Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 297, 2019
АВСТРИЙСКАЯ ОТКРЫТКА
Ноябрь. Вена. Здание музея. Старший Брейгель.
Наряженная елка.
Зачем я здесь?
Гениальные панели,
взвесь
мороси, что воздуха барокко
легла на спесь
фасадов, на кафедральных башен стебли.
Весь город разукрашен
к Рождеству, что длится месяц
из обветшалых дней.
Как пряна ночь искусственных огней,
когда над улицами люстры светят,
когда ступени лестниц,
не стыдясь граффити,
нарядных девочек ведут на пьедестал.
Дождь перестал.
В зените
красный шар – как есть намек.
Полотна площадей, холсты дворцов.
Под козырек
парадного подъезда забился фаэтон.
Зажаты тормоза.
Возница что-то мямлит –
немецкого стаккато сухота.
Кариатиде мокрое лицо
поможет вряд ли,
где каменных орлов отбеленный жетон
всё стережет
еврейского квартала воздух
от побега. Барух Ата..
Прижата глыбой память Холокоста
на Юденплац.
Давно ли Питер рисовал те кости?
Почти полтысячи годов тому назад.
СЛЕДЫ
Я научусь читать слова Cвятой земли.
Вот дерево, проросшее сквозь камень,
котенок, копошащийся в пыли.
Над ним, в велосипедной раме
перебирает смуглыми ногами
на бизнес навостренный бедуин,
так что рука моя спешит в кармане
потрогать кошелек.
Иерусалим
шумит вокруг и равно безразличен
к прохожему или к пророку.
Вниз глядя с высоты веков, – они похожи.
Но кто же
сумеет посмотреть на это сбоку?
Так неприлично,
маскируясь под чужую душу,
я, прикрываясь то кипой, то шляпой,
шагаю за молящимся и трушу,
что не смогу, не подчинюсь порогу,
перешагну. Что клапан
времени, впускающий туда,
уже не выпустит обратно,
что, как бы ни хотелось на попятный,
уже не смочь.
Людская человечества руда
так переходит в дух, в молитву и в отвалы прочь.
так в ней встречаются слова – святые пятна.
ГАВАЙСКИЕ ОТКРЫТКИ
1
Развалины русского форта Елизаветы.
Крики диких петухов, клюющих по кромке пляжа.
Островок Kauai. Дым твоей сигареты
по правилам – криминальная часть пейзажа.
Влажность
такая, что подъем по тропе
мало чем отличается от посещения парной.
Лиана, как популярное канопе,
преобладает и в архитектуре пивной,
где за стойкой ставни на раскрытом окне.
Картинка: вид на школьное футбольное поле,
сбоку обрезанное стеной,
на поле памятник победе в японо-русской войне.
Больно.
2
Я смотрю на огонь первобытной душой в обрамлении страха.
Он течет, не спеша, и по капле спадает на пляж.
Закипает волна, исчезая, мешается с прахом
вулкана.
Остров движется в море. И растет остывающий кряж.
Панорама
из пальм и древесных хвощей,
где шумит водопадом река,
неизменна.
Лишь теряется ценность привычных вещей,
когда время – синоним песка.
3
Полвека спустя после окончания большой войны
посреди бухты – полузатопленный корабль
стоит памятником ее началу.
Но говорит больше о ее тщете.
Посетители Oahu, в основном, влюблены
друг в друга. Судя по толпе у причала,
очень многие вообще
из Японии.
Медовый месяц.
Широченный песчаный пляж.
Зеленоватый теплый океан.
Если
каждая семья, как ветка, пускает свой корень,
то кто здесь чужой, кто наш?
Баньян.
переживший войну, растущий с эпохой вровень.
* * *
Мы спорим о птицах,
как будто свобода – синоним полета.
Помню, трамвай мерзлым утром везет на работу
мою повседневную тень,
чтоб вечером темным обратно вернуть.
И жизнь утекает меж пальцев. Меняются лица.
На завтра отложено счастье. Оно непременно случится.
Чуток пережди дребедень,
потом позабудь.
Не кончается вальс,
лишь природа сменяет мгновенья.
Вот рождается Слово, встает с колыбели и курит в окно.
Собираются гости. На раз
на столе накрывают соленья
и, кажется, больше другого уже не дано.
От снов
разноцветных к эпохе помятых бессонниц
по ветру вращается лист, представляя, что путь выбирает.
Его дерево сохнет,
да служат мишенью
для молний залысины кроны.
И кто его знает?
Он счастлив короткий отрезок движения,
что делит с вороной.
ПОСТИМПРЕССИОНИЗМ
Река Рона. Утонувший корабль,
зацеплен лохматым канатом
за корму и притянут к причалу.
Сентябрь
погоняет туристов дождем из ваты
облаков, кое-где, нечаянно,
обшитой солнцем по кромке.
Городок Арль,
в бесконечной печали
по Винсенту, заполнен коммерцией
из памятников его полотнам.
