Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 297, 2019
Все мы вышли из гоголевской шинели
Несмотря на свою летнюю и даже отчасти легкомысленную фамилию, Аркадий Аркадьевич Сандалетов был, скорее, человеком осенним, то есть тусклым и пасмурным, как ноябрьский денек. Да и с чего ему веселиться? Даже во времена мятежной юности страсти, влюбленности и прочие безумства как-то обходили его стороной. И в последующие годы ничего примечательного на любовном, трудовом и прочих фронтах с ним не случилось. Он к тому же родился не просто в високосном году, что считается дурной приметой, но как раз 29 февраля – в лишний день. Так что, если по-честному, отмечать свое рождение должен был бы раз в четыре года. И этот факт стал точной метафорой его жизни. Не суть важно, что сердобольная регистраторша в роддоме записала ему в графе «дата рождения» 1 марта. Пока другие проживали четыре года, Сандалетов – только один. А значит, и событий, достойных упоминания, на его долю выпадало в четыре раза меньше, чем у остальных.
В свои 40 лет Сандаль, как звали его немногочисленные знакомые, мира не посмотрел, себя ему не показал и тихо трудился в какой-то канцелярии совсем уж мелким клерком. По месту работы его давно записали в «бесперспективные» и терпели больше из милости, благо начальник канцелярии считался (и был) человеком с добрым сердцем и истинным либералом. Так что ни о какой карьере, а с нею – о прибавке к зарплате, думать не приходилось. Сослуживцы Сандалетова почти не замечали, а если вспоминали, то лишь в тех случаях, когда надо поручить кому-то совсем уж скучную работу.
Ближе к тридцати он, как положено, обзавелся супругой, столь же мало примечательной. У них и сынок народился – под стать родителям – тихий, золотушный и блеклый.
Свои вечера Сандалетов с женой обыкновенно коротали перед телевизором. Предпочитали передачи юмористические, особенно, если с Петросяном, но не чурались и информационных программ. Тем паче, в них сообщали прогноз погоды, которым маниакально интересовалась жена, хотя этот ее интерес ничем не был оправдан. Жизнь семьи Сандалетова от природных катаклизмов мало зависела. Хоть снег, хоть дождь – до метро всего минута ходу (в этом им повезло!). В крайнем случае, зонтик захватить. А летом? Увы, упоительное время летних отпусков и в дождливые лета, и в вёдро, они проводили не на Лазурном берегу и даже не в Коктебеле, а у тетки жены под Кинешмой, где, правда, был пруд, а в нем водились караси.
Отсутствие событий – ни тебе радостей, ни (хотя бы) горестей – сказывалось. Супруги как-то незаметно, но быстро состарились – не по паспорту, а по жизни. Не сказать, что сам Сандалетов был в восторге от своего скучного бытия, но привык, притерпелся и начал получать известное удовлетворение от ощущения «стабильности». Любых авантюр он всегда сторонился – мол, куда нам? Мы люди маленькие. Эту присказку за ним привычно повторяла и супруга. Но порой она вздыхала, пугливо оглядываясь на Сандалетова. Из чего он сделал вывод, что она за ним не так уж счастлива, – и огорчился.
Конечно, о себе как о человеке маленьком многие говорят. Но ведь говорят больше из скромности, а в тайных мечтах и сновидениях видят себя не иначе как Бонапартом или, на худой конец, олигархом средней руки. А вот если искренне, как Сандалетов, считать себя существом ничтожным и малозначащим, то тут большая, доложу вам, разница.
Конечно, в молодости мечты Аркадия посещали. Но были они какие-то несуразные и совсем не героические. Ведь как обычно бывает? Юный человек, обдумывающий житье, задается вопросом: делать жизнь с кого? И находит в литературе или в кино некий идеальный образ себе под стать. Кто выбирает Чапаева, кто Остапа Бендера. А его любимым героем был, стыдно сказать, Петр Иванович Бобчинский. Да, тот самый – из «Ревизора». Может, и не любимым, но тем, про кого мгновенно понимаешь – это же про меня! Когда этот комический персонаж просил Хлестакова передать государю – дескать, «в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский», весь класс покатился со смеху, но сердце Сандалетова вдруг сжалось от внезапного сочувствия, от тоски и печали, а глаза его наполнились слезами, ибо он понял, что хотел выразить своей нелепой просьбой милый Петр Иванович. А хотел тот очень простой вещи: чтобы на самом верху узнали, что и он, Бобчинский, существует. И не за-ради какой-то выгоды и амбиций, а чтобы просто услышали, что, дескать, и Аз есмь.
Вот и Сандалетов тоже – как Бобчинский. Мечты его не простирались дальше вполне бескорыстного желания, чтобы мир узнал, что и «аз есмь».
Он помнил, как в детстве ему бабка по отцовской линии говорила: «Запомни, Аркашка, у каждого человека в жизни бывает свой звездный час.» – «И у меня будет?» – с замиранием сердца спрашивал внук, прижимаясь к ней. – «Обязательно будет. И главное – его тогда не упустить.»
И Сандалетов терпеливо ждал своего часа, хотя уже начал сомневаться, что тот наступит. Куда больше было похоже на то, что остаток дней суждено ему коротать в рутине и безвестности, как вдруг…
2 марта, на следующий день после его формального сорокалетия, у Аркадия внезапно открылся дар. И дар, надо сказать, удивительный.
Кстати, упомянутая выше бабка, которую он часто вспоминал со светлой печалью, ему о чем-то в этом роде рассказывала. Мол, в древних и секретных еврейских книгах – то ли в Каббале, то ли в Протоколах сионских мудрецов – сказано, что у праведников открываются неожиданные способности. Начинают они предсказывать будущее, исцелять безнадежно больных, находить клады и так далее. Не сразу, конечно, а когда к этим особым людям приходит мудрость. Вот только Аркадий смутно помнил, когда она приходит, – то ли в сорок лет, то ли в пятьдесят. Ну, будем считать, что в сорок.
Нет, он не начал пророчествовать. И целителем тоже не стал. А вот насчет клада – это еще вопрос. Прочитав на каком-то спортивном сайте, что некий российский бизнесмен приобрел в княжестве Монако местный футбольный клуб, Сандалетов привычно возмутился: «Вот гад! Умыкнул, небось, народные денежки, а теперь шикует. В тюрягу бы его, а не клуб!» А на следующий день они с женой смотрели по телевизору последние известия. И вдруг в разделе «Криминальная хроника» сообщают, что на того самого бизнесмена заведено уголовное дело, а сам он взят под стражу до окончания следствия. Даже фотографию его крупно показали. «Надо же! – восхитился Аркадий Аркадьевич. – Наконец-то у нас, кажется, всерьез занялись коррупцией. Но я-то каков!? Как в воду глядел! И дня не прошло, а он уже сидит.» Случайность, конечно, но ведь приятная.
А через пару дней он прочел, как группа российских бизнесменов и общественных деятелей отправилась в Израиль в паломничество «по моисеевым местам». Ну, в смысле, походить по пустыне, где Моисей свой народ сорок лет водил, чтобы причаститься духовности, отринуть ежедневную суету, подумать о вечном. Безымянный автор статьи с подобострастием описывал, как эти бизнесмены маршируют за духовностью. Они сами в бурнусах и «арафатовках», а за ними караван верблюдов со снедью и кавалькада джипов с кондиционерами, шатрами, музыкантами и «девочками». Интересное, однако, паломничество! Особенно Сандалетова возмутило, как их главный, который эту потеху выдумал, вещал, как важно в нашем неспокойном мире припасть к своим духовным истокам и чего-то там испить. И вот на тебе! – Вечером в новостях сообщили, что этот самый банкир задержан вплоть до выяснения. И снова супруги со сдержанным злорадством отметили такое совпадение.
Но когда через неделю Сандалетов прочел в какой-то либеральной газетке очередное расследование махинаций известного олигарха и не на шутку разгневался, а на следующий день телевизор рассказал, что тот задержан (на этот раз в Лондоне) и диктор прозрачно намекнул, что это всё «англичанка гадит», его потрясению не было предела. Ведь как ни крути, первый раз – случайность, второй – совпадение. Но третий раз – уже закономерность? И жена удивилась: «Ты, Сандаль, прям старик Хоттабыч. Даже волосок из бороды выдирать не надо. Р-раз! И справедливость торжествует…». Посмеялись и спать легли. Завтра же на службу.
Но мысль о странной закономерности весь день не давала Сандалетову покоя. За ужином он сказал жене:
– Слушай, Кать, может, мне того… К Навальному обратиться?
– Зачем тебе Навальный?
– Как же. Стоит мне повозмущаться, а их назавтра под белы ручки – и в кутузку. А он тоже ведь борец с коррупцией.
– Чудак ты, Аркаша! Чудак на букву «м», – ответила жена. Так быстро ответила, что ему стало ясно, что и она этот странный феномен весь день обдумывала. – На фиг тебе этот Навальный сдался? Во-первых, он на Госдеп работает, сам знаешь. А во-вторых, в кои-то веки нам счастье привалило, а ты со своим Навальным…
– Чего-то я, Кать, не понимаю. Какое счастье? О чем ты?
– Говорю же – чудак. А что если у тебя и вправду способности открылись, дар сверхъестественный? Конечно, это еще проверить надо. Но если всё так и окажется? Тогда, понимаешь, дурья башка, какие перспективы открываются?
– Какие перспективы? Чегой-то не врубаюсь я. Устал на работе, – сказал Сандалетов, стараясь не замечать словечек, которых она раньше применительно к нему не употребляла.
– Да уж, заработался. И много тебе твоя служба дала? А тут вот письмецо – и сразу в дамки.
– Какое письмецо?
– А такое. Пишешь: глубокоуважаемый олигарх. Так, мол, и так. Вы, дай бог каждому, завидного положения достигли. И теперь можете на всю катушку наслаждаться радостями жизни. Только для наслаждений свобода нужна, а не тюрьма, которая по вам давно плачет. Вот так и напишешь. И скажешь этак невзначай: мол, у меня интересный дар открылся. Я, конечно, со всем уважением, но если завтра к вечеру не соблаговолите перевести на мой счет миллион, то сядете как миленький. Понимаешь теперь?
– Так это же получается шантаж?!
– Да, шантаж, – не моргнув глазом, отвечала супруга.
Вот тебе и тихая! Вот тебе и серенькая мышка!
– Кать, ты что? Я честный человек. Это нехорошо – то, что ты предлагаешь.
– Хорошо, нехорошо… Завел шарманку. С волками жить – по-волчьи выть. Ты на них посмотри. Яхты у них, дворцы, клубы, вишь, футбольные. А на нас, маленьких людей, поплевывают. Словом, хватит! На-до-е-ло. Хочу быть, как старуха в сказке о золотой рыбке. Тем более, я ведь не старуха еще. Хочу пожить по-человечески. Чтобы не в Кинешму, а на курорт. Хоть в ту же Турцию.
– Зря ты про золотую рыбку. Сама знаешь, чем там кончилось.
