Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 296, 2019
Павел Александрович Бабич родился 30 ноября 1933 года в семье радиста-полярника А. П. Бабича и его жены-домохозяйки Елизаветы Васильевны. В семье было трое детей: две старших сестры и самый младший Павел.
Отца своего Павел совсем не помнил. Тот работал в Арктике на полярных станциях, командировки продолжались по 2-3 года, в отпуск он приезжал редко. Последний раз Павел видел отца в четырехлетнем возрасте, в 1938 году. Запомнил только, что отец привозил много шоколада и в доме постоянно были гости, родственники и друзья отца. Потом остались только фотографии. Отец мальчика не воспитывал, но судьба его наложила огромный отпечаток на всю жизнь Павла. Отец был репрессирован в 1941 году и умер в лагере в 1950 году. Я не буду писать здесь о нем, потому что о судьбе Александра Павловича уже много написано, и это вообще отдельная тема.
С 1941 года Павел стал сыном «врага народа», что закрыло ему дорогу к профессии, к которой он стремился. Он мечтал стать моряком.
Воспитанием детей занималась мать. По профессии она была портнихой, очень талантливой. После ареста мужа ей пришлось содержать семью. Старшая дочь уже закончила школу и курсы радистов. Как только началась война, ее, 17-летнюю девушку, призвали в армию. На руках у матери оставалось двое. А в сентябре 1941 года началась блокада Ленинграда.
Это второе событие в жизни Павла, влияние которого ощущалось до конца его жизни. Павел много писал о блокаде – и стихи, и прозу. Цикл стихов о блокаде он посвятил матери, самоотверженность которой спасла семью. «Блокада. Горькая пора. / Осталось четверо в квартире – / Сосед, я, мама и сестра. / Всех остальных похоронили.» Спасло семью, вероятно, то, что в свое время отец привозил с зимовок шкуры северных оленей и белых медведей. Мать состригала шерсть, вымачивала куски шкур и долго-долго варила. Получался бульон, в котором было хоть что-то питательное. За рабочую карточку мать дежурила в бомбоубежище и помогала выносить из квартир трупы умерших от голода.
В мае 1942 года полуживых блокадников вывезли в эвакуацию. Почему-то семью Бабичей отправили в Нарым, где, в основном, находились ссыльные. Условия жизни там были очень тяжелые. (Первое пересечение наших судеб: в Нарыме в 1925-26 годах отбывала ссылку моя родная тетушка, – конечно, это было задолго до моего рождения. А еще в Нарыме в свое время находился в ссылке Сталин.)
Через год семье Павла удалось переехать из Нарыма на Алтай, где жила с сыном в эвакуации сестра Елизаветы Васильевны. На Алтае климат был намного лучше и с питанием было легче.
На Алтае Павел впервые пошел в школу. До войны не успел (тогда детей брали в школу с 8-ми лет), а потом стало не до учебы. Так, позже напишет Павел, в первый класс он поступил почти в 10 лет, хотя хорошо читал еще до войны и прекрасно рисовал. Особенно удавались ему портреты.
В Ленинград семья вернулась только в 1945 году. Материальное положение было очень тяжелым. Мать за небольшую плату обшивала знакомых, работала в детском саду за карточки. «Мой рост – сто тридцать, / Вес – двадцать пять… / Одежды нет, и ботинок тоже. / Пока не холодно – мне плевать, / Но маму это тревожит.»
Сестра Павла Галя закончила школу, поступила в художественное училище Мухиной, но не было денег на краски, бумагу и прочее (всё это полагалось покупать на свои деньги), и после первого семестра она бросила учебу и пошла работать чертежницей. А Павла при первой же возможности отдали в ремесленное училище, потому что там кормили и одевали. Он мечтал о мореходном училище, но туда его не взяли как сына «врага народа». Павел получил специальность токаря и стал работать на заводе.
Павел был маленького роста, и уличная шпана его постоянно задевала. Чтобы защитить себя, он начал заниматься боксом. И в этом он оказался талантлив – на соревнованиях занимал призовые места. «На память» об этом увлечении у него остался сломанный нос.
