Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 298, 2020
ЗИМНИЕ БОТИНКИ
Как часто вечерами, мы и в тот вечер сидели у Сашки перед телевизором и потягивали пивко, глядя – или, точнее, почти не глядя – на экран, где на льду сражались настоящие мужчины. Так, дань традиции. И чтобы особенно не разговаривать. Да и то, за столько лет дружбы нам уже не обязательно было и разговаривать, чтобы чувствовать друг друга. Сашка, по-моему, даже глаза прикрыл. На пиве сосредоточился. Жена его, как всегда, возилась на кухне – даже такого частого гостя, да, в общем-то даже и не гостя, а почти что члена семьи, она считала своим святым долгом накормить чем-то вкусненьким, на что она большая выдумщица и мастерица. Так что запахи до нас доносились волшебные. Лепота…
Тут на пороге возник Сашкин отпрыск – юное двадцатилетнее чудо по имени Игорь.
– Отец, дядя Коля (это я), – зашел попрощаться.
– Ну, и куда это ты намылился в таком изысканном виде, сынок? – поинтересовался Сашка.
Надо сказать, что ребенок и впрямь выглядел исключительно солидно – в темной тройке при галстуке и в сияющих коричневых туфлях.
– Да сегодня руководство дает прием в честь приобретения какой-то европейской фирмы и просили выглядеть формально. Пропустить нельзя.
Игорь только недавно был принят на работу солидной финансовой компанией и пока еще относился к своим рабочим и внерабочим обязанностям со всей серьезностью неофита.
– Хорош! – с видимой гордостью констатировал отец. – А туфли так просто шик!
– Ну уж шик, – не согласился Игорь, – самый обычный «Кларкс», и даже не слишком дорогой. А не какой-нибудь там «Лобб» или «Берлути». Экономно живу. Но выглядят вполне прилично. Ладно, откланиваюсь.
Игорь вышел. Сашка несколько мгновений смотрел ему вслед. Потом лицо его как-то погрустнело и затуманилось, и он, не глядя, как слепой, протянул руку назад к столику с пивом, пытаясь нащупать очередную бутылку.
– «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»,– прокомментировал я. – Чего это с тобой вдруг сделалось?
Сашка немного помолчал, а потом грустно сказал:
– Нет, ты можешь себе представить – «Кларкс», «Лобб», «Берлускони» – то есть «Берлути» этот! Я слов этих и сейчас-то не знаю, а уж в его годы – только «Скороход» да «Парижская Комму-на»… А им всё как будто так и надо.
– Ну а что ты хочешь? Времена меняются, и люди меняются вместе с ними. Не то что наше послевоенное поколение. И зарабатывает к тому же, а не у родителей клянчит. Так что дай ему Бог.
– Оно, конечно, – и Сашка запечалился еще больше.
– Да что на тебя эти туфли так подействовали, в конце концов! Пусть хоть и «Кларкс», которого ты не знаешь.
Сашка еще помолчал.
– …Ты знаешь, вот сейчас вдруг вспомнил. И не думал даже, что где-то в голове это хранилось. А на туфли поглядел – оно тут как тут. Будто вчера или даже сегодня утром было. Я ведь рассказывал тебе – отец после войны недолго прожил. Точь-в-точь, как я читал у кого-то, уже не помню, – «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». Вот и умер. Так что мать нас с братом младшим одна тянула. Как сейчас понимаю, пупок рвала, только чтобы у нас всё, как у людей, было – одеты, обуты, сыты. Мы ее дома почти и не видели – с одной работы на другую. Только записки оставляла – что к обеду разогреть, а что к ужину. Разве что когда нам надо было гардероб обновлять – а росли мы оба быстро, так что даже сносить одно не успевали, а уже надо другое покупать, – тогда она воскресную прогулку по магазинам устраивала. Вот и тогда – зима на носу, а оказалось, что мои прошлогодние зимние ботинки на ногу уже не налезают – выросла нога за лето. Хорошо, ботинки младшему пойдут, ну а мне-то всё равно надо. Так что пора в обувной. А тут такое дело, мы с ребятами из класса накануне вечером стояли у подъезда, трепались, как обычно, а мимо нас Антон Иваныч шаркает из соседнего подъезда. Он с войны вернулся контуженным и слегка не в себе. Чуть что – на людей кидается. Мы его «Антон Иваныч сердится» звали – фильм такой старый был. Ну вот, шаркает он, а на нем уже ботинки зимние – уродливые такие, какой-то войлок, к галоше кнопкой пристегнутый. Мы дождались, пока он подальше отошел, и стали хохотать – что за ужас он на себя напялил. Какой-то стариковский кошмар, хотя сам-то он еще совсем не старый был. Скорее, как отцы… у которых они еще были. Ну, похихикали, похихикали, потом про что-то другое заговорили. Но эти ботинки у меня перед глазами так и стояли. «Прощай, молодость» их еще называли. Как можно такое дерьмо делать – мне тогда такой вопрос в голову и не приходил, а вот как такое дерьмо можно добровольно на себя напялить – пришел. И когда мать меня в магазин повела, я только и думал, чтобы вот такие ботинки не подвернулись. Ну, как ты сам понимаешь, именно они целую полку и занимали. И цена у них, как сейчас помню, была девять рублей пара. Мама тут же за них и схватилась.