– Так всё из-за жадности. Но нам-то много не надо. Миллион-другой вот так хватит, – тут Катя провела ребром ладони вдоль макушки. – Еще и Павлику оставим, чтобы он всю свою жизнь не мыкался. А ведь будет мыкаться. Весь в тебя пошел…
«Миллион-другой»! От слов жены у Сандалетова заныло в животе. Он был ошеломлен. А ведь и вправду. Она же дело говорит. Только вот…
– Только вот, – сказал он, – кто ж нам поверит, что у нас такие способности есть, что мы любого по щучьему велению можем в тюрягу засадить? А если, допустим, поверят, так ведь шлепнут за милую душу. Киллеров наймут. И не за миллион, а тысяч за пять. Мы ведь люди маленькие, недорого стоим…
– И ничего не шлепнут, если по-умному сделать. Я тут всё обдумала. Они же не дураки… в отличие от некоторых. Небось, понимают, что потерять один-два миллиона лучше, чем сразу всё, и чтоб небо в клеточку. Еще и в ножки тебе поклонятся, что так дешево отделались. Да и что для них миллион? Так, тьфу… А про киллеров скажешь, чтобы даже не думали. Ибо дар такой особенный, что всё схвачено.
– Так ведь не поверят… – слабо возражал смятенный супруг, более всего страшась, что у жены не найдется удовлетворительного ответа на его сомнения, и ее безумный, но такой, чего греха таить, соблазнительный план рухнет, еще не начавшись. Но зря он боялся.
– Правильно, не поверят. Они же не как некоторые, – снова снисходительно усмехнулась жена. – Но их никто и не заставляет верить. Ты прикинь. Письмо-то ты кому пишешь?
– Олигарху.
– А вот и нетушки. Сразу трем олигархам. И прямо так заявляешь: знаю, мол, что вы мне не верите. Думаете, еще один шантажист наши денежки на шару заграбастать хочет. Но обращаю ваше внимание, что письмо это я не только вам отправил, а еще двоим. Можете копии посмотреть, там их фамилии. Спросите, зачем? А затем, что если от вас ответа не будет, то вечерком в воскресенье гляньте в телевизор, если, конечно, вам повезет и вы сможете в него глянуть. Потому что один из вас троих, кому я письмо послал, будет к тому времени арестован. А кто этим неудачником окажется, это мне решать. Вот и всё. Как говорится, «конец сообщения»…
– Да, звучит, вроде, разумно, но…
– Никаких «но». Ответа сразу не жди. А вот на следующий день двое точно объявятся.
– Почему двое? А третий где?
– А третий в кутузке сидеть будет. На кого твой праведный гнев падет, того и задержат. Понял, голова?
– Да это ты у нас голова… Просто государственный, оказывается, ум. Ах ты, моя умница-разумница, – восхищенно сказал Сандалетов, встал и, пошатываясь от кружащих голову перспектив, отправился в сортир, а потом в спальню. Поздно. Пора делать ночь, как говорила его бабушка.
О, это была удивительная ночь! Настоящая ночь любви! Его вялая прохладная жена, с первых дней замужества отбывавшая супружеский долг и принимавшая его поползновения (тоже не сказать что слишком уж пылкие) с унылым и недовольным видом, в эту ночь вдруг преобразилась. Она была страстной. Она была властной. И дерзкой она была. Велела называть себя владычицей морскою и, взгромоздясь на Сандалетова, издавала такие охи и ахи, что ему с непривычки они казались чем-то неприличным, и он не на шутку тревожился, что соседи будут этими новшествами неприятно удивлены.
* * *
Наконец Катя угомонилась и позволила истомленному супругу уснуть. Всю ночь ему снился огромный жук. Или таракан? Он недовольно шевелил усиками и явно был настроен агрессивно. Сандалетов попытался его согнать, но жук шмыгнул куда-то под одеяло, а потом выскочил и забегал по груди, больно царапаясь колючими лапками. Он задохнулся от омерзения и страха, но насекомое вдруг перебралось на Катю. «Ну и пусть. Пусть по ней бегает», – предательски подумал Сандалетов, но Катя жука не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. Она стала ловить его руками, поймала наконец и приложила к груди. Жук вдруг резко поменял цвет с черного на золотой и застыл там, аккурат в ложбинке, словно брошка. На нем и цепочка появилась. Тоже золотая. Внезапно из темных глубин подсознания всплыло слово из школьной программы по истории. Скарабей! Ну, конечно, скарабей! Священный жук древних египтян. Катя тут же подтвердила его догадку, нежно гладя жука и мурлыча: «Скарабеюшка ты мой, родненький…»
«Видно, к деньгам», – подумал Аркадий и попытался забрать у нее драгоценность. «Отдай, отдай!» – заверещала алчная супруга и стала молотить Сандалетова кулаками. Тут он проснулся, потому что Катя энергично его расталкивала и тормошила.
«Фу ты, всего лишь сон», – подумал Сандалетов. Ему смутно припомнился вчерашний с Катей разговор. Но он решил, что и разговор ему привиделся, и повернулся на другой бок. Но не тут-то было. Катя наяву трясла его за плечо и приговаривала: «А ну, вставай. Садись письмо писать». – «Какое письмо?» – пробормотал Сандалетов, внутренне холодея, ибо всё вспомнил. И испугался.
– Щас, щас, встаю уже. Что за спешка? Письмо подождет.
– Нет уж, не подождет. У нас жизнь не резиновая. Чем скорее напишешь, тем лучше.
– Ну, Кать, дай хоть в субботу отоспаться. А может, повторим? Ну, как ночью… Помнишь? Снова будешь владычицей морскою, – сказал он и засмущался с непривычки.
Супруга на секунду задумалась и плотоядно облизнулась. Но алчность взяла верх над похотью, и она, отбросив колебания, отверг-ла это заманчивое предложение. Правда, отвергла не до конца.
– Вот напишешь – тогда и подумаем. Может, днем, когда Павлик гулять пойдет…
Делать нечего. Наскоро позавтракав, Сандалетов сел за компьютер и стал выписывать фамилии, которые то и дело мелькали в расследованиях либеральной прессы. С самим письмом оказалось сложнее. Письменной речью супруги владели не шибко. Кате никакие варианты не нравились, и она всё браковала. Так они сидели и шушукались. Даже Павлик заметил.
– Что-то вы, шнурки, сегодня какие-то не такие. Чудные какие-то, – сказал он.
– И вовсе не чудные, а самые обычные, – сказала Катя.
Павлик недоверчиво пожал плечами, но возражать не стал и ушел в свою комнату.
Наконец письмо, хоть и корявое, было вчерне составлено. Слово «соблаговолите» там фигурировало.
– Так что, будем отправлять? – ужасаясь столь отчаянному шагу, спросил Сандалетов.
– Куда отправлять? Ты что, адрес знаешь?
– Не-ет. Да как узнать-то? У них, небось, всё засекречено.
Катя на секунду задумалась, но тут же просияла и сказала:
– Это не проблема. На адрес их главной фирмы пошлем. Посмотри, чем они там владеют. Лучше всего, чтобы нефть, газ или алмазы.
– Так там же секретарши, референты, консультанты. Всё тут же станет известно. Слухи пойдут…
– И пусть станет известно. Нам-то что? Мы – люди маленькие, – ухмыльнулась, будто кого передразнивая, супруга. – Так даже лучше. Тут же наверх доложат. В общем, я в магазин, а ты ищи адреса их офисов. Понял? Только вот чего я опасаюсь – раньше ты бескорыстно гневался, а теперь с корыстью. Вдруг дар твой в этих случаях не действует? Во всех сказках про это написано.
И снова Сандалетов испугался. А вдруг правда, не подействует, если с корыстью? А потом обрадовался:
– А, может, да ну его? К лешему. А то ведь и впрямь дар исчезнет.
– Да на кой он тебе нужен тогда? Для морального удовлетворения? Нет уж. Прошу тебя, Господи, не отбирай ты у него дар. Дай хоть немного пожить по-человечески. А? А я вот Тебе за это свечку поставлю. Прям сейчас в церковь забегу, – запричитала Катя, уставившись в потолок, но потом жестко взглянула на мужа и сказала: – А ты – чтоб когда я вернусь, все письма были отправлены.
Надо же! Жена долгие годы была его бессловесной тенью. Вернее, словесной. Всегда ему поддакивала, охотно соглашалась с его решениями в тех редких случаях, когда надо было хоть что-то решать. Даже какого цвета куртку купить Павлику. И вдруг в эти последние два дня Сандалетов почувствовал, что распределение ролей в их семье меняется с головокружительной скоростью. Это было странно и несколько обидно. Ведь дар-то обнаружился у него. А вот поди ж ты…
* * *
Роковой шаг был совершен – кнопка «send» нажата. Теперь, когда путь назад отрезан, Аркадий стал сам не свой. Беспокойство и тревога нарастали с каждой минутой, а воображению его рисовались всякие ужасы. Он поминутно подбегал к окнам и в сотый раз проверял, плотно ли задернуты занавески. Ну как на чердаке дома напротив уже засел киллер? Притаился и дожидается момента, когда в квартире злоумышленника мелькнет тень, чтобы нажать курок ружья с оптическим прицелом. Он представлял себе, как что-то типа укуса осы вдруг обожжет его грудь и он, так и не осознав до конца, что это было, начнет валиться на пол, хватаясь и сдергивая со стола поли-этиленовую скатерку, а с нею сахарницу, чашку и кофейник с горячим кофе. А потом ему в голову пришла еще более страшная мысль: а вдруг это не он будет, а та же Катя? Или, не дай бог, Павлик? Такого он не переживет. Да, Сандалетов уже раскаивался в содеянном. Похоже, и Катя переживала нечто подобное. Она тоже то и дело одергивала занавески и вздрагивала, покрываясь мертвенной бледностью при каждом звонке телефона (к счастью, у них он звонил не часто) или в дверь (как нарочно, в субботу трижды забегала соседка – сначала за мукой, потом за сахаром и маслом для пирога). Они оба избегали разговоров о ее плане, словно на него кто-то наложил табу. Только однажды, ближе к вечеру воскресенья, она спросила:
– Сандаль, ты уже повозмущался?
– Да, – ответил он. – Еще вчера.
Он и вправду накануне долго размышлял, кого из троих адресатов его письма первым засадить в назидание другим, и рассматривал в интернете их фотографии. Наконец выбрал самого несимпатичного с блиноподобным лицом и стал возмущаться неправедно нажитым тем состоянием. Хотя делал это как-то неискренне, не от души, и опасался, что на этот раз не сработает.
Весь уикенд Сандалетов маялся, в душе проклиная Катю и себя за то, что пошел у нее на поводу. Лишь одна минутка отрадная выдалась, когда телевизор сообщил, что этот, с блином вместо лица, задержан по подозрению. Все-таки получилось! – подумал он, немного удивляясь, что арест произведен не в рабочие дни, а в воскресенье, но потом сам же себе и объяснил: – Ведь у органов не бывает выходных!