После ремесленного училища, отработав положенный срок на заводе, Павел поступил в Индустриальный техникум и одновременно учился в вечерней школе, мечтая о высшем образовании. Впоследствии окончил заочно Горный институт. Тогда он впервые попробовал писать. Толчком стали поездки-командировки, из которых он посылал друзьям письма с описанием своих поездок. Письма получались очень интересными, и друзья советовали ему печатать их как очерки. Тогда же он начал писать стихи. Стихи были, в основном, о войне. Как и у многих в его поколении, война оставила в душе Павла неизгладимый след. Он очень много ездил по местам боев вокруг Ленинграда, собирал брошенное оружие и прочие памятные вещи. У него была большая подборка книг о войне вокруг Ленинграла и особенно о блокаде. Он мог до мельчайших подробностей рассказать о военных событиях на Ленинградском и Волховском фронтах.
А вот русскую поэзию он знал мало. У него было два любимых поэта: Лермонтов и Есенин, но и им он никогда не подражал. Он был исключительно самобытен.
Собрав три десятка стихотворений, Павел послал их в Ленинградский литературный журнал «Аврора». Оттуда прислали вежливое письмо. Похвалив отдельные строки и пожелав дальнейших успехов, в напечатании отказали. Павел очень обиделся, хотя, надо признать, стихи были довольно слабые, – он тогда этого не видел. В дальнейшем к этим стихом он больше не возвращался. Но тема войны и блокады оставались с ним до конца его жизни.
Другим увлечением Павла была деревянная скульптура. Он вырезал из дерева лица – не портреты, а то, что ему приходило в голову. А еще он любил вырезать деревянные чаши разной формы. Работал он перочинным ножом и маленькими стамесками, которые сам же и изготавливал. У него была удивительная способность делать себе инструменты из подручных материалов. Я помню, как в Италии он сделал себе инструменты из спиц выброшенного зонтика.
Еще одним его увлечением были полудрагоценные камни (яшма, малахит, янтарь и прочее), которые он привозил из командировок с Урала. (После окончания Горного института он постоянно ездил в командировки на Урал). А еще он часто навещал свалку завода по обработке камней в Петергофе, где находил интересные экспонаты. Была там такая «историческая» свалка, после посещения которой мы с ним и познакомились. То есть, со свалки-то ехал он, а я возвращалась в Ленинград с работы. Я тогда работала на фельдшерском участке в Оржицах, недалеко от Петергофа. Потом в нашей семье жила фраза: «Я нашла себе мужа на помойке».
Мы познакомились в 1972 году. Нам было интересно друг с другом, хотя у нас было мало общего, и общих знакомых тоже не было. Уже позже выяснилось, что я хорошо знала одного из его сотрудников. А при первом знакомстве в электричке, идущей в Ленинград, Павел попытался подарить мне крупный кусок янтаря, найденный им в тот день. От этого подарка я отказалась. Он поехал с вокзала провожать меня до дома друзей, где я всегда останавливалась, бывая в Ленинграде. Мы начали встречаться. Я читала ему стихи, которые он совсем не знал. Я тогда была увлечена Галичем, знала наизусть все его стихи (не могу назвать их песнями, всегда воспринимала Галича как поэта). С каким удовольствием я делилась с ним стихами… Потом подошла очередь других поэтов: Блок, Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Для Павла это было открытием русской поэзии. А потом он написал мне длинное стихотворение с объяснением в любви. Павел стеснялся говорить вслух о своих чувствах, предпочитал писать…
Жить вместе мы смогли уже только после рождения нашей старшей дочери Александры. До этого меня в Ленинграде не прописывали.
Одной из важнейших потребностей Павла были попытки узнать как можно больше. Павла всегда терзала мысль, что пока отец был жив, он не пытался писать ему, как-то поддержать отца в лагере. Павлу было 16 лет, когда отец умер в заключении, но мать была категорически против контактов сына с отцом (боясь за сына), а сам Павел не настаивал, так как отца совсем не помнил.
Но потом, в 70-е годы, он стал разыскивать сослуживцев отца, стараясь чуть ли не по минутам восстановить все детали его ареста, суда, жизни в лагере. Многие тогда еще были живы и, на удивление, многие Павлу отвечали и описывали всё, что помнили. Павел сохранил все эти материалы. До конца жизни он мечтал написать книгу о судьбе отца, но сохранились только первичные материалы и некоторые наброски.
