Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 298, 2020
* * *
…и тогда один вагон говорит вагону другому:
«знаешь Войцеx, я так измучился в этот месяц
без продыха возим, возим.
знал бы не согласился.
помнишь Грасю?
вон ее подгоняют к перрону.
а ведь я почти что женился, почти сцепился.
думал, будем возить, думал будем вместе.
эх ее бы, Войцех на восемь осей поставить…
возим, возим нет ни конца ни края.
и когда они кончатся, скажи на милость?
а воняют, матерь Божья, как же они воняют.
доски мои уже начали подгнивать местами…»
другой вагон говорит:
«понимаешь Милош,
у меня самого всё нутро исцарапано в древесину.
вот взгляни (дверь открывает) ногтей обломки,
но думаю всё закончится очень скоро.
надо просто делать дело, согласно уставу, чину.
да ты не расстраивайся, будут еще девчонки,
может и отпуск дадут,
всё ж Рождество Христово».
* * *
а я ведь тоже жил в Одессе пыльной…
и позже тоже жил в Ташкенте пыльном.
всю жизнь свою я жил в каком-то пыльном…
и эта пыль так плотно влипла в поры,
что изменила их. что заменила. и было
так прикольно, так умильно –
куда подует ветер, там и город,
в котором я такой пылеобильный
живу, а после скажут: «это жило
там за углом, и там, за тем углом.
пыля, касалось мягких женских листьев
и прилипало к пурпуру цветов,
не оставляя никаких следов».
а вот мой друг, умéрший Божьей волей…
а вот та женщина, какая Божьей волей,
заполнила собой мои слова,
невзрачные, как зимняя трава,
как мелкий дождь над бесконечным полем,
она и он… им ветер нипочем.
слова и смерть – не суетливый чёлн
на вóлнах, не безвольный воск огарка
свечного. кaк же всё произошло?
когда мне сердце холодом свело
и обожгло глаза электросваркой?
* * *
я выглянул в окно. под песнь сирен
ныл мелкий дождь, дымился Карфаген,
срывались в море волны, и со стен
лилась смола кипящая. в народе
носились слухи о конце времён.
плыл над землею колокольный звон,
песок был укрощен и застеклен…
тогда я принят был в мальтийский орден,
и меч так по-французски целовал,
что кровь текла по всем моим словам,
как этот дождь по черным проводам,
как та смола по стенам Карфагена.
так я смотрел в открытое окно
на север, где мне было суждено
галер венецианских торжество,
где волн закатных розовая пена.
где дон Мигель, лишившийся руки,
другой рукой писал свои стихи
и всё происходило вопреки,
сопротивляясь жизни, как недугу,
и в тот же час среди других земель
звучала солнца яркого свирель,
и злой и пьяный раби Кориэль
сжимал штурвал и правил на Тортугу.
так я смотрел в окно. летел баклан.
бил барабан, текла по проводам…
вода текла, и сердце заходилось.
и было всё горящим и живым,
моим. часы показывали дым.
на хóлмах дальних Иерусалим
стоял один и призывал мне милость.
* * *
начало дня.
тревожная зима.
слюна спешащих к побережью гончих
шипит на скалах.
низкие дома
на панцири похожи.
дождь игольчат.
он шьет песок,
как сказочный еврей
шьет лапсердак.
он создает из многих
песчинок время, призрачность смертей,
и столько в нем божественной тревоги,
и столько человеческого в ней.
* * *
вода напоминала Шардоне.
искрилась, пела и весло пьянело.
медуза розовела в глубине,
как ягода в спирту.
и утро млело,
как женщина
на тонкой простыне…
и воздух был избавлен от стыда,
от трусости, от лжи и говоренья.
внизу качались мертвые коренья,
зеленые лохмотья, лабуда
морская и…
и шевелилось дно.
и камень в язвах крабов и моллюсков,
свидетель финикийцев и этрусков,
раскачивался с ними заодно,
и вросших букв рисунок открывал.
и я, пытаясь жизнь свою измерить
хотя бы в метрах,
я к нему нырял,
читая в нем: «написанному – верить».
* * *
…а потом за соседний столик пришла она.
и, поскольку «она» рифмовалась с «бокал вина»,
появлялся бокал.
и она пила…
ногу-нá-ногу, плащ расстегнув и повесив зонтик
на спинку другого стула.
входил Висконти,
говорил: «мотор».
итальянская старина
за окном
избавлялась от пыли, от времени, начинала скользить,
вернее, выскальзывать из него,
рвать, как пишут об этом, нить…
я же смотрел, как женщина жить стараясь,
любимому мужу с нелюбимым любовником изменяясь,
вспоминаясь, снимая платье в глаголе «быть»,
подносила к губам вино.
за окном лилó.
и лиловый закат, как корабль на льды, вело
на античные стены.
и ползли по камням серебряные лучи,
и стояли боги, примеряя плащи, мечи
и фракийские шлемы.
* * *
Рим был свиреп. Из ржавого его
нечищеного рта торчало жало
жары, такой, что злое молоко
вскипало, пузырилось и бежало
по трещинам волчицыных сосцов.
и голуби, тень не найдя, в итоге
пытались влезть под мраморные тоги
расставленных везде святых отцов.
Рим ранен был и старым зверем пах.
клей тёк ручьем от шеи к пояснице.
к апостольским стопам слетались птицы.
в еврейском гетто возле «черепах»
шумел народ. из пересохших горл
не речь плыла, но «ох» и «уфф» одни лишь.
…помог бы нам божественный глагол,
когда бы Данте говорил на идиш? –
подумал я… –
когда бы, возведя
звук слова в многозвучие органа,
писал бы здесь:
«земную жизнь пройдя,
я тоже пил из этого фонтана…»
Herzliya, Израиль