Но все их уикендовские волнения были ничто по сравнению с понедельником, когда уж наверняка злополучные письма получены и прочтены секретаршами и референтами. Катя приболела (то ли простудилась, то ли от волнения) и на работу в свой телемаркетинговый центр не пошла. Зато перед самым выходом Сандалетова на службу она протянула ему газовый баллончик, черт-те когда купленный. «Зачем это?» – как бы удивился он, хотя сразу всё понял. – «На всякий случай…» – «Глупости!» – севшим голосом сказал он, но баллончик в карман положил.
На службе Сандалетов места себе не находил, только для виду перекладывая стопки бумаг и циркуляров, которые все кому не лень скидывали на его стол. В течение дня он трижды звонил домой, якобы интересуясь самочувствием супруги. Она сухо отвечала на его вопросы. Но о главном – ни слова. Каждый раз в конце он прямо ее спрашивал как бы максимально безразличным тоном: «А так, вообще, никаких новостей?» – «Никаких…» – отвечала жена и вешала трубку.
На ватных ногах Сандалетов доплелся до дома и ничего не спросил, а лишь вопросительно взглянул на Катю. Она в ответ отрицательно покачала головой. Да, телефон молчал. Уже отходя ко сну, Аркадий был взбудоражен безумной мыслью: «А вдруг письма не дошли?» Ведь редко, но бывает же такое! При этой мысли его охватило радостное волнение, хотя и смешанное с известным разочарованием. Однако радость все-таки преобладала. Но что, сразу троим не дошли? А, глупости всё это! Еще как дошли, были прочитаны и стерты как спам. Разве что посмеялись над ним, чудаком на букву «м».
* * *
С утра во вторник он уже почти не сомневался, что идея была дурацкая, и письмо его пустили в игнор. Но все-таки мешкал, всё чего-то ждал, намеренно долго натягивая башмаки в прихожей и прислушиваясь. А вдруг? Но нет, ни звука. Он уже открыл входную дверь, чтобы отправиться на службу. И тут раздался звонок. Он вернулся с лестничной площадки и слушал, как Катя в телефон тараторила:
– Аркадий Аркадьевич? Ох, он, кажется, ушел. Сейчас посмотрю… Ах нет, еще не ушел. Щас дам его.
Она протянула ему трубку, одновременно сжала кулачки и несколько раз опустила их вниз жестом, каким одергивают свитер – дескать, соберись. Он дрожащей рукой прижал трубку к уху и тут же услышал приятный мужской голос – бархатный и какой-то осанистый, с богатыми обертонами:
– Господин Сандалетов?
– Да, я.
– Это вы нам пару дней назад письмецо отправили… э-э… любопытное?
– Да, я… – снова, как попка, повторил он, внутренне заиндевев.
– Очень хорошо. По этому поводу NN… – тут собеседник с елеем в голосе назвал имя, заставившее Сандалетова невольно изогнуть поясницу. – Да, так он велел осведомиться у вас, не могли бы вы сегодня часиков этак в двенадцать к нам подъехать, чтобы ваше предложение обсудить… Да, прямо в офис. Сейчас дам адрес… Ах, знаете? Вот и славно… Тогда до встречи, уважаемый Аркадий Аркадьевич.
– Ну что? – спросила Катя, испуганно глядя на прислонившегося к входной двери супруга, который, кажется, медленно начал по ней сползать.
– На встречу приглашают. Сегодня в двенадцать, – прошептал он, наконец догадавшись нажать кнопку, чтобы отключить это раздражающее пиканье в телефоне.
На службу он, понятно, не пошел, сказавшись больным. Катя заахала и бросилась к шкафу осматривать не слишком обширный гардероб супруга, чтобы он выглядел показистее. Выбор был сделан в пользу тройки, до того лишь дважды в жизни надеванной. Правда, жилетка топорщилась, и пиджак чуть жал в плечах – все-таки в последние годы Сандалетов несколько прибавил в весе.
Катя вновь и вновь критически оглядывала супруга, стряхивая с его плеч несуществующие пылинки, но наконец вынесла окончательный вердикт:
– Что ж, не бог весть, но вполне прилично.
Перед выходом она заставила его вместо любимой, хотя изрядно поизносившейся куртки, напялить тяжелое, добротного коричневого цвета, дермантиновое… тьфу ты, габардиновое пальто.
– Да что ты, Катя? – пытался возражать он. – Оно же немодное. Такое сейчас никто не носит.
– Ничего, ничего, еще как носят! Наденешь, чтобы выглядеть серьезным человеком, а не как щелкопер какой. А хочешь, я с тобой поеду?
Сандалетов так робел, что был бы страшно рад, если бы она поехала с ним, но, поколебавшись, мужественно отказался:
– Нет, я уж сам…
Всё оставшееся до выхода время Катя давала ему инструкции – как держаться, что говорить.
– Миллион, конечно, не дадут, но если хоть что-то предложат, ты соглашайся и бери, – в сотый раз повторяла она и даже выбежала за супругом на лестничную площадку и сдавленным шепотом, чтобы соседи не услышали, снова напомнила: – Бери, что дадут.
Наконец он вышел на воздух, ощущая себя в этом габардине неповоротливым, как шкаф, погрузился в метро и поехал.
* * *
Зеркальные двери центрального офиса, который он дважды видел по телевизору, сверкали. Время еще оставалось, и Сандалетов начал прохаживаться туда-сюда, уважительно поглядывая на входящих и выходящих из этих дверей небожителей. Он закурил, но от волнения сделал всего несколько затяжек, выбросил сигарету, пошатываясь от робости, толкнул дверь и… уткнулся головой в живот величественного охранника.
– Мне бы к господину NN, – искательно пролепетал он. – Мне назначено…
– Назначено? – охранник удивленно вскинул брови и с некоторым пренебрежением оглядел посетителя. Видимо, габардиновое пальто не произвело на него должного впечатления. – Паспорт давайте.
Сандалетов протянул паспорт. Охранник долго и испытующе его изучал, потом стал проглядывать длинный список фамилий на листке, лежавшем перед ним. Наконец нашел, что искал, и лицо его расплылось в почтительной улыбке.
– Ах, Аркадий Аркадьевич, вам на третий этаж. Да куды ж вы по лестнице? Сейчас я вам лифтик вызову.
Лифтик оказался таким просторным и «навороченным», что Сандалетов совсем растерялся и долго не мог понять, на какую кнопку нажать. Потом он неверными шагами плелся по длинному коридору и, шевеля губами, читал таблички на дверях, пока в самом его конце у огромного во всю стену окна, где журчал небольшой декоративный водопад и стояла кадка с пальмой, не отыскал нужный кабинет с табличкой, на которой готическим шрифтом было выведено: NN, гендиректор.
Сандалетов постучался, заглянул и увидел стол, за которым восседала строгого вида дама.
– Аркадий Аркадьевич?– сразу догадалась она, заулыбалась ему всеми морщинками своего полувекового лица и мелодичным голосом пропела в селектор: – Господи-ин Сандалетов прибыли-и…
– Проси, – раздался в селекторе громкий и низкий бас. – Только минутку, я людей отпущу.
Тут же за спиной секретарши распахнулась дверь, которую он от волнения лишь сейчас заметил, и из нее гурьбой стали выходить щеголеватые молодые люди, все как один – в прекрасно сидящих костюмах неброского синего цвета, и ослепительной красоты девушки с прижатыми к груди блокнотами для записей. Они с любопытством оглядывали гостя, ради которого шеф в самом разгаре прервал столь важное совещание.
– Входите, – ободряюще улыбнулась секретарша, и он стал, едва приоткрыв дверь, сквозь эту щелочку протискиваться. Завидев его, человек, чье лицо он хорошо изучил по фотографиям, когда письмо писал, просиял, словно внезапно встретил много лет не виденного лучшего друга, вскочил со своего кресла и опрометью кинулся гостю навстречу. NN оказался еще выше ростом, чем рисовалось воображению Сандалетова. Просто исполин. Своими большими руками он стал пожимать вспотевшую ладошку шантажиста и долго ее не выпускал.
– Проходите и располагайтесь. Сердечно рад нашему знакомству, – продолжал басить хозяин. – Ах, позвольте я вам пальтишко снять помогу. О, редкая вещь. Чистый габардин, как я понимаю? Хм-м, и тяжести преизрядной.
С этими словами NN аккуратно и даже с нежностью уложил «пальтишко» на одно из пустующих кресел и, потирая руки, будто заждался благой вести, сказал:
– Ну, рассказывайте.
– О чем рассказывать-то? – опешил Сандалетов.
– Как то есть о чем? О вашем предложении и об этом вашем необычном даре.
Тут в кабинет вплыла секретарша, неся серебряный поднос, на котором стояли изящные чашки с горячим и густым кофеем и вазочка с крендельками.
В ходе всего путаного рассказа NN внимательно слушал, восхищенно покрякивая. Внезапно Сандалетов осознал, что выкладывает жертве собственного шантажа всё как на духу. Словно ему вместе с кофеем подсунули и таблетку правды. Не утаил даже саму идею слупить с него деньги за, так сказать, недонесение. Тут он осекся и, смутившись, спросил:
– Вы не сердитесь?
– Да полно вам! Какое «сердитесь»? Напротив, слушаю с истинным наслаждением. Редко, увы, встретишь человека с такими удивительными, э-э, свойствами. Так вы хотите миллион?
– Два, – выпалил Сандалетов, чувствуя, что не способен совладать со своими прыгающими губами.
– Хорошо, пусть будут два, – неожиданно легко согласился NN и стал рыться во внутреннем кармане пиджака. – Сейчас я вам чек выпишу.
Все поплыло перед глазами Аркадия Аркадьевича, и он только сумел выдавить:
– Но если сразу всю сумму вам трудно, то я могу и частями. Хоть на десять платежей.
– Право, какие пустяки! Пусть уж будет все целиком. Деньги, в сущности, небольшие за честь познакомиться с таким человеком, – чарующе улыбнулся NN и вдруг задумался.
«Он что, издевается? – лихорадочно думал Сандалетов. – Похоже, издевается. Вот застыл с ручкой в руке и не подписывает. Сейчас вызовет полицию. Точно. Вот уже и кнопку нажимает.»
Но NN вызывал не полицию, а секретаршу.
– Сонечка, мы тут пока беседуем, ты оформи договор между фирмой и Аркадием Аркадьевичем и выпиши ему чек на два миллиона зеленых.
Секретарша выслушала не моргнув глазом и лишь спросила: «А какой договор оформлять?»
– Договор? – на мгновение задумался NN. – А за консультационные услуги. Самое милое дело.
Секретарша неслышно удалилась выполнять распоряжение.
– Да, господин Санд… А можно просто Аркадий? У нас тут без церемоний. В последний момент осенило меня, что расходы можно на счет фирмы записать. Для фирмы это так, безделка. А у меня же ничего своего. Можно сказать, гол как сокол.
NN задал гостю еще несколько вопросов, потом взглянул на часы и вздохнул:
– Ба, уже два часа, а я и не заметил за приятнейшим разговором. Пора мне. Дела, знаете. Еще раз сердечно рад знакомству. Если что, обращайтесь. Всегда буду счастлив помочь. Есть у меня приятное предчувствие, что мы с вами не раз встретимся и, глядишь, друг мой, еще поквитаемся. У меня же есть право на реванш?