Между тем, взаимоотношения между нашей семьей и могущественным КГБ всё усложнялись, и в 1980 году мы эмигрировали. На эмиграции настаивал Павел. Я боялась и сомневалась. У нас было четверо маленьких детей. Английского я не знала, всегда учила немецкий. У Павла был английский (в пределах института), и он был уверен, что быстро овладеет разговорным языком. А кроме того, впереди была полная безысходность на работе и большая вероятность ареста за диссидентскую деятельность для нас обоих. Нас предупредили, что могут отобрать детей «за неправильное воспитание». Это решило вопрос для меня, а Павел, казалось, был вполне готов к отъезду. Но это только казалось.
Мы провели несколько дней в Вене, потом в Италии, где под гимн Советского Союза выбросили в урну старые рваные ботинки Павла. В Ладисполи под Римом мы провели три месяца в ожидании американской визы. Там Павел устроился на работу на стройку (пособия на жизнь не хватало), причем хозяином его был немец, который в войну бомбил Ленинград. Я не знаю, как они с Павлом объяснялись, но немец показывал жестами, как он сбрасывал бомбы на Ленинград, а Павел показывал ему, как он прятался от бомбежек.
И вот в Италии Павел по-настоящему начал писать стихи, и писал их каждую свободную минуту. Когда мы приехали в США и он быстро нашел себе работу по своей старой профессии станочника (босс говорил по-русски, так что тут проблем у Павла не возникло), он умудрялся записывать новые строчки, даже стоя у станка.
В 1983 году в газете «Новый американец» был опубликован цикл его стихов «Ностальгия». Павел получил несколько писем, отметивших его стихи. Одно из этих писем совершенно изменило его поэтическую судьбу.
Это было письмо от поэтессы и редактора альманаха «Встречи» Валентины Алексеевны Синкевич. В то время мы практически ничего не знали о существовании русской эмигрантской поэзии и только начинали знакомство с этой частью русской литературы. Письмо от Валентины Алексеевны (почему-то оно не сохранилось в нашем архиве, но я хорошо помню его содержание) было необычным. Высоко оценивая стихи Павла, она приглашала его стать одним из авторов сборника «Встречи» и прислать подборку стихов. Павел очень волновался. Он отобрал десять стихотворений, не зная, сколько нужно для напечатания, и послал их. Валентина Алексеевна прислала нам сборник «Встречи», похвалила подборку стихов Павла, но десять было слишком много, обычно там печаталось 5-6 стихотворений одного автора. Потом мы стали переписываться и перезваниваться по телефону, а потом познакомились лично, так как мы жили тогда в Нью-Джерси, и до Филадельфии, где жила В. А., было совсем недалеко.
Я даже не знаю, как описать Валентину Алексеевну. Конечно, она была высокоинтеллигентным человеком, культурным и образованным, но меня прежде всего поражала ее деликатность. Она прекрасно оценивала качество стихов, но никогда не могла сказать автору: «Это слабые стихи», – боялась обидеть. Из-за этого у нее как у редактора были серьезные проблемы. Она сама писала нам: «…В этом году подборка стихов во ‘Встречах’ очень слабая». Или: «Я наживаю себе врагов, отказываясь печатать плохие стихи…» А врагов она не хотела. Наоборот, она пестовала своих авторов, радовалась каждой удачной строчке, очень любила отыскивать новые талантливые стихи.
Ей очень нравились стихи Павла своей самобытностью и «русскостью», а также тем, что он никому не подражал и не гнался за новыми веяниями и приемами в поэзии. А Павел их просто не знал, ему это было всё чуждо, он писал как дышал. Когда мы встречались, В. А. всегда приветствовала его словами: «Здравствуйте, Поэт». А с какой бережностью она делала самые необходимые замечания по его стихам! Иногда у Павла проскакивали «ляпы», которые ни он, ни я почему-то не замечали. В. А. очень ласково и деликатно указывала на них, всегда добавляя: «А Вам не кажется, что так будет лучше?» И конечно, «так» всегда оказывалось лучше.