– Смотри, сынок, – говорит, – и зимние, и теплые, и цена хорошая. Давай примерять.
Ну, сел, как приговоренный, на лавочку, примерять. Примерил. Как раз, даже немного свободные – на вырост, значит.
– Вот и хорошо, – улыбается мама, – значит, берем, и вопрос решен.
А я сижу, и глаз от пола поднять не могу, и слова вымолвить. Разве она сама не видит, какое уродство. А еще как меня ребята в классе и у подъезда засмеют. А мне пятнадцатый год – как тогда насмешки чувствуются! Так и молчу и слезы глотаю.
– Ну чего голову повесил, – слышу мамин голос. – Не нравятся, что ли?
Неужели, думаю, и сама увидела, какой ужас и какие стариковские. Поднимаю глаза, чтобы подтвердить, что ни за что эти ботинки не надену, и вижу, как мама на меня с жалостью смотрит и улыбнуться пытается, только улыбка какая-то не своя получается.
– Ладно, посмотрим, сколько мы еще добавить можем, чтобы что-нибудь получше найти, – и в сумку лезет.
А чего там лезть-то? Еще вчера вечером, когла она меня попросила записную книжку ей из сумки принести, я видел, что в открытом кошельке только и лежало, что две пятерки, трешница и рубль – как раз, чтобы после ботинок хлеба, масла, молока и пельменей две пачки нам на воскресный семейный ужин купить. Какие там «получше»…
И вдруг помимо своей воли говорю совсем не то, что хотел:
– Да что ты, мам, отличные ботинки, и мне в самый раз, и теплые. Берем, конечно.
Вижу – у мамы слезы на глазах, но снова улыбается. И теперь – по-настоящему. Прижала голову меня сидячего себе к животу и добрую минуту не отпускала. Наверное, чтобы я слез ее не видел. Так и купили.
– Ну и смеялись ребята? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Да нет, не особо. Может, день-другой подшучивали – даже не запомнилось, а потом и это прошло. А я их еще года два, а то и три, носил – нога больше почти и не росла. Так что малой кровью себя человеком почувствовал. Точнее, я сам не очень понимал, как именно я себя чувствовал, но понимал, что правильно сделал. Вот так.
– И молодец, – говорю я, – только что было, то было. И отрезало. И парень у тебя хороший. Пусть даже и про «Лобб» знает.
– Хороший… Хороший…
Сашка опять помолчал.