Сандалетов от неожиданности вздрогнул. «Вот оно! Это же, похоже, угроза? И угроза неприкрытая. Конечно, а ты, дурак, думал, что он два лимона выложит за дружбу? Они ведь такое не прощают.»
Видимо, эти тревожные мысли отобразились на его лице, потому что NN поспешил его успокоить. Он благодушно улыбнулся и сказал:
– Ха-ха, милейший Аркадий. Не берите в голову. Это я просто пошутил. Как, кстати, вы смотрите на то, что при случае и я к вам обращусь с просьбой задействовать ваш уникальный дар? А то конкуренты просто замучили.
– Разумеется, я и сам рад, если в чем-то… смогу… быть полезен, – взволнованно и благодарно залепетал Сандалетов, прижимая руку к груди.
– Вот и отлично, – улыбнулся NN. – Секретарша, верно, всё подготовила. Так что идите к ней, договор подпишите, заберите чек и будьте мне здоровеньки.
Сандалетов так и сделал, ошалело взял из рук секретарши чек и, кажется, забыв попрощаться, первым делом кинулся в туалет. Там он проверил, нету ли соглядатаев, и только убедившись, что все кабинки пусты, заперся в одной из них и решился, наконец, чек развернуть и поднести к глазам, хотя все равно видел, как в тумане. Однако цифру 2 и шесть нулей после нее заметил. И значок доллара рядом. Дрожащими руками он засунул чек в глубокий карман пальто, но счел, что и там не слишком надежно, переложил во внутренний карман костюма и для верности застегнул его на пуговичку. Лишь после этого он покинул туалет, затем – здание офиса и в состоянии, близком к обмороку, нырнул в метро. Домой он несся на крыльях мечты, не уставая повторять: «Вот ты, Сандалетов, и миллионер! И как всё просто! Нет, все-таки приятно иметь дело с деловыми людьми – быстро и без бюрократии. Может, зря я ими возмущался?»
* * *
Найдется ли в целом мире перо, способное описать сцену, что разыгралась в квартире Сандалетовых сразу после его возвращения? Если и найдется, то явно не моё. Поэтому лишь вкратце изложу последовательность событий.
Не успел новоиспеченный миллионер вставить ключ в замок, как входная дверь сама собой распахнулась. Это Катя уже больше часа томилась в прихожей, дожидаясь его прихода. Топталась в страшной тревоге, перемежаемой временами сладкой надеждой.
– Ну что? Дали что-нибудь? – спросила она, вглядываясь в его лицо в надежде определить, хорошие или плохие (ах, должно быть плохие!) вести принес он с собой.
Вместо ответа Сандалетов медленно, нарочито медленно, снял пальто, потом стал хлопать себя по карманам пиджака и брюк, как бы испуганно вопрошая: «Где же он? Куда подевался? Неужели потерял?», – хотя прекрасно помнил, куда положил чек. И только потом достал и протянул его супруге.
Та схватила его и бросилась на кухню рассматривать, потому что в прихожей было темно. А он пошел следом, скромно, но торжествующе улыбаясь.
Катя бросилась ему на шею, повторяя, как безумная:
– Боже ты мой, два миллиона! Два миллиона, боже ты мой!
Потом отстранилась и, наморщив лобик, стала подсчитывать:
– Два миллиона. Это же… Это же по нынешнему курсу если, то двадцать… нет, тридцать тысяч долларов. А-а! Спасибо тебе, Господи!
По всему было видно, что она на радостях на долларовый значок внимания не обратила. Сандалетов внешне спокойно, хотя сердце его от восторга взмыло вверх и сейчас болталось где-то в области гортани, указал ей на неточность. Катя долго не могла врубиться. А когда врубилась, глаза ее расширились, и вдруг последовала совсем неожиданная и даже парадоксальная реакция. Лицо супруги сморщилось, из глаз ее брызнули слезы. Она ничком рухнула на кухонный диванчик, и только ее худенькие плечики ходили ходуном, сотрясаясь от безудержных рыданий. Супруг присел рядом и стал неловко гладить по плечам и спине, приговаривая «Ну, полно, Катя. Будет тебе плакать, когда радоваться надо». И, понятно, эти поглаживания вскоре переросли в нечто большее, и прямо на этом неудобном диванчике они зашлись от внезапно нахлынувшей страсти. Катя при этом ликующе кричала: «Я ли не владычица морская?!», а Сандалетов подтверждал: «Ты, ты! Ты вообще у меня умница». Хорошо еще, что они вовремя вспомнили, что с минуты на минуту Павлик с гитарного кружка должен вернуться. То-то он удивится, застав своих тихих родителей в таких позах на кухонном диванчике. Едва они успели привести себя в относительный порядок и прибраться, он и явился и сразу стал приставать:
– Мам, а мам? У всех ребят эта приставка есть. Только я, как последний.
Павлик уже два месяца просил купить ему приставку для электронных игр. Стоила она около ста долларов, так что он и сам понимал, что в ближайшее время ему этой приставки не видать как своих ушей. А донимал их этой просьбой больше из вредности.
– Приставка, говоришь? – неожиданно переспросила Катя всё еще запыхавшимся голосом. – Погоди…
С этими словами она выскочила из кухни, но через минуту появилась, держа в руках купюру достоинством в десять тысяч рублей, видимо, хранившуюся только в одной Кате ведомой заначке. Она эти заначки называла «схронами».
– Вот тебе, только не канючь, – сказала она, протягивая сыну купюру.
Павлик, глядя на нее не верящими, но счастливыми глазами, прошептал:
– Нет, это слишком много. Мне бы пять тысяч.
– Да бери всё. Сдачу потратишь на что-нибудь, чего душа пожелает, – сказала Катя.
– Спасибо, мама! Я этого никогда не забуду, – прошептал потрясенный такой невиданной щедростью Павлик и поспешил убежать из кухни, видимо, страшась, что она передумает.
– Катя, ты даешь! – присвистнул Сандалетов. – Помни, деньги-то на счет еще не поступили…
– Поступят, Аркаша! Обязательно поступят. И не сомневайся.
* * *
Они долго сидели рядком, размышляя, как лучше распорядиться этим несусветным богатством. И если раньше все вопросы, в том числе и денежные, решал глава семьи, то теперь верховодила Катя. Миллион и девятьсот тысяч в банк положим. Надо узнать, на какие вклады наилучшие проценты. А сто тысяч на себя потратим. Шубу себе куплю и это… можно я подтяжку сделаю? А то ведь совсем старуха стала.
– Можно. Конечно, можно, – ответно ворковал Сандалетов. – И не только подтяжку, но и операцию пластическую. Если пожелаешь.
А Катя в ответ на эти щедрые слова нежно пожимала ему руку.
Сами того не заметив, они уже начали привыкать к мысли, что стали миллионерами. И ближе к вечеру при упоминании сегодняшнего куша лица их уже не расплывались в блаженно-идиотических улыбках, и обсуждение необходимых трат шло спокойно, по-деловому. Но этот бурный и, как казалось, самый счастливый день их жизни был далек от завершения. Судьба готовила им еще один сюрприз.
* * *
Было около одиннадцати, когда Сандалетов услышал особенно пронзительно прозвучавший в ночной тишине звонок в дверь. Он похолодел и сразу всё понял: «Это они того… по мою душу. Убивать меня пришли!» Он несколько мгновений стоял у двери, пытаясь унять биение норовившего выскочить из груди сердца и раздумывая, открывать или нет? Мол, мы уже спим. Но потом все-таки открыл. Да, теперь все сомнения отпали – они пришли его (нет, всю их семью!) убивать. Не успел он снять дверную цепочку, как в квартиру вломились люди с автоматами в руках. Они отпихнули хозяина, заорали «На пол! Руки за голову!» – в точности, как в кино во время задержания бандитов, или наоборот – как бандиты, грабящие банк. Он послушно пал ничком прямо в прихожей, а они стали шнырять по комнатам. Двое ворвались к Павлику и выволокли его в прихожую. Увидев отца лежащим на полу, но махавшим ему рукой, мол, всё нормально, я жив, а на полу лежу просто так, для удовольствия, он стал белым, как полотно, и только пролепетал:
– Па… папа, кто это?
– Не волнуйся, сынок. Это гости… – отвечал Сандалетов, сам понимая, что его слова звучат не слишком убедительно.
– А ты иди, иди, мальчик, не мешайся под ногами, – грубо сказал один из автоматчиков, втолкнул Павлика обратно в его комнату и закрыл за ним дверь.
Тут из ванной выскочила до смерти перепуганная Катя в своем стареньком халатике из-под которого торчала ночная рубашка, на голове банное полотенце, накрученное в виде тюрбана, а лицо лоснится от крема «Лореаль Париж», собственноручно подаренного ей Сандалетовым на восьмое марта. С тех пор она каждый вечер перед сном втирала в кожу этот чудодейственный крем, чтобы уж наверняка вернуть себе вторую молодость. Втирала, нараспев повторяя полюбившийся ей слоган фирмы «Ты этого достойна!» Да, тот еще был у нее видок! И сейчас она была не только испугана, но и смущена, ибо знала, что ежевечерний дамский косметический туалет – дело слишком интимное, чтобы его могли лицезреть посторонние мужчины. Тем более, с автоматами.
– Аркаша, ты почему на полу лежишь? Тебе плохо? – кинулась она к супругу.
– Не волнуйтесь, гражданочка, ему хорошо, – хрипло загоготал один из автоматчиков, а потом распахнул входную дверь и тихо отрапортовал: – Всё чисто. Можете заходить.
Послышались шаги, отдававшиеся в голове у Сандалетова, будто кто бил его деревянным молотком по темечку, а затем в проеме двери нарисовалась неправдоподобно огромная фигура. Ну, да. Он ведь смотрит снизу вверх, лежа почти рядом с входной дверью и утыкаясь носом в коврик для ног. Но фигура была еще и неправдоподобно широкой. Всмотревшись, он решил, что сошел с ума. Потому что это был не человек!.. Вернее, человек, но не наш, а… японский. Вернее, японка, но очень странная. Таких в природе не бывает. Роста гренадерского, а толщиной, как борец сумо. Одета в цветастое и узкое кимоно, поэтому мелко семенит. А на ногах, правильно он подумал про молоток, – деревянные туфли на высоченной подошве. Он такие видел в театре, как он назывался-то? Кажется, Каблуки. С ударением на «у». Как-то так… И лицо у японки было накрашено, как у актеров из этого театра. Словно штукатурку на лицо налепили, и брови черным нарисованы. А в довершение всего у нее в руке яркий, не по сезону, зонтик от солнца. Нет, точно сошел с ума. Какая японка? Зачем?
