Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 296, 2019
ОТ АВТОРА
Может ли сотня бойцов разгромить армию европейской страны и изменить в ней государственный строй? Это, конечно, совершенно невозможно. И тем не менее, в декабре 1924 года сотня белогвардейцев из числа проживавших в Сербии эмигрантов-врангелевцев и руководимые ими несколько сотен крестьян-горцев вторглись в Албанию и осуществили совершенно фантастическую военную кампанию, разбив регулярные албанские части и вернув к власти изгнанного премьер-министра Ахмета Зогу, который в результате стал первым президентом Албании, а впоследствии провозгласил себя королем албанцев Зогу Первым.
Как же получилось, что карты легли столь причудливым образом и сошелся такой немыслимый пасьянс? Почему русские белогвардейцы в Белграде охотно взялись за оружие и приняли участие в этой авантюре?
В Сербии находился штаб основанного Врангелем Русского Обще-Воинского Союза (РОВС), воспринимавшегося многими в качестве официального преемника Белой армии, но реальную помощь огромному количеству офицеров и солдат Белой армии, оказавшихся в эмиграции, он был не в состоянии оказать. Кадровые военные были вынуждены работать на шахтах, на строительстве дорог, заниматься поденщиной, влачить унизительное, порой и полуголодное существование. Неудивительно, что бежавший в Сербию после переворота в Албании бывший премьер-министр Ахмет Зогу, задумав вернуть себе власть, вполне резонно рассчитывал без труда найти русских добровольцев, готовых за хорошую плату золотом принять участие в его военной кампании.
Для большинства из них Албания была terra incognita. Об Албании в Европе тогда вообще мало что было известно, да и сама страна появилась всего полтора десятка лет назад, после распада Османской империи, хотя албанцы и их предки жили в этих краях испокон веку, уже несколько тысячелетий.
Древние предки албанцев, иллирийцы, были язычниками. Жили они в горах и долинах, а вот моря опасались. По морю в эти края несколько тысяч лет назад прибыли греки и построили города на побережье, организовали торговлю, поставили памятники своим богам. Потом шла многовековая война с римлянами; несколько иллирийских войн понадобилось, чтобы мировая империя взяла под контроль доступные территории Иллирии. Римские боги уютно устроились среди греческих богов, среди албанских гор, камней, рек и деревьев.
После распада Римской империи эти земли попали в сферу влияния Византии, и предки албанцев стали христианами, на много сотен лет раньше большинства европейских народов. После раскола Церкви южные албанцы стали православными, а северные – католиками. К тому времени они назывались албанцами много сотен лет – уже в начале новой эры в исторических источниках появились упоминания об албанах, алванах, арванитасах, арванасах, а позднее – арберешах и арнаутах (именно православные албанцы-арнауты, воевавшие в 18-м веке на стороне России с Турцией, поселились в Одессе на знаменитых Арнаутских улицах).
Спустя еще полтысячелетия рухнула Византийская империя, пал Константинополь, а турки-османы двинулись на Европу. Албанский князь Георгий Кастриоти (известный у турок под именем Искандер-бея, в честь Александра Великого, а у албанцев превратившийся в Скандербега) успешно воевал с турками и даже возглавил объявленный папой Пием II Крестовый поход. Европейские рыцари стали собираться под его знамена, но папа умер; следующий папа, Павел II, объявил Скандербега «борцом за христианскую веру», вручил ему в соборе Св. Петра меч, но обещанных денег не дал. Крестовый поход не состоялся. Скандербег вскоре скончался. И к концу 15-го века на всей территории Албании установилось османское господство.
Пятисотлетнее владычество турок-османов привело к распространению мусульманства. Но многие в этих землях оставались христианами. Так в Албании установилось мирное сосуществование трех религий – ислама, католицизма и православия.
Албания получила независимость в 1912 году, после поражения Турции в войне с балканскими государствами, и судьбу Албании решали на конференции великих держав. Границы определялись в ожесточенных спорах Антанты и Тройственного Союза, причем сами албанцы в этом участия не принимали. Албания стала княжеством во главе с принцем Вильгельмом Видом, прусским капитаном и протестантом. Просидел он в Албании полгода, а потом сбежал в Берлин.
В Первой мировой войне Албания формально не участвовала, но была оккупирована австрийскими, итальянскими, французскими, греческими и сербскими войсками и после окончания войны выглядела так, словно по ней прокатилось несколько фронтов с самыми ожесточенными сражениями: десятки тысяч убитых и умерших от голода и болезней албанцев, руины разрушенных деревень.
Несколько первых послевоенных лет царил настоящий хаос: восстания беев, государственные перевороты и смена правительств. В результате последнего переворота летом 1924 года власть оказалась в руках премьер-министра Фана Ноли, изгнавшего из страны и объявившего государственным преступником Ахмета Зогу, своего предшественника. Зогу, в свою очередь, решил вернуть власть при помощи вооруженной силы, и русские белогвардейцы должны были сыграть в его планах важнейшую роль.
Повесть основана на реальных событиях, и помимо вымышленных персонажей в ней действуют вполне реальные исторические фигуры.
Любые совпадения с реальными именами,
названиями, событиями не случайны.
Несовпадения – тоже.
АБАЖУРЫ ПОЛКОВНИКА УЛАГАЯ
В начале декабря 1924 года в самом пропащем европейском захолустье, где-то в географических дебрях между Румынией и Албанией, в опереточном средневековом королевстве, пышно именовавшемся Королевством Сербов, Хорватов и Словенцев, на берегу речушки Савы, в чертовой дыре под названием Белград, надоевшей ему до зелени в глазах, бывший штаб-ротмистр российской армии, черный «бессмертный» гусар 5-го гусарского Александрийского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полка Добровольческой армии, участник Первого Кубанского «Ледяного» похода, ныне состоявший в запасе Русского Обще-Воинского Союза, но, по сути, никому на этом свете не нужный и именовавшийся теперь просто Александром Кучиным, без всякого уже отчества, потерянного на бегу где-то не то в Турции, не то в Болгарии, и отзывавшийся теперь даже на такие клички, как Сандро, Лекса и даже Аца, уныло красил зеленой краской железный абажур.
Београд, Белград, Бел-город, Белый город… – казалось бы, какой город лучше подойдет изгнанному со своей родины белому офицеру, да еще получившему в сербских горах прозвище «Белый капедан»? Но нет, никак не мог тут прижиться ротмистр Кучин – и дело даже не в отсутствии денег и нормальной работы, обеспечивающей хоть сколько-нибудь сносные условия существования, а… да кто его знает, в чем тут было дело? Может быть, виновата была кошава, начинавшая дуть ранней осенью и не ослабевавшая ни на день, порой усиливавшаяся до такой степени, что, казалось, снесет к черту хибару, в которой проживал Кучин, а всё остальное время дувшая ровно, пронизывая до костей, сводя с ума непривычного к ней незваного гостя. И ведь, главное, не было никакой надежды – общеизвестно, что дуть кошава будет до весны, и не стоит ждать никаких послаблений, а только страдать, терпеть и проклинать ее сквозь зубы.
Кованые абажуры подтаскивал ему бывший черкесский князь, бывший полковник Улагай. Хотя, конечно, нельзя быть «бывшим князем» и «бывшим полковником», как нельзя быть «бывшим человеком», но такие определения невольно приходят на ум, если занимаешься унылым, скучным и совершенно не княжеским делом. Бесстрастное лицо Улагая, впрочем, не выражало абсолютно ничего – можно было подумать, что выдавливать железные абажуры для белградских купчих на древнем немецком кузнечном штампе было для него таким же нормальным и естественным занятием, как объезжать диких лошадей, рубить упругую лозу на полном скаку и стрелять из-под лошадиного брюха, свесившись вниз головой и зацепившись за стремя одной ногой, бесшумно, по-пластунски подбираться к вражеским часовым, сжимая в зубах обоюдоострый черкесский кинжал, или, к примеру, безошибочно корректировать без таблиц, на глазок, огонь артиллерийской батареи.
Погода была совершенно свинская: ночью подмораживало и шел мокрый снег вперемешку с дождем, а днем все оттаивало и шел просто дождь, пожиравший остатки ночного снега. Сырость достала бывшего ротмистра до самых печенок – ну нельзя так жить, честное слово! Печей нормальных тут не было – нормальных, человеческих печей, когда открываешь дверку, а там ревет рыжее пламя, и огромная кирпичная печь впитывает, впитывает огненное тепло, а потом излучает его, словно маленькое солнце, – и какое же несказанное удовольствие постоять возле этой печи, вернувшись с бодрого морозца, потирая покрасневшие руки, а потом подкинуть полешко в огненное жерло и грохнуть чугунной дверкой, прислушиваясь к тому, как с новой силой начинает гудеть огонь, получивший щедрую подачку. Ну разве можно по-настоящему прогреться от жаровни с тлеющими углями? Никак невозможно. Дым и чад, и никакого настоящего тепла. Да и дров настоящих тут не было – так, хворост какой-то, кривые коряги. И бани человеческой не было. И водки настоящей не найти ни за какие деньги. А впрочем, говорили знающие люди, что и в России теперь настоящей водки не найдешь – всю Гражданскую войну пили озверевшие комиссары технический спирт, накрутив туда кокаина, а теперь отменили сухой закон и начали варить в Совдепии жидкую, двадцати-с-чем-то-градусную водку, именуемую в честь нового правителя России, сменившего покойного Ленина на посту председателя Совнаркома, «рыковкой». Ну разве может быть нормальная водка двадцати с чем-то градусов крепости?
– Кучук, а вот как ты думаешь, может быть нормальная водка двадцати с чем-то градусов? – обратился ротмистр к подошедшему с абажуром в руках Улагаю.
– Нипочем не может, – нисколько не удивившись странному вопросу, ответил непробиваемый черкес и, сгрузив железный абажур, отправился обратно.
– Вот и я говорю… – сам с собой продолжал рассуждать ротмистр, уныло водя кисточкой, – никак не может. Да и ракия тоже не водка. Некоторые уверяют, что у нее приятное послевкусие. Не буду спорить. Послевкусие так послевкусие. Но пить ее невозможно. Что ж, спрашивается, человек должен всю жизнь теперь пить кислое пиво? А?
Всё нормальное и человеческое осталось даже не за синим Черным морем и тремя границами, а в прошлом всё оно осталось, и вместе с этим прошлым пошло на дно – вместе со всей великой российской Атлантидой, медленно погрузившейся под воду мутно-зеленой вечности и неуклонно опускавшейся все ниже и ниже – туда, где смутно проглядывали очертания желтокаменного древнего Египта, солнечного имперского Рима, позолоченной Византии, – слоями дрожали смутные тени, обросшие уже мохнатыми водорослями истекших веков и лживых преданий. Туда же, туда опускалась и некогда великая Российская империя, вместе с малиновым звоном церковных колоколов, двуглавыми орлами и вишневыми садами. Наступил ледниковый период, покрылся бескрайний материк ледяным панцирем, да под его тяжестью и утонул безвозвратно. А на том месте, где когда-то была Россия, обозначена была на картах новая, невиданная ранее страна – Совдепия, официально именуемая в газетах набором странных букв: Р.С.Ф.С.Р., где суетились красные комиссары, – и напрасно облегченно вздохнули окраинные осколки Империи, вообразившие, что им удалось избежать общей участи, и теперь-то уж они не утонут, – как бы не так! Совершенно ясно было ротмистру, что интернационалистам-большевикам не так уж нужна была, при всей ее громадности, Россия, – разве что как опорный пункт для накопления сил; что не могут просто так рассосаться вооруженные орды Троцкого и Фрунзе, не могут разойтись по домам расстрельные команды китайцев, батальоны латышских стрелков, мадьярские полки, тройки чекистов. Им нужен был весь мир, и они объявили об этом во всеуслышание, и если кто-то не слышал или делал вид, что не слышал, пусть пеняет потом на себя самого. Не будет спасения никому, все пойдут на дно по очереди – и тихая провинциальная Рига, и новообразованная, но уже успевшая сойти с ума от своего новопридуманного былого королевского величия Польша, и Франция, где искренне считают величайшей драмой двадцатого века деньги, потерянные на русском военном займе. Глупые жадные французы, так ничего и не понявшие в происходящем! Только когда ангел смерти – Троцкий – двинет на Европу бесчисленные миллионы утративших связь с землей, порабощенных русских мужиков под началом своих революционных комиссаров, только тогда поймут французы, какова подлинная цена их потерянным мифическим процентам по русскому займу. Да поздно будет. Так рассуждал ротмистр Кучин, поскольку работа была нудной, механической, а надо же о чем-то думать.
Тоскливо было ротмистру Кучину, и имел он самые серьезные основания грустить. Настолько серьезные, что начал он задумчиво напевать, макая кисточку в банку с зеленой отвратительной краской.
Степь да степь кругом,
путь далек лежит,
в той степи глухой
умирал ямщик…
Песня лилась прямо из глубин его тоскующей души, и кто, казалось бы, мог осудить ротмистра за это пение, даже если с точки зрения исполнительского мастерства он, возможно, пел не идеально? А вот ведь, нашлось кому. Выскочил из адского чрева сарая его хозяин, считавший себя настоящим европейским промышленником, Драго Савич – судя по фамилии, побочный отпрыск мутной речушки Савы, – и замахал руками, выражая свое неудовольствие.
– Ну разве можно петь такие заунывные песни?
Говорил он быстро, по-сербски, но в общем понятно было, что ему не нравятся заунывные песни, ведь есть же у русских веселые песни, надо веселее жить, и песни надо петь веселые – какие-то такие, вроде «калинка-малинка», – и руками так как-то весело помахивал, крутил пальцами, подбадривая, показывая, как весело надо жить и какие веселые песни надо петь.
Мрачно кивал головой ротмистр Кучин, внимательно наблюдая за его телодвижениями, вроде бы и поддакивал, соглашался с ним, но что-то настолько мрачное было в его глазах, что веселый хозяин постепенно сник, перестал махать руками, пробормотал еще что-то невразумительное и, сплюнув, пошел обратно в сарай, откуда доносился железный гул.
– Сволочь он, – обратился ротмистр Кучин к полковнику Улагаю, когда тот в очередной раз возник из темного ада, – думаешь, песен ему надо? Как же, держи карман! Ему надо, чтобы я кисточкой быстрее шевелил, абажуры его чертовы шустрее красил. И сам себя песнями подбадривал.
Улагай нахмурился, пожевал губами, но ничего не сказал.
– Погода совершенно свинская, – решительно констатировал Кучин, – кошава положительно сводит меня с ума, а самое главное, Кучук, что жизнь фактически кончена. Визу у меня украли эти сволочи из «Технопомощи», а это значит, что никакого Парижа не будет, и зря я накопил семьсот динар, как было велено этими негодяями. Мне вообще кажется, – продолжал он, вглядываясь в серую хмарь над горизонтом, – что никакого Парижа в природе не существует. Это миф, придуманный негодяями из «Технопомощи», чтобы обирать дурачков. Нету никакого Парижа, и точка. Придумали Эйфелеву башню для правдоподобия – потому что кто же усомнится, что такой город действительно существует, если ему предъявляют картинку с таким невообразимым штырем прямо под облака, – вот именно потому и придумали, что нормальный человек сразу поймет, что такое придумать невозможно, и поверит, а они придумали. И Пляс Конкорд, красные такси «рено», Сену придумали, Лувр, рю де Риволи. Обложили со всех сторон фантазмами, я и купился. А теперь сижу у разбитого корыта и понимаю, что пора подводить итоги.
Улагай покривился и как-то так покачал головой, что стало совершенно ясно, что он не считает, что пора уже подводить итоги.
– Нет-нет, даже не спорь со мной! Понимаешь, Кучук, я поверил, что рай существует, что здесь, в этом пургатории, мы временно, нужно только перетерпеть, дождаться, и будет Париж, где на бульварах огни, где прекрасно можно устроиться шоффером на такси и жить припеваючи, зарабатывая в три раза больше, чем в этой дыре. Оказалось – нет. Дудки. Это не пургаторий, это уже ад, и мы в самом нижнем, ледяном круге.
Улагай поднял брови и пожал плечами. Ад так ад, о чем тут рассуждать.
– Пойдем, Кучук, на Теразию, у меня сегодня серьезное большое дело намечено – нужно мне семьсот динар пропить непременно в связи с тем, что жизнь моя подошла к концу, а впереди ничего, кроме унылой вечности. Уверяю тебя, сволочь трактирщик выкопает настоящий шустовский коньяк. Никуда не денется.
Улагай слегка выпучил глаза и встопорщил усы – видно было, что настоящий шустовский коньяк поразил его воображение. Потом вздохнул:
– Сегодня не могу. Сестра ждет. Жена, – и пояснил: – Женщины.
И скрылся в грохочущем аду штамповочного цеха.
– Счастливый человек, – по-доброму позавидовал ротмистр, – его кто-то ждет. А для меня даже подняться в седьмой круг вместо девятого – и то будет замечательной потусторонней карьерой. И пусть меня терзают гарпии. Но сначала – избавиться от никому в этой жизни не нужных семисот динар. А коньяк – непременно шустовский.
И ротмистр, неожиданно даже для себя самого, весело и зло грянул:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам!..
И так он громко и лихо начал свою песню, что даже вечно всем недовольный хозяин радостно изумился, прислушиваясь к его пению сквозь оглушающий грохот пресса, и одобрительно покивал головой. Впрочем, выражение его лица тут же изменилось: не смог ротмистр удержать нужного накала, и песня его через какое-то мгновение напоминала уже не бравый марш, а заунывное похоронное пение.
Их села и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам…
Не в силах, очевидно, стерпеть такое издевательство над русскими военными маршами, Савич бросил все свои неотложные дела в конторке и побежал наводить порядок с непонятливым русским певцом. Ротмистр, в свою очередь, с отвращением швырнул кисточку в банку с краской и неодобрительно осмотрел свои испачканные зеленой краской руки.
– Нельзя же, честное слово, помирать такой крашеной сволочью.
С самыми невинными намерениями выскочил Савич из сарая, всего лишь хотел он обсудить русское песенное искусство со своим нерадивым наемным рабочим, но увидел нечто невообразимое: работа была брошена, абажур недокрашен, а кисточка плавала в банке с краской, а это уже, как понимаете, прямой материальный ущерб для хозяина. Еще даже не успев понять, что ситуация уже не та и произошло что-то непредвиденное, подскочил он с налету к ротмистру и, крича что-то невразумительное, ткнул его волосатым кулаком, призывая к порядку. Лучше бы он этого не делал! Нельзя оскорблять действием русских дворян, а тем более уж нельзя поднимать руку на бессмертных гусар, замерзших навеки в ледяных степях России, – но, как было только что спето ротмистром, некоторые ведут себя порой не только буйно, но и совершенно неразумно. Драго Савич казался большим, толстым и грозным мужчиной, но это была чистая видимость, и осознал он это, только оказавшись на земле у распахнутой двери сарая, причем один глаз у него ничего не видел. Более того, в довершение поругания Кучин пнул ногой банку с краской, отправив ее вдогонку за хозяином, и тонкая блестящая зеленая змея, выплеснувшись из открытой банки, уютно устроилась у того на штанах. Побитый Савич тонким и сиплым голосом призвал себе на подмогу сыновей, неуклюже вставая на ноги и болезненно щурясь подбитым глазом.
Сыновья не замедлили явиться – оба такие же большие и грозные, вполне под стать своему отцу. Они выскочили из сарая и остановились, оценивая обстановку и с опаской разглядывая синяк под глазом у родителя. Они как-то даже сразу и не поняли, что нужно кидаться и бить Кучина, поскольку тот стоял совершенно спокойно и с интересом, вполне доброжелательно, разглядывал дружное семейство.
А когда они что-то поняли и направились было к Кучину, тот резко сунул руку в карман. Савич и оба его сына, которых в России звали бы по отчеству Драговичами, но тут никаких отчеств и в помине не было, а имена их как-то никому не запомнились, мгновенно замолчали и подались назад, со страхом глядя на кучинский карман. Всем было прекрасно известно, что русские офицеры в карманах носят револьверы и, чуть что, начинают палить во все стороны. Это было общеизвестно. Кучин сначала не понял, почему они остолбенели, потом ухмыльнулся. Револьвера у него в кармане не было, а если бы и был, он его доставать бы не стал. Невозможно представить, чтобы русский офицер стал пугать револьвером безоружных штатских, даже если револьвер этот действительно лежит у него в кармане. Револьвером вообще никого и никогда пугать нельзя. Револьвер нужно доставать только в том случае, если собираешься стрелять и, значит, убивать врага. Револьвер нужен для войны или, в самом крайнем случае – для отражения нападения вооруженной банды разбойников.
