огарке.
Такое хорошее
светит солнышко в парке,
как при аэростате
Франца Ксавье Леппиха:
рыба-шар-нелепица,
сверкая на старте,
в синем небе копала
капут Бонапарте,
да в плен попала.
Ирина Васильевна,
с давней одышкой,
сумочкою под мышкой,
различает усиленно
в приступах радости
признаки старости.
Фантазия недетская
расцветает бурно:
тело молодецкое,
будущая урна,
а пока круп да рыло,
на цепях Сатурна
скачет, как рыба
в аквариуме космоса,
в форме конуса —
бух! — с обрыва.
В деле таком,
нет чувств — просто ком.
Дай чебурашке
рай в пятиэтажке…
По пути из поликлиники
купила финики.
Диагноз до лампочки,
сижу на лавочке,
разглядывая с нуля
облака, тополя,
палатки, бабушек.
Домой пора б уже.
Будни кузнецкие,
трудодни фанатика:
жар-птица советская
из железного фантика,
со звездою отделка,
тоже — фьюить — улетела как.
Уплыть и возникнуть
в облаке пыли.
Куда приплыли?
Кого окликнуть?
Уже не вынырну,
я нынче выпрыгну —
с пятого панельного
этажа корабельного,
К матери-кадровичке,
бабушке-меньшевичке,
прапрадеду с тросточкой.
А финики-то с косточкой.
Я не от косности,
я не упёртая —
нет Бога в космосе,
Бог это социум,
в нем дышат мертвые
навстречу Солнцу,
и жизнь несется.
3. ГАСТАРБАЙТЕР НА ПАСЕКЕ
На бургундской пасеке
льют мед в бочонок
Войтек с Вась Васем
в белых комбинезонах,
все руки в пчелах.
Потрепанный водкой,
на чужбине одичалый
лопочет Войтек:
заходите, девчата.
вечером на чай, а?
В испарине небо сине.
В поте лица Василий,
браслет на запястье
незалежной масти:
слава Украине.
Живу ничего так —
просто и плоско,
соскабливая с решеток
заклепки воска,
катаю свечи
вот такие — архиереям,
для нас — помельче.
– Руками? – Машинкой.
Ворочаю время
между раем и адом
для детей и жинки,
живут в Гуляй-поле.
Мне же в неволе
ничего не надо,
я человек с ошибкой.
У меня диагноз,
типа судимости:
мне люди в тягость,
уходите все.
– Делать вам нечего?
– Войтек, до вечера.
И Вась Васю:
– Прости, не ругайся.
В конце недели
у поляка похмелье,
а Василий Верхий
в галстуке двухцветном
молится в церкви
с видом победным,
ведущим к цели.
Не пьющий, не лгущий,
без жены живущий
собственным дупликатом.
Аббат хозяин
совестью терзаем,
похотью притязает,
но деликатно.
Вцепились, как аликаты,
две липецкие девки,
французские студентки:
волосы ноликом.
носы пятеркой.
Уходит в каморку
патриот к алкоголику.
Хромает ночь впереди,
храпят по очереди.
А утро высыпет
с соловьиным присвистом
сирень и черешню.
Вдыхая бережно
бутоны свежести,
замрет от нежности:
почти как дома,
где Рома и Тома,
Тома да Рома.
Как всё, что вижу здесь,
напрасно пыжится,
стремясь к нормальности
сильней реальности,
а та — так странно
жужжит, как пасека,
хоть не до смеху, а
ржу непрестанно:
– Как ты приехала?
– Паромом, Васенька,
а к полвторому
перевезу Рому.
– Что п’ачешь, брат?
Василь, ау! –
Ой, Богородица!
Месье аббат,
Василий трону’ся.
Василь э фу.
Сижу в шкафу.
Всё то, что с пятницы –
и лица девок,
и шутки пьяницы,
гуденье пчельника –
удручало внимание,
всё в понедельник
приобрело значение.
Кончились тени —
прошло отчаяние.
Сто тысяч чистыми
Адам заработал
кровью и потом
на хлеб единый:
осознанье истины —
и вновь стал сыном
в родном Эдеме,
со всеми теми,
с кем жил так долго
из чувства долга.
Тише, тише,
куда, Войтишек?
Как детку масеньку,
увозят Васеньку —
Ангелы, отстаньте,
пустите меня к Таньке! —
на «скорой помощи».
И нет мне помощи.
Барселона