Между тем эта женщина через него переступила и на чистом русском языке укоризненно обратилась к автоматчикам: «Что ж вы, ребята? Велено же было – поделикатнее». Они стали хором оправдываться, дескать, всё деликатно было, и они никого пальцем не тронули. «Ладно, ждите меня внизу. Я скоро», – сказала фантастическая японка. Они на цыпочках вышли, осторожно прикрыв за собой дверь. «Аркадий Сандалетов, насколько я понимаю? – спросила японка, как ни в чем не бывало осматривая хозяина, распростертого перед ней. – Вы бы поднялись, а то вам, должно быть, неудобно так лежать?» Сандалетов начал вставать. Удалось это ему не сразу. Сначала он встал на четвереньки, что было особенно унизительно, и только потом, опершись о тумбочку для домашних тапочек, с трудом поднялся на ноги. Японка теперь не казалась такой уж огромной, хотя и оставалась крупной и широкой. Да и женщина ли это? Может, гей переодетый? – мелькали мысли в спутанном сознании Аркадия. А гипотетическая японка продолжала, слегка запинаясь, ибо явно была под сильным шофе:
– Вы уж меня простите за позднее вторжение. Знаю, знаю, непрошеный гость хуже татарина. Но мы тут проезжали неподалеку, смотрим, свет в окошке горит, вот и решили этак по-свойски заскочить на пару минут.
Он продолжал молчать, раздумывая, когда и как его будут убивать. В том, что это случится, он не сомневался, несмотря на то, что автоматчиков удалили. А японка сказала, обращаясь уже к Кате:
– Что, хозяюшка. Так и будем в прихожей стоять? Может, чайку попьем?
– Ах, да! Конечно, чайку… – засуетилась Катя и опрометью бросилась на кухню ставить чайник.
– А вы, Аркадий (запамятовал, как по батюшке), меня не узнаете?
«Ага, запамятовал, значит все-таки мужчина. Гей», – сверкнуло в голове, и он выдавил из себя: – Н-н-еет..
Это было первое слово, им произнесенное с момента появления японки.
– А я, между прочим, тот самый… – японка назвала имя, которое мы упоминать всуе не станем, а обозначим его инициалами LL. – Да, тот самый, кому вы изволили послать письмецо угрожающего содержания.
«Нет, точно убьют», – окончательно уверился в скорой своей кончине Сандалетов. Да, теперь всё стало ясно, это же тот, второй, которого он намеревался шантажировать.
– Вот я и подумал, дай-ка взгляну на храбреца, который мне решился угрожать. Вам по неопытности, может, и простительно, а то бы знали, что тот, кто LL обидит, и трех дней не проживет. А сегодня как раз третий день, как я вашу писульку получил. Смекаете?
Холодный пот выступил на лбу Сандалетова. Он готов был упасть на колени и просить непрошеного гостя о прощении, но тот продолжал говорить и, что странно, голос его звучал вполне добродушно:
– Вам, Аркадий, должно быть, любопытно узнать – к чему весь этот маскарад? Кимоно, зонтик от солнца? Так я вам скажу – чтобы когда хладные ваши трупы наутро обнаружат, то подумали на японскую мафию, на Якудзу. Понятно теперь?
Сандалетов при этих словах затрясся всем телом.
– Да не дрожите вы как осиновый лист. Это я так сказал, для острастки. Это я шучу. Розыгрыш это, дорогой Аркадий. Шутка юмора. Чтоб вам впредь неповадно было. А на самом деле знакомиться к вам приехал и предложить вечную дружбу. Что, не верите?
– Нет, что вы! Конечно, верю… Только тогда кимоно зачем?
– Сейчас всё объясню. Эй, хозяюшка. Чаек поспел?
– Да, разливаю, – ответила из кухни Катя.
– Тогда айда на кухню. Супруге вашей тоже интересно будет послушать.
* * *
Сандалетов, как и подобает гостеприимному хозяину, поплелся на кухню впереди LL, оглушительно топавшему своими деревянными башмаками. Катя к этому моменту успела стереть с лица все следы крема. LL уселся на табуретку из румынского гарнитура и стал прихлебывать чай, нахваливая домашний пирог, выставленный Катей (она мастерица печь пироги), а хозяева, не решаясь присесть, застыли в позах официантов.
– Да садитесь вы, будьте как дома, – хмыкнул LL, уписывая второй кусок пирога, и стал рассказывать. Вскоре все странности прояснились.
– Мне ведь и вправду взглянуть на вас, Аркадий, захотелось. А давай на «ты»? Не возражаешь? Вот и хорошо. Я тут неподалеку корпоратив устроил по случаю Нового года.
– Новый год? Март же на дворе, – несмело удивилась Катя.
– Вот именно что март. Новый год по японскому календарю. А японцы – мои главные партнеры. Вот я каждый год по случаю ихнего Нового года корпоратив в японском стиле устраиваю. Отсюда и маскарад. Впрочем, хватит лирики. Время позднее, пора к делу переходить. Значит, ты, Аркаша, утверждаешь, что любого посадить можешь?
– Любого не пробовал, – ответил Аркадий, внезапно испытав невероятное облегчение, ибо, глядишь, обойдется, и LL его убивать не станет. – Только когда возмущение захлестывает.
– А возмущение отчего? Из-за грязных делишек богатеньких?
– В общем, да.
– И возмущение твое разит таких без промаха? Какой у тебя, однако, талант оригинальный. Нет, с тобой надо дружить. Так сколько ты за свою дружбу просишь?
– Два миллиона.
– Один, – с внезапной твердостью произнес LL, строго посмотрев на Сандалетова. Катя за спиной гостя делала супругу отчаянные жесты, дескать, соглашайся.
– Хорошо, пусть будет миллион, – сказал он, учитывая обстоятельства.
– Молодец, умница, широкий человек! – одобрил LL, достал откуда-то из-под кимоно чековую книжку и лихо расписался в ней, поставив в конце широкую закорючку. – Вот, держи.
Схема была та же, что несколькими часами раньше у NN, – в оплату консультационных услуг, оказанных господином Сандалето-вым.
– Пойду, пожалуй, а то засиделся, – сказал LL, дожевывая пятый или шестой кусок пирога.
С этими словами он поднялся, галантно поцеловал ручку Кати – и был таков. Хозяева еще некоторое время слышали стук его деревянных шагов, но вскоре и они стихли.
– Надо же, а оказался вполне милый, – сказала Катя.
На этом завершился этот бесконечно долгий день, принесший в семью первые три миллиона. Согласитесь, неплохо?
* * *
С утра Аркадий забежал в банк, чтобы вложить оба чека на свой копеечный и давно не пополнявшийся счет. Отстояв полчаса в общей очереди, он добрался до окошка и протянул чеки сидевшей за стеклом юной особе. Особа, всем своим видом выражавшая беспредельную скуку и жалость к себе, тратящей драгоценные годы на обслуживание мелких сошек, мельком взглянула на чеки. Вдруг сонные глаза ее расширились, челюсть отвисла, она пристально взглянула на их подателя, убедилась, что он мелкая сошка и есть, и пробормотала: «Тут какая-то ошибка…Подождите минуточку, мне надо проверить». С этими словами она нырнула в банковские глубины. Не было ее довольно долго, но наконец она появилась. Да не одна. За ней поспешал представительный мужчина, уже заранее почтительно выгибающий спину. Оказалось, что это директор банка, который внезапно ощутил неодолимую жажду тут же с клиентом познакомиться. Он уважительно, как швейцар, надевающий на посетителя пальто в надежде на чаевые, полуобнял Сандалетова и увлек его в свой кабинет. Там он долго распинался о режиме наибольшего благоприятствования для вип-персон, к каковым, несомненно, принадлежит его дорогой гость, и живописал, какие кредитные коврижки и высокопроцентные ништяки в этом своем новом статусе Аркадий получит, а вернее, уже получил. Он проводил клиента до самого выхода из банка и долго махал ему вслед пухлой ручкой. А ближе к вечеру лично позвонил по телефону, чтобы сообщить, что «денежки на ваш, Аркадий Аркадьевич, счет благополучно прибыли» и интересовался, не будет ли по этому поводу особых распоряжений. Сандалетов поблагодарил любезного директора и сказал, что особых распоряжений пока нет.
Уже на следующий день муж и жена уволились со своих работ. Сослуживцы были удивлены, но Сандалетов им намекнул, что наследство получил. Начальник-либерал долго жал ему руку на прощание и приговаривал, что «всегда в тебя, Аркадий, верил и ждал чего-то этакого».
А потом они с Катей пустились во все тяжкие. Сначала неумело – робея и с оглядкой. Первым делом Катя в соответствии со своими представлениями о роскоши кинулась в магазин мехов осуществлять свою заветную мечту и Сандалетова с собой взяла. Они долго бродили по разным отделам. Катя даже дважды решилась примерить какие-то умопомрачительные шубы. При этом продавщица смерила ее таким взглядом, что у жены всё лицо пошло пятнами. В итоге выбор ее пал на самую недорогую шубку из обрезков лисьих шкур. Шуба выглядела красиво, но, по сути, дешевка – тыща долларов всего. Потом, когда у нее появилось еще несколько шубок (последняя и вовсе из шиншиллы), эта – лисья – так и висела на вешалке в прихожей, и Катя накидывала ее, когда мусорное ведро выносила. Пошла она и подтяжку себе делать, но пластический хирург сказал, что лучше уж сразу всё – и подтяжку, и пластическую операцию, если она желает и деньги есть. Катя желала, но очень боялась, как бы потом еще хуже не выглядеть.
– Да хуже некуда! – заверил ее наглый доктор. В общем, уговорил. Потом была кошмарная неделя, когда всё лицо и тело супруги были покрыты какими-то эластичными бинтами. Она перед тем, как их должны были снять, ночь не спала, дрожала. Но зато когда домой явилась, Сандалетов просто ахнул и глазам своим поверить отказывался. Всё, что надо, подтянули, где надо – жирок удалили, где надо – добавили. Востренький ее носик укоротили на два пальца, впрыснули силикону в грудь и в губки… И стали те губки – прежде тонкие и будто бескровные – пухлыми и призывно полуоткрытыми. Даже глаза умудрились увеличиться чуть ли не вдвое. Так что она не просто помолодела, а, по правде сказать, после пластики стала выглядеть куда авантажнее и соблазнительнее, чем даже в первые недели их романа. Словом, топ-модель! Хоть сейчас на подиум выпускай на Неделе высокой моды!
Они и в Турцию съездили, проведя неделю в Анталии в скромном номере четырехзвездочного отеля, ибо на большее количество звезд не решились. Но и от этого путешествия муж и жена пребывали в полном восторге. Лишь спустя несколько месяцев, побывав на Лазурном Берегу, на Мальдивах и альпийском горнолыжном курорте под Давосом, они поняли, какое же убожество – эта ваша Анталия, и с тех пор более в Турцию ни ногой.
Вообще, очень скоро они осознали, что опыт и навыки роскошной жизни усваиваются на удивление легко, и «все тяжкие» пошли не в пример лучше. Даже походка и выражение глаз четы Сандалетовых как-то неуловимо изменились. Теперь они уже не ловили на себе недоуменно-презрительных взглядов. Напротив, и продавщицы в знаменитых бутиках и ювелирных магазинах, и официанты в элитных ресторанах, и портье в семизвездочных зарубежных отелях каким-то шестым чувством безошибочно определяли, что эта роскошная дама и сопровождающий ее внешне ничем не примечательный господин «право имеют», и обслуживали их по высшему разряду.