Кучин достал из кармана носовой платок, за которым он, собственно, и полез, и стал оттирать испачканные руки.
Эксплуататоры оживились – видно, им стало стыдно, что они так испугались несуществующего револьвера, – и стали грозно придвигаться к Кучину. Они ошибочно полагали, что если у Кучина нет револьвера, то их численное превосходство дает им какое-то преимущество, если дело дойдет до столкновения. Кучин быстро бы разубедил их в этом, но до столкновения дело так и не дошло. Из сарая вышел Улагай с очередной порцией абажуров, остановился и внимательно посмотрел, оценивая ситуацию. Что-то было такое в его задумчивом взгляде, от чего троица попятилась, вспомнила о неотложных делах и решительно направилась вглубь сарая. Уходя, Драго обернулся и, резко взмахнув растопыренной пятерней, запретил Кучину появляться впредь вблизи его предприятия, даже если он будет подыхать от голода как собака. Кучин от изумления даже руками развел, лишившись на какое-то время дара речи. Придя в себя, он с грустью посмотрел на Улагая:
– Приходи, Кучук, коньяк пить. Попрощаемся по-человечески.
Улагай нахмурился, кивнул и, с грохотом cбросив штампованные абажуры, вернулся в штамповочный ад.
МОРОК ПАРИЖА
В небольшой кофейне на Теразие, притворявшейся русским кафе в Париже, ротмистр Кучин наливал коньяк (шустовский, по уверениям хозяина, – врал, конечно, негодяй!) молодому человеку в красной русской рубахе-косоворотке. Какие бывают русские кафе в России, и существуют ли они в природе, хозяину заведения не было известно, но в городе было много русских офицеров, а русские офицеры любят хорошо выпить и не скупятся на чаевые, когда они при деньгах. А когда они не при деньгах, им можно совершенно спокойно наливать в долг, потому что русские офицеры долги отдают неуклонно. Поэтому хозяин постарался сделать кафе похожим на настоящие русские кафе в Париже, где побывал его шурин и всё самым подробным образом рассказал: на стенах висели подобающие картинки с монархическим уклоном, а на сцене регулярно играл ансамбль балалаечников в красных рубахах, подпоясанных витыми шнурками.
Молодой человек только что отыграл какую-то виртуозную балалаечную композицию, подошел поздороваться с Кучиным, да так и присел к нему за стол, поддавшись напору ротмистра, схватившего его за атласный рукав и усадившего на венский стул. Ротмистру Кучину нужно было с кем-то поговорить перед смертью. В кармане у него лежал верный наган, в другом кармане – накопленные для переезда в Париж семьсот динар, которые теперь нужно было непременно пропить напоследок.
– Вот вы говорите – Париж, Париж. А есть ли он на самом деле – Париж? Вот я теперь сильно сомневаюсь, – слегка наклонившись к молодому человеку, проникновенно говорил Кучин.
– То есть, позвольте, каким это образом? – удивился молодой человек в красной рубахе. – Какие же в этом могут быть сомнения?
– Вот таким вот образом, такой вот парадокс, любезный Иван Афанасьич. Я тоже, знаете ли, верил в Париж – воображал себе, какая замечательная жизнь меня там ждет. Ну представьте себе: устроиться шоффером – славное красное такси «Рено», выучить карту назубок – все двадцать арондисманов, вечером у театра – «сильвупле, сударыня! Куда едем?». Запах кожи и бензина, свобода – сказка!
– И что? – не понял молодой человек.
– И ничего! Абсолютно ничего! Вот говорят, что у меня эти сволочи из «Технопомощи» визу украли, и кто-то теперь по моей визе прекрасно доехал уже до Парижа.
– Да неужели? – изумился молодой человек.
– А я думаю, – заговорщицким тоном проговорил ротмистр, наклонившись поближе к нему, – я думаю, что это всё отговорки, это всё для отвода глаз. Вранье чистой воды. Нету никакого Парижа. Это фантазм. Вроде того света – все верят. А может, и нету никакого того света. А? Кто-нибудь оттуда вернулся? Нет. Я лично таковых не видел.
– Нет, ну позвольте, как же так… – несколько растерянно пытался защитить факт существования Парижа молодой человек, но после очередной рюмочки коньяку уверенность его заметно поколебалась. – Говорят, приезжали оттуда…
– Ну, Иван Афанасьич, вот вы как человек реалистический, скажите мне – можно ли верить всему, что говорят?
– Э-э-э, – замялся молодой человек.
– Вот именно. Вот именно, – очень убедительно покивал Кучин. – Ваша рубаха – это факт. Балалайка – это тоже факт, хотя лично для меня факт довольно нелепый. А Париж – это фантазм. Фикция. Смутный сон.
– Да, да, балалайка! – обрадовался молодой человек, ухватившись за волновавшую его тему. – Вы только представьте себе, Александр Васильевич, я ведь в России балалайки в руках не держал, черт бы ее побрал, эту балалайку. Я вообще-то на виолончели учился играть. Дома в Киеве у нас было пианино, гитары были, вот для души я любил на гитаре, этак вечером… Лампа с зеленым абажуром, звездная ночь над Днепром, теплая печь с изразцами…
– Печь! Да! – наставительно произнес Кучин, подняв вверх палец, – вот чего они тут все не понимают, так это печь!
– Да, да, – вдохновившись, продолжал молодой человек, – печь! А что такое балалайка? Тьфу – вот что это. Кто-то ее придумал в качестве народного инструмента, для экзотики, в угаре празднования трехсотлетия дома Романовых, вместе с кокошником и рубахой вот этой дурацкой, а все поверили! Поверили, понимаете ли! И теперь – всё, конец, некуда деваться. Гитара – это, видите ли, для испанцев, «ночной зефир струит эфир», – а мы, русские, должны играть на балалайках! И носить красные рубахи и смазные сапоги, как приказчики в провинциальной бакалейной лавке! Тошно, Александр Васильевич, честное слово.
И молодой человек с горечью опрокинул очередную, не иссякавшую заботами ротмистра Кучина рюмку коньяку.
– А самое ужасное, – зашептал он, округлив возмущенно глаза, – что они все привыкли! Наши, русские, настоящие, привыкли уже, и теперь им подавай балалайку! Как будто так и надо… Лепят какую-то не существовавшую никогда Россию и льют по ней слезы. И что там в настоящей России делается, никому уже и дела нет. А вы говорите – Париж!
И они замолчали, думая каждый о своем.
Париж! Все рвутся в Париж. А там уж устраиваются кто как может, не каждому в Париже накрыт праздничный стол. Князья метут улицы – если, конечно, не успели прихватить с собой фамильные драгоценности, если не было счетов в заграничных банках, особняков на Ривьере. Некоторым везде хорошо, в любой стране и при любой власти. А были и такие, что эвакуировались, в чем были, из горящего Крыма – какие уж тут бриллианты. И семьи их, может, и вырваться не сумели из Совдепии, а может, и вырвались, да имущество было конфисковано, семейные украшения ушли на взятки да на еду, а остатки отобрали бравые румынские пограничники – и как найти свою семью в этом круговороте, где появляются и исчезают государства, переползают с места на место границы? Единственный шанс встретить знакомых, узнать о родных, глотнуть животворного воздуха – прорваться любым способом в Париж. В Париж! Все дороги ведут в Париж. Все надежды на Париж, а уж если Париж обманет эти надежды, то тогда уже всё равно куда – в Новую Зеландию, в Аргентину, в Африку, на тот свет.
– Нет, Александр Васильевич, какая уж там Аргентина, что такое, собственно, Аргентина? – испугался молодой человек. – Пампасы? Гаучо? К чему это всё?
– А что, Ваня, хуже, чем здесь, всё равно не будет, – рассудительно развел руками Кучин, ни в какую Аргентину не собиравшийся.
– Это верно, куда уж хуже. Безнадежность какая-то совершенно глухая. Вот брат у меня в Загребе в университете учится, у него цель в жизни есть, он ученый настоящий, с микробами какими-то возится, сейчас голодает, а потом как-нибудь, может, всё и наладится. А я куда – со своей балалайкой? – он горестно покивал головой. – И знаете, что я вам скажу? Удивительный парадокс!
– Да? – не слишком заинтересовался парадоксом Кучин.
– Ему деньгами помогает старший брат из Москвы.
– То есть, позвольте, как это – из Москвы? – встрепенулся Кучин. – Он что, большевик?
– Да нет, при чем тут большевики! – возмутился молодой человек. – Никакой он не большевик. Он журналист, писатель. И вот что самое интересное – там теперь все меняется! Теперь там НЭПО – новая экономическая политика. Пооткрывали магазины, частные газеты и издательства, коммунизма больше нет, – удивительным образом большевики меняются!
– Большевики меняться не могут, это вы мне даже не рассказывайте. Если сомневаетесь, спросите у Улагая, он вам расскажет, как еще совсем недавно от агентов ГПУ в Болгарии отстреливался. Это они только притворяются, а сами лезут во все дырки. Оглянуться не успеете, как турнут вас всех из кафе вместе с балалайками и будут тут петь «Интернационал» хором.
– Да нет же, Александр Васильевич, – даже как бы слегка обиделся молодой человек. – Мой брат ни в коем случае не большевик, он врать не станет. Там в ходу, представьте себе, опять серебряные полтинники, водку вот выпустили снова.
– Да слышал я про их водку, – сердито перебил его Кучин. – Дрянь, небось, эта водка, и в рот ее не возьму. Пусть ее сам Рыков и пьет. А что у них на полтинниках отчеканено? Профили Ленина и Троцкого?
– Ну, я точно не знаю, что-то революционное – звезды, рабочие с крестьянами. Но это неважно! Серебро-то самое настоящее! Настоящие деньги! Полтинник как полтинник, рубль как рубль, и по размеру, и по весу, всё как раньше. Это после керенок, совзнаков и прочего мусора!
– Не верю я ни в какое большевистское серебро, увольте уж, Иван Афанасьич.
– Ну, не знаю, Александр Васильевич, вот честное слово… Брат у меня в газетах работает, и даже в берлинской газете сотрудничает, роман вот сейчас публикует, как-то всё меняется. Большие перемены произошли. Глядишь, дождемся, и Троцкого скинут. Ходят такие слухи.
– Эх, голубчик, кто же его скинет? И кто сможет гарантировать, что скинут его не для видимости и обмана простаков, и что он на самом деле не спрячется где-нибудь в Париже на конспиративной квартире? Оглянуться не успеете, а тут – раз! – и революция! Фратернитэ, эгалитэ, чека!
– Да нет, честное слово. Ну что вы, право…
Кучин на своей версии грядущей французской революции настаивать не стал, а принялся объяснять собеседнику устройство настоящей русской печи – той самой, огромной, размером с комнату, в которой внутри мыться можно, – с кратким изложением физических принципов получения настоящего теплого тепла, а не угарной угольной вони от турецкой жаровни.
– И вот, понимаешь ли, стоишь возле нее, и даже если из открытой форточки на тебя морозный воздух стекает, тебе всё равно тепло, потому что она из своего нутра тепло излучает. То есть, ты одновременно чувствуешь кожей холод от морозного воздуха и глубокое теплое тепло от печки. Это божественно! Непередаваемое ощущение!
Слушавший покивал головой, хотя и с некоторой боязливой опаской, – и растворился в воздухе. Вот только что кивал, а стоило моргнуть, наклониться над рюмкой – а вот и нет его. Пропал начисто.
Зато раздался балалаечный дрожащий звон. Иван Афанасьич, плаксиво сморщившись и изогнувшись нечеловеческим образом, чуть ли не касаясь грифа ухом, фантастически быстро трепещет кистью над струнами. «Светит месяц, светит ясный…»
Вот и жизнь моя. Визы нет, Парижа нет. Ничего нет, кроме пронизывающего ветра и серой мокрой зимы. Нет работы, нет будущего, нет России. Жизни больше нет, а была она, пока не кончилась, как африканское животное зебра, вся в полосочку, то черная, то белая.
Пора подводить итоги и озаботиться приличными похоронами.
Кучин закрыл глаза – нужно попробовать представить, что он в Париже. Что это настоящее русское парижское кафе, а не белградская забегаловка – ведь там на таких же балалайках играют, верно?
Но закрыть глаза нипочем не дадут тому, у кого в кармане лежат семьсот динар на пропой. Он даже может никому и не упоминать об этих обреченных деньгах, они сами какие-то таинственные сигналы подают из кармана, и люди, в обычный день равнодушно прошедшие бы мимо, вдруг вздрагивают, словно кто-то окликнул их по имени, встревоженно оглядывают зал и, заметив сидящего в одиночестве Кучина, вдруг понимающе кивают головой – а, так вот оно что! – и решительно поворачивают в его сторону.
А Кучин, решительно отметая всякие вежливые отговорки, уже наливает следующему собеседнику настоящий шустовский коньяк и задает прямо в лоб сложные вопросы:
– Вот скажи мне, Алеша, как же получилось, что русский мужик, только что устраивавший погромы, вдруг купился на пустые обещания и поверил этой комиссарской банде? Поверил, что те дадут ему и землю, и свободу? Ведь если бы мужик не поверил, ничего бы не получилось у этой сволочи. Развеялись бы они как дым по ветру. А мужик поверил, своими натруженными руками открыл кингстоны, и пошла великая Русь на дно, туда, к Атлантиде и Византии.
– Ну, Александр Васильевич, зачем же так трагично? Может, еще и не совсем на дно? Может, оно как-то того еще… устроится как-то? Вернемся еще…
– А? – с испуганным изумлением поднимает глаза Кучин. – То есть, в каком смысле? Куда вернемся? Когда вернемся? В плюсквамперфект вернемся? По прошлогоднему снегу доскачем?
– Нет, ну… – теряет деланный оптимизм его собеседник. – Ну, может быть, как-то еще? А?
– Нет, Алеша, забудь и думать. Соборовали нас и отпели, и дорога нам теперь осталась одна, в известном направлении, – Кучин показывает большим пальцем, куда именно, – к центру земли, как писал некогда товарищ Жюль Верн. Давай, не чокаясь! За нас!
Но жизнь упорна, она просто так сдаваться не хочет, особенно у тех, кому еще и двадцати пяти лет не исполнилось, и подбивает задавать какие-то суетные вопросы:
– Александр Васильевич, а вот, говорят, вы с Улагаем работаете вместе…
– Работали! – уточняет Кучин, подняв вверх указательный палец.
– А что, – пугается собеседник, бывший поручик Куракин, – Улагай уехал?
– Нет, почему же. Улагай прекрасно сидит на месте и штампует абажуры. Это я уехал.
– Вот как? – недоумевает молодой человек, но, решив не вникать в тонкости взаимоотношений Кучина с пространством и временем, что чревато взаимным недопониманием, снова возвращается к беспокоящему его вопросу.
– Я Улагая чрезвычайно уважаю, он замечательный человек. И сестра у него замечательная. А вот что я спросить хотел. Что, Кучук свою сестру на люди вообще не выпускает? Он ее в монахини записать решил?
– У мусульман нет монахинь, насколько мне известно.
– А, так он мусульманского жениха ищет для нее? Не нашел еще? Здесь ведь их навалом – хоть бошняки, или вон в Албанию можно смотаться. Не сосватал он еще ее?
– Не любит он местных, как-то неправильно они живут, а в Албании вообще неизвестно что творится, там из наших, почитай, никто и не бывал. Темная земля. Терра инкогнита. Где женихов искать? А русские сплошь православные.
– Ну, где же он здесь настоящего черкеса найдет, чтобы и русский, и мусульманин. Оставит он ее в старых девах, вот ей-ей, оставит. А сестра у него красивая – прямо хоть в мусульмане записывайся. Вот ей-богу.
Кучин задумывается, рассматривает внимательно молодого человека своими прозрачными, обретшими потустороннюю уже ясность глазами, и одобрительно кивает:
– Так запишись. Она того стоит.
– Вы серьезно, Александр Васильевич? – изумился поручик.
– Абсолютно. Или хватай ее, похищай, как у черкесов принято, и увози куда-нибудь подальше – в Новую Зеландию или, например, в Аргентину.
– Неужели в Аргентину? – поражается молодой человек.
– Именно в Аргентину, – подтверждает находящийся с виду в полном сознании Кучин и глубоко о чем-то задумывается.
А молодой человек растворяется в ресторанном тумане, унося в голове глубокой занозой засевшую мысль о романтическом похищении невесты.
СЕРЬЕЗНАЯ ДИСКУССИЯ РОТМИСТРА КУЧИНА
– Ну и как, ротмистр, вы полагаете, не пора ли подводить итоги? Есть ли смысл в продолжении уже, по сути, завершившейся партии? Вероятно, человек трезвый должен осознать ситуацию и, приняв соответствующее решение, произвести окончательный расчет?
– Позволю заметить, однако, что в таких серьезных делах, как подведение окончательных итогов, торопиться ни в коем случае не следует, а следует, напротив, тщательно всё обсудить и взвесить. Тем более, что и коньяк еще имеется в наличии, и оставлять его не имеет никакого смысла при любом раскладе.
– Да сколько уже можно взвешивать? Мы всё же не в мелочной лавке, и речь не о фунте изюма. Впрочем, замечание о коньяке представляется вполне резонным.
– И тем не менее. Позвольте, ротмистр, задать вам вопрос: осталось ли еще что-то в этом мире несделанное, можете ли вы о чем-то мечтать, чего-то хотеть или на что-то надеяться? Возможно, остались какие-то долги, которые следовало бы вернуть?
– Вот с долгами всё в полном порядке. Долги все розданы – ну, если не иметь в виду долги глобальные, метафизические. А новых долгов делать нет никакого смысла. Так что позвольте подвести итоги. Если возникнут сомнения, можно задавать уточняющие вопросы. Итак: родины у вас, ротмистр, нет, как нет и семьи и каких-то планов на будущее. Будущего вообще нет. Дальнейшее пребывание в окружающем безвременье представляется бессмысленным. А Парижа, как мы уже выяснили, на самом деле не существует.
– Но ведь не один только Париж существует на земле? Мало ли других мест, в которые можно попасть?
– А смысл? Если уж Парижа нет, то и другие места не представляют интереса. От перемены мест, как говорится… Едва ли что-то может измениться от перемещения этого туловища в пространстве. Давайте, все-таки, ротмистр, по порядку. Подведем итоги. Что вам удалось сделать в жизни, ротмистр? Воевали вы?
– Да, воевал я предостаточно. И с немцами, и с большевиками. Жизнь моя была полна разнообразных событий, и жаловаться мне было бы грешно. Событий этих хватило бы на несколько жизней. В донских степях замерзал? Замерзал. На вонючем турецком острове вшей давил? Давил. Албанских качаков на границе в горах отстреливал? Отстреливал. Мало того, можно смело занести в актив и многое такое, что русскому офицеру десять лет назад и в голову бы прийти не могло, в силу ограниченности фантазии.
– Уж не производство ли французских сыров из заплесневевших сербских отбросов вы имеете в виду?
– А что, есть чем гордиться. Это было гениальное предприятие, жаль, что так быстро прогорело. Не получилось из меня лавочника, как не получилось садовника и промышленного рабочего в сарае у Савича.
– Умения ваши, ротмистр, в мирной жизни никому не нужны, а войн в ближайшем будущем не предвидится, потому что после той последней войны никакие большие войны уже невозможны, поскольку приведут к уничтожению всего человечества. Да-да, ротмистр, не притворяйтесь удивленным – никакие ваши воинские умения не смогут пригодиться в войне, в которой с аэропланов будут выпущены смертоносные газы, уничтожающие целые города. Наган пригодится вам только для того, чтобы быстренько застрелиться, избегая мучений.
– А война с большевиками?
– С большевиками, ротмистр, никто воевать не будет. Кончено. Некому с ними воевать. Обнесут большевиков забором и будут ждать: то ли они там сами себя перестреляют, то ли переродятся во что-то новое, еще неведомое. Но в любом случае вам, ротмистр, там места не будет. Так что никаких достойных занятий не предвидится. Унылая пустота. Холод и нищенское похабное прозябание. И тут самое главное – осознать этот факт и завершить игру достойно, без ненужного пафоса и громких восклицаний.
– А вот, наверное, какое-то письмо нужно будет все-таки написать, во избежание ненужных хлопот у не причастных ко всему этому людей?
– Ну что ж, письмо написать надо. С этим спорить не приходится. Хотя писем таких я писать не люблю, не умею, и представляется это мне весьма тягостной задачей. Но облегчает написание письма тот факт, что наследников у вас, ротмистр, нет, да и наследства, собственно говоря, тоже. Револьвер конфискует полиция, а прочее барахло никакой ценности не представляет. Всё, что у меня есть ценного, можно повесить на парадный мундир. Надеюсь, похоронят меня именно в нем.
– Надежды юношей питают… Не выпить ли вам, ротмистр, коньяку?
