Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 296, 2019
* * *
Запах свежего белья
чистый, жесткий, ломкий –
из постылого жилья
на вчерашний тротуар
выбегает обормот,
и чужой души потемки
на мгновенье потрясет
солнечный удар.
Всё, что он придумать смог, –
розовая скука.
Обормотов любит Бог,
хоть и порет иногда.
Пользы много, спору нет,
но несладкая наука –
нежной розги алый след,
в супе лебеда.
Тяжек жернов на плечах,
горек хлеб полынный,
кто другой уже зачах
или скурвился давно,
лишь блаженный фаворит
жив слабейшей половиной,
и в ночи его горит
вечное окно.
Фантастически вкусна
жизнь на переломе,
заикается весна,
как на первом рандеву,
безболезнен переход
к долгожданной смерти, кроме
лихорадки, что трясет
юную траву.
* * *
Погоды тихой баловень и дамб
угодник, чуден пятистопный ямб.
И верно – редкой рыбе подфартило
доплыть до середины без цезур,
когда для развлеченья местных дур
рыбак подъемлет вялое ветрило.
Мы предаем, когда хотим любить,
и вместо ямба к нам готов прибыть
кривой уродец, колченогий дактиль.
Он имитатор страсти, он пошляк,
он грубый фельетонщик, но никак
не разобраться, кто же здесь предатель.
Любви-злодейке, дальнему пути,
казенным нарам вышел срок почти,
но боязно увидеть там, за вышкой
широкую страну лесов, полей
и рек. Неволя может быть милей,
чем комсомолка с книжкою под мышкой.
О, кто так безутешно одинок,
что, даже видя, заглотнул крючок,
себя позволил вышвырнуть на берег?
Почто лежит покорно на траве?
Почто в его безмозглой голове
туман канад, австралий и америк?
Еще не запаршивел старый пруд –
здесь дохнут караси, сазаны мрут,
однако не спешат на сковородки.
Сюда не проникает грязный дождь,
а грозный тамада и красный вождь
здесь ни усов не кажут, ни бородки.
Плюнь мне в глаза, и я плевок утру.
Я промотался на чужом пиру,
прокуковал, пробегался по шлюхам,
себя прошляпил. Нынче на току
тетёрку за собой не увлеку,
глухарь-бетховен с абсолютным слухом.
Мы любим тех, кого хотим предать.
Ты, нежность, в темноте, как вечный тать,
приходишь. Ты – находка осязанья,
фосфоресцирующий след лица,
честнейшая улыбка подлеца,
ленивая, зеленая, сазанья.
Здесь у тебя уловок – пруд пруди:
Вот розовый живот, а вот груди
серебряное вздутие, вот кроткий
золотошвейный глаз. И невдомек
глядящему, на что дерзнет крючок,
губу минуя и дойдя до глотки.
* * *
Из детства, из дешевых литографий,
из школьных биографий, эпитафий,
из глупых анекдотов, умных книг
у нас у всех, прошедших через это,
похожий образ первого поэта
и времени поэтова возник.
Но, заглянув в себя, в волшебный ящик
воображения – ненастоящий
за кадром обнаружим реквизит:
там тишина музейная, густая,
там по стене, минувшее листая,
киношный лучик весело скользит.
Там скрипки онемевшие резвятся,
там баритон безмолвно держит ля,
там с люстры от неслышимых оваций
грозят сорваться гроздья хрусталя,
беззвучно ветер вымпелы полощет,
бесшумно волны бьются о гранит,
войска в молчанье занимают площадь,
на Черной речке выстрел не гремит.
В полярной тишине музейных комнат
одни стихи, что учены давно,
о жизни непридуманной напомнят,
озвучат безголосое кино.
* * *
Карточный домик на тонких бумажных опорах,
плачущий комик, тряпиц окровавленных ворох,
что-то еще? – да, вчера лишь рожденное слово,
через плечо озираясь, исчезнуть готово.
Минули сроки, глупцу отведенные снова:
жест недалекий, небрежность движенья слепого –
и полегли в пограничье тузы и шестерки,
выпали дни – о, как нынче романсы жестоки!
Если б не эта, не эта, не эта попытка,
если б не лето, не глупое счастье избытка,
мне б никогда не дойти до такого паденья,
где и следа не найти от былого паренья.
* * *
Слова, улетающие в пустоту,
в разрежённый воздух зимнего дня,
за протоптанную секундантом черту –
возьмите с собой меня.
Бесконечна дуэль с двойником моим –
бильярд без шаров такая стрельба,
из стволов безопасный тянется дым
и подмигивает судьба.
Юный автор роняет на снег лепаж,
тихонько руку на грудь кладет,
и время, затеявшее ералаш,
устремляется наоборот.
Если выигрыш выпал – из молока
возвращаются пули в горячий ствол,
чтоб затем разлететься наверняка
и веером лечь на стол.
И приходит флеш, но делаешь вид,
что по меньшей мере каре пришло,
над трубой морозный дымок стоит
и уже почти рассвело.
Юный автор дописывает листок
и к мазурке спешит, и велит запрягать,
время движется вспять, и его исток –
время, идущее вспять.
Не поставить точки, не вызвать врача,
не ответить тому, кто плевал и пинал,
многоточие – вот начало начал,
кульминация и финал.
* * *
Фальшивый сваровски лежит на витрине,
а подлинный к луже примерз.
Кровянка на ранке казалась доныне
нестрашной – что клюквенный морс.
И в каждом ребенке тот утренник звонкий,
на барышне юбка в просвет,
и ломкий сваровски, негромкий, неброский,
и гаги серебряный след*.
Вот так и бывает, что жизнь убывает –
вот так, и вот так, и вот так.
Нас тут настигают, нас тут убивают,
а там не спасемся никак.
Мы видим всё ту же хрустальную лужу
и льдинки-пластинки, и свет –
его мы в туннеле едва разглядели,
в туннеле, которого нет.
___________________________
* Гаги – беговые коньки. Гага – конёк.
Ганновер