* * *
Но не это главное. Наконец-то у Сандалетовых появились настоящие друзья. И какие! И сколько! Слухи об удивительном даре быстро распространились по Москве и даже выплеснулись за ее пределы. И каждый мало-мальски видный бизнесмен или высокопоставленный чиновник за честь почитал завести с этой парой крепкую и бескорыстную дружбу. Да, именно что бескорыстную. Конечно, Аркадий понимал, что не все полюбили его просто так, за красивые глаза. Заявки на устранение конкурентов путем их посадки к нему иногда поступали, и денежки в оплату этих специфических услуг лились широкой рекой. Но подавляющему большинству людей его круга (да, теперь он именно так их называл) ничего от него нужно не было, а просто приятно числиться в друзьях у «такого человека!», находиться рядом с ним, как с какой-нибудь эстрадной звездой. Много позже Сандалетов узнал, что у него среди друзей и прозвище появилось – «киллер». Прозвище лестное, хотя не совсем точное – ведь он никого не убивал, а просто сажал.
Теперь приходилось пересмотреть свои былые и, как выяснилось, ошибочные представления о жизни. Он на собственном примере убедился, что удача может улыбнуться не только мошенникам и ворам, но и кристально честным людям. Просто так карта легла. Конечно, не все и не всегда были кристальными. Возможно, кое у кого в биографии числились и не вполне безупречные поступки, а то и темные делишки. Не без того. Но ведь и злодей Варавва, раскаявшись, был прощен и взят Иисусом с собой на небеса! Вот и те, кто, повторяю – возможно – были в прошлом не вполне безгрешны, уже давно ступили на путь исправления и теперь совершали множество добрых и, не побоюсь этого слова, богоугодных дел. Они не только щедро жертвовали на церкви и храмы, особо почитая при этом Николая Угодника (да, покровителя воров, но ведь и мореплавателей тоже). Они открывали разные детские фонды и занимались меценатством, помогая художникам и прочим бедным людям свободных профессий донести их шедевры до широкой публики. А как они разбирались в искусстве! Сандалетов, который сам знаниями и вкусом в этой области, увы, не обладал, не уставал восхищаться первоклассными коллекциями живописи, редчайших книг и ювелирных изделий, которыми они украшали свои виллы и особняки и с гордостью ему показывали. По совету одного из них Аркадий приобрел две работы какого-то безвестного ныне художника (на его вкус – чистая мазня!), которые, по словам этого знатока, через пару лет будут стоить десятки миллионов.
Вообще, Сандалетова приводил в восторг дух товарищества, который утвердился и стал нормой среди людей его круга. Они всегда готовы были прийти на помощь в мало-мальски затруднительных ситуациях. И не в надежде на вознаграждение, а просто так – по зову сердца. Так, например, когда он несколько раз проваливал экзамены на водительские права, его друг, начальник районного УВД, быстренько этот вопрос урегулировал, и вскоре Аркадий разъезжал на новеньком «Лексусе». Потом у них появилась и вторая машина с личным шофером для Кати, потому что у нее с координацией были проблемы, и супруг опасался, что, сядь она за руль, непременно врежется в первый же столб. Другой друг помог ему (и тоже совершенно бескорыстно) подготовить все необходимые бумажки для регистрации консалтинговой фирмы «Сандалетов и сын». Но мало этого! Он же поручил своей бухгалтерской службе вести счета этой фирмы, следить, чтобы всё было в порядке и готовить годовые отчеты, ибо сам глава фирмы в этом деле был не в зуб ногой. А еще один друг фактически подарил ему пентхауз в новом элитном небоскребе. Об этом чуть подробнее, ибо Аркадий в душе чувствовал перед ним вину. Дело в том, что пару лет назад он услышал по телевизору, как тот заявил: «А у кого нету миллиона долларов, пусть идут в ж…» Услышал, возмутился и страшно обиделся. К счастью, тогда у него дар не прорезался, а то бы тот сел как миленький. А на поверку оказалось, что этот «отвратительный тип» – милейший человек и филантроп. Вот как бывает, когда делаешь скоропалительные выводы. Сандалетов долго отказывался от пентхауза и все норовил за него заплатить по рыночной цене, но тот в ответ лишь взглянул на него своими небесно-голубыми глазами и спросил: «Аркаша, ты меня обидеть хочешь? Мы же друзья, чтобы такие пустяки обсуждать». И голос его дрожал от обиды. Пришлось соглашаться.
Катя не могла нарадоваться на свое новое гнездышко и тут же начала его обустраивать. Сначала она, конечно, перевезла туда всю прежнюю рухлядь, но постепенно та оседала в бесчисленных чуланах и прочих подсобных помещениях и потихоньку выкидывалась. Так что в конце концов из прежнего в чулане оставался лишь их старенький телевизор, с которым было связано столько ностальгических воспоминаний, и практически пришедшая в негодность стиральная машина, которую просто забыли выкинуть. Чтобы обставить все комнаты на двух этажах, пришлось приобрести несколько мебельных гарнитуров и плазменных телевизоров. Да еще музыкальный центр. И оборудовать домашний кинотеатр для просмотра новых шедевров. Действительно, «гнездышко» оказалось целым гнездищем, и он, прежде чем освоиться, несколько месяцев забредал не туда. Шел, например, в сортир, а попадал в гостиную; хотел попасть на кухню, а выходил на балкон размером с пол футбольного поля, с которого как на ладони видна была вся Москва.
* * *
Сам Сандалетов тоже изменился, хотя эти перемены были куда менее разительны, чем у Кати. Он словно бы вырос на целую голову и теперь поглядывал на всех, кроме, разумеется, друзей, сверху вниз, в движениях его появилась некая вальяжность и та особая грация, по которой сразу можно определить подлинного хозяина жизни. И, вообще, властные флюиды будто исходили от него. Оттого прислуга, которой они обзавелись, – две горничные, повар, экономка, уже упомянутый выше личный шофер Кати и массажист, который заодно царствовал в небольшом, но прекрасно укомплектованном тренажерном зале, – ходили на цыпочках и старались угадать любые желания Хозяина, хотя тот никогда голоса не повышал. Словом, иногда, глядя в зеркало, он не сразу себя узнавал.
Приобрел он и несколько новых привычек. Так, будучи дома, он хаживал исключительно в полюбившемся ему шлафроке брусничного цвета. Катя предпочитала пеньюары, обшитые кружевами, – шелковые или муслиновые, в зависимости от погоды. Вместо сигарет он теперь посасывал импозантную и придававшую ему значительности трубку. Правда, набивал ее редко, ибо стал уделять внимание собственному здоровью. Так он мог часами полулежать в креслах, посасывая то трубку, то легкий коктейль, который его повар великим мастер был готовить, и лениво просматривая прессу или старинный альбом в стиле ню. Он, кстати, и бачки себе отрастил – тоже для солидности.
Фирму «Сандалетов и сын» он посещал редко, раза три в месяц от силы. Просто необходимости не возникало. В первое время заказы на устранение конкурентов еще поступали, но всё реже и реже. Во-первых, почти все, кого заказывали, иногда предлагая умопомрачительные суммы (однажды предложили аж 20 миллионов), уже числились в списке его новых друзей. А он, к чести его будь сказано, друзей сажать не хотел – ни-ни, и всегда от таких заказов отказывался. А во-вторых и в главных, даже когда дружба не являлась препятствием для исполнения заказов, они всё равно давались ему со всё большим трудом. И вот настал день, когда Сандалетов, как ни пыжился, заказа исполнить не смог. Покинул его удивительный дар.
* * *
Такое бывает и, увы, нередко. Вот живописец, привыкший изумлять мир творениями кисти своей, или поэт, сотрясавший сердца читателей и сами небеса небывалыми доселе метафорами, просыпается однажды не самым добрым утром и вдруг обнаруживает, что не способен выжать из себя ни мазка, ни строчки. Ушел дар, ушел невозвратно…
Это подлинная драма, а то и трагедия. Творец впадает в многолетнюю депрессию, а иные и руки на себя накладывают. Вот и Сандалетов, испытав такое нежданное и сокрушительное фиаско, поначалу был сражен. Нет, он не проводил аналогий с творцами, да и дар его в прямом смысле творческим не назовешь. А сравнил он себя почему-то с Дон Жуаном, который после своих ослепительных любовных подвигов на очередном тайном свидании вдруг оказался несостоятельным. То бишь, импотентом. Но и это сравнение хромало, ибо если со слабостью в половом вопросе человечество научилось как-то справляться – афродизиаки всякие или та же виагра, то утрату уникального дара никакими лекарствами не компенсируешь. А ведь и вправду – пока верил Аркадий, что все бизнесмены и чиновники сплошь мошенники и воры, легко вскипал его разум возмущенный. А теперь что? Ни гнева, ни возмущения. Словом, если воспользоваться скабрезным, но в данном случае уместным эвфемизмом, у Сандалетова больше на них не стояло. Он был близок к отчаянию. Ведь не просто дара лишился, что само по себе трудно переносимо, но эта потеря неизбежно скажется на финансовом благополучии семьи. И кому было поведать об этом внезапно случившемся горе? Кто мог бы это горе с ним разделить? Ну, конечно, Катя, верная спутница его жизни. Ей он всё честно рассказал и, кажется, даже плакал. Но Катя отнеслась к этому на удивление хладнокровно. Она сначала утешила его по-женски, а потом сказала – вот ведь мудрая женщина! – ты погоди горячку пороть. Может, перетрудился? Отдохни, глядишь, дар твой и вернется. А если и нет, тоже невелика беда. Помнишь, когда мы первые шантажные письма посылали, я подозревала, что если из корысти, может и не получиться? Главное, Сандалетов, ты об этом не трепись на каждом углу, не плачься. Авось, никто и не заметит. И снова она в самую точку попала…
К счастью, не только заказами на посадку жива была его консалтинговая фирма. Она еще занималась абонентским обслуживанием. Добрый приятель ему в свое время, когда дар еще действовал безотказно, этот вид услуг посоветовал. Мол, пусть абоненты платят тысяч по пять в год за то, чтобы ты свой дар против них в ход не пускал. Заплатят взнос и могут спать спокойно, с гарантией. А если все-таки случится беда и кого-нибудь из абонентов посадят, тогда они вправе требовать неустойку. Обладатель дара от этой идеи, помнится, был не в восторге. Во-первых, чего из пушки по воробьям стрелять? А во-вторых, с неустойкой, пусть и чисто гипотетической, связываться не хотелось.
Но все-таки он ввел абонентское обслуживание, чтобы разнообразить деятельность фирмы. Неожиданно этот вид услуг всем понравился, и нынче число постоянных абонентов перевалило за пятьсот. Кстати, хотя нескольких из его клиентов таки посадили, но они знали Аркадия как человека с принципами, понимали, что к их посадке он уж точно не причастен и что характеризует их с самой лучшей стороны, даже разговору не заводили о выплате неустойки, хотя имели полное право ее требовать. И вот сейчас, с утратой дара, эта мелочевка ох как пригодилась. Да, на всё про всё от абонентской платы набегало миллиона два с половиной в год. Но хоть что-то. Главное, чтобы про потерю дара никто не узнал.