– Непременно!
И ротмистр Кучин, обсудивший сам с собой последний в его жизни серьезный вопрос и во всем сам с собой согласившийся, с ласковой печалью посмотрел на рюмку и выпил.
СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА ПОЛКОВНИКА МИКЛАШЕВСКОГО
Собственно говоря, все дела уже были сделаны, и решения приняты, и жизнь уже фактически завершилась, оставалось лишь решить какие-то организационные моменты: пропить еще некоторую сумму денег, оставив лишь на скромные похороны, да и можно уже стреляться. Да вот, всё же, нужно письмо написать, хотя бы какую-то записку, как положено, с пояснениями – черт, это значит, какую-то бумагу, карандаш, что ли? Как это обычно делается у приличных людей? Да и не в кафе же стреляться за столиком, нельзя людям портить вечер. То есть, если всё это отложить до ночи, то стреляться нужно на квартире, там же и оставить письмо для хозяев и всех прочих заинтересованных лиц. Побриться, наверное, нужно? Мундир приготовить. Что там еще осталось доделать в этой жизни? Вот, пропить лишние динары – да и пора. Пора.
Впавший было в алкогольную расслабленность Кучин вдруг посерьезнел, глаза его прояснились, а в висках застучало. Нужно было вставать и идти. Но такое уж малодушное животное человек – так и норовит оттянуть неизбежное, всё ищет хоть какой-нибудь повод задержаться за накрытым столом. И повод, конечно, тут же появился, в лице полковника Миклашевского. Настоящего полковника, причем не только русского (то есть, в сущности, бывшего), но и сербского. А у сербов полковник – это совсем другое дело, это никак не ниже генерала по российским меркам, у них в армии полковники наперечет.
Фольклорная история о том, как Миклашевский стал сербским полковником Генерального штаба, передавалась из уст в уста, обрастая всё новыми цветистыми подробностями, поскольку идеально соответствовала русским стандартам волшебной сказки о неизбежном справедливом воздаянии, о третьем сыне-дурачке, поделившемся последней хлебной корочкой с нищим стариком, который потом вдруг оказывается волшебником; о жадных старших братьях, отбирающих наследство у младшего и терпящих фиаско; короче говоря, о том, что последние станут первыми – но, разумеется, ни в коем случае не в том смысле, в котором об этом поют большевики в своих гимнах. Хотя, если задуматься, то успех большевиков и был обусловлен тем, что выдвигаемые ими лозунги всем критериям волшебной русской сказки вполне соответствовали.
Миклашевскому люто завидовали, хотя, заметьте, никто никогда не посмел усомниться в том, что счастливый удел выпал ему вполне заслуженно. Он был настоящим боевым офицером и отличился во время войны на румынском фронте, где наши войска воевали бок о бок с союзниками – сербами. После особо успешной операции, которой он лично руководил, проявив замечательную храбрость, прошли, как положено, награждения, и по особому отношению сербского правительства присланы были для награждения два ордена Андрея Первозванного и самими сербами выделенный орден Звезды Карагеоргиевичей. Штабные, естественно, ордена Андрея Первозванного распределили между собой, по чинам, выслуге, очереди и прочим внутренним рассуждениям, а туземную Звезду, как особой ценности не представлявшую, уступили Миклашевскому, собственно говоря, все эти ордена своим героизмом и заработавшему. Ну не мог же, в самом деле, Миклашевский, не имевший еще даже Святой Анны первой степени, рассчитывать всерьез на Андрея Первозванного? Никак не мог. Но осадок какой-то у него, несомненно, остался, и, как следствие, большой радости от получения Звезды Карагеоргиевичей он не испытал, хотя в другое время, несомненно, наградой гордился бы.
И вот, как водится в волшебных сказках, через некоторое время, измеряемое обычно количеством стоптанных железных башмаков и сгрызенных каменных хлебов, а в нашем случае – количеством пересеченных границ, прошедших войн и погибших товарищей, стоял Миклашевский в волшебной пещере, где множество бывших генералов и князей, не говоря уже о чинах помельче, просиживали часами, надеясь на чудо со стороны сербских властей. Вполне реально можно было рассчитывать только на тяжелую работу по прокладке железной дороги, но не все были на это способны, и самым обычным делом было, если княгиня содержала своего супруга – князя и генерала, да и всю остальную семью, – работая ремингтонисткой в коммерческой компании или давая частные уроки музыки. Повезло тем, у кого была реальная профессия в руках, кто умел, наподобие графа Толстого, тачать сапоги, а остальные отчаянно бедствовали в условиях безработицы и не брезговали порой бесплатными обедами в благотворительных столовых.
Миклашевский, совершенно реально оценивавший ситуацию, все-таки надел парадный мундир, почистил награды и пошел сидеть в унылой очереди, ибо нужно же что-то делать даже в безвыходной ситуации. И вот тут произошло чудо, оставшееся в памяти всех присутствующих. Сидевший за столом сербский лейтенант, вначале равнодушно отвечавший на робкие вопросы полковника Миклашев-ского, оторвался на какое-то мгновение от бумаг на столе и поднял голову. Прямо у него перед носом на груди русского полковника висела лучистая звезда с крестом – орден Карагеоргиевичей, высшая награда королевства. Лейтенант, изменившись в лице, онемел от изумления, затем резво вскочил, отдал честь и побежал докладывать начальству.
Сцену эту все пересказывали с такой уверенностью, что становилось понятно, что в упомянутой очереди сидели человек двести, по меньшей мере, и все они были непосредственными свидетелями чуда. Драматичность описываемых событий варьировалась: от легкого изумления до полного оцепенения сербского лейтенанта (именовавшегося порой даже капитаном) и впадения его в ступор.
Сначала никто и не понял, в чем тут дело, и только спустя некоторое время всё прояснилось. Кавалеры этого Креста пользовались совершенно особым статусом в королевстве. Оказалось, что Миклашевский имеет право на пожизненные выплаты; кроме того, он при желании имеет полное право на зачисление в армию королевства с сохранением звания, выслуги лет и всех полагающихся привилегий. Естественно, он этим своим правом немедленно воспользовался и зачислен был в сербский Генеральный штаб.
Неизвестно, насколько удачно сложилась судьба у штабных генералов, присвоивших себе Андрея Первозванного. Вполне возможно, что если им удалось вывезти орден из Совдепии, то его можно было удачно заложить в парижском ломбарде в виде ювелирного изделия и обеспечить себе на какое-то время сносное существование. Но это ни в какое сравнение не может идти с невероятной удачей, выпавшей на долю полковника Миклашевского. Оказалось, что он – счастливчик, вытащивший из проруби щуку, и чего бы он ни захотел, все его желания сбывались совершенно волшебным образом. Некоторые уверяли, что достаточно прикоснуться к волшебному ордену, чтобы сбылось практически любое желание, но сделать это нужно было непременно незаметным для обладателя ордена образом.
И вот к столику Кучина направлялся Миклашевский, сиявший энтузиазмом так, словно он занял место Врангеля или, по крайней мере, его сделали генералом сербской армии. Смотреть на него было тяжело, глаза резало от его сияния, и хотелось немедленно выпить коньяку. Что Кучин и исполнил незамедлительно.
СРЕДНЕВЕКОВАЯ АВАНТЮРА
Кучин, знакомый с Миклашевским с незапамятных времен как с соседом, имение которого находилось неподалеку, мог бы по-соседски и не вставать при его приближении, тем более что был в штатском, но русский офицер остается офицером в любом положении, даже одетый в штатское и после выпитой бутылки коньяку, и Кучин совершенно автоматически вскочил, когда увидел, что Миклашев-ский направляется именно к нему.
– Здравствуйте, здравствуйте, любезнейший Александр Василь-евич! А я вот по вашу душу с весьма интересным предложением.
– Я согласен, Илья Михайлович!
– Но позвольте, позвольте, Александр Васильевич, я даже еще не объяснил, в чем, собственно, дело.
– Я всё равно согласен. Вот, кстати, не желаете ли коньяку? Шустовский. Так, по крайней мере, уверяет сволочь трактирщик. Да. Согласен на всё что угодно. Рюмочку, позволите? Так о чем речь? Нужно проложить железную дорогу сквозь Альпы? Или идем маршем на Москву свергать Троцкого?
Миклашевский успокоительно помахал ладонью, как бы приглушая энтузиазм Кучина.
– Да-да-да. Что-то вроде этого. Вы удивительно точно угадали, ротмистр. У вас просто какая-то сверхъестественная проницательность.
Кучин озадаченно пожевал губами, сам удивленный собственной проницательностью, и выпил, многозначительно показав рюмку Миклашевскому.
Тот подумал какое-то мгновение и, не обнаружив, вероятно, никаких резонов отказываться, тоже выпил.
– Так вот, – он прислушался к своим ощущениям, пытаясь понять, действительно ли коньяк шустовский, но ничего не понял и продолжил:
– Да, именно сквозь Альпы, и именно маршем. Но свергать будем не Троцкого, а его приспешника епископа Фан Ноли, узурпировавшего власть в Албании. То есть марш будет не на Москву, а на Тирану, как именуется их столица, о чем вам, разумеется, известно…
Кучин утвердительно замахал сразу обеими руками – уж ему-то прекрасно было известно, как именуется столица Албании, более того, он прекрасно знал, как выглядят албанские качаки, и помнил, с каким звуком пролетает мимо головы огромная пуля, выпущенная из гигантского древнего турецкого ружья, которыми до сих пор эти качаки кое-где пользуются, равнодушно игнорируя произошедший за последние сто лет прогресс в области оружейного дела.
– И целью этого марша будет восстановление законной власти премьер-министра Ахмета Зогу, свергнутого в результате большевистского переворота, организованного коммунистическим ставленником Фан Ноли.
Кучин некоторое время думал.
– Позвольте, да ведь этот самый Фан Ноли, кажется, епископ?
– Да, он православный епископ, но какого-то сектантского разбора, приехал из Америки.
– Каким же образом православный епископ, хоть он даже приехал из Америки, может быть большевиком и коммунистом? И как он мог организовать переворот в Албании, где нет большевиков, да и православных, кажется, не так уж и много?
Миклашевский замолчал, удивленно подняв брови, словно ему самому такой вопрос раньше и в голову не приходил, – и развел руками.
– Вот так уж получается, Александр Васильевич, в такое удивительное время мы живем. Получается, что мы должны помочь мусульманину, албанскому феодалу князю Ахмет-бею Мухтару Зоголлы восстановить закон и порядок в Албании, и сражаться нам придется с единоверным православным епископом, который каким-то невообразимым образом является при этом коммунистическим узурпатором.
– А кто организует кампанию? Королевство? Нас зачислят добровольцами в сербскую армию? Это будет военная кампания или, возможно, международный экспедиционный корпус?
– Никакой войны не будет. Королевство поддерживает это… мероприятие… морально и организационно, но официально сербские войска участия в этом походе не принимают, в силу возможных международных осложнений. Участвовать будут добровольцы албанской национальности из Косова; ну, какие-то сербские военные специалисты, артиллеристы и так далее. Формально – это частная кампания премьер-министра Зогу, лично им организованная и оплачиваемая из собственных средств. Военное руководство буду осуществлять я лично как частное лицо, хотя, разумеется, с полного ведома и одобрения сербского Генштаба, в коем я имею честь служить. Мы временно поступаем на службу премьер-министру Албании в качестве военных советников, по контракту. Дело очень срочное, буквально в ближайшие несколько дней нужно набрать до восьмисот русских добровольцев, как это предусмотрено планом.
– Хм… – Кучин задумался.
– У вас какие-то сомнения?
– Нет, нет, ни в коем случае, – оживился Кучин. – Всё просто замечательно складывается, тем более что это даже не Аргентина.
– Аргентина? – удивился Миклашевский. – Почему Аргентина?
– Да нет, вы не поняли, господин полковник, как раз не Аргентина. И это очень хорошо.
Миклашевский не понял, при чем тут Аргентина, но вникать не стал:
– Премьер-министр оплачивает этот поход из своих собственных средств и, изволите ли видеть, платит золотом.
И Миклашевский положил на стол перед Кучиным золотую монету.
Кучин в изумлении уставился на нее:
– Что это?
– Наполеондор. Самая надежная валюта в мире – вот уже не знаю, сколько десятков лет.
Кучин взял монету в руки. Профиль императора в лавровом венке выглядел очень убедительно, а тяжесть монеты подтверждала солидность намеченного мероприятия.
– Интересно, из каких тайников в своем родовом замке в горах он достал эти монеты? Все это ужасно романтично. Я ощущаю себя мушкетером в Париже. Вперед, покажем этому кардиналу, то есть, епископу! За короля!
Кучин вернул монету Миклашевскому.
– Интересно, на кого похож этот Ахмет Зогу? Так и представляю себе древнего албанского князя с длинной седой бородой и в мусульманской чалме.
– Представьте себе – достойнейший молодой человек, ему еще и тридцати лет нет, прекрасно образован, жил в Европе, говорит на нескольких языках, боевой офицер, полковник, и при всём при этом – да, действительно, он настоящий средневековый албанский князь, владеющий своими подданными в каких-то совершенно диких албанских горах. Бороды у него, кстати, нет, только усы, вполне офицерского вида. Даже, я бы сказал, скорее европейски-аристократические, чем офицерские.
– Изумительно, – восхитился Кучин.
– И вот что, голубчик, – положил ладонь на руку Кучина полковник, – дело это срочное, и надо немедленно приниматься за службу, время не терпит. Коньяк придется отложить на другое время. У меня есть для вас срочное задание: нужно встретить на вокзале прибывающую команду казаков и препроводить по назначению для расквартирования. Буквально через пару часов.
– Бог с вами, господин полковник, какой может быть коньяк в такой ситуации? Тем более что никакой он не шустовский, а явная подделка.
– И подумайте, пожалуйста, кого еще можно было бы привлечь из надежных офицеров. Очень нужны грамотные специалисты, на которых можно положиться.
– Да, господин полковник, – да о чем речь! С вами – да в настоящее дело – кто угодно согласится немедленно. Да вот хотя бы Улагай – ни секунды не сомневаюсь, или, к примеру, вот только что тут был, вот буквально… сейчас посмотрю, где он тут, Алеша, то есть поручик Куракин… да никто не откажется, я абсолютно уверен!
И неожиданно воскресший ротмистр Кучин, избавленный от тягостной обязанности писать скучные предсмертные записки, повеселел и выпил следующую рюмочку уже не по необходимости, а просто так, для поддержания хорошего настроения.
ТЕНИ НА БЕЛГРАДСКОМ ВОКЗАЛЕ
Первое задание, полученное Кучиным от руководителя команды добровольцев, было простым, но очень ответственным и чрезвычайно срочным: нужно было встретить на вокзале полковника Бойко, который вместе с казацким войсковым старшиной должен был привести команду казаков в количестве восьмидесяти сабель, а возможно даже и ста с лишним, как предположил полковник Бойко при заключении договора. Восемьдесят казаков он гарантировал несомненно, но вполне возможно, что к такому заманчивому и высокооплачиваемому предприятию могли присоединиться и другие охотники.
Миклашевский считал, что это самый надежный способ набрать за два-три дня намеченные восемьсот или тысячу добровольцев – если командиры сразу будут приходить со своими, проверенными временем подразделениями, уже слаженными в бою. Кучину не нужно было решать никакие финансовые или организационные вопросы – полковник Бойко подписал все бумаги и получил авансом триста наполеондоров, так что в задачу ротмистра входило лишь сопроводить команду казаков до Скопье, проследить за их размещением и немедленно вернуться в Белград за следующей партией. В дальнейшем в указанное время добровольцы должны были уже из Скопье самостоятельно добраться до Дебара, или, как этот город называли албанцы, до Дибры. Нужно было привыкать к албанским названиям и даже осваивать какие-то албанские слова, что для ротмистра не представляло никакой трудности, поскольку во время службы в пограничной страже он непрерывно сталкивался с албанскими контрабандистами и уже свободно овладел всеми выражениями, жизненно необходимыми как для тех, кто стреляет, так и для тех, в кого стреляют.
Волшебным образом совершенно протрезвевший Кучин полетел на вокзал, по дороге успев поймать явившегося в кофейню Улагая, который немедленно записался в добровольцы и отправился за своими друзьями-черкесами. Таким образом, работа по формированию экспедиционного корпуса закипела совершенно чудесным образом.
Казалось, часть сияния Миклашевского перенеслась на Кучина, и он летел по улицам, издали привлекая к себе внимание всех знакомых и малознакомых русских эмигрантов, которых он в самые сжатые сроки немедленно вербовал и отправлял к Миклашевскому. Не все могли, правда, тут же отправиться в Албанию – старый знакомец по галлиполийскому сидению, поручик Казиков, к примеру, которого на лету поймал за рукав Кучин, очень сожалел, что не может записаться в добровольцы, но обещал присылать всех знакомых.
– И что, уже начинается отправка? Прямо вот так, немедленно? Уже кого-то отправляете?
– Да, да. Вот бегу на вокзал, нужно отправить команду казаков полковника Бойко – больше ста сабель, возможно, и до ста пятидесяти дойдет. Вот это по-нашему, мгновенно откликнулись! Как говорится, казаку собраться – только подпоясаться. Остальные тоже собираются непрерывно, целыми подразделениями, это все-таки живое дело, не театральный кружок на турецком полуострове. Ну, бегу, всего наилучшего!
И Кучин полетел дальше, оставив поручика Казикова в глубокой задумчивости. Вполне возможно, что тот вспоминал с ностальгией постановку «Ревизора», в которой участвовал вместе с Кучиным в упомянутом им самодеятельном театре, организованном в лагере для интернированных в Галлиполи в тот момент, когда стало ясно, что главной опасностью для русской армии является не голод, не холод и не болезни, а вынужденное безделье и безнадежная тоска. Именно тогда по приказу генерала Кутепова были заведены полковые любительские театры в унылой турецкой пустыне, и прошедшие огонь и воду боевые офицеры, робея, учили тексты и дебютировали в театральных постановках. Казиков изображал, кажется, почтмейстера, но сейчас уже никто не сможет утверждать это наверняка.
Вокзал – это лицо города для приезжающих, и выражение этого лица может сильно меняться в зависимости от обстоятельств. Когда Кучин добрался, наконец, до Белграда после всех эвакуаций, передислокаций и пересадок, вокзал показался ему олицетворением надежности, покоя и европейской основательности: одним из фасадов он напоминал Московский вокзал Николаевской железной дороги в Петербурге, а у другого фасада доминировало солидное классическое сооружение с римскими цифрами над главным входом (увидев их впервые, Кучин попытался перевести римские цифры в нормальные, человеческие, но слишком суетно и нервно всё было, и не успел сосредоточиться, решил как-нибудь потом пересчитать, но всё как-то было некогда, так и бросил это дело). Когда уезжал на службу в пограничной страже, вокзал оставался за спиной надежным тылом, а когда оформлял через «Технопомощь» визу во Францию, вокзал улыбался Кучину уже издали – он представлялся ему радостными сияющими воротами в новую жизнь, чуть ли не пригородом Парижа.
Через три часа выражение лица у вокзала было довольно хмурым и недоумевающим, он не понимал, чем тут занят Кучин и зачем он мечется взад-вперед, словно пытаясь отыскать потерянную вещь. Кучин понял это и сам – и метаться перестал, поскольку совершенно ясно всякому здравомыслящему человеку, что сотня казаков – это не чемодан, и потеряться на вокзале, тем более довольно небольшом, они не могут. Нельзя не заметить сто казаков, одновременно прибывших на вокзал, даже если они и не идут строем. Казаки однако не прибыли к условленному времени.
Кучин успел уже разобраться с римскими цифрами над входом. Латинская М – это определенно тысяча. Дальше идут латинская D и три ССС – это значит пятьсот плюс еще три сотни. Потом L и дальше совсем уже просто – тридцать четыре. Получается – 1884 год. Так, кажется. Получается, сорок лет назад вокзал был открыт. Солидный возраст. Хорошее время тогда было, золотое. Крепостное право уже было отменено, но о большевиках никто еще слыхом не слыхивал. Александр ловил рыбу в пруду, а Европа ждала. И всего через десять с небольшим лет должен был родиться он сам, Кучин.
Да, все-таки хорошая школа (а закончил он Тенишевское училище в Петербурге) дает настоящее, основательное классическое образование, которое никакие жизненные перипетии не смогут выбить из головы и которое непременно когда-нибудь пригодится в жизни. Например, когда маешься от безделья на белградском вокзале и пытаешься скоротать томительно тянущееся время.