Валентина Алексеевна всегда о ком-нибудь заботилась: о людях, о животных. Я просто не представляю, как у нее на всё хватало времени и энергии. Мы разделяли это ее отношение к больным и заброшенным животным, так что это нас тоже сближало. У нее в доме всегда находилось несколько бездомных больных собак и кошек, которых она выхаживала, а если выходить было невозможно, они просто доживали у нее до своего конца. При этом в доме у нее всегда было очень чисто и аккуратно. Я не знаю, как она на всё находила время. Она же еще при этом в то время и работала.
Валентина Алексеевна была очень внимательна. Помню, я как-то вскользь упомянула, что наш старший сын-школьник коллекционирует марки. Каково же было мое удивление, когда через короткое время мы получили от нее целую кучу марок (у нее была обширная переписка). Меня растрогало такое внимание. Она ведь была очень занятым человеком.
В 1984 году Валентина Алексеевна послала подборку стихов Павла в «Новое русское слово». Послала от своего имени, зная, что на стихи незнакомого автора внимания не обратят. Подборку напечатали, но с такими ошибками, что Павел просто пришел в отчаяние. Если бы только это были грамматические опечатки, а то ведь и смысл искажался. У Павла «И клен в огне…», в газете «клен в окне». А в одном стихотворении редактор просто заменил последнюю строку на свою, так что стихотворение потеряло смысл. Больше Павел никогда стихи в НРС не посылал.
В письмах В. А. к нам – литературные новости, новые публикации, новые поэты – всегда: «много работаю, очень занята, надо сделать то-то и то-то». В. А. всегда старалась всем помочь. С юмором она пишет нам: «Вообще, скоро начнут от меня шарахаться. Собирала на Литфонд, затем продавала наш сборник, а сейчас потрошу людей на книгу Л. Д. (Ржевского. – Д. Б.). А с другой стороны, каждое из этих дел – нужное, каждое для кого-то важное».
В 1986 году мы перебрались из Нью-Джерси в Вермонт и продолжали общаться с В. А. по телефону и в письмах. Изредка приезжали на «литературные сборища».
Она внимательно следила за публикациями Павла. Когда вышла подборка его стихов в альманахе «Клуба писателей», В. А. очень хвалила ее, хотя сам альманах оказался не на высоте и подвергся ее критике.
И в каждом письме: «Много работы», «Сейчас я сажусь писать статью (некролог и рецензию на две книги) о Иване Елагине для ‘Граней’. Только что закончила рецензию на книгу П. Муравьева…»
А где же взять время для собственных стихов? Но они тоже пишутся, тонкие, добрые, «А я ведь яблоневый цвет и песнь прошу у сада и у Бога».
В каждом письме В. А. просит у Павла стихи. А у него стихи пишутся медленно и мало. Павла всё больше тянет к прозе. Он пишет статью о блокаде Ленинграда, много работает над книгой об отце, которую так никогда и не закончил, оставив только множество набросков.
Всё больше времени у него занимает работа с деревом. Он придумывает всё новые формы для деревянных вазочек с цветами из дерева, макеты церквушек, необычные почтовые ящики и прочее. Продукция его пользуется спросом, и он решает оставить работу по найму и заняться собственным бизнесом.
Павел был Художник, но совершенно не бизнесмен и не ремесленник. Ему было скучно делать одно и то же. Если он получал заказ на три дюжины одинаковых вазочек, то после изготовления первой дюжины переключался на что-нибудь другое. Кроме того, он очень не любил продавать, он любил дарить. Даже свои стихи он всегда дарил, у него почти нет стихов без посвящений.
В 1988 году Павел перенес первый инсульт, довольно легкий, практически не оставивший последствий и, к сожалению, не заставивший его задуматься о своем здоровье и хотя бы сократить курение. Зато он стал задумываться о смерти, и эта тема звучит в его стихах всё чаще.
Валентина Алексеевна продолжает писать нам о литературных новостях, о своей работе ( мы в Вермонте совсем оторвались от литературной жизни). Она работает над антологией поэтов второй эмиграции. Работа огромная, а тут еще большие трудности с наборщиком для «Встреч».