Катя по этому поводу резонно заметила, что пусть денег в обрез, но нам же не впервой? Придется затянуть пояса, но ничего – как-нибудь проживем, перебьемся.
Вот так всё и шло. Утрату дара и вправду никто не заметил, а потому реноме Сандалетова нисколько не пострадало. Верно говорят: сначала ты работаешь на свое имя, а потом имя работает на тебя. И если кого-то сажали, все были уверены, что без него тут не обошлось. Так и говорили: «Опять наш киллер развлекается». Некоторые и напрямую спрашивали, но он неопределенно хмыкал, загадочно улыбался и быстренько переводил разговор на другие темы.
Словом, да, затянуть пояса пришлось. В целях экономии отказались от планов приобретения уже присмотренного участка на Рублевке (просто не потянули бы) и даже уволили одну из горничных. Но худо-бедно, жить было можно. И оглядываясь назад, Сандалетов смело мог сказать, что три года, с тех пор как обнаружился его дар, пронеслись как один упоительный миг, как дивный сон, как волшебная сказка.
Увы, даже самые лучшие сказки имеют обыкновение заканчиваться.
И здесь я приступаю к описанию финальных событий этой правдивой повести. Приступаю, надо сказать, с тяжелым сердцем, ибо искренне желал, чтобы всё у Сандалетовых кончилось хорошо, без всяких огорчительных коллизий, без крутых поворотов сюжета. Хочется ведь, чтобы ничем вроде не примечательный герой оказался просто по-человечески счастлив и чтобы чаша страданий его миновала. Увы, но в жизни так редко бывает. Да и читателю, должно быть, изрядно наскучил рассказ о безоблачном счастье, вдруг нежданно-негаданно, а главное, непонятно, за какие заслуги выпавшему супругам. «Хватит уж этой благостности и елея,– воскликнул, должно быть, читатель. – Пора и этой семейке горюшка хлебнуть.» Хотите горюшка? Что ж, извольте…
* * *
Судьба в качестве своего гонца выбрала нарочного, явившегося в пентхауз с письмом, уведомляющим, что Аркадию Аркадьевичу надлежит прибыть завтра в полдень по такому-то адресу в такой-то кабинет для дружеской беседы с самым главным генералом. Хотя при упоминании известного учреждения, располагающегося на знаменитой площади, у Сандалетова привычно засосало под ложечкой, он отнесся к приглашению вполне спокойно. Ему в последние годы пришлось неоднократно бывать и там, и в других правоохранительных органах в качестве эксперта и консультанта. Он к этому времени был на дружеской ноге со многими сотрудниками. Правда, с этим конкретным генералом знаком не был, ибо тот лишь недавно получил назначение на высокую должность. Знал только со слов друзей, что генерал тот – человек деловой, сметливый, но нрава свирепого.
Уже идя по коридору к искомому кабинету, он наскоро обменялся парой рукопожатий со знакомыми, спешащими куда-то по своим неотложным чекистским делам. «Какими судьбами? – спрашивали они, на миг замедляя бег. – Ты к кому?» Когда Аркадий называл имя генерала они, словно сговорившись, произносили один и тот же текст: «Смотри, он крутой. Если что не по нем, так распекает, что мама не горюй. Одного на днях инфаркт хватил. Так что будь с ним поаккуратнее». И как вскоре выяснилось, предупреждали его не зря.
Не успел он войти в кабинет, как генерал, стоявший посреди комнаты и задумчиво ковырявший в носу, с места в карьер кинулся его распекать.
– Ты кто?! Штиблетов? – рыкнул генерал.
– Сандалетов я, – поправил Аркадий Аркадьевич.
– Он еще огрызается! – воскликнул генерал, воздев руки, словно обращал внимание небес на такую неслыханную наглость. – Сказал Штиблетов, значит будешь Штиблетов. Распустились, понимаешь! Ты на часы посмотри. Сколько сейчас время?
– Двенадцать ноль шесть, – промямлил вконец опешивший посетитель, давно отвыкший от такого с собой обращения.
– А я тебя на когда вызывал? Ты меня шесть минут ждать заставил. Как твое фамилие? – завопил он, багровея и вращая глазами.
– Санд… То есть, Штиблетов, – пискнул Аркадий, окончательно смешавшись.
– То-то же, – удовлетворенно произнес генерал почти человеческим голосом. Аркадий было обрадовался, что самое страшное позади. Но он ошибался. Генерал вдруг начал топать ногами и кричать, размахивая какой-то бумажкой у самого носа гостя: – Ты за что честных людей шантажировал? За что их в тюрягу содил? Отвечай, поганец!
– Я… я… – только и смог выдавить из себя Сандалетов, вдруг утратив способность к членораздельной речи. У него закололо в области селезенки, потом защемило сердце, а генерал продолжал кричать:
– Ты, тварь, так бы и продолжил гадить нашу святую землю. К счастью, сигнал поступил. Нашелся один неравнодушный и бдительный человек. Даже два. Не желаешь ли взглянуть?
С этими словами генерал чуть ли не насильно всунул в руку Сандалетову бумажку, которой только что размахивал. Все прыгало и расплывалось в глазах Аркадия Аркадьевича, так что он долго не мог вникнуть, что в той бумажке написано. А когда вникнул, всё расплылось окончательно. Это был донос на него! Писавший просил принять меры и оградить добропорядочных граждан от преследований и угроз злостного шантажиста. А внизу стояли две подписи: NN – того самого, кто выписал ему первые два миллиона и LL, фальшивой японки. «Вот и поквитались, гады», – вспомнил Сандалетов слова, сказанные NN как бы в шутку. А ведь они дружили после этого. И совсем недавно на венецианском биеннале чокались шампанским за эту дружбу. А LL даже просил Аркадия быть крестным его двенадцатого ребенка. Ох, беда!
А генерал не унимался:
– Надо же? Два года сигнал этот лежал без движения. Небось, дружки тебя покрывали! Но ничего, я материалы поднял и всю твою подноготную, сучонок, узнал. Вот он, список лежит. 18 человек. И каких! Честнейшие, благороднейшие и все патриоты, каких поискать! И в тюрьме томятся. А этот стоит передо мной – ни стыда, ни совести! Ты должен был на колена пасть и в ногах у меня валяться. А он, вишь, глазенками своими наглыми посверкивает. Тьфу! Но теперь настал конец твоим художествам, Штиблетов. У меня разговор короткий – упеку за Можай! Так что скоро станешь ты осужденный, Штиблетов. Понял?
– Так я… того… А как же презумпция?.. – неожиданно выпалил Сандалетов. Ох, лучше бы он ее не поминал.
– Чего-чего? Повтори! – взвыл генерал. – Презумпция? Так ты либерал?
– Ну я, то есть, того…
– Ма-а-лчать! В глаза глядеть, падла! – продолжал вопить генерал, но вдруг неожиданно скинул обороты и заговорил нормально и по-деловому.
– Значит, так. Безвинно от тебя пострадавших я личным приказом нынче уже освободил. Принес им извинения за бесцельно прожитые годы. Они и компенсацию за них получат из конфискованного у тебя имущества. А ты по этапу пойдешь. Или я тебя сам из нагана пристрелю. Ишь, побелел-то как? Тварь ты дрожащая! Пока можешь идти, но из дому ни шагу. Завтра с утра за тобой придут и имущество твое опишут. Понял, Штиблетов?
Голова у Аркадия пошла кругом, на глаза набежал туман, временами скрывавший от него фигуру генерала. Но он лишь щелкнул каблуками и довольно четко произнес:
– Так точно, понял, товарищ генерал. Разрешите идти?
– Идите, – медленно и раздумчиво произнес генерал и снова стал что-то извлекать из носа.
* * *
Не помня себя, Аркадий Аркадьевич выскочил из кабинета и из самого овеянного легендами здания и, как помешанный, начал бегать по кругу. Так бегал он, вероятно, часа полтора, расхристанный, в расстегнутом пальто, с волочащимся по земле роскошным шарфом, ступая во все лужи, которых не замечал. А с неба лил холодный ноябрьский дождь вперемешку со снегом. Он ходил, а в голове за всё это время не возникло ни одной мысли. Только слово «беда», какого-то насмешливо-брусничного, как его шлафрок, цвета, высвечивалось, будто на неоновой рекламе. А ветер пронизывал его до костей. В лужи он не только ступал, но и несколько раз, споткнувшись о собственный шарф, падал. На него удивленно смотрели прохожие. А он вскакивал и лицо свое механически складывал в некое подобие улыбки, долженствующей показать наблюдателям, что так всё и должно быть, ничего страшного, просто экий, мол, я неловкий. И эта жуткая, похожая на маску, улыбка уже не покидала его лица. Вдруг он вздрогнул и прошептал: «Завтра. Генерал же завтра сказал? Завтра за мной придут. И еще что-то. Да, опись имущества». Он подумал, что надо Катю предупредить. И бросился прочь, забыв про машину. Он побежал к метро, потом, уставясь на «Детский мир», сказал себе: «Нет, прогуляюсь по свежему воздуху». И пошел дальше. Так всю дорогу и шел пешком, а люди шарахались от этого безумца, с ног до головы покрытого грязью.
Но вот он добрел до своего небоскреба. Охранники его не узнали и долго отказывались впускать. Потом он пешком поднялся на 29 этаж. Ключи где-то обронил, поэтому пришлось звонить в дверь. Катя открыла, но увидев его, в ужасе отшатнулась. Он сел прямо на пол, дрожа всем телом и не в силах раздеться. Катя начала стаскивать с него грязную одежду, повела в ванную, собственноручно вымыла под горячим душем, надела на него пижаму, два толстых свитера и уложила под пуховое одеяло. Чаем стала отпаивать. Он начал ей рассказывать, но мысли его путались, так что она мало что поняла из его рассказа, кроме слова «беда». Но и тут она отреагировала по-своему, то есть несколько парадоксально: «Счастье, что Павлика нет!» Павлик и вправду был сейчас далеко, а именно в городе Лондон, где уже второй год учился в престижном закрытом колледже, дабы по его окончании поступить на экономический в Кембридж. Родители очень скучали по своему отпрыску и совладельцу консалтинговой фирмы, и Катя каждые два месяца отправлялась в туманный Альбион, чтобы проведать сына. Впрочем, было очень похоже, что теперь в планы относительно будущего их чада придется вносить существенные коррективы.
* * *
Между тем ни чай, ни таблетки Сандалетову не помогли. К вечеру он совсем расхворался. Температура поднялась до сорока. Он плавал, словно в ванной, в собственном поту. Говорить не мог, а только хрипел. Но большую часть времени пребывал в забытьи.
К утру, как ни странно, температура не упала, а его самочувствие лишь ухудшилось. Но в десять утра явились люди в форме и его увезли, несмотря на протесты Кати, кричавшей: «Куда вы его, куда? Он же совсем больной!»