– Маму жалко…
ТЕМНОТА
Конечно, когда приходится слышать, что раньше сахар был слаще, молодежь воспитаннее, зима холоднее, а лето жарче, то к таким утверждениям можно отнестись и вполне скептически. Кто может точно это установить? Да и далеко не все так считают, даже если иногда что-то подобное и говорят. Но вот что ни у кого не может вызвать сомнения, так это то, что темнота раньше была не в пример темнее. Вспомните хотя бы свое детство (я обращаюсь к тем, кому за пятьдесят). Как ребенком вы ложились в кровать, мама опускала плотные шторы или задвигала ставни, закрывала дверь в коридор или в столовую – у кого куда дверь спальни выходила, – и вы оказывались в темноте абсолютной. То есть в такой, что хоть закрой глаза, хоть держи их открытыми – разницы никакой. Разве что при закрытых глазах было куда страшнее – хоть и понималось ясно, что и с открытыми глазами ты никакого чудища, приближающегося к твоему лицу из этой темноты, не увидишь, но всё равно – открытые и вытаращенные в темноту глаза давали призрачную надежду, что вдруг все-таки увидишь и успеешь как-то спрятаться или увернуться. А вот с закрытыми глазами шансов на спасение не было никаких. И неважно, как долго приходилось лежать и таращиться, всё равно никаких даже контуров в темноте не проявлялось – не привыкали глаза, да и как можно привыкнуть к полной темноте, а в придачу еще из-за отсутствия зрительных раздражений до невозможности обострялся слух, и из каждого угла и особенно из-под кровати начинали заползать в уши какие-то шорохи, скрипы и вздохи, так что казалось, что враг подбирается со всех сторон – и спасения нет! Только и оставалось, что заорать в ужасе: «Мама!», а когда обеспокоенная твоим криком мама открывала дверь, через которую мгновенно врывался спасительный свет, прокладывающий желтую дорожку от двери до твоей кровати, ты начинал жалобно просить оставить хоть маленькую щелку, хоть крошечную полоску света, в которую можно было вцепиться взглядом и забыть и шорохи, и скрипы, и страшных обитателей темноты, а потом даже и закрыть глаза и спать, спать, спать… Но это, конечно, если мама могла посочувствовать и пожалеть или хотя бы вспомнить свои когдатошние страхи в темноте, а вот если мама была беспамятной или бесстрашной, да еще и из тебя желала воспитать сильного духом мужчину, то после поцелуя в лоб и прощальных слов: «Не бойся и не кричи – ты уже не маленький и ты мужчина!» – дверь наглухо закрывалась, спасительный лучик исчезал, и ты снова оказывался один против сплошной темноты и всего, что ее населяло… И спасался, как мог, зная теперь, что на маму и дверную щелку надежды больше нет, – натягивая одеяло на голову, или пряча голову под подушку, или даже садясь в постели – почему-то сидя казалось безопаснее, чем лежа, – наверно, в надежде, что так скорее встать и убежать (неважно куда и от кого – главное, из темноты и к свету!), чем из положения горизонтального, – до тех пор, пока не уставал окончательно и сон не настигал тебя в самый разгар твоих страхов. Вот это была темнота! Всем темнотам темнота – настоящая, без дураков.
Все не так теперь. Если ночью я вхожу в свою спальню, где ставни закрыты, а плотные шторы опущены, и закрываю за собой дверь в столовую, где уже темно, то оказываюсь вовсе не в полной темноте, как когда-то, а в окружении многих разноцветных огоньков, пусть слабеньких, пусть каждый сам по себе, но вместе дающих достаточно света, чтобы безошибочно найти путь до кровати, раздеться и сложить, не промахнувшись, снятую одежду на стоящий у кровати стул, и откинуть одеяло, взявшись точно за его угол, и не попасть головой мимо подушки. И когда уже лежишь, то эти огоньки всё еще с тобой и даже наводят на какие-то мысли… Вон тот, слабенький желтый, вдалеке – это подсвеченный выключатель, чтобы ты не шарил рукой по стене, если ночью тебе понадобится выйти из комнаты, а знал, что именно на этот огонек надо надавить, чтобы зажглась лампа под потолком. Тут сразу и вспоминаешь, что на самом деле в подпотолочном светильнике не одна лампа, а три, но вот как раз одна перегорела, и тому уже чуть не неделя, а ты за дневными хлопотами всё забываешь ее заменить, так что вот надо прямо завтра с утра, и на этот раз просто обязательно… А вот те – не поймешь, то ли три, то ли четыре бегающие светящиеся точки… – сколько раз пробовал посчитать, но они так быстро перемещаются, что глаз не успевает разобрать, сколько же все-таки, – это панель проигрывателя, на котором ты гоняешь диски, когда чувствуешь себя усталым или больным и хочется днем полежать хоть немного в кровати под хорошую музыку, закрыв глаза и ни о чем не думая. А тут, кстати как раз и думаешь, что вот уже давно не заказывал по почте никаких новых дисков, а рекламные буклеты, каждодневно переполняющие твой почтовый ящик, подробно рассказывают тебе о бесконечном количестве свежих записей… каждую вторую ты бы с удовольствием послушал… Вот завтра с утра и надо будет заполнить купон из буклета и бросить его в присланном в том же буклете конверте на почте… Ну просто обязательно надо…