Остальное – обломки
Рима. Когда-то стоившие сестерции,
сегодня бесценны, судя по толпам,
их обступившим плотно.
Сувенирная лавка. –
остов Европы,
обираемый на продажу,
помещен в рамку
природы вдоль горной дороги к пляжу,
где постоянны: цвет воды
в Колюрской бухте под скалой замка,
чаек восходящий крик,
укравших
недоеденное рагу,
трамонтана, причесывающая сады
ветра гребнем,
чтобы утром снег, запудривший Канигу,
сверкал, как масштабный штрих
на времени,
заодно заметая его следы.
ШОТЛАНДСКАЯ СЮИТА
Здесь богу гор поставлен обелиск.
Здесь богу ветра поднята волна.
О бесконечном мысль
отчетливо видна
с закатом солнца за далекий мыс.
Тут звери разные когда-то
бороздили лесов просторы;
теперь из фауны – лишь чаек разговоры
над рекой,
многоголосьем в окна, ночь насквозь
летающих толпой по улицам, над мостовой,
вдоль стен собора
на бреющем полете,
чтоб врозь
рассыпаться в начале подворотни.
Из флоры – есть на обороте
стесанного камня синий мох,
на памятниках – он же, коих сотни
расставлены – пойди, прочти кому.
Аванс Малькольму ли за смерть, что ждет Макбета?
Прили-отливом дышит океан в корму
парома, что пыжится на нем оставить след и потому
пока еще плывет. Под ветром
времени так движется волна, вздымая пенный перст,
то вверх, то вниз, как якобитский бунт.
Здесь в летописи нету плоских мест,
где можно встать, подумать, осмотреться.
Земле ли выбирать – кого в нее кладут?
Какая разница, какую форму примет крест,
когда уже не бьется сердце?
Утес, отвес,
да памятник сраженью.
Дворец, сожженный, как бы по ошибке.
Убийством красится эпоха совершений,
и, зритель, я, в ошейник
памяти засунутый по шею.
Я жидким хлебом упиваюсь, чтоб не казаться взрослым –
жить без милосердия трудно.
А так, чуть спотыкаясь, – легка прогулка,
по следам вождя
былого клана.
Шотландский остров
в бесконечности дождя
над маяком, над серыми волнами,
вздымающими брызги в кручах рифов.
Ишак, коровы, пони, щиплющие криво
растущую круглогодично зелень. Здание
разрушившейся фермы,
за поворотом у, наверное,
заброшенной дороги.
Отроги
гор, сбегающие в пляжи,
чуть тронуты кустами вереска – цветет межа.
Так с розовым узором зелено-черная на холм одета пряжа
в полоску белых лéсок ручейков, что водопадами спешат
к большой воде в порыве взноса.
Песок, обломки вёсел,
части сети –
всё моет дождь, но, странно, без тоски.
Вот альбатрос,
какую дичь приметил,
ныряет камнем. Стекают белые виски
прибоя по щекам скалы у входа в бухту.
И светит мягкий свет, что долго так не тухнет.
Я жил бы здесь, когда б к какому роду
принадлежал. Или в другой эпохе народился.
Быть может, в менее паршивой.
Молился б
на рассвете, любил подругу,
мерил время с точностью недели,
глотая скотч иль воду,
но больше греясь ожиданьем солнца на панелях,
поставленных на небольшой вершине
и обращенных к югу.
Тогда, в конце несметного количества
забот, вдруг всё, что медлили
обнять своей любовью,
как этот край, под кожу б пробиралось.
Ни электричества,
ни интернета. Фонарик в изголовье
шаткой койки. И красота, смывающая старость.
ЖИВОПИСЬ
Я пишу твои руки,
и чернила бросает в жар.
Зарубки
на памяти – кляксы коротких встреч –
оттеняют черты лица.
Математически бесконечный,
но ограниченный земной шар,
хранит наши тени образца
прошедшего века.
За концом перешейка
из черного снега между весенних луж
город дребезжит вдогонку: «не уезжай»
трамваем на конечном кольце
у метро.
Развернувшись, еще можно до него добежать.
Еще… Оказалось, что кедровые
лапы не задерживают кружево солнечных змей.
Они всё равно слепят. Я пишу твои волосы,
и ветер выкручивает из пальцев
мое перо,
и чем далее, тем больше приходится на него нажимать.
Здесь, размечен на полосы,
в перспективу точки идет фривей.
По нему поспешить и добраться до въезда в домашний рай.
Там давно решено всё, что надо еще решать.
И оттуда ровней
поверхность кажется, оборачиваясь назад.
Но обману зрения не доверяй.
Чуден сад,
что в конце лишений
явил приют.
Я дышу размеренной океанской волной,
на которой, раскинувшись, спишь.
Я пишу твои плечи, изгиб шеи,
но набегающие одна за одной
брызгами размывают
бумагу времени, покрывая
седыми хлопьями тень твою.
Woodside, Калифорния, 2014–2019