Однако уже стемнело, и Кучину пришлось решать сложнейшую задачу: отправляться искать Миклашевского, чтобы доложить ему о сложившейся ситуации, или все-таки еще подождать? Если он уйдет, то пока найдет Миклашевского, пока получит дальнейшие указания… на это как минимум час-другой уйдет, а вдруг казаки как раз и явятся в этот момент на вокзал? Не хотелось пропустить прибытие команды и провалить таким образом первое важное поручение. Но и стоять всю ночь напролет, вглядываясь в мелькающие ночные тени, в тщетной надежде, что какие-то из них вдруг обретут плоть и превратятся в бравых казаков полковника Бойко, тоже было невозможно. Холодно было на улице. Пришлось Кучину перебазироваться в станционный буфет, не забывая регулярно выбегать и проверять, не появились ли казаки.
К утру он припомнил всем казакам всех разборов все их грехи, мнимые и настоящие, – вспомнил, к примеру, как в конце 1917-го, перед самым новым, 1918, годом, когда вагон с офицерами шел из Киева на Дон, к генералу Алексееву, донские казаки из следовавшего за ними эшелона вдруг по какой-то, неизвестной никому до сих пор причине, решили повесить на столбах всех офицеров-неказаков, и им пришлось прорываться сквозь толпу донцов, ощетинившись винтовками с примкнутыми штыками. Спасло их только то, что подставляться под офицерские пули казаки не захотели: одно дело – весело перевешать на телеграфных столбах сонных и безоружных, и совсем другое – столкнуться с организованной вооруженной силой, готовой оказать ожесточенное сопротивление. Много чего еще припомнил казакам Кучин, но делать было нечего – нужно было идти докладывать о провале задания.
К его несказанному удивлению, Миклашевский не стал его ни о чем расспрашивать, сам был сильно смущен, теребил свой замечательный длиннющий ус и отводил взгляд в сторону. Не дослушав доклада Кучина, он потрепал его по плечу, откашлялся и как-то задумчиво высказал ему свое удивленное восхищение по поводу того, как замечательно работает телеграфная служба в королевстве.
Кучин не понял, при чем тут телеграф, и молча ждал разъяснений.
– Видите ли, ротмистр, не успеет человек за границу выехать, стоит ему только телеграмму отбить, и вот, пожалуйста, ее уже с утра доставляют. Очень эффективно работают. Вот, извольте ознакомиться, – и он протянул Кучину листок с неровно наклеенными серыми бумажными ленточками телеграфного сообщения. Кучин прочитал и громко нецензурно выругался, помолчал немного – и выругался еще раз, теперь уже более основательно, в три загиба упомянув полковника Бойко, всех его предков, родственников и казаков в целом, хлопнув себя при этом по колену.
– Прошу прощения, господин полковник! – извинился он.
– Ничего, ничего. Готов к вам в этом смысле присоединиться.
В телеграмме, адресованной Миклашевскому, казачий полковник Бойко выражал глубокую благодарность за столь своевременно оказанную ему материальную помощь и желал всяческих успехов в затеянном ими мероприятии. Он не поленился на первой же станции после пересечения границы, по пути из станционного ресторана (где он расплачивался золотыми наполеондорами), будучи в благодушнейшем настроении, заглянуть на телеграф и отбить благодарственную телеграмму.
Восемьдесят казаков оказались призраками, продуктом его фантазии, и после получения на них денежного содержания благополучно испарились, развеялись по ветру, их на вокзале не было и быть не могло, а вот сам полковник Бойко и его компаньон, казачий старшина, на вокзале были, но гораздо раньше назначенного времени; прихода Кучина они, разумеется, не дожидались и уехали международным экспрессом еще прошлым утром, лелея надежду, что в сербохорватском королевстве ноги их больше никогда в жизни не будет. В Париж они отправились, конечно же.
Миклашевский озадаченно поморгал, глядя в свои списки, что-то отметил – и деловым тоном проговорил:
– И тем не менее, и тем не менее… Надо продолжать работу. Вот тут я для вас, Александр Васильевич, списочек составил, потрудитесь обойти как можно скорее.
ЛОВЛЯ НЕПРИКАЯННЫХ ДУШ
Ну где еще в Белграде могут встретиться чрезвычайно занятые, бегающие по городу по неотложным делам офицеры? Да всё там, конечно, на Теразии, в кафе; одни приходят, другие уходят – на бегу перекусить, хлопнуть рюмочку и дальше бежать. Так, разве что, удастся на бегу, едва присев за столик, парой слов перекинуться. Но разговоры все вертятся вокруг одного и того же.
– И мы, православные, пойдем помогать мусульманскому бею свергать православного епископа? Да как же это получается? А, Кучук?
– Я мусульманин.
– Что? То есть?.. Ну да, конечно. И что? Какая, в сущности, разница?
– Вот и я говорю – какая разница? Может, он и православный епископ, а я вам скажу – он красный епископ, и никакой не православный. У него там последний коммунистический сброд из Совдепии ошивается, интриги плетут. Вот оставьте его там и погодите немного – они и сюда доберутся. А если все будут сидеть и ждать, то и вообще нигде потом не скроешься, даже в Бразилии. Это нужно давить в зародыше!
Кучин, в полном изумлении от длинной тирады, выданной молчаливым обычно Улагаем, не находится, что на это ответить.
– Да-да, – поддерживает Улагая приведенный им полковник Берестовский. – С красной заразой надо расправляться немедленно. А то, изволите ли видеть, красный флаг уже над Турцией, хоть они на нем и нарисовали полумесяц, чтобы от большевиков немного отличаться, над Албанией уже красный флаг…
– Позвольте, – возражает ему полковник Бродович, – да ведь в Албании и без большевиков флаг красный всегда был.
– У них двуглавый орел на флаге, хоть он и красный.
– Это ничего, они в момент присобачат орлу в лапы серп и молот. Звезду красную пририсуют – и менять ничего не надо. Албанцы не сразу даже и заметят. А когда поймут, поздно будет. Так что гнать надо епископа к чертовой матери. Не епископское это дело – страной править.
– Говорят, культурный человек, поэт. Он ведь, говорят, стихи пишет?
– Я, батенька, стихов вообще не люблю никаких. По мне, если уж ты поэт, то сиди дома и пиши стихи, не лезь в епископы, в премьер-министры, в большевики…
Конечно, не офицерское это дело – вникать в стратегические материи, но невольно возникает потребность взглянуть на ситуацию в целом.
– А что, большая в Албании армия?
– Ну, есть там армия. Несколько тысяч человек, я полагаю, не более десяти.
– Да позвольте, какая там может быть армия? Это что-то вроде крестьянского ополчения, в лучшем случае жандармерии. Каждый по отдельности, может, и храбрец, и стреляет отменно, а в виде войскового соединения они ничего из себя не представляют.
– Но тем не менее, это дивизия или, как минимум, несколько полков. А у нас, извиняюсь, максимум – это пока ударная офицерская рота.
– Да где там эти полки? Никаким образом они в одно место не соберутся. Пройдем, как нагретый нож сквозь масло. Тем более, с нами еще матьяне, сербские добровольцы будут, артиллерия.
– Ну, позвольте откланяться пока, волка ноги кормят. Побегу ловить неприкаянные души, ибо ловец человеков есмь.
– Не богохульствуйте, ротмистр! Впрочем, удачи!
КОМАНДИРОВКА В ГОРЫ
В первое мгновение Кучину показалось, что он попал в прошлое – уютная квартирка на Васильевском острове, девочки-школьницы, встречающие гостя книксеном и здоровающиеся с ним по-французски, приветливая хозяйка, иконы в красном углу, под которыми маленьким круглым огоньком светит лампадка. Но только на мгновение. Морок тут же развеялся – квартирка была дешевой халупой в трущобах Белграда, повсюду видны были следы отчаянной бедности, доходящей уже до стадии полной нищеты, платья девочек были тщательно заштопаны во многих местах, а в глазах хозяйки, помимо тусклой радости от прихода гостя, сквозило голодное беспокойство – а вдруг гость задержится и придется кормить его обедом, как-то выкручиваться, делить по-новому скудные запасы еды, приготовленной к обеду, и при этом пытаться сохранять приличия и не замечать голодных взглядов девочек, и поддерживать светскую беседу.
Кучин помрачнел и прошел в отгороженный ширмой закуток, изображавший у поручика Арсентьева рабочий кабинет.
Поручик Арсентьев глубоко и надолго задумался, уставившись невидящими глазами на красноватый огонек лампадки.
– Ротмистр, у меня вопрос… извините, если это покажется вам неуместным в данной ситуации. Что с юридической стороной дела?
Кучин озадаченно поднял брови.
– В каком смысле? Оформление контракта? Аванс будет выдан сразу, золотом. Все расчеты лично гарантирует полковник Миклашевский.
– Нет, я в другом смысле. Какой статус будет у нашей… – он помялся, подбирая слова, – у нашего вооруженного формирования? С точки зрения военного международного права.
Кучин понимающе кивнул.
– Нас принимает на военную службу по контракту в регулярной албанской армии в качестве военных советников премьер-министр Албании, для оказания организационного содействия в подавлении антигосударственного мятежа, осуществленного пробольшевистским епископом Фаном Ноли.
– А, тогда конечно. Тогда совсем другое дело. Полагаю, такой найм иностранных советников предусмотрен албанскими законами и не противоречит ее конституции?
Кучин озадаченно пожевал губами.
– Видите ли, в чем дело, поручик. Если Ахмет-бей с нашей помощью благополучно вернется в свой премьерский кабинет, то разумеется, это никаким образом не будет противоречить албанским законам. Более того, мы будем вправе рассчитывать на награды и поощрения, предусмотренные албанскими законами и обычаями. Что касается конституции, то вы меня, право, озадачили. У меня нет положительно никаких сведений об албанской конституции, и я не уверен, что таковая вообще существует в природе.
– Помилуйте, ротмистр. Албания ведь, кажется, республика, и значит, у нее должна быть конституция.
– Ммм… возможно. Но я не уверен, что Албания – республика; мне кажется, у нее какой-то мутный статус – что-то вроде зависимой территории, протектората или регентства. Я не вполне, впрочем, в этом уверен, врать не стану. Что касается конституции, я не специалист по конституциям. Я, если позволите, предпочитаю монархию. Разуме-ется, просвещенную и самого демократического толка, – поспешил он оправдаться перед поручиком. – А вы, поручик, простите – вы социалист?
– Нет, нет, что вы, Александр Васильевич, – вскинулся было поручик Арсентьев, но Кучин успокоил его движением руки.
– Прошу прощения за мой вопрос, ваши политические взгляды являются исключительно вашим личным делом и не имеют никакого отношения к обсуждаемому вопросу. Имеет значение исключительно ваша профессиональная квалификация. Полковник Ахмет-бей Зоголлы – подлинный демократ, и никак не ограничивает право своих военных советников исповедовать любую религию и иметь любые политические взгляды.
Проговорив это, Кучин умолк и, кажется, даже сам удивился сказанному, приподняв левую бровь, – вот, мол, как складно завернул. Потом утвердительно кивнул, словно убеждая в чем-то самого себя.
– Да. Вот именно.
Потом, понизив голос, задушевным тоном добавил:
– Но, разумеется, если наше предприятие закончится неудачей… ну, можно ведь и такое предположить… нас будут считать наемниками-апатридами, то есть участниками незаконной вооруженной банды, состоящей из лиц без гражданства и возглавляемой приговоренным в Албании к смерти эмигрантом.
Поручик Арсентьев немного подумал.
– Извините, может быть, мой вопрос покажется вам странным… но мне хотелось бы знать, каковы у албанцев обычаи ведения войны? К чему готовиться в случае попадания в плен в качестве участника… э-э-э… вооруженной банды?
Кучин, склонив голову набок, внимательно посмотрел на поручика.
Поручик Арсентьев уточнил:
– Ну, вырезают ли они на плечах у пойманных офицеров погоны, как большевики, или, может быть, снимают скальпы, как индейцы, или сажают на кол, как турки?
Кучин возмущенно замахал на него руками.
– Ну что вы, голубчик, Бог с вами, это все-таки в каком-то смысле европейская страна, а епископ Фан Ноли – гуманнейший человек, православный иерарх, социалист, поэт, любитель Шекспира. Кроме того, даже в Турции уже не сажают на кол, насколько мне известно. Хотя, с другой стороны, албанцы сейчас связались с большевиками, так что остается только надеяться, что большевики не успели научить их фокусам с вырезанием погон на живых человеческих плечах. В общем, не стоит драматизировать, поручик, ничего такого ужасного нас не ожидает.
Арсентьев покивал, но какое-то невысказанное сомнение в его глазах всё же читалось, и Кучин поспешил его окончательно успокоить:
– Нет, нет, поручик, не воображайте невесть чего. Могу уверить вас, что если дело дойдет до военно-полевого суда, нас, скорее всего, просто повесят без особых проволочек. Хотя, конечно, возможны эксцессы на местах. Гарантий быть не может.
Поручик заметно помрачнел.
– Ну да, конечно. Это вполне резонно.
Он помолчал некоторое время.
– Знаете, ротмистр, я должен сказать вам честно: я категорически не хочу быть повешенным.
Повисло тягостное молчание. Кучин вздохнул, оживился, хлопнул себя ладонями по коленям и, засобиравшись уходить, деланно бодрым голосом проговорил, глядя как-то немного в сторону и вежливо улыбаясь:
– Ну, тогда, собственно, разрешите…
– Нет, погодите, – поручик положил ладонь на колено Кучину, не давая ему встать, и пристально посмотрел ему в глаза. – Я категорически не хочу быть повешенным, как я сказал. Будучи потомственным военным, я полагаю единственным достойным видом гибели исключительно смерть от огнестрельного оружия. В самом крайнем случае – от оружия холодного. Как я полагаю, шансов быть повешенными у нас немного, судя по диспозиции, – сколько, вы сказали, у нас будет штыков?
– До тысячи, поручик, а возможно, и больше. Считая сербских и албанских добровольцев. В Албании к нам присоединятся еще два отряда союзников Зогу.
– До тысячи. Так. При этом мы вступаем в бой с регулярной армией целого государства, пусть и небольшого. Так?
– Так, – вынужден был согласиться Кучин.
– Следовательно, скорее всего, мы благополучно погибнем в бою. В любом случае, попадание в плен в мои планы не входит, и при наличии нагана я сумею себя от этого обезопасить. И всё же у меня к вам личная просьба.
– Слушаю вас, – посерьезнел Кучин.
– Если, не дай Бог, я буду ранен и не смогу сам воспользоваться личным оружием, прошу вас, обеспечьте мне быстрое и по возможности безболезненное прекращение существования. Я категорически не хочу быть повешенным. Можете вы мне это обещать?
– Да, это я вам могу обещать совершенно определенно. Если у меня самого будет такая возможность, конечно.
– Разумеется. Спасибо.
После того как Кучин, несмотря на уговоры, категорически отказался обедать, сославшись на срочные дела, хозяйка окончательно повеселела и предложила хотя бы чаю попить, но Кучин, прижимая руки к сердцу и кланяясь, поблагодарил ее и поспешил к выходу.
Уже у двери Кучин вдруг спохватился и, покопавшись в карманах, вручил девочкам по припасенной заранее конфете. Девочки обомлели от радости, но сразу конфеты взять остереглись, вопросительно взглянув на мать. Хозяйка вспыхнула от удовольствия и одобрительно закивала.
– Мерси, – девочки застенчиво изобразили книксены, робко взяли конфеты и мгновенно испарились. На кухне слышен был их возбужденный шепот и шуршание конфетных фантиков.
Визит удался на славу.
Выйдя на улицу, ротмистр Кучин, однако, виновато хмыкнул: врал, бессовестно врал он поручику Арсентьеву. Какая уж там тысяча штыков, честное слово. Человек пятьдесят им уже удалось набрать, и даже если принять во внимание три или четыре сотни вооруженных неграмотных крестьян, составлявших личную гвардию полковника Зоголлы, шансов на то, что эта авантюра закончится успешно, не было никаких. С другой стороны, поручик мог быть совершенно спокоен: до военно-полевого суда при таком раскладе сил не должно было дойти. Они все должны были погибнуть где-то в заснеженных горах, где не было таких признаков цивилизации, как правильно устроенная виселица.
Нужно было, однако, спешить: сутки впереди были, конечно, длинными, и время могло растягиваться как резина, но всё же не до бесконечности оно могло растягиваться. Нужно было быстро бегать по кривым белградским переулкам, собирать гвардию для снежного похода через дикие албанские горы.
«Ну что за зима, честное слово!» – ротмистр сплюнул с отвращением. И зимы нет толковой, и сырость, и дождь вперемешку со снегом, и кошава, и тусклое серое небо, и печей нормальных в домах нет, и в окна дует, и едкий дым от жаровен, и… Ну нельзя так жить! И морозца настоящего, ядреного, не бывает на улице, со сверкающим на солнце хрустящим снежком, ослепительно-голубым небом, серебряными заиндевевшими ветвями берез – чтобы белый пушистый дым из труб столбом уходил в небо, а дома, наоборот, тепло, а печка… «М-м-м… – застонал ротмистр, – полцарства за русскую печку! А небось, даже и в Париже хорошей печки днем с огнем не сыщешь. И что тогда, спрашивается, жалеть об этом самом Париже? Какая тогда разница – Аргентина, Эфиопия, Албания?..»
НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК
Ахмет Зогу и в самом деле совершенно не был похож на средневекового мусульманского бея с диких албанских гор. Он походил скорее на немного фатоватого австрийского офицера, с подкрученными колечком маленькими усиками, с тонкой папироской в зубах. Ему только монокля и котелка не хватало, чтобы стать абсолютной копией персонажа с рекламы… рекламы чего? – какая-то была такая реклама, Кучин отчетливо помнил картинку, но никак не мог вспомнить, что же именно рекламировалось в том старом, мирного еще времени, объявлении. Что же это было? Папиросные гильзы Катыка? Усатин «Перу»? Да, кажется, папиросные гильзы, но не Катыка, а… Ну, на картинке еще был изображен молодой человек с замечательными усами и дымящейся папироской в правой руке, а палец левой руки указывал на изящные коробки с папиросными гильзами. Да, вот как раз на него и был похож свергнутый премьер-министр Албании. При этом он был ровесником Кучина.
Кучин увидел его у Миклашевского, к которому Зогу заехал для решения каких-то неотложных вопросов, и был ему должным образом представлен. В общении Зогу был прост, дружелюбен и обаятелен. Разговаривали они, разумеется, по-немецки, причем Зогу говорил с легким венским акцентом, и если бы Кучин встретился с ним в другой обстановке, то ни на секунду не усомнился бы, что перед ним совершенно типичный австрияк-аристократ. Монокля ему только не хватало.
С искренним интересом Зогу узнал, что Кучину уже доводилось сталкиваться с албанцами, но всё больше в такой обстановке, что это никак не могло привести к возникновению у албанцев дружеских к нему чувств. Речь, конечно, шла о службе Кучина в пограничной страже у Охридского озера. Зогу, в свою очередь, уверил его, что настоящие албанцы не могут испытывать никаких других чувств, кроме глубокого уважения, к тому, кто должным образом исполнял свой воинский долг, не нарушая законов чести, даже если это привело к неизбежным во время ведения военных действий потерям со стороны албанцев.
– Албанцы уважают достойных противников, – заверил его Зогу, – и тем более они их уважают, если бывшие противники становятся союзниками.
– Да уж, уважать они меня уважали, узнавали на всей тамошней границе, даже особое прозвище мне дали в горах – Белый капедан. Рассказывали всякие небылицы обо мне.
– В самом деле? Да, это знак настоящего уважения с их стороны. Не каждого назовут капеданом в горах Албании.
– Почему? – удивился Кучин. – Я думал, это означает просто «капитан». Капитан из белой русской армии.
– Нет-нет. Капедан – это несколько другое. Это как бы… предводитель отряда… – немецких слов явно не хватало Зогу, чтобы объяснить значение слова «капедан». – Может быть, это авторитетный представитель местной власти, но не бюрократ, а что-то вроде американского шерифа, под командой которого воюет отряд смельчаков… Или местный вождь во главе военного отряда… Но в любом случае, это обязательно храбрец и герой.
Зогу покрутил рукой, подбирая слова, но не подобрал.
– Это трудно сказать по-немецки, но в любом случае, это очень уважительное прозвище.
Миклашевский, прислушивавшийся к разговору, предложил свой вариант:
– Может быть, это что-то вроде атамана? Мне кажется, это слово как раз подходит.
Кучин удовлетворенно кивнул, но слово «атаман» как раз было непонятно Зогу. Тем не менее вдаваться в дальнейшие филологические обсуждения Зогу не стал, вполне удовлетворившись предложенным русским вариантом. Хорошо, пускай будет ataman. Звучит вполне по-албански, с легким турецким акцентом.