А вон тот зеленый глазок – это стоящий на угловом столике компьютер. Экран, естественно, погас, как ему и положено, в целях сбережения энергии, а этот огонек говорит тебе, что хоть экран и погас, но машина не спит и на стреме, и стоит тебе только чуть двинуть мышкой, как сразу и экран загорится, и все бесконечные возможности выплывут на него в виде маленьких иконок, которые ты разбросал на экране по углам просто, чтобы выглядело не как у всех, – ровным столбиком слева или строчкой внизу. Тут только и вспоминаешь, что как раз сегодня забыл перед сном почту проверить. Но не подниматься же из-за этого… Так что завтра, прямо с утра… А вон та красная полоска – это она в самом низу телевизора горит. Гореть-то горит, но с огорчением думаешь, что вот купил дорогой телевизор, а не включаешь его уже бог весть сколько времени, так надоела тебе однообразная тупая жвачка по всем каналам. А может, не по всем? Должны же быть какие-то, где только документальные фильмы про природу показывают, – их же можно без конца смотреть, или музыкальные номера, или еще что-нибудь нейтральное. А ведь ты так и не проверил всё, что тебе по твоей телевизионной подписке положено. Судя по цене, в пакете этом каналов должно быть без счета, неужели ничего для себя не найдешь?.. Вот и надо будет завтра прямо с утра заняться… Делов-то…
Вот такая теперь темнота. Не просто с огоньками, а еще и с напоминаниями о том, чего ты не сделал и что просто обязательно должен сделать следующим утром. С этим и засыпаешь… И так к этой новой темноте с огоньками привыкаешь, что напрочь забываешь, какой она была когда-то. Тут как-то зимой сидел я дома, смотрел через окно на густо падающий мокрый снег, наглухо залепляющий окна, – без кружков и стрел или каких бы то ни было еще геометрических фигур, а просто сплошным слоем, – и гадал, смогу ли я завтра утром отъехать от дома и когда расчистят дороги, да и решил пораньше спать лечь. Вдруг еще с утра придется машину откапывать. Лег, перебрал глазами огоньки и заснул. Проснулся по естественным причинам ночью… и сердце оборвалось: меня окружала сплошная, настоящая, темная, как самый черный цвет, как ламповая копоть, темнота. И сразу же, прежде чем я даже попытался сообразить, что, собственно, происходит, меня накрыл тот самый настоящий детский ужас со всеми ползущими из темноты чудовищами и шорохом под кроватью. Как будто я был маленьким мальчиком в своей когдатошней спальне добрых пятьдесят лет назад, и мама только-только решительно закрыла дверь, велев мне быть мужчиной. Попробуй тут! И продолжалось это – да откуда я знаю, сколько это продолжалось! – во всяком случае, достаточно для того, чтобы я покрылся холодным потом так, что даже подушка и простыня намокли! Потом, правда, отпустило, и я добрался, шаря руками по стенам, сначала до двери, а потом и до туалета. Обратно было уже легче, но вот сразу по новой заснуть без знакомых огоньков не удалось, и я долго ворочался, уговаривая себя, что я и правда мужчина…
А утром зазвонил телефон, и записанный на пленку мужской голос принес мне извинения за то, что ночью снегопад оборвал электрические провода, и на восстановление нормального хода дел, то есть поставок тока потребителям, потребовалось несколько часов. Голос также понадеялся, что многие этого события даже и не заметили, поскольку произошло оно посреди ночи, когда все добропорядочные граждане, должно быть, мирно спали. Так что мне просто не повезло… Зато вспомнил, какой она была – настоящая беспросветная темнота прошлых лет.
Да, и сахара настоящего не стало, и лета жаркого, но вот настоящую темноту у себя дома точно можно только по случаю увидеть и прочувствовать. Да и то без гарантии. Не стало ее – настоящей-то темноты… Как когда-то была…
Бостон