Может, для Сандалетова это было и к лучшему. По крайней мере, он не видел процедуры конфискации. А если бы видел, сердце его могло и не выдержать. Какие-то люди (очень много людей) стали выносить мебель. Катя сидела в кресле, ко всему безучастная. На нее тоже внимания не обращали. Лишь попросили пересесть с кресла, которое тут же вынесли. Она села на оттоманку, но и здесь ее потревожили, а оттоманку утащили. Так повторялось несколько раз, пока Катя не отыскала в кладовке старую табуретку из кухонного румынского гарнитура. Может, ту самую, на которой когда-то восседал пьяный LL, изображая японку. Больше ее не трогали, ибо табуретка не представляла интереса для конфискаторов. Они вынесли мебель из всех комнат, потом телевизоры, компьютеры, а затем очередь дошла и до одежды. Они собирали в охапки костюмы, платья, куртки, шубы, набивали ими огромные черные полиэтиленовые мешки. «В каких трупы возят», – машинально подумала Катя. Вскоре все комнаты были пусты, остались лишь светлые квадраты на полу в тех местах, где прежде ковры лежали персидские. А с потолков свисали уродливые электрические провода, потому что люстры и торшеры они тоже вынесли. Они еще походили по дому, проверяя, ничего ли не забыли. В самый последний момент нордического типа женщина в погонах вдруг заметила ту самую первую, лисью шубу, одиноко висевшую на пустой уже вешалке в холле. Заметила, сорвала с крючка и собралась уже с нею в руках уходить. Только тут Катю вдруг прорвало, и она с криком: «Не отдам! Эту – не отдам!» – бросилась в холл и вцепилась в волосы правоохранительнице. Тут разыгралась поистине душераздирающая сцена – обе женщины уставились друг на друга ненавидящими глазами, стали, громко сопя, друг друга отпихивать, вырывая злосчастную шубу. Тянули ее в разные стороны, пинались ногами, как в женском кэтче, и кричали что-то бранное. Продолжалась эта дикая фантасмагория, может, несколько минут, а может, и секунды. Время никто не засекал. Наконец раздался треск, и Катя отлетела к противоположной стене, сжимая в руках напрочь оторванный рукав шубы.
– Вот и хорошо! Оставайся со своим рукавом, блядь шантажная, – шипела запыхавшаяся конфискаторша. – Можешь себе его в задницу засунуть. А я тебя еще посажу за сопротивление органам.
Катя ничего ей не ответила и снова с отсутствующим видом уселась на табуретку, непрерывно теребя темно-желтый мех рукава. Лишь потом, когда дверь окончательно захлопнулась, она зарыдала в голос, уже не сдерживаясь, стала кататься по пустому паркетному полу, пытаясь этот соленый от слез рукав запихнуть себе в рот, чтобы крик унять.
Но всего этого, повторяю, Сандалетов уже не видел. Его везли куда-то в машине с решетчатыми окнами. Та подпрыгивала на выбоинах, а Аркадию мнилось, что он еще маленький, только что закончилась елка у папы на работе, и они едут домой в метро, а он сжимает в руках подарочный кулек, где среди ирисок и двух шоколадных конфет «Белочка» и «Мишка косолапый», будто солнце, сияет большая ярко-оранжевая мандаринка.
* * *
Вечером по всем федеральным телеканалам показывали сенсационные репортажи о задержании опасного преступника, сумевшего хитростью и наглым шантажом заработать миллионы долларов и при этом оклеветавшего и засадившего за решетку десятки ни в чем не повинных граждан. Злодей бесчинствовал много лет, но, к счастью, пойман в ходе филигранно проведенной операции органов правопорядка под руководством главного генерала. Было показано интервью с самим генералом. Тот был немногословен, подробности операции не разгласил, вел себя скромно и на восторженные комплименты репортеров отвечал лишь: «Это моя работа…» Самого злодея показали мельком. Он лежал на нарах, щурился и, кажется, улыбался. «Еще лыбится, гад», – подумали, а то и вслух произнесли миллионы телезрителей. Репортажи про шантажиста кончались одинаково – теперь его ждет суд и суровый, но справедливый приговор, ибо «сколько веревочке ни виться, а конец у мошенников один». Фраза про веревочку фигурировала во всех репортажах, хотя их готовили разные группы тележурналистов.
Сам Сандалетов никаких журналистов и операторов не помнил, потому что по-прежнему пребывал в благодетельном для него забытьи. Не помнил он и как доставили его в тюрьму, и как очутился в камере – дошел ли до нее на своих двоих, как того требовали правила внутреннего распорядка, или его внесли, чертыхаясь, дюжие тюремщики (на самом деле верно второе).
Слышал он только оглушительный лязг запоров и очень страдал от холода, ибо был накрыт лишь тонким тюремным одеялом. По счастью, надзиратель оказался сердобольным и, услышав, как выбивают дробь и лязгают почище, чем тюремные затворы, зубы злоумышленника, укутал его сверху овчинным тулупом, невесть как под рукой оказавшимся.
– Спасибо, Катенька, – благодарно шепнул Сандалетов.
– Да ты плох совсем, болезный, – только и сказал надзиратель.
Согревшись под тулупом, Сандалетов заулыбался, потому что ему снилось, как Павлик выудил своего первого карася в пруду под Кинешмой, выудил, но боялся взять в руки трепыхающуюся рыбку. Вдруг раздался топот. Сандалетов в испуге оглянулся и увидел, как из пруда, весь в бурой тине, вылезает давешний генерал. Вернее, крокодил, но в то же время и генерал с сонно-волевым лицом крокодила. «Ужо я тебя проглочу, Штиблетов! – гаркнул генерал-крокодил, щелкнув огромными острыми зубами. – И пащенка твоего тоже…» Как ни странно, но Сандалетов в своем лихорадочном сне не испугался. Напротив, им овладело бешеное негодование. «Ты?! – воскликнул он. – Да знаешь ли ты, что я с тобой сделаю? Быстро отправишься на нары. Ведь ты же воруешь? А, отвечай как на духу!» Тут крокодил на глазах превратился в красного вареного рака и стал пятиться и отползать, прижимая клешню к груди и проливая крокодиловы слезы: «Не погуби, брат! У меня же на лавке детки мал-мала-меньше…» – «Э-э, нет, и не проси, я тебя сам упеку за Можай. Вор должен сидеть в тюрьме!», – оглушительно захохотал Сандалетов, но вдруг вспомнил, что давно уже лишился своего дара, и от бессилия заплакал.
С утра тот же надзиратель вызвал к болезному тюремного врача и несмело высказал тому свой гипотетический диагноз:
– Должно, горячка…
– Да, горячка, – подтвердил доктор.
– Видать, не жилец…
– Не жилец, – снова подтвердил доктор, но велел доставить больного в тюремный лазарет.
Там ему начали колоть уколы и, вообще, интенсивно терапевтировали. Но не помогло. И через два дня, так и не приходя в сознание, Сандалетов тихо и, хочется верить, без мучений, завершил земное поприще свое. Причем его переход в новое качество заметили не сразу, потому что обитатели лазарета самозабвенно резались в секу, и им было ни до чего. Лишь через пару часов один из картежников, которому понадобилось отлить, возвращаясь от параши к ломберному столу, глянул на уже начинающее окостеневать тело и тихо присвистнул:
– А шантажист-то наш, похоже, окочурился.
Хотя Сандалетов и не мог по причине болезни вступить в полноценный контакт с обитателями лазарета, они о нем знали из того репортажа о дерзком преступнике, который пару дней назад со вниманием смотрели.
И ведь что удивительно: получается, что юношеская мечта Аркадия Аркадьевича, роднившая его отчасти с Петром Ивановичем Бобчинским, формально сбылась. Ибо не только насельники лазарета, но, можно сказать, вся страна узнала о его существовании, о том, что аз есмь. Вернее, был. Да, узнала, хотя представлен он был не с самой лучшей стороны, так что сам антигерой репортажа, пожалуй, был бы такой славой не слишком доволен. Но ведь с мечтами часто так случается. Не зря же мудрая его бабка говорила: мол, пустое это дело – мечты. Если иногда и исполняются, то и не поймешь – во благо они или в наказание. Так что лучше бы и не сбывались.
И еще в одном оказалась права бабка-покойница. Когда внучок в слезах прибегал домой, чтобы поделиться своими детскими обидами, она прижимала его к теплой и надежной груди, гладила его вихры своими заскорузлыми, но такими ласковыми пальцами и вздыхала, словно прозревая будущее:
– Эх, невезучий ты у меня, Аркаша. Да и откуда везению взяться с такой обувной фамилией?
* * *
Повесть моя, в сущности, подошла к концу. Однако не могу не упомянуть об одном странном событии, случившемся аккурат на следующий день после сенсационного репортажа о задержании мошенника и афериста Сандалетова. Диктор в телевизоре сухо сообщил, что бравый генерал, что руководил той самой операцией и столь понравился телезрителям, задержан после обыска, молниеносно проведенного в его загородном доме. Группа захвата обнаружила там несколько килограммов драгметаллов, среди которых была и пресловутая «красная ртуть». Всё это было уже упаковано и готово к отправке за рубежи родины. Даже страшно представить, что могло случиться, когда бы не бдительность правоохранительных органов, заметил диктор. Разумеется, эти два последовавших один за другим репортажа вызвали великое брожение и, так сказать, когнитивный диссонанс в душах и умах многомиллионной зрительской аудитории. Да я и сам смущен, ибо не знаю, то ли мгновенно последовавший арест генерала был всего лишь совпадением, то ли напоследок к Сандалетову, когда тот пребывал в горячке и ему привиделся генерал в облике крокодила, вновь вернулся и сработал его удивительный дар? Хочется думать, что к истине ближе второй вариант.
И, конечно, прежде, чем поставить последнюю точку, надо еще ответить на вопрос, который наверняка возник у части читателей: «Что дальше было?» Понятно, что вопрос этот не про Сандалетова – с ним как раз всё ясно, а относится к Кате и Павлику. Тут я могу интересующихся порадовать, да мне и самому не хотелось бы завершать повесть на совсем уж грустной ноте.
Катя, конечно, сильно переживала после кончины любимого супруга и подолгу сидела перед давно не действующей старенькой стиральной машиной – единственной вещью, оставшейся у нее после конфискации. Но потом всё сложилось благополучно. Через год после кончины Аркадия Аркадьевича она вышла замуж за его друга. За того, что им этот пентхауз подарил. Друг давно на Катю глаз положил, но при жизни мужа опасался открыть ей свои чувства. А ну как тот, охваченный порывом ревности, забудет об их дружбе и засадит его, воспользовавшись своим даром? А тут путь к ее сердцу оказался открыт. И скоро в пустом после конфискации доме вновь появилась мебель и прочие гаджеты, еще более роскошные, чем прежде. Но в гостиной на самом видном месте висел портрет Сандалетова в траурной рамке, ибо Катя, несмотря на свое новое счастье, о нем не забывала.
У Павлика тоже всё хорошо. Он продолжает жить в Англии и уже поступил на первый курс Кембриджа. Понятно, что отчим взял на себя все расходы по его жизнеобеспечению. Каждый год вся семья собирается вместе и поминает Аркадия Аркадьевича. Обычно 1 марта, но сейчас, поскольку год выпал високосный, поминали в самый день его рождения, 29 февраля.
Иерусалим