Писала она нам о своей поездке в Россию (тогда это еще было редкостью) в 1991 году. Побывала она в Москве, устанавливая там литературные связи, в Киеве, и десять дней провела в родном городке Остре Черниговской области, который покинула 16-летней девочкой 50 лет назад. Встречалась со своими бывшими подругами, с коллегами и учениками своего отца, преподававшего математику в местной школе. «Принимали меня очень хорошо, – писала она. – Но стояла между нами преграда – мои 50 лет заграницы, их никуда не денешь.» Я ее очень хорошо поняла, когда приехала в Россию в 1997 году. Хотя прошло всего 17 лет после нашей эмиграции, барьер ощущался очень остро.
В 1992 году она пишет Павлу о его новой подборке стихов для «Встреч»: «Как хорошо, что прислали, – у нас в следующем номере много серости». С юмором В. А. описывает, как по ее вине придется печатать «классика», Александра Пушкина. «Словом – какой век, такой и Пушкин, – заключила она. – Но печатать придется, раз я сама попросила.» Вот в этом она была вся – не могла отказать. Ну, кажется, чего проще написать: «Извините, стихи слабые, нам не подходят». Не могла, деликатность мешала. И хотя В. А. писала нам: «Я наживаю и друзей, и врагов. Последние появляются, когда приходится отказывать в публикации», – я не представляю, какими должны были быть стихи, чтобы В. А. отказала.
В октябре 1995 года Валентина Алексеевна прислала Павлу поздравление с включением его стихотворения «Корнет Оболенский» в «Строфы века», антологию русской поэзии ХХ века, но… нам уже тогда было не до поэзии.
25 октября 1995 года у Павла произошел тяжелейший инсульт. Паралич правой стороны тела, потеря речи. Какое-то время было непонятно, выживет ли он вообще. Он выжил, и многие функции восстановились, но способность говорить, читать и писать были утеряны.
Я не суеверна, но хочу упомянуть, что накануне инсульта Павел вчерне закончил поэму «Последний патрон». Заканчивалась поэма словами: «А в ящике, в столе / Под ворохом бумаг / Тот старый пистолет / И МОЙ патрон в стволе». Мне это «мой» очень не понравилось, и я стала уговаривать Павла изменить строку. Он категорически отказался что-либо менять. И той же ночью этот «его» патрон выстрелил. Слово имеет свою магию.
Через несколько месяцев Павел частично восстановился, даже начал снова водить машину, но речь не вернулась, писать он тоже не мог, с трудом мог прочесть несколько фраз, но быстро терял смысл прочитанного. Понимал он всё. Читала ему теперь я, но писать за него я не могла. Я спрашивала, живут ли в его мозге строки стихов. Он отвечал «да» и показывал жестами, что он не может поймать их и вытащить на поверхность. И это приводило его в отчаяние. Я научилась хорошо понимать Павла, но всё равно это были только обрывки его мыслей и чувств, да и то, в основном, на бытовом уровне. То духовное общение, которое было у нас до его инсульта, конечно, не вернулось.
Валентина Алексеевна посоветовала собрать стихи Павла в книжку, сделать сборник, и порекомендовала обратиться за помощью к Лене Дубровиной, которая практически всё и сделала: и набор, и номер Библиотеки Конгресса, и отправила всё печатнику. Обложку сделала наша старшая дочь-художница. Так появилась книга стихов «Низкое небо». И это было для Павла лучшим лекарством.
Валентина Алексеевна прислала Павлу поздравление с выходом книги и приняла самое активное участие в рассылке экземпляров книги. Без нее мы бы никогда не послали книгу ни в библиотеку Салтыкова-Щедрина, ни в Российский Фонд культуры. Она же написала прекрасную рецензию на книгу.
Душевный подъем у Павла от выхода книги продержался довольно долго, но постепенно он всё больше и больше впадал в депрессию и не хотел ничего слышать ни о стихах, ни о литературе вообще. Не хотел он и никаких контактов с людьми. Так постепенно наша переписка с В. А. угасла.
Прошло несколько лет, пока мне удалось пробудить у Павла новый интерес к стихам. Это произошло, когда я стала устраивать вечера поэзии в нашей Клермонтской церкви. Но это уже совсем другая история.
Вермонт