Тут же каким-то случайным образом выяснилось, что Зогу, как и Кучин, увлекался спортом – фехтованием, гимнастикой, поднятием тяжестей, и у них завязался было оживленный разговор на интересующую обоих тему, но напряженное молчание Миклашевского напомнило им, что в данный момент нужно было решать совершенно неотложные проблемы, и с некоторым сожалением разговор пришлось прервать. Прощались они, взаимно друг другом довольные, с обещанием непременно разговор продолжить при более благоприятных обстоятельствах.
Выйдя на улицу, Кучин остановился на мгновение. Когда он начинал учить немецкий, то помимо зазубривания слов, падежей, форм глаголов и прочих неприятных, но необходимых вещей, связанных с выучиванием немецкого языка, ему приходилось заучивать и стихотворения немецких классиков. И теперь, когда он говорил по-немецки, в голову ему всегда лезли обрывки стихотворных строк – вот только что он разговаривал с Зогу, а в голове у него звучало: «Dort oben wunderbar»[1], причем настолько настойчиво, что он с большим трудом удержался, чтобы не произнести это вслух. Что, пожалуй, было бы неуместно в данной обстановке.
Но когда он уже вышел на улицу, его больше ничто не сдерживало, и он с расстановкой и даже, пожалуй, с удовольствием продекламировал вслух: «Dort oben wunderbar!»
И отправился по своим делам.
АРМИЯ БЕЛЫХ ТЕНЕЙ
Зогу был в бешенстве. Эта шлюха Лулу продала его со всеми потрохами за двадцать тысяч динар. С одной стороны, казалось бы, а чему тут удивляться – шлюха она и есть шлюха, у нее работа такая – продаваться, и главный смысл в ее работе – продаться подороже. Двадцать тысяч – очень хорошие деньги для шлюхи. Совершенно ясно также, что в наше время все следят за всеми, шпионы не успевают перевербовываться, выбирая, кто лучше заплатит, и шпионаж становится более прибыльным, чем торговля телом.
Будучи женщиной разумной, Лулу не стала отказываться от заманчивого предложения сидевшего в Белграде албанского министра, работавшего в международной комиссии по определению границ Албании, и начала информировать обо всем, что ей удавалось узнать у Зогу, неосмотрительно обсуждавшего какие-то деловые вопросы в ее присутствии. Тот уже сообщил в Тирану о готовящемся походе, секретное донесение получил лично Фан Ноли, взявший на себя еще и обязанности министра иностранных дел после недавней отставки министра Дельвины, и теперь стол в его рабочем кабинете был завален еще и донесениями из всех албанских посольств.
В донесении совершенно четко было написано, что Зогу вовсе не уехал в Париж, как было громогласно объявлено во всех газетах, и абсолютно точно и подробно был изложен весь план, включая дату начала вторжения: 10 декабря.
О содержании донесения, полученного епископом, надежные люди немедленно проинформировали из Тираны самого Зогу, хотя у многих складывалось впечатление, что Фан Ноли не до конца осознал серьезность полученной информации.
В эти дни в одной из немецких газет появилось большое интервью Ноли, в котором он ни одним словом не обмолвился о том, что стране или его личной власти что-то может угрожать. Он был преисполнен оптимизма, уверенности в себе, рассказывал о своих успехах в борьбе с феодальными беями, о планах на будущее. Своим лозунгом он провозгласил миролюбие во внутренней и внешней политике.
Нельзя сказать, чтобы он совершенно не предпринял никаких мер, тем более что не только из белградского посольства было получено тревожное сообщение. Телеграммы приходили и из пограничных префектур – как следовало из них, враждебные силы открыто готовились к вторжению, отмечались случаи дезертирства офицеров и местных чиновников. Подрывные элементы занимались саботажем и распространяли враждебные слухи.
Меры в связи со всем этим он принял, причем самые решительные меры: собрал экстренное заседание Совета министров, издал приказ об аресте на местах всех подозрительных лиц и о самых жестких мерах по отношению к пораженцам, распространявшим панические слухи.
На следующий день по его указанию собрался Верховный суд и приговорил к смерти как самого Зогу, так и всех его сообщников. Это, однако, было с явным неодобрением воспринято дипломатическим корпусом – иностранные дипломаты оценили это как откровенную политическую месть, выходящую за рамки демократического правосудия.
Помимо этого, в Тиране был организован невиданный еще по масштабу народный митинг, где народ с воодушевлением выразил свою солидарность с правительством и готовность противостоять врагам. Все единодушно осудили поджигательскую роль югославского правительства, поощрявшего врагов Албании. Фан Ноли лично убедился в непоколебимой народной поддержке и своем непререкаемом авторитете Верховного главнокомандующего.
Из Тираны в приграничную Пешкопию было отправлено подкрепление, и на площади в крепости были сооружены виселицы, чтобы повесить Зогу и его приспешников в случае их появления на территории Албании. Вторжение Зогу теперь было обречено на поражение, а ему самому предстояло болтаться в петле на площади, если, конечно, демократическое правительство не амнистировало бы его из соображений гуманности, идя навстречу пожеланиям иностранных дипломатов.
Зогу о принимаемых мерах мгновенно узнавал, и хотя ничего удивительного в предательстве Лулу не было, тем не менее он был просто вне себя от ярости.
Эффект неожиданности был потерян.
Его уже ждали, и что он мог сделать с сотней русских белогвардейцев и несколькими сотнями своих матьян? Нужно было решать: отложить поход, продолжить формирование армии – или все-таки нанести решительный удар. Откладывать было нельзя – переговоры с сербами прошли успешно, но все достигнутые договоренности висели на волоске и могли сорваться в любой момент, независимо от того, что он им наобещал. Великие державы не спешили официально признавать правительство Фана Ноли, большевики не успели еще оказать им серьезную помощь. Врангель пока не вмешивался в его мероприятие – может быть, он ничего не знал, может быть, сербы, рассчитывавшие на серьезный выигрыш в этой игре, все-таки попросили его не вмешиваться, как и обещали. Стоило Врангелю запретить членам Российского Общевоинского союза участвовать в этом мероприятии, как три четверти крошечной армии Зогу повернули бы обратно, несмотря на все его золото.
Всё было тщательно спланировано – прорыв границы, взятие ключевого города северо-западной Албании возле сербской границы – Пешкопии, по которой удары наносились с трех сторон. Его наступление должны были поддержать люди Цено-бея Крюэзиу, наступавшие из Призрена, присоединиться должна была и команда Гальярди. Если бы у Цено-бея и Гальярди были настоящие армии, с полевой связью, с фельдъегерями, доступом к телеграфу, то можно было бы изменить планы, но проблема была в том, что никто, кроме Гальярди, не знал, где находится Гальярди в настоящий момент.
Все было спланировано самым замечательным образом, и именно сейчас был самый подходящий момент, может быть единственный подходящий момент, но кто же мог знать, что эта шлюха продаст его.
Непременно нужно было наступать, и наступать именно сейчас, но наступать было никак невозможно, если Фан Ноли знал о наступлении и готовился к его отражению. Что могли сделать сто бойцов, пусть даже самых лучших и опытных, против грамотно организованной обороны регулярной армии, располагающей артиллерией и крепостными укреплениями?
Вот если бы у него было не сто офицеров, а тысяча, или – еще лучше – пять тысяч врангелевцев, то никто даже не стал бы сопротивляться. Никакой войны и не было бы, никто даже не осмелился бы подумать об организованном сопротивлении. Он просто спокойно дошел бы до Тираны и занял бы свой собственный кабинет. Ну, может, пришлось бы дать пару артиллерийских залпов в качестве предупреждения.
Пять тысяч русских солдат, вот что ему нужно.
Достаточно было бы того, чтобы все знали, что он идет с белогвардейской дивизией, что где-то там, за перевалом, споро идут стройные колонны, спаянные железной дисциплиной, непрерывно воевавшие с четырнадцатого года, под руководством опытных офицеров. Тогда даже не нужно было бы воевать – все просто приветствовали бы возвращение законной власти, а он принимал бы под свое командование албанские войска.
Если бы у него было пять тысяч белогвардейцев, не было бы никакой нужды в секретности, совершенно неважно было бы, что там наплела эта девка, эта продажная шлюха, купившей ее со всеми потрохами албанской контрразведке. Наоборот, он сам устроил бы так, чтобы все знали о его грозном и триумфальном возвращении. Одна весть о том, что он идет во главе белой армии, изменила бы политическую ситуацию в Албании.
Выхода не было. Вот если бы там, за холмами, скрывалась его армия… Если бы там стояли бесчисленные палатки, правильно организованные караулы – чтобы и мышь не проскочила, чтобы ни один шпион не мог точно сосчитать количество штыков, пулеметов, артиллерийских стволов… Чтоб никто так и не узнал, сколько их там на самом деле… Великая непобедимая армия.
Полковнику Зогу показалось, что он поймал наконец ускользавшую от него всё время мысль.
Вот оно!
Наступление неизбежно, и по ту сторону границы епископ и его люди уже извещены об этом. Но они не знают, сколько же на самом деле ему удалось собрать наемников под свои знамена. Если они не знают, что их всего сто восемь, то почему в его армии не может быть и пяти тысяч?
Вот и решение. Ничего проще быть не может. Помимо сотни живых белогвардейцев он призовет под свои знамена пять тысяч призраков – пять тысяч мертвых белогвардейцев, и тут он может выбирать лучших – участников Ледяного похода и обороны Перекопа, самых отчаянных, первыми павших в жестоких боях, замученных в застенках большевистского ЧК, уж они-то не откажутся скинуть в море «красного епископа», как того уже нарекли некоторые газеты. Армия его идеально замаскирована, платить ей ничего не надо, она ничего не боится и терять ей нечего. Такая армия может навести ужас не только на Албанию, но и на все Балканы. Мертвая армия. Армия белых теней.
Теперь нужно сделать так, чтобы о его армии как можно быстрее узнали в Албании – верные ему люди воодушевятся, колеблющиеся переметнутся на его сторону, а его враги будут озабочены только тем, как организовать свое бегство, пока его Белая армия, его личная Белая гвардия не дошла триумфальным маршем до Тираны.
Той же ночью невидимая обычному человеку деятельность закипела в окрестных горах. Словно прорвался мешок, набитый под завязку секретами, и самые диковинные слухи поползли, – да что там поползли – полетели во все стороны, причем с удивительной для этих глухих мест скоростью. Казалось даже, что разлетаются они быстрее телеграфных сигналов, но слухи эти были настолько фантастические, что, вероятно, и разлетались они каким-то чудесным образом. Никакие газеты не могли бы конкурировать с таинственными историями, передаваемыми вполголоса из уст в уста: Зогу возвращается во главе огромной армии русских солдат! Но не просто солдат, а вот что я скажу: солдат… – и дальнейшее сообщалось уже совсем тихо, так что расслышать уже ничего было нельзя, и только по изумленному выражению лица слушавшего можно было догадаться, что речь шла о чем-то совершенно неслыханном.
ГЕНЕРАЛ ЛУЛУ
– Ну, что она?
– Перепугалась. Потом стала что-то недовольно кричать, наверное, ругалась. Непонятные слова кричала, мы таких слов не знаем. Вещи швыряла. Но боялась, взгляд был испуганный. В Дибру ехать не хотела. Мы ее привезли, ничего не объясняя. Всю дорогу молчала.
– Отлично, ждите здесь. Ей придется хорошенько поработать, она поможет нашей армии. Я сам лично с ней разберусь.
И Зогу быстро взлетел по лестнице, направляясь в комнаты, где ожидала, сама не зная чего, его легкомысленная подружка Лулу, не раз уже пожалевшая о том, что ввязалась в мир большой политики и шпионажа. Тратить в Белграде легко доставшиеся ей деньги было весело и приятно, а вот сидеть в старом деревянном доме в Дибре, где не было даже телефона, после наступления сумерек стало не просто неприятно, а страшно до тошноты. Она старалась гнать от себя тоскливые мысли, пыталась рассуждать здраво и логично: ну ведь если бы они что-то узнали, то уже убили бы ее и скинули где-нибудь в пустынном месте, где ее до весны никто бы и не нашел, а раз привезли в Дибру, значит, никто ни о чем не догадывается. Ахмет питает к ней слабость, он не сможет причинить ей никакого вреда. А с другой стороны, кто знает: может быть, они хотят ее сначала допросить, а потом убить? Может быть, у албанцев есть какие-то особые правила для убийства женщин? Может, он непременно должен убить ее лично? Зарезать ножом или забить камнем? И бежать некуда – даже если вылезти в окно, то куда потом денешься? Здесь никто, похоже, не понимает даже по-сербски, не говоря уже о французском или немецком.
Нет, нет, нет, Ахмет не сможет, он не сможет…
Господи! Она остановилась перед зеркалом, и в полумраке ей показалось, что она видит отражение призрака. Облизнув пересохшие губы, она подошла к зеркалу поближе и долго вглядывалась в свое отражение. Вырваться бы отсюда живой, и к черту все эти Сербии, Албании, Македонии и Черногории! Хватит с нее Балкан. В Париж, бегом, первым же поездом, пешком по рельсам.
Когда Зогу внезапно распахнул дверь, она в какую-то долю секунды оценила – ни камня, ни ножа у него в руках не было, в выражении лица не было ничего угрожающего – и встретила его капризно оттопыренной губой, с сердитым видом отвернувшись к окну.
– Лулу!
– Негодник! Терпеть тебя не могу! Зачем меня сюда притащили эти твои дикари?
– Лулу, душа моя, нас ждет великий триумфальный поход! Я возвращаюсь в Албанию! Только представь себе: я на белом коне, во главе моей армии, вхожу в Тирану!
– Какой поход? Какая Албания? Здесь даже нормальной ванны нет! Это невообразимо!
Зогу, нимало не смутившись холодным приемом, обхватил ее за талию и притянул к подоконнику.
– Лулу, детка, возможно, я был невнимателен к тебе, но ты должна меня простить. Слишком много забот и неопределенности. Но теперь всё позади, всё решилось самым наилучшим образом! Это просто чудо!
– Да? – Лулу, не до конца еще оттаявшая, всё еще сердитая и недоступная, продемонстрировала какую-то искру интереса, и Зогу принялся ее тормошить, показывая тлеющей сигаретой в окно.
– Армия готова! Представляешь, как все они изумятся, когда мои пять тысяч русских солдат двинутся на Тирану! Это лучшие в мире солдаты, выстоявшие против миллионных армий большевиков. Ледяные солдаты Врангеля.
– Постой… – в недоумении Лулу даже забыла, что изображает обиду, – какие пять тысяч? Ты же говорил, что их всего пара сотен. Да и сербы не позволили бы…
Зогу, не слушая ее, сосредоточенно принялся задирать на ней платье – да будет благословенна современная мода, созданная с учетом пожеланий страстных мужчин, которым некогда бороться с кринолинами, корсетами и прочей устаревшей ерундой, так усложнявшей когда-то жизнь! Легкое воздушное платье до колен, ледяные волны невесомого шелка, скользящего по женскому телу, – о Париж, твои кутюрье понимают толк в страсти! Ну какие могут быть разговоры о политике, когда такая прекрасная ткань скользит по такому великолепному телу!
– Сербы… к черту сербов… Он волшебник. Просто волшебник… Мммм… Собрать целую дивизию незаметно для сербов…
Она совсем легко, совсем незаметно поддается, помогая его настойчивым рукам, и тоже, как и он, начинает глубоко дышать, охваченная страстью…
– Разве… ммм… разве такое возможно?.. И кто это – он?
Но Зогу, впавший, похоже, в любовное неистовство, вместо ответа на ее вопрос понес какую-то полную околесицу, он страстно бормотал о каком-то волшебнике, не то Гуджини, не то Гучини, который сумел собрать прямо под носом у сербской контрразведки целую дивизию, пять тысяч штыков, пять тысяч штыков – армию, армию, просто настоящую армию собрал он, легендарный Белый капедан, то есть волшебник был еще и каким-то капеданом… Кто такой капедан? Священник, что ли, какой-то? Господи, голова может треснуть от всего этого бреда. А Зогу продолжал пыхтеть, перейдя уже с французского на немецкий, вообще половину было не понять, что он говорит. Тайная служба, секретная организация, абсолютная дисциплина, ледяные солдаты. Или железные солдаты? Черт бы их всех побрал, этих русских солдат вместе с их волшебным священником, немецким языком и самим Зогу!
Подоконник был жестким, она извивалась, пытаясь устроиться поудобнее и не забывая изображать страсть, в то время как Зогу, казалось, уставился невидящими глазами в окно и продолжал невнятно бормотать о том, что вот же они, вот, прямо сейчас идут строем мимо окна, полк за полком, вот они, вот они, его солдаты, потом он уже просто рычал, выплевывая слова в такт ритмичным движениям: пять тысяч, парадным маршем, на Тирану, на Тирану, потом он вообще перешел на албанский язык и дальше она ничего уже не понимала.
Чувствуя, что может сойти с ума, если не положит конец всему этому бреду немедленно, она изобразила конвульсии бурной страсти и обхватила беглого премьер-министра, изо всех сил прижав его к себе.
Зогу замер, прикрыв глаза, потом отстранился от нее, посмотрел еще раз в окно, где сгущался вечерний мрак, оправил свой мундир и закурил.
Она обернулась и тоже посмотрела в окно. Во мраке растворялся длинный блестящий ствол пушки, больше никого на улице не было, очевидно, вся армия уже прошла маршем и скрылась за поворотом. Она так и не сумела толком ничего разглядеть, да если бы и разглядела, пользы от этого не было бы, потому что когда солдат очень много, пересчитать их совершенно невозможно. Пять тысяч. Пять тысяч – это очень много.
– Да, и самое главное, – Зогу внимательно разглядывал кончик горящей сигареты, – самое главное, что сейчас им совершенно ничего не надо платить. Деньги нас ждут в Тиране.
Он замер, к чему-то прислушиваясь, потом вдруг заторопился.
– Извини, душа моя, мне нужно спешить, меня ждут мои ледяные русские солдаты. Последний парад перед победным маршем.
Он быстро вышел, оставив Лулу в полном недоумении. Солдаты, выходит, действительно ледяные, а не железные, ей не показалось.
Мрачные мужчины, стоявшие перед запертой дверью, напряженно прислушивались, но ни выстрелов, ни криков не было слышно. Когда появился Зогу, они, не сговариваясь, посмотрели на его руки, словно ожидали, что те вымазаны в крови.
Заметив, что они с недоумением смотрят на него, Зогу развел руками.
– Что? Что вы так смотрите?
И пояснил:
– Она нужна мне живой. Чего стоит мертвая шлюха? А вот живая шлюха сослужит мне большую службу: она своим женским началом вдохнет жизнь в пять тысяч призраков, она оплодотворит их, оживит их так, как не смог бы оживить никакой волшебник. Благодаря ей они сгустятся из тумана, обретут плоть и двинутся в бой. Она должна весь мир убедить в реальности призрачной армии, армии мертвых. Она настолько важна, что я готов присвоить ей генеральское звание – генерал Лулу поведет в бой пять тысяч мертвых солдат, лучших в мире солдат! Шлюха во главе мертвой армии!
Суровые горцы никак не реагировали на его философствования, а просто молча смотрели на него и ждали конкретных распоряжений. Зогу замолчал, махнул рукой и закурил.
– Избавьтесь от нее.
– Убить?
– Да почему убить? Я же только что объяснил, для чего она нужна мне живой и здоровой.
Зогу тяжело вздохнул, выпустил струйку дыма изо рта и скучным деловым тоном отдал короткий приказ:
– Отвезти в Шкупи. Посадить в поезд до Белграда. Проследить, чтобы до отъезда она не смогла никуда позвонить. На вопросы не отвечать. В «Бристоле» в моих комнатах ноги чтобы ее больше не было, пусть катится куда хочет.
Хмурый, никогда не улыбающийся человек с огромными усами молча покачал головой, показывая, что всё понял.
ПОЛОВИНА КРОВИ ПОЛКОВНИКА ЗОГУ
Прибывшие в Дебар заранее, добровольцы ожидали формирования отряда, пропивая полученный аванс в местных забегаловках. Больше в Дебаре делать было нечего, на улице было холодно и сыро. Приходилось употреблять согревающие напитки, а заодно обсуждать странное мероприятие, участниками которого их сделала судьба. Некоторые офицеры, служившие раньше на границе, многое уже знали о таинственной Албании и охотно делились своими знаниями с сотоварищами.
– Полковник Зогу – настоящий воин. Когда было покушение, он, трижды раненный, не обращая внимания на кровь, вошел в парламент и произнес запланированную речь как ни в чем не бывало. Мне рассказывали знающие люди: мундир в крови, револьвер в руке, хромая, входит в зал, там – паника, все выхватывают оружие…
– А что, у них депутаты в парламенте с оружием сидят?
– Ну, естественно. А как же им еще сидеть? В гардероб, что ли, его сдавать, на вешалку? Так вот, все выхватывают оружие и направляют друг на друга, по фракциям и партиям, а также на личных врагов. Один человек там только был без оружия – этот самый православный коммунист Фан Ноли, он в рясе, ему оружие не положено по албанским обычаям. Зато в него никто и стрелять не может, обычай же не позволяет. Но Зогу остановил весь этот переполох, предложил всем успокоиться, спрятать оружие и приняться за работу. Такое, говорит, может в любой момент произойти, и нужно быть к этому готовыми. Сохраняйте, говорит, спокойствие, и давайте приниматься за работу. И выступил с речью.
– Да, это производит впечатление.
– А в здании парламента еще долго слышна была стрельба, покушавшийся отстреливался до последнего. Заперся в туалете и громко пел патриотические песни, стреляя сквозь дверь туалета, пока патроны не кончились.
– Повесили?
– Отпустили. Подержали в тюрьме какое-то время да и отпустили.
– То есть, позвольте, как это – отпустили?
– А вот так. Говорят, покушавшийся не совсем вменяемый. Кроме того, он заявил, что Зогу – его кровник, и действовал он в соответствии с обычаями. У них положено перед тем как застрелить кровника, произнести ритуальную формулу – ну, что-то вроде «пойди узнай на том свете о здоровье моего дяди» или «передай дяде привет на тот свет», или как-то так. Стрелявший эту формулу произнес, но поскольку заикался, это у него заняло некоторое время, и Зогу успел среагировать и увернуться от выстрела. Тот его только легко ранил, но по их правилам теперь считается, что он взял у него кровь – не всю кровь, как при убийстве, а только половину. Так что теперь остался долг – половина крови. А обычай в Албании выше закона.
–То есть покушавшийся теперь имеет право еще раз ранить Зогу?
– Вероятно. А может быть, наоборот, теперь полковник может у него взять половину крови. И тогда тот сможет полковника, наконец, убить. А полковник его убить как раз не может, потому что всё еще должен половину крови. И если он его убьет, то половина крови будет лишней. Или, если кровник теперь убьет полковника, а не ранит, то есть возьмет лишнюю половину крови, то следующий кровник, мстящий за Зогу, должен будет его только ранить, потому что… хотя нет, получится, что он должен будет взять полторы крови вместо одной. В общем, это довольно сложно. Я до конца не разобрался в деталях. Но как-то так.
– Чудны дела твои, Господи!
И в наступившем многозначительном молчании откупоривалась очередная бутылка.
СЛУХИ
Говорили еще, что вся врангелевская армия, сотня с лишним тысяч солдат Белой гвардии, перешла границу и скоро растопчет Албанию. Здравомыслящие люди возражали, что это невозможно, врангелевская армия раскидана по разным странам, и для организации такого похода нужно много времени. На самом деле границу перешла всего одна дивизия, но зато самая отборная – «Ледяная», в которой пять тысяч наемников-головорезов, исключительно из офицеров-белогвардейцев. Это самые отъявленные убийцы, каждый из которых при поступлении на службу заранее прощается с жизнью и служит по себе заупокойную службу и получает право носить на форме мертвую голову как знак отличия. Называются они бессмертными, потому что считаются уже мертвыми, а дважды умереть, как известно, невозможно. «Ледяной» дивизия называется потому, что однажды русской зимой, когда, как известно, стоит такой мороз, что если плюнуть, то плевок успевает замерзнуть, пока летит, и падает на землю звонкой льдинкой, так вот, прямо в самый лютый мороз в бескрайних русских степях солдаты, пробившись сквозь снег и пургу, переплыли прямо в чем были широкую незамерзающую реку и неожиданно ударили по врагам, разгромив их наголову. Когда они выходили из воды на ледяной ветер, то мгновенно покрывались ледяным панцирем, и от этого панциря отскакивали пули. Сверкающие ледяной броней бессмертные воины смели врагов, и с тех пор не знали поражений, особенно зимой, когда лед и снег царствуют безраздельно. Они могут спать на снегу, проходить по снежной целине как по утоптанной дороге, могут становиться невидимыми в летящем снегу, но когда они идут в решительный бой, то всегда надевают черную форму, чтобы врагу было хорошо их видно, развертывают черные знамена с белыми черепами и парадным шагом, молча, под барабанный бой идут прямо на пулеметный огонь. И никакая сила тогда не может их остановить.
– Позвольте, позвольте, – вмешивался кто-нибудь, – а как же тогда они проиграли войну большевикам? Почему они бродят по Европе, как цыгане, не зная, куда приткнуться? Почему они не пошли под барабанный бой прямо на Москву?
– Да слишком они были безжалостны, слишком нагрешили – так много крови у них на руках, что даже русский мороз, всегда спасавший их, встал на сторону их противника. Когда они сидели в неприступной крепости Крым, окруженной со всех сторон Черным морем, там, где начинаются бескрайние русские степи, ударил такой мороз, что замерзло даже соленое море, которое, как известно, никогда не замерзает, и их враги – миллионная армия большевиков под началом аромунского[2] вождя Фрунзе – как по сухой земле, перешли море, неожиданно ударили ночью им в тыл и окружили их у крутого обрыва. И тогда Фрунзе, зная, что ледяные воины никогда не сдадутся, и многие сотни тысяч с обеих сторон бесполезно погибнут в жестокой схватке, прекратил войну и велел отправляться им в вечное изгнание. И погрузилась великая Белая армия на корабли и уплыла в Турцию.
Качали головами сомневающиеся – ну видано ли, чтобы влах был
великим военачальником, мало, что ли, видели мы тут влахов. Не может Фрунзе быть аромуном. Да и главного вождя у русских большевиков зовут Троцкий. И как они смогли уплыть, если море замерзло? Но нет, всё точно – знающие люди читали в газетах и пересказывали всё верно. Троцкий – он самый главный вождь, а Фрунзе – его заместитель. Троцкий сидит в Москве и следит за всей Россией. И если где-то у кого-то из его подчиненных наступает заминка, он садится в бронированный поезд и со скоростью пули несется туда, сея смерть и разрушения, в окружении черных ангелов смерти – своей личной гвардии, одетой в черные кожаные тужурки и черные кожаные штаны. А в России сейчас такие чудеса творятся, что даже аромун может стать таким военачальником, как Фрунзе, – влахи зовут его Фрунзеле, так у них принято. А море растаяло как раз к моменту отплытия. Мороз отпустил море и уполз в степи, закружился ледяной поземкой, раскинул снежные щупальца в бесконечных степных пространствах, переходящих в еще более бескрайнюю глухую тайгу, за которой уже вообще больше ничего не было, кроме голого льда, а еще дальше в океане плавала сказочная Япония.
Да, кивали головами старики. Против ледяной дивизии не повоюешь, нет такой армии в Албании, чтобы воевать с таким врагом. Да и Ахмет-бей Зоголлы, собственно говоря, ничем не хуже епископа Фана Ноли; он воин, настоящий мужчина, человек чести. И воевать с ним незачем, пусть идет на Тирану, становится обратно премьер-министром. Всё можно решить между своими, по-домашнему. Зачем нам тут большевики, зачем нам тут врангелевцы, Белая гвардия, Ледяная армия? Албанцы и сами могут между собой разобраться, по своему обычаю. Как брат с братом. Пусть Ахмет-бей возвращается.
АБСОЛЮТНО НАДЕЖНЫЙ ИСТОЧНИК
Все знали, что в организованной Зогу кампании принимают участие югославские войска. Это было как бы секретом для всего мира, но совершенно очевидно подразумевалось. А вот куда они делись? Складывалось впечатление, что они превратились в призраков. Никто не мог их обнаружить, несмотря на все старания. Были вполне логичные объяснения этому – Белград хотел скрыть свое участие, поэтому войска Королевства должны были быть переодеты в албанскую одежду, и им был отдан приказ участвовать только в первой фазе наступления, а потом, сломив сопротивление албанской регулярной армии, немедленно отступить, позволив добровольцам Зогу занять свое место. Но все-таки трудно скрыть участие тысяч военнослужащих в военных действиях. У них есть жены, родственники, друзья, есть, в конце концов, содержатели кабаков и прочих популярных у солдат заведений. Солдаты должны есть, спать, пить ракию. Можно бесследно спрятать опытного шпиона или даже целую диверсионную группу — но ведь не тысячу же солдат! Не две тысячи! Это совершенно невозможно. Не могут две тысячи солдат стать призраками.
Никто даже и представить себе не мог, что это на самом деле возможно, но только в одном-единственном случае: если заменить живых сербских солдат мертвыми русскими белогвардейцами.
Югославские призраки воевали плохо – они то появлялись, то исчезали, по воле аналитиков секретных служб, то переодевались в албанскую одежду, то быстро отступали после первого же успешного наступления, чтобы не компрометировать своим присутствием полковника Зогу. А вот мертвые белогвардейцы не колебались, не отступали – их совершенно не заботило, что о них могут подумать племенные вожди в горах Албании или интеллигенты в кафе Тираны, и уж тем более политиканствующие крикуны в Лиге Наций. Они должны были воевать – и они воевали.
Как всем хорошо известно, лучшей разведкой в мире в то время была британская «Интеллиджент Сервис», и ее резидент рассматривался в Лондоне как абсолютно надежный источник. Он подошел к изучению вопроса предельно профессионально и написал исчерпывающий отчет, который получил гриф «Совершенно секретно» и был похоронен в дебрях архивов. Тем не менее, выводы этого отчета, подвергшиеся в той или иной степени интерпретациям, послужили источником информации для всех исследователей, занимавшихся албанской белогвардейской армией (многие при этом не подозревали даже, что речь идет об армии призраков).
Абсолютно надежный источник в первую очередь критически проанализировал противоречивые слухи, распространявшиеся заинтересованными лицами, и признал практически невероятной возможность мобилизации пяти тысяч белогвардейцев в столь короткий срок – так, чтобы это могло остаться незамеченным. Оценив общий мобилизационный потенциал всех военных сил, входивших в сферу контроля барона Врангеля, в двенадцать тысяч военнослужащих, большинство которых находились на военной или гражданской службе в Королевстве СХС, абсолютно надежный источник пришел к резонному выводу, что привлечь почти половину из них к участию в албанской кампании в рассматриваемые сроки было нереально. С другой стороны, он не склонен был доверять и тем, кто уверял, что в этой авантюре участвуют всего несколько дюжин профессиональных военнослужащих, выступающих во главе малочисленной, плохо организованной толпы вооруженных крестьян из племени Мати, вассалов полковника Зоголлы. Абсолютно надежный источник лично получил достоверную информацию как минимум о сорока старших офицерах, завербованных для албанского похода, что позволяло методом экстраполяции делать обоснованные предположения об общей численности остальных русских военнослужащих, включая младших офицеров и рядовых. Наконец, серьезным подспорьем при оценке ситуации стали сведения, полученные из сербской контрразведки, о содержании секретных переговоров полковника Зогу и Николы Пашича, прошедших в августе 1924 года и завершившихся подписанием секретного соглашения из шестнадцати пунктов. В данный момент у абсолютно надежного источника было только общее изложение содержания этого договора (впоследствии абсолютно надежный источник переслал полный текст договора, который лишь подтвердил его первоначальную оценку), где речь шла о фактическом присоединении Албании к Королевству СХС в рамках личной унии, о признании Ахметом Зогу, в качестве главы Албании, королевской династии Карагеоргиевичей, ликвидации албанской армии и замене ее на жандармерию, которая должна контролироваться сербами, о переподчинении албанской Православной Церкви белградским иерархам, об отказе от претензий на территории монастыря Св. Наума и т. д. Ценой такого, абсолютно унизительного для Албании договора, Ахмет Зогу купил возможность организовать воинское формирование для вторжения в Албанию, под руководством и контролем сербских офицеров, набрать добровольцев из числа албанцев, проживающих на территории Королевства, использовать сербских солдат, переодетых албанцами, а также обеспечить необходимое снабжение, включая поставки оружия и артиллерии. Эмиссары Зогу развернули активную деятельность, предлагая наемникам по три (по другим данным – четыре) золотых наполеондора в месяц.
Таким образом, тщательно проанализировав все источники, включая данные о возможном финансировании, военных поставках, ситуации в Общевоинском союзе Врангеля, распределении русских эмигрантов на территории Королевства, деятельности эмиссаров Зогу – Цено-бея Крюэзиу, итальянца Гальярди, Абдурахима Кроси и других, абсолютно надежный источник пришел к следующим выводам (оговорив, впрочем, что выводы эти – чисто эмпирические и по ряду позиций не имеют надежного документального подтверждения): по договору с Пашичем в состав основной группировки вторжения могут входить до 1000 солдат регулярной югославской армии, до 1000 резервистов-добровольцев из лиц албанской национальности, проживающих на территории Сербии (преимущественно в Косове), а также около 500 крестьян из племени Мати, покинувших Албанию вместе с Ахметом Зогу (их участие в предприятии сомнению не подлежит). Кроме того, количество наемников-врангелевцев может доходить до 800-1000, под руководством 40-50 старших русских офицеров. Белград предоставил также две батареи горной артиллерии, десять тяжелых и двадцать легких пулеметов (подтвержденные данные) и (предположительно) артиллерийскую обслугу и пулеметчиков, а также необходимые боеприпасы, амуницию и снаряжение, включая моторизованный транспорт для выдвижения группировки на передовые позиции.
Общая численность группировки под командованием Зогу может достигать до 4000 штыков, плюс необходимо учесть две независимые группировки (одна под командованием итальянца Гальярди, вторая – под командованием Цено-бея Крюэзиу), наступление которых планируется одновременно с наступлением Зогу, общей численностью до 1000 штыков.
Абсолютно надежный источник предоставил максимально объективный анализ ситуации, оговорив степень достоверности всех расчетов, но дальше в тонкости балканских перипетий никто вникать не стал. Возникло магическое число – 5000, и оно удивительным образом совпало с численностью призрачной Ледяной армии Ахмета Зогу, вдохнув в нее жизненную силу. Доклад абсолютно надежного источника сдали в архив в папке с соответствующим грифом секретности, и доступа к нему практически никто больше не имел, а все его предположения незаметно превратились в доказанный факт, и более того – подтвердили существование в Албании независимой военной силы, своим присутствием на одном из рычагов неустойчивых качелей балканской политики изменившей политический расклад на десятилетие вперед.
СЛИШКОМ СЕКРЕТНЫЙ ДОГОВОР
С договором как-то сразу не заладилось. Зогу был в безвыходном положении. Пашич мог выдвигать любые требования, и Зогу, хотя явно без удовольствия, был вынужден с этими требованиями соглашаться. Зогу нужно было восстановить свою власть. Пашичу нужно было, чтобы Албания потеряла остатки самостоятельного значения в сфере внешней политики и стала просто дополнительным противовесом на колеблющихся весах балканских интриг. Если Албания входила в сферу влияния Греции или Италии, граница возможного военного конфликта передвигалась к Сербии. Если Пашичу удавалось добиться своей цели, Королевство СХС получало дополнительное оперативное пространство – граница сдвигалась к Греции, а Италия теряла плацдарм, оставаясь за морем. Зогу соглашался со всеми пунктами договора, у него не было выхода. Но проблема была в другом.
Во-первых, договор был абсолютно неофициальным: будучи, на первый взгляд, международным договором, заключен он был фактически между двумя частными лицами – не только Зогу, но и сам Пашич на момент его подписания официальными лицами не являлись и с юридической точки зрения соответствующих полномочий не имели, не говоря уже о ратификации его правительственными органами. Во-вторых, был он настолько секретным, что его нельзя было не то что публиковать, но даже ссылаться на него было невозможно. В-третьих, утечка произошла практически сразу же, и о договоре знали слишком многие, так что секретность была довольно условной. И, наконец, главной проблемой было обеспечение выполнения условий этого договора. По плану Пашича, тысяча сербских военнослужащих, передаваемых Зогу для участия во вторжении под командованием сербских офицеров, и составила бы основу создаваемой в Албании жандармерии, которая должна была заменить регулярную армию. Это и было бы гарантией выполнения остальных пунктов договора. Но ввиду абсолютной незаконности и секретности договора практическое осуществление этого плана сразу же натолкнулось на непреодолимые сложности. Великие державы благосклонно относились к попытке Зогу убрать попавшего под влияние большевиков епископа Ноли, но в том случае, если Зогу восстанавливал власть своими собственными силами. Если же речь шла об открытой агрессии Королевства СХС, то есть о вторжении регулярной армии, то ситуация менялась радикальным образом. Ни о какой поддержке Лиги Наций и речи быть не могло; албанская армия сплачивалась для отражения внешней агрессии, и шансы Зогу на успех становились совершенно мизерными.
Следовательно, речь шла о том, чтобы провести в кратчайшие сроки совершенно секретную операцию по переподчинению тысячи военнослужащих в составе организованных воинских подразделений командующему группировкой вторжения. При этом сербов нужно было замаскировать в албанцев, обеспечить снабжение, управление, организацию. Такую огромную бюрократическую работу невозможно было провести в такие сжатые сроки совершенно секретно. Никто в руководстве армии не мог отдать полагающиеся в таком случае приказы, а секретная служба не располагала полномочиями проводить операции с армейскими подразделениями. Пока длилась неопределенность, Зогу, не дожидаясь обещанных армейских частей, воспользовался предоставленными ему полномочиями и набирал добровольцев. Идея с тысячей сербских солдат, переодетых в албанцев, повисла в воздухе. Осуществить ее в запланированные сроки оказалось невозможно.
Вторую обещанную тысячу – этнических албанцев из Косова, граждан Королевства, – набрать можно было достаточно легко. Но для Пашича эта ситуация представляла еще больший риск – в составе организованной группировки под руководством сербских офицеров и при наличии тысячи сербских военных; эта тысяча албанских добровольцев опасности не представляла и могла выполнить возложенную на нее задачу. Но если сербская армия в походе не участвовала, то идея вооружить тысячу косоваров и передать командование над ними албанцам уже не представлялась Пашичу такой замечательной. Совершенно неизвестно было, что могло прийти в голову организованной военной силе этнических албанцев – то ли организовывать жандармерию в Албании, то ли вернуться в свои родные края с намерением добиться независимости Косова от Сербии. Это были непросчитываемые политические риски.
Таким образом, и тысяча албанских добровольцев растворилась в воздухе.
Оставалась еще обслуга артиллерийских орудий, но Зогу даже и не напоминал об обещанных специалистах – ему нужны были орудия, и десяток-другой сербов никакого значения не имели. С орудиями могли прекрасно справиться и русские офицеры.
В результате весь договор, не имея под собой реальной базы, потерял какое бы то ни было значение. Если Королевство СХС не оказывало никакой реальной помощи Ахмету Зогу, как это было предусмотрено договором, то какие у него были основания требовать соблюдения остальных положений этого договора? Когда Пашич это осознал, было уже поздно – Зогу набрал русских добровольцев, и вторжение должно было вот-вот начаться.
Непонятно было только одно: с какими силами Зогу собирался начинать вторжение? Происходило что-то странное, концы с концами не сходились. Вместо проверенной информации к Пашичу поступали нелепые слухи; вместо ясной картины он видел что-то вроде гигантского серого одеяла, под которым происходило таинственное шевеление. О существовании армии призраков Пашич догадаться не мог, но косвенные признаки указывали на наличие какого-то фактора «икс», какой-то неучтенной военной силы. И тогда Пашич вызвал к себе того единственного человека в Королевстве, который по долгу службы должен был знать обо всем происходящем в Королевстве и его окрестностях больше не только самого короля (что совсем неудивительно, поскольку не королевское это дело – заниматься политикой), но больше даже самого Пашича. Он должен был решить это уравнение в кратчайшие сроки. А уж если бы и ему это не удалось, то… но нет, такой вариант не мог даже рассматриваться всерьез. Для этого человека не могло существовать никаких тайн и загадок. Все тайны и загадки от одного его вида мгновенно решались, не дожидаясь, пока тот применит более серьезные методы. А уж если он не смог бы, то и никому в мире это было бы не по зубам.
ПОХОД МЕРТВОЙ АРМИИ
Если кто-то думает, что война – это в основном атаки с криком «Ура!», стрельба, взрывы и всякие героические подвиги, то он глубоко заблуждается. Война – это преимущественно ходьба пешком и сидение в грязных окопах, выкопанных после длительного пешего перехода. Нет, конечно, случается и стрельба, и даже (крайне редко) штыковая атака, но большую часть времени занимает именно утомительное передвижение из одной точки в другую. Передвигаться доводится и в вагонах по железной дороге, и конным ходом, и в трясущихся повозках, и даже на грузовиках, но все-таки основной способ передвижения больших масс вооруженных людей там, где нет железных дорог и не хватает грузовиков, – на своих ногах. Собственно говоря, именно потому пехота и называется пехотой, что ей приходится преодолевать огромные пространства пешком.
Начиная с 10 декабря небольшие группы русских военных начали стекаться в Дебар, который албанцы называли Диброй. До Скопье (или, как произносили албанцы, Шкупи) шел поезд, а потом нужно было преодолеть еще больше ста километров до Дебара, и тут уж кому как повезло: кто доехал более или менее комфортно, наняв повозку в Скопье, кто добирался перекладными, сначала до Тетово, а потом уже оттуда до Дебара. Кучину и Улагаю, отправившимся из Скопье с последней командой киевских гусар, прибывших во главе с полковником Берестовским, не повезло. Сербы организовали несколько военных грузовиков, но тот, который перевозил Кучина, заглох сразу после Волковии, и оставшиеся до Дебара пятнадцать-двадцать километров нужно было идти пешком.
Лучший способ оживить все свои военные привычки – это пройти пешком километров двадцать. Для бывалых солдат это было легкой прогулкой, позволявшей даже насладиться видом черно-синих диких зубчатых гор справа по ходу движения, самым острым зубцом среди которых была гора Кораб.
– А, вот они, горы, – кивнул Кучин в сторону острых пиков. – Давно, Кучук, ты в горах не бывал? Соскучился, поди?
Кучук равнодушно пожал плечами. Местные горы его никак не заинтересовали.
Стало темнеть. Неожиданно пошел густой снег.
– Господи, настоящий снег! Только здесь, в горах, и можно увидеть настоящий снег! Я уже соскучился. Там, внизу, только мокрое месиво – дождь вперемешку со снегом, мокрая слякоть. А здесь – умыться чистым мягким снежком, как в детстве.
Кучин на ходу набрал в ладони снега и с удовольствием погрузил в него лицо. Улагай поморщился – он не любил снег.
У обочины стояла старуха с вязанкой хвороста и, нахмурившись, смотрела на проходящих солдат. Один из них повернулся, и вдруг она с ужасом увидела, что у него не только на шапке и на плечах снег, но и вместо лица у него снег, и он пытается руками содрать ледяную корку. Наконец ему это удалось, и солдат со смехом повернулся к ней, весело что-то прокричав и показывая вывернутое наизнанку снежное лицо, лежащее у него в ладонях. Вместо содранного снежного лица у него теперь было обычное, человеческое, – глаза его сверкали, и он громко хохотал, подмигивал старухе и выкрикивал таинственные заклинания. С ужасом улавливала она обрывки ритмичных фраз, похожих на знакомые с детства древние ритуальные присказки, но искаженные до неузнаваемости и ставшие от этого таинственными и ужасными. Baba, ula… babula, kakoj, marros, marros… С ума можно было сойти от страха.
А потом вдруг после всей этой абракадабры она услышала жившие у нее в памяти с младенчества слова детского заклинания, вызывающего дождь:
– Rona rona peperona… – и с ужасом подумала: кто же вызывает дождь посреди зимы? В мороз? Что будет, если в мороз пойдет дождь? Всё покроется ледяной коркой, и все помрут. Старуха с опаской посмотрела на небо, но оттуда по-прежнему летели обычные снежинки. В этот момент солдат вдруг совершенно отчетливо произнес понятные слова:
– Ika nga veria, vajta ne debore… – но прервался на полуслове.
– Капедан! – донеслось откуда-то из снежной мглы, и страшный солдат обернулся на зов, стряхнул с рук свое снежное лицо, мгновенно разлетевшееся вьюгой, и бесследно растворился в белом тумане.
Старуха перекрестилась, и в этот миг откуда-то издалека эхом донесся гул снежной лавины.
Кучин, бодро оттирая замерзшие щеки снегом, догнал Улагая.
– Ну что, Улагай, хорош снежок, а? Вон бабуля тоже стоит, радуется снежку. Я ее повеселил, рассказал пару поговорок, меня детишки албанские научили, когда я в Любаниште служил, на Охриде. Там про снег что-то такое, веселое. Или про дождь? Да, про дождь. Ну, неважно…
– Веселое?
– Ну да, песенка для вызова дождя, вроде нашего «дождик, дождик, пуще, дам тебе я гущи!» Вот, кстати, волшебное русское заклинание, действует гарантированно.
– Неужели?
– Да, проверено мной лично. Но есть несколько обязательных условий, чтобы оно подействовало.
– И каких же?
– Нужно петь его во весь голос, подпрыгивая на месте.
– И всё?
– Да нет. В том-то и дело, Кучук, что не всё. – Кучин посерьезнел. – В том-то всё и дело. Прыгать нужно обязательно босиком, причем тебе должно быть девять лет, и происходить всё это должно в саду, желательно вишневом, окружающем твою усадьбу. Вот в чем загвоздка. Это только в России работает. И только таким вот образом. А здесь другие заклинания, свои собственные. Рица-рица пеперица… Как-то так, – открыв на ходу офицерский планшет, он посветил плоским карманным фонариком на карту сквозь прозрачное слюдяное окошко. – Ну, Улагай, скоро до монастыря Йована-Крестителя дойдем, а там до Дебара уже и рукой подать.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ В ДИБРЕ
Церемония зачисления русских охотников в албанскую армию, с назначением воинских чинов, прошла как-то скромно, можно даже сказать – незаметно, на каком-то глухом пустыре на окраине Дибры (как теперь все уже привыкли называть Дебар). Погода была непонятная. К вечеру немного подмораживало, и растаявший было днем снежок снова кружился в воздухе. Где-то за спинами свежеиспеченных албанских офицеров, одетых в новую форму и сменивших привычные фуражки на характерные шапочки, пряталось за горами солнце, далеко впереди темнело озеро, за которым тоже были горы.
Миклашевский, ставший майором албанской армии, доложил принимавшему парад главнокомандующему. Индивидуальных представлений офицерского состава предусмотрено не было, и Зогу ограничился тем, что обошел строй, внимательно вглядываясь в лица своей маленькой армии.
Кучину показалось, что за решительным и воинственным видом Зогу скрывал неуверенность, и взгляд его скользил по лицам как-то слишком быстро. Человек, склонный к сомнениям и навязчивым размышлениям, возможно, мог бы даже заподозрить, что главнокомандующий сомневается в благополучном исходе затеваемого похода. Но в строю стояли люди, совершенно не склонные к ненужной рефлексии и озабоченные, в основном, только тем, достаточно ли ладно села на них новая форма, в которой предстояло воевать в горах, и пытавшиеся привыкнуть к необычным знакам различия на ней.
В другое время кадровые военные, вне всякого сомнения, возмутились бы тем, что совершенно неосновательно были, по сути, разжалованы, получив звания ниже тех, что имели в русской армии. Полковник Миклашевский стал майором, и это было самое высокое звание в сформированной команде. Старшие офицеры перешли в младший офицерский состав – Берестовский и Улагай получили капитанский чин, а Кучин стал лейтенантом. Переживавшие некогда о выслуге, наградах и званиях, офицеры, ревниво следившие за карьерой однокашников и пристрастно обсуждавшие прошедшие награждения, на этот раз приняли факт своего понижения совершенно равнодушно. Всё это было каким-то ненастоящим, напоминало опереточную историю, и никому и в голову бы не пришло всерьез обсуждать, почему кто-то стал капитаном, а кто-то – всего лишь лейтенантом.
– Да и, с другой стороны, какие еще могут быть у нас звания, если главнокомандующий у нас всего лишь полковник? – резонно заметил Кучин стоявшему рядом Куракину, когда церемония подошла к концу. – Должна же в армии быть какая-то субординация.
– Да бог с ними, со званиями, – ответил Куракин, – меня больше интересует, где же вся остальная армия? Здесь ведь, кроме личной охраны премьера, никого нет. Куда подевались все его матьяне? Где наша кавалерия? Маскируется? Где косовары?
– А вот по поводу кавалерии я могу дать точные сведения: кавалерия скупила все дрова в Дибре и теперь разжигает костры.
– Какие еще костры?
– Вдоль албанской границы они сегодня разожгут костры, насколько дров хватит, для введения противника в заблуждение относительно нашей численности.
– Вы полагаете, в этом есть какой-то смысл?
– Трудно сказать. Полагаю, об этом следовало бы спросить Русинова, как начальника штаба, но боюсь, что даже он на этот вопрос ответить не сможет. Это уже какие-то стратегические замыслы главнокомандующего. Надеюсь, он понимает, что делает… И что дров будет достаточно….
И Кучин задумчиво посмотрел на горы, темневшие на другом берегу озера. Где-то еще дальше, у самой границы, вот-вот должна была вспыхнуть бесконечная цепочка костров, посеяв панику среди немногочисленных солдат пограничной стражи на этом самом дальнем и глухом участке албанско-югославской границы.
ДЕТАЛИ ГОЛОВОЛОМКИ
В кабинете, одно приближение к дверям которого вызывало неприятный озноб даже у сотрудников королевской контрразведки – а они, как всем известно, не самые слабонервные люди, – происходил довольно неприятный разговор.
Посеревший от усталости человек тихим голосом распекал своего подчиненного, который считался весьма компетентным сотрудником, – по крайней мере, так было до этого вечера. А уж как будут к нему относиться в дальнейшем, было покрыто неизвестностью. Держа под мышкой серые папки, часть из которых, казалось, обросла архивной пылью, подчиненный оправдывался. Он и сам понимал, что оправдания его выглядят очень неубедительно, но понять не мог, как же это так получилось, что все его усилия последних недель оказались совершенно напрасными, и ему приходится отвечать на такие неприятные вопросы, ответа на которые у него нет и быть не может. Это было похоже… даже трудно сказать, на что это было похоже, – как если бы он стоял на посту и неотрывно смотрел на вражеские позиции, и вдруг оказалось бы, что всё это время глаза его были закрыты, да и лицом повернут он был совсем в другую сторону. Это было похоже на липкий кошмар, от которого не удается пробудиться, несмотря на все усилия спящего – понимающего, что всё происходит не на самом деле, что всё это только снится, – но вот проснуться нет никакой возможности!
– Не может такого быть. Это невозможно! Пять тысяч! Это невозможно физически. Кроме того, всё под контролем, у нас полные списки личного состава. Полковник Миклашевский руководит операцией. Ни один лишний русский офицер не может остаться незамеченным, разве что его в матьяна переоденут. Да и то он долго не продержится!
В подтверждение своих слов говоривший, неловко скособочившись и прижимая локтем папки, извлек из них несколько скрепленных вместе листков, где машинописные строчки были густо испещрены исправлениями и пометками. Листки в его руке очень неубедительно подрагивали, когда он выкладывал их на стол перед сидевшим. Тот взял листки и бегло просмотрел, небрежно перелистывая пальцем.
– Полные списки, говоришь?.. Ни один, говоришь?.. А вот у меня есть данные из совершенно надежного источника, что ротмистр Кучин отправлялся на вокзал встречать команду казаков, численностью от ста пятидесяти до двухсот человек, под командованием полковника Бойко и казачьего войскового старшины. И где же эти казаки в вашем списке? Тут у вас всего сто восемь человек. По моему указанию проведена проверка – полковник Бойко бесследно исчез именно в эту ночь. Больше о нем никто и никогда не слышал. Был полковник Бойко, все его видели, разговаривали с ним, деньги ему в долг давали, выпивали с ним – и вдруг он исчез бесследно. Никто больше не слышал также и о двухстах казаках. Где они? Растворились в воздухе? Стали призраками?
– Я затрудняюсь…
– Из других – подчеркну: еще более надежных источников – мне стало известно, что ротмистр Кучин является начальником врангелевской особой секретной службы – настолько секретной, что даже их контрразведка не располагает детальными сведениями о его деятельности. И вот такой человек выходит встречать двести казаков во главе с войсковым старшиной и полковником для их переправки к месту сбора – и все они бесследно исчезают в ту же ночь. Как это прикажешь понимать?
Повисло неловкое молчание. Компетентный сотрудник не имел ни малейшего представления, как это можно понимать.
Человек с выжженными усталостью глазами развернул на столе лист бумаги и стал рисовать кружочки.
– А теперь давай-ка взглянем на тот список, который ты мне тут показываешь. Пятнадцать человек на офицерских должностях, а остальные никаких командных постов не занимают. Вот, изволь, – полковник Улагай командует пулеметной командой. Ты знаешь, кто такой полковник Улагай?
– Э-э…
– Полковник Улагай – командир ингушской сотни, потом командир отдельного пластунского отряда казаков в Императорской армии. Это элитное диверсионное подразделение, способное независимо решать задачи оперативно-стратегического масштаба. Улагай с генералом Покровским осуществлял зачистку Болгарии от агентов большевистского ГПУ. Улагай – это величина. Полковник Улагай еще не всякий полк не во всякой дивизии возьмет под свое командование – а тут, извольте видеть, он командует пулеметной командой из восьми пулеметов! А вот тут кто? Ну-ка, ну-ка?.. Ты только посмотри – кто тут у него командиром взвода? А? Некто Кучин. Ротмистр Кучин – тот самый ротмистр Кучин! – по твоему мнению, сейчас сидит и чистит пулемет «фиат»? А? Чистит?! Доводилось тебе видеть где-нибудь пулеметную команду, в которой несколько старших офицеров, включая полковника?!
– Не могу знать, виноват.
– А теперь глянь, что получится, если эти вот кружочки расставить как нужно, если имена из твоего списка таким вот образом переписать… – И на листе бумаги обозначилась сложная структура, где кружочки были связаны друг с другом расходящимися линиями, линии эти ветвились, обрастали треугольниками и прямоугольниками, гроздьями висевшими внизу страницы. – Ты видишь, что это?
Стоявший нахмурился, внимательно изучая схему, но делать какие-то выводы поостерегся.
– Так вот, это схема организации дивизии. Твой список – это готовая кадрированная дивизия. Осталось только добавить личный состав – рядовых, унтер-офицеров. И всё!
Рука говорившего лихорадочно стала рисовать прямоугольники, квадраты, и скоро весь лист был изрисован значками.
– Это значит, что в любой момент появляются из того тумана, в котором они бесследно растворились, двести казаков и молниеносно занимают свое место.
Рука заштриховала один из прямоугольников.
– И всё!
Подчиненный выглядел озадаченным.
– Каждому из этого списка достаточно вызвать по своим каналам пятьдесят человек, и у них под ружьем уже пять тысяч, два полка, практически ударная дивизия без вспомогательных служб. И все это происходит мгновенно и вне нашего контроля. За один свой поход на вокзал Кучин принял двести казаков и куда-то их переправил для временного базирования. А сколько таких походов совершил этот мифический Кучин? У тебя есть такие сведения?
Подчиненный был вынужден признать, что таких сведений у него нет.
– И самое главное, что мы не знаем, кто реально находится наверху этой пирамиды, кто осуществляет командование. Формально – да, Миклашевский. Он командует сотней наемников и несколькими сотнями крестьян. А вот кто командует секретной дивизией? Зогу? Улагай? Кучин? Миклашевский может даже и не подозревать, что происходит на самом деле. Его просто мягко отстранят в нужный момент. Чтобы завтра же у меня на столе было всё об этом Кучине – весь Белград обшарь, в Россию смотайся, если понадобится, но чтобы я знал, чем он тут занимался!
КАК СПРАВИТЬСЯ С «ФИАТОМ»
Ротмистр Кучин в это время как раз именно что разбирался с устройством итальянского пулемета «Фиат-Ревелли» 1914 года выпуска. Сам по себе пулемет ничем особенным не выделялся – практически тот же «Максим» с водяным охлаждением кожуха, вот только вместо колес у него была тяжеленная тренога, которую должны были таскать крепкие горцы, входившие в подчиненный ему пулеметный взвод, да вместо ленты патроны подавались из экзотического многорядного магазина-коробочки открытого типа с пятью рядами, по десять патронов в каждом. Сама по себе идея, возможно, была и неплоха, но система перезарядки была настолько неудобна, что ротмистр, пытавшийся овладеть пулеметом с наскоку, чуть не остался без нескольких пальцев, проклял эту чертову коробку и приступил к планомерной осаде диковинной конструкции. Ему не улыбалось в разгар боя случайно сунуть палец куда-нибудь не туда и потерпеть поражение от глупой машинки. Времени на то, чтобы довести навыки до автоматизма, не было, но натренировать какие-то основные движения было просто необходимо.
Более того, нужно было научить всем необходимым манипуляциям подчиненного ему горца: заливать воду в кожух, сливать воду, заряжать, разряжать, набивать патроны в магазин, собирать пулемет на треноге. Кучин задумался, мысленно оценивая свой запас албанских слов и решая, сможет ли он справиться с этим, не прибегая к помощи переводчика.
– Ну что же, Селим, давай знакомиться. Я – командир взвода.
Селим спокойно посмотрел на него и кивнул.
– Знаю тебя. Ты – Скендер. Белый капедан. Был на Охриде.
Кучин был крайне удивлен. На Охриде в пограничной страже он служил давно, и после этого столько всякого в его жизни произошло, что пребывание в албанских горах несколько выветрилось из его памяти. Казалось странным, что кто-то может знать о его прошлой службе и, тем более, узнать его в лицо.
Так же спокойно Селим добавил:
– Убил моего свояка, кушерира.
– Что? – не сразу понял Кучин.
– Убил. Пулей, – и Селим изобразил для ясности, как стреляют из ружья.
Ситуация была странной, и Кучин не знал, как на нее реагировать. С некоторой опаской он посмотрел на Селима, прокручивая в голове самые разные варианты развития событий, вплоть до неожиданного вооруженного столкновения.
– И что теперь?
– Что? – не понял Селим.
– Ты мой кровник? Должен меня убить?
– Я? – удивился теперь Селим. – Почему?
– А как же кровная месть? Канун? Разве Канун не требует отомстить?
– Нет. Очаг требует кровь у очага. Фис – у фиса. Ты не албанец, у тебя нет ни очага, ни фиса. Ты солдат. Ты воевал храбро и честно, капедан. Канун не требует брать кровь на войне. На войне солдаты воюют. Кто лучше, тот победил. Погиб кто погиб. Судьба.
Селим развел руками, демонстрируя свою покорность судьбе, и принялся снимать с осла притороченную у того на спине треногу для пулемета.
Кучин, озадаченный, какое-то время стоял неподвижно, повторяя про себя формулу судьбы солдата, изложенную албанским горцем с лапидарностью, достойной древних римлян: u vra kush u vra – «погиб кто погиб».
ДЕЛО К.
Расследование было настолько секретным, что в целях конспирации обычные правила делопроизводства не соблюдались, и на картонной папке было крупно написано просто «ДЕЛО К.».
Эту папку опытнейший и до недавнего времени не знавший провалов сотрудник контрразведки и положил на стол своему начальнику. Тот некоторое время пристально смотрел на своего подчиненного, словно решая, стоит ли вообще брать эту папку в руки, потом все-таки открыл ее.
Как только начальник отвел от него взгляд, подчиненный с тоской посмотрел в угол комнаты, потом на окно, но долго позволять себе такие вольности и бродить взглядом, где попало, он не мог: начальник, прочитав что-то, нахмурился, поднял глаза и увидел, как и положено, напряженное внимание и готовность.
– Ты где работаешь, а? Что это тут у тебя с датой рождения – не знаешь, когда он родился? А как он документы для службы на границе оформлял?
– Изволите ли видеть, там в скобочках дата в современном летосчислении, а первая цифра – это по старому русскому календарю, там почти две недели разницы. Кроме того, в разных канцеляриях есть разночтения, очевидно, где-то писарь сделал ошибку. Официальной датой считается вот эта, – и подчиненный, изогнувшись, почтительно указал мизинцем на нужную цифру.
Начальник пожевал губами, но ничего не сказал. Перевернув страницу, он стал бормотать вполголоса. Родился в имении… Окончил Тенишевское училище в Петрограде… Елисаветградское кавалерийское… Так-так… Первая мировая… «Ледяной поход»… Галлиполи… Это всё к черту. Здесь чем он занимался? Связи, деятельность, явки…
По мере того как он перелистывал досье, лицо его каменело, и бормотать про себя он перестал. Наступило зловещее молчание. Потом он тихо прошипел сквозь зубы, не поднимая глаз на подчиненного. Любой, кто мало-мальски знал этого человека, понял бы, что он взбешен до предела.
– И я должен читать этот бред? Ты сам читал это, когда в дело подшивал? Топил котлы в университете… Шоколадная фабрика Шонда… Дурацкая история с калиной какой-то в Женской медицинской академии… Что он там не туда сажал? Какое он вообще имеет отношение к женщинам или к медицине? Какие еще деревья? Зачем вообще нужно сажать какие-то деревья? Мало их и так растет? Какое это имеет отношение к делу? А это что? Торговля вонючими сырами? При чем тут вонючий сыр? Какое отношение имеет сыр к деятельности врангелевской контрразведки?!
– Он, изволите ли видеть, производил французский сыр рокфор и торговал им в лавке под видом настоящего, импортированного из Парижа, и некоторое время довольно успешно. Производил он его из отбросов, скупал по дешевке местный заплесневевший сыр и делал из него «французский» – лепил этикетку и продавал втридорога…
– Идиот! – взорвался начальник. – Он издевался над нами, а ты собираешь всю эту дрянь и в дело подшиваешь! Чем он на самом деле занимался? Контакты? Где? Кого нашли? Вот это что такое? Ну, тут понятно: офицеры, всех просветить насквозь, если они не в горах уже! Улагай! Так. Хорошо. С Улагаем понятно. А это кто? Балалаечник? Кто это такой – Иван Булгаков? Почему он тут у тебя подшит? Он с Кучиным выпивал пару раз в русском кафе, где бренчит на балалайке с утра до ночи? И что? Вы его проверяли? Что тут? Жена, ребенок, балалайка… Ерунда всё это полная! К черту! Где фактура?
– А вот тут, позвольте заметить, есть существенные данные: вооруженное нападение, террористическая деятельность, свидетельские показания.
– А? Где? – заинтересовался начальник.
Подчиненный услужливо перелистнул несколько листов.
– Вот тут. Показания Драго Савича, промышленника. Он уверяет, что Кучин совершил вооруженное нападение на его фабрику, организовав террористическую ячейку, в которую входили Улагай и еще несколько человек.
– Так-так, это уже хоть что-то. Ну-ка, – и мрачный человек стал вчитываться в протокол допроса Драго Савича. По неведомой причине настроение у него от этого не улучшилось. – А ты сам читал, что этот Савич плетет? Кучин организовал подпольную большевистско-террористическую ячейку! А?! Кучин – большевистскую?
– Виноват, указанный Савич – человек, политически необразованный, и считает, что слово «большевик» – это что-то вроде ругательства по отношению к любому русскому.
– Ну хорошо, а вот… – палец воткнулся в подшитую страницу, – вот это: вооруженное нападение на контору фабрики? В чем оно выражалось? Какова была цель вооруженного нападения? И чем это нападение закончилось? Почему он жив, сволочь, если на него русскими террористами было совершено вооруженное нападение? Кучин стрелять разучился? И почему же он в полицию не заявил?
– Боялся мести замаскированных сообщников. А в результате нападения у него травма. Глаз ничего не видит.
– Всё. Хватит тебе тут в конторе штаны просиживать и по городским кабакам болтаться. Сколько ты, интересно, коньяку выпил за хозяйский счет, пока балалаечника не разоблачил?
Подчиненный пожал плечами и тоскливо посмотрел в сторону.
– Значит так. Берешь лучших людей и выезжаешь в поле! В Тетову, в Дебар, в Пешкопию, к черту на рога, хоть пешком там всю дорогу пройди, носом всё обнюхай, но чтобы у меня были самые точные сведения: где сейчас Кучин и его русская дивизия? Ты понимаешь, что дивизия не может по воздуху пролететь? Дивизии требуется транспорт, снабжение, обозы. Солдаты должны размещаться на постой. Жрать они должны, ты понял меня?
Начальник говорил тихим шипящим голосом – и это было невероятно страшно, лучше бы он кричал. Тихий голос его, однако, постепенно становился все громче – будь на месте опытного контрразведчика кто-нибудь с менее крепкими нервами, он уже застрелился бы от ужаса.
– Они должны жрать, а потом гадить! Даже если они не по домам стояли, а в чистом поле прятались, походный лагерь разбивали, они по уставу должны были латрины откапывать! Куда они гадили, я тебя спрашиваю, черт бы вас всех побрал?! Где дивизионное дерьмо? Если дивизия нагадила, этого нельзя не заметить!
Он немного успокоился и продолжал уже скучным бесцветным голосом:
– Отправляться немедленно. Возьмешь машину и двух человек. Нужны точные данные: личный состав, вооружение, маршрут. Докладывать непрерывно, в любое время, с каждого телефона и телеграфа по пути, начиная с Тетова. Чрезвычайные полномочия. Допрашивать жестко, при необходимости производить аресты любых лиц. Использовать местные власти. Дело государственной важности.
Начальник показал пальцем на потолок, чтобы подчиненный осознал уровень государственной важности, потом махнул рукой, показывая, что разговор закончен. После того как подчиненный вышел быстрым шагом из кабинета, он долго сидел неподвижно, о чем-то думая. Со стороны могло бы показаться, что он читает и перечитывает надпись на картонной папке: «ДЕЛО К.».
ГРАНИЦА
Вторжение на территорию Албании произошло каким-то совершенно будничным образом и без единого выстрела. Передовые отряды готовились подавить сопротивление пограничной стражи, но никакого сопротивления не было и в помине. Личный состав пограничников приветствовал законного премьер-министра Албании, выстроившись по всей форме, как положено, и напружинившаяся, готовая к смертельной схватке ледяная змея, ощетинившаяся ружьями, пулеметами и артиллерийскими орудиями, растаяла и раскатилась брызгами во все стороны. Все спешили воспользоваться выдавшимся неожиданно временем и занялись своими собственными неотложными делами.
Потом стали появляться перебежчики с другой стороны, возникавшие словно ниоткуда, приходившие какими-то обходными тропинками и не то сдававшиеся в плен, не то рапортовавшие по команде о прибытии для дальнейшего прохождения службы. У каждого их них, вероятно, были свои собственные причины для перехода на сторону Зогу, но массовость этого явления свидетельствовала о разложении в рядах противника и о совершенно неудовлетворительном состоянии боевого охранения.
– А что, Бродович, – спросил сидевший и изучавший карту Кучин суетившегося возле древней бронзовой пушки командира артиллерийской батареи, – не довелось пострелять? Таким манером, может, и до Тираны дойдем?
– Это вряд ли, – рассеянно ответил тот, задумавшись над решением какого-то технического вопроса, связанного с конской упряжью. – Это вряд ли…
– Отчего же? – удивился Кучин. – Ведь если задуматься, то воевать и не нужно, если нами руководит местный премьер-министр. Какая же тут может быть война? Пройдем парадным маршем. А?
– Это он тут премьер-министр, а чуть дальше, в Пешкопии, он уже государственный преступник, заочно приговоренный к смертной казни, и для него уже виселицу построили. – Бродович, пыхтя, подтянул какие-то постромки и присел рядом с Кучиным перевести дух. – Ротмистр Красенский со мной поделился – они там в казарме пограничников и перебежчиков допрашивают, и ситуация отнюдь не такая радужная. Там более тысячи штыков регулярных войск, артиллерия, пулеметы, крепость, и руководит ими приехавший эмиссар епископа. С ним, похоже, договориться не удалось, так что все-таки придется пострелять, как вы изволили выразиться. И вот эта вот дорога не будет похожа на парадный марш, – и Бродович ткнул пальцем в разложенную у Кучина на коленях карту.
– Средь финских блат… – пробормотал Кучин, изучая карту.
– Что, простите? – переспросил Бродович.
– Среди шкиптарских блат, говорю, – пояснил Кучин. – Вот, извольте полюбоваться, у них тут в горах каким-то удивительным образом фигурируют болота. В названиях деревень. Верхнее Блато, Нижнее Блато. Хорошо, что это исключительно в фигуральном смысле. Я, если признаться, с пятнадцатого года болота терпеть не могу. Особенно зимой.
Бродович пригляделся к карте.
– Тут вообще много славянских названий у албанцев, но при чем тут болото – совершенно непонятно. Наверное, это просто случайное совпадение по звучанию, и к болотам никакого отношения на самом деле не имеет.
– Так я и не говорю, что имеет. Так, чистая игра слов. Зато другие названия явно со смыслом. Вон, дальше у них еще есть Подгорица, наверняка под горой стоит, а дальше еще занятнее: село Граждане какие-то с крепостью, Войник, Градец, Бегунец. Занятно.
– Зато возле моей дачи под Петербургом – сплошь чухонские названия, Карголо-Лемболо-Кракемяки всякие. Древние племена уходят или растворяются среди пришельцев, а имена остаются.
– Так что, пешком пойдем в Пешкопию? Пешкопия – это ведь от слова «пешком»?
– Я полагаю, ротмистр, то есть, пардон, господин албанский лейтенант, что Пешкопия – это от слова «епископ». Я что-то такое читал, кажется. Здесь христианская часть Албании, не мусульманская.
– Ну что ж, придется, значит, пешком прогуляться к епископу. Делать нечего.
ПОИСКИ НЕВИДИМОЙ КОЛОННЫ
Допрос местных крестьян довел сотрудника разведки до полного изнеможения. Они или действительно были поголовно идиотами, или хитро прикидывались дурачками, чтобы не отвечать на его вопросы.
– Душан, – риторически вопрошал он своего подчиненного, – они что, действительно считать не умеют? Как такое может быть? Они ведь овец своих считают и деньги считают – небось, не ошибаются никогда? Вот попробуй, ради интереса, обсчитать его даже не на динар, а на пятьдесят пара хотя бы, – что будет, а?
Душан задумчиво кивал головой, пытаясь представить, что будет, если вот этого, только что вышедшего из комнаты огромного крестьянина, попытаться обсчитать на пятьдесят пара. Да, пожалуй, ничего хорошего не получилось бы.
– Вот именно! – а тут они не могут сосчитать не только, сколько человек мимо них прошли по дороге, но даже сколько грузовиков проехало!
Допрашиваемые охотно соглашались: да, проезжали русские солдаты, и грузовики были, и албанцы тоже были, конные и в грузовиках. Сколько? А кто их знает… Много.
– Конных было много, сотни. А может, и тысячи. И грузовики ездили туда-сюда. А сколько их было, кто же знает? Никто их не считал. Это на большой дороге было, а мы туда не ходили.
– А пешие? Пешие солдаты в колоннах?
– Может, были и пешие. Если всадники были, и грузовики были, и даже пушки были – да-да, были пушки, точно, – то были, наверное, и пешие. Почему бы им не быть? Это как водится в любой армии: некоторые верхом, некоторые на грузовиках, а уж все остальные пешком, как миленькие, ножками топают, грязь месят. На каждого грузовиков не напасешься. Мы – народ простой, на всех войнах своими ножками топаем.
– А конные? Сколько их было? Сто? Тысяча? Пять тысяч? Албанцы или, может, там и русские были?
– Конных было много. Не сто, конечно, больше. Может, тысяча, а может, и все пять. Кто же их считал? А уж русские они или албанцы, это понять невозможно. С виду – албанцы. А так, может, и русские. С усами. Но это на большой дороге было, а что туда ходить? Зимой вообще никуда ходить не надо. Если дрова есть, то и сиди себе дома. Женщина за водой сходит, новости расскажет. В трактир сходить, выпить. Ну, вот на Рождество надо в церковь идти, к Йовану в монастырь. А так – зачем ходить на большую дорогу? Тем более, что стемнело, и снег пошел, и что ты там разглядишь? Шум был, машины шумели. Это мы слышали. Лавина с гор сошла, слышали. А так – тихо всё. Зима.
Переглядывались крестьяне между собой и откровенно валяли дурака, издеваясь над ретивым сербским начальством, прибывшим аж из самого Белграда и пытавшимся с грозным видом выяснить непонятно что. Надо вам солдат считать, так поезжайте в Дебар и считайте их там, хоть конных, хоть пеших. А если дорогу замело и машине не проехать, так садитесь на коней или пешком идите. Или ждите, пока распогодится. К нам-то какие вопросы?
СТАРУХА
Наконец, ему доложили, что объявилась старуха, которая во время сбора хвороста сама видела колонну русских солдат, в непосредственной близости, и даже разговаривала с кем-то из русских.
– Пешую колонну? – удивился сотрудник.
– Пешую.
– И где же?
– За Волковией, не доходя до монастыря.
Начальник группы зашелестел картой, нахмурившись, некоторое время вглядывался в нее.
– Большая колонна?
– Очень большая. Армейская колонна с вооружением.
– И как эта колонна туда попала? Кто-нибудь мне объяснит? Что это вообще всё значит? В Тетово никакой колонны никто не видел, через Гостивар никакая колонна не проходила, в Маврови колонны не было – да и откуда могла бы взяться армейская колонна в Маврови, если ни один солдат пешком не проходил через Гостивар! А тут вдруг она появляется, откуда ни возьмись. Эта старуха в своем уме? Она вменяемая? С горы Кораб, что ли, колонна эта спустилась?
– С виду нормальная. А так… – кто ее разберет?
Выглядела старуха действительно совершенно нормальной. Войдя, цепким взглядом окинула комнату, внимательно рассмотрела лица всех присутствующих и, безошибочно определив самого главного, обращалась уже исключительно к нему.
– Милок, – тихо проговорила она, подойдя к столу и с опаской оглядевшись по сторонам. – Ты, я вижу, тут самый главный. Слушай меня, я тебе все расскажу. Я тебе скажу правду. Эти там, – она кивнула головой в сторону двери, – они боятся, они ничего тебе не скажут, а я скажу. Я старая уже, мне уже поздно бояться. Я уже не боюсь ничего. Я тебе расскажу.
– Что расскажешь? Говори ясно!
– Я и говорю. Сама видела. Была армия. Белая армия, огромная, много солдат. Шли в темноте, под снегом, следы их сразу заметало, не увидишь. А я на дороге стояла, они мимо меня и прошли.
– Сколько их было? Когда они прошли?
– А вот той ночью и прошли.
Старуха снова оглянулась и, наклонившись к столу, поближе, жарко зашептала:
– Белая армия. Большая армия. Ледяные мертвые солдаты. Мертвая армия. Русские солдаты во главе с Белым капеданом. За ними следов не остается, поземка заметает сразу. Кто сунется следом – лавины хоронят. Останется в снегу навсегда. Вот Милко сунулся, его только через два дня из снега откопали.
У слушавшего появилось на лице странное выражение, словно он съел что-то противное, и теперь не знал, куда бы сплюнуть. Он даже приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но потом передумал и промолчал, решив дослушать до конца. В конце концов, даже в совершенно бредовом рассказе должно быть какое-то рациональное зерно.
– Убить их нельзя, они уже мертвые. Ночью в снегу их не видать, снежной поземкой проносятся. Белый капедан – в ледяной сверкающей броне, огромный и страшный.
– Бабка, а ты сама-то их видела?
– А как же не видела, милый? Вот как тебя, своими собственными глазами и видела. Я на дороге стояла, а они по ней шли мимо меня. Как же не видела? Дотронуться могла, вот как видела!
– И что же ты видела? Говори внятно!
– Ликом светел и прекрасен, снял снежное лицо и превратился в человека.
– Что ты плетешь? Что значит – снежное лицо? Говори понятнее!
Старуха тяжело вздохнула, расстроенная непонятливостью собеседника.
– Куда же еще понятнее? Я и говорю: лицо у него было из снега, он снял его, как корку, – и старуха, скрючив пальцы, принялась изображать, будто что-то отдирает от своего лица, – в мою сторону протянул, вот так, – старуха показала, – потом развеял по ветру – и началась буря. А под снежной коркой у него обычное лицо, человеческое, появилось. Потом он засмеялся, рукой махнул, и с горы сошла лавина.
Старуха озабоченно нахмурилась и покачала головой.
– Хотел и меня в ледяную глыбу превратить, но передумал – его позвал кто-то. Он шаг в сторону сделал – и рассыпался снежной крошкой, развеялся по ветру. Как и не было его. И никаких следов.
Слушавший устало захлопнул блокнот.
– С чего ты взяла, что он тебя в ледяную глыбу хотел превратить?
– Ну, я, кажется, из ума не выжила еще, – обиделась старуха. – Он хотел дождь вызвать, чтобы я в ледяную глыбу превратилась. Ну подумай сам головой-то своей, что будет, если на морозе человека водой облить? А? – старуха разговаривала с ним, как с туповатым ребенком, вдалбливая ему очевидные для нее вещи.
Потом, окончательно обидевшись на его непонятливость, она поджала губы, умолкла и стала смотреть в сторону. Больше из нее практически ничего выжать не удалось. Единственное, чего еще удалось от нее добиться, это подтверждения того факта, что фантастического собеседника ее кто-то назвал Белым капеданом и что, якобы, этот самый капедан велел ей жить до летних дождей, а раньше ни в коем случае не помирать.
Так и осталось полной тайной: откуда и куда шли таинственные солдаты сквозь пургу – из Скопье они, что ли, незаметно для всех прошли больше ста километров? Может, старухе все-таки привиделось? Сама она, ни на мгновение не усомнившись, уверяла, что они спустились со снежной лавиной прямо с горы, и она лично это видела. У допрашивавшего возник даже соблазн не упоминать показания старухи, поскольку он ясно представил, что услышит от своего начальника, когда тот прочитает всю эту галиматью, но, посмотрев на лица своих сопровождающих, вздохнул и оформил всё как положено. Сумасшедшая так сумасшедшая. Пускай сам разбирается.
Перед тем как уйти, старуха немного оттаяла, снова хитро заулыбалась и даже сунула ему что-то в руку, с многозначительным видом сжав ему пальцы и перекрестив на прощание.
Когда она вышла, он раскрыл кулак: это была долька чеснока. Сплюнув, он бросил ее на пол.
СЛЕДЫ КАПЕДАНА
Зима в этом году выдалась холодная, по ночам сильно подмораживало. С машиной и так были сложности – на морозе заводилась она плохо, а тут надо было теперь по пути в Дебар заезжать еще и в монастырь, чтобы проверять показания сумасшедшей старухи.
Монастырь Иоанна Бигорского (Йована, как называли его местные крестьяне) расположен несколько в стороне от большой дороги, и заехали они туда исключительно для очистки совести, чтобы можно было отчитаться о том, что все возможные меры приняты, – даже не рассчитывая, что монахи могли что-то видеть или слышать в своем глухом медвежьем углу.
И вот теперь, вывернув с расчищенной монастырской дороги на заснеженный большак, хмурый человек впервые позволил себе ухмыльнуться – иногда удачу находишь там, где совершенно не ожидал ее встретить.
Начать с того, что им повезло, и попали они не на сухоядение, а в рыбный день Рождественского поста, а рыба – это всё-таки еда, и закусывать ею вполне можно, если заранее запасся правильной флягой. Да и сам монастырь Иоанна Бигорского славился своим вином и оливковым маслом, так что они довольно неплохо посидели с настоятелем, сочувственно относившимся к путешествующим воинам, которым даже в пост строгие монастырские правила дозволяли серьезные поблажки. Приехавшие получили подтверждение уже собранным сведениям – о военных грузовиках, проезжавших днем по большой дороге, и собирались уже ехать дальше, когда неожиданно выяснилось, что безумная старуха говорила чистую правду – действительно, как только стемнело и пошел снег, по большой дороге прошла пешая колонна. Видел их монах, живущий в ските Серафима Саровского, расположенном в стороне от монастыря, ближе к дороге. Сколько их было – неизвестно, в темноте не разглядеть, но те, которых он видел, были православными – как раз перед вечерней ударил малый благовест, и воины головы обнажали и крестились как положено, по-православному, не по-католически. Потом пропали в снежной пелене, словно их и не было.
След становился горячим, и осталось только совершить последний решительный бросок до Дебара, чтобы всё про неуловимых солдат выяснить. В Дебаре уж точно всё должно было проясниться, даже если те разбили лагерь с боевым охранением в чистом поле.
Приходится, однако, признать, что бессилен человек против судьбы, и кому не суждено добраться до Дебара, тот до Дебара и не доберется. Вот только что ехали всесильные и властью облеченные люди, с чрезвычайными полномочиями, – ехали на мощной машине, в моторе которой прячется табун лошадей, ехали, прорезая тьму светом ярких фар-прожекторов, и любому, увидевшему их решительные и нахмуренные лица, стало бы мгновенно понятно, что нет никаких преград для этих людей, – да и вообще, рассуждая в широком смысле, нет никаких преград для человека – покорителя пространства и победителя природы. Но вот при выезде на большую дорогу раздается какой-то глухой удар, машина глохнет, фары гаснут, что-то там внизу вытекает, и никакими силами вот так на месте не удастся уже оживить табун механических лошадей. Если бы у телеги ось сломалась, то живых лошадей можно было бы выпрячь. А тут…
И никакая непреклонная воля не может преодолеть заговор природы — даже если во мраке добраться до какого-то жилья, попробовать реквизировать лошадей, чтобы верхом добраться до Дебара, то выяснится, что у Маврова озера сошла лавина, и даже до Волковии добраться не получится, что уж говорить о Дебаре