Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 296, 2019
В РЕ МИНОРЕ
Он вышел из квартиры, где когда-то
смеялись Франц и Грета
над тем, что от Семнадцатой сонаты
остались только лето
и несколько птенцов, что глуховато
пищат про то и это.
Был август. Вдоль дороги, не ведущей
ни к храму, ни к вокзалу,
валялись два кота и пьяный грузчик.
Уже давно светало.
Цыганка рядом, над кофейной гущей
склонившись, не гадала.
Чуть справа, не заботясь о восходе,
могло начаться поле,
но здесь был лишь пустырь, что в эпизоде
с лучом давал лишь волю
тоске, что не видна на небосводе
с нашествием триолей.
Чуть слева, меж бетоном и овалом,
тоннель мог стать туманом,
но был закрыт, и, право, не хватало
слегка обетованной
земли сквозь дымки – той, что проступала
бы за подъемным краном.
Он вышел – и ему могло казаться,
что он во всём виновен,
и что весь день, увиденный им вкратце,
и зыбок, и неровен.
A позади смеялись Грета с Францем,
и где-то был Бетховен.
ФЕВРАЛЬСКАЯ ПОЛНОЧЬ
Камень, с двадцать шестого этажа
летящий вне любой траектории,
попадает в поле зрения ежа,
а дальше совсем простая история
из жизни, не претендующей на взгляд
иной девицы, иного молодца,
из жизни, что никак не закончится,
пока в городе снегопад.
У ежа, казалось, был некогда друг,
не лишенный простого юмора,
но друг его предал, и остался звук
от глухого хохота на сиденьях «убера»,
удаляющихся к полю чудес,
где в прошлом гулял старик Базилио,
а ныне лишь пастораль и идиллия,
а старик, как и звук, постепенно исчез.
Камень летящий застревает, как
принято, меж деревней и городом,
а затем, слегка преображаясь в пустяк,
становится обыкновенным поводом
для того, чтобы и простые словеса
зазвучали женскими рифмами,
пусть без эха, уже ничего не таившими
из попавшегося ежу на глаза.
ИТАЛЬЯНСКАЯ ЗАРИСОВКА
моему сыну
Раскрыв в гостиной жалюзи, увидишь танец кукол,
среди которых папа Карло, снявший скромный угол
на Капри, снова создает из колотых поленьев
страну, не вставшую с коленей.
Заходит солнце, и камин лишен золы и писем,
кошачьим чем-то пахнувших, возможно, чем-то лисьим.
A рядом вьется длинный шарф ценой в единый сольдо,
как будто с шеи Мейерхольда.
Соседка ходит с топором, ища сверчка и крысу.
Из окон – вид на черный вход отеля Парадисо.
Мукою пахнет, что мочой, параболой текущей
над N-ной инфернальной гущей.
Строгай, рубанок! Пой, пила! И стружки – врозь к высотам,
кружитесь над шарманкой всласть и заглушайте ноты,
что превратятся в новый гимн назло жрецам покоя,
чтоб было что петь стоя.
И так получится страна – как сплав гэбни и снега.
И скажет Бог: «Я – Вседержитель, Альфа и Омега».
И будет тьма, и будут сны для каждой божьей твари.
И кто-то не вернется с Капри.
САЛАЗАР 1968
Народ, по слухам, устал, но лидер к рассвету не умер.
Инсультом сраженный, лежит, застряв в продолжительной думе
о том, что неплохо б театрам дать «Фауста» будущим летом,
а сахар изъять из меню как метод борьбы с диабетом.
Народ устал, но привык: как муха, над чашкой летая,
не знает другой мерзлоты, чем Цельсий остывшего чая.
Народ – он мог бы прожить вот так, как живется, и дальше,
не жалуясь детям на дно пока что не выпитой чаши.
А лидер – он мог бы дожить до пули, стремящейся в око;
до яда, что плавится в кофе, когда, прибирая до срока,
в атласном бордовом халате на сцену бы мог Мефистофель
взойти и изречь: «Это был воистину правильный кофе!»
P. S.
…И этот месяц мог бы стать февральским,
когда десятого,
меняя одиночество на краски
зимы, Ахматова
в надежде, что и в тьму приходят строфы
немногословными
попытками метелью править профиль,
прошла под окнами.
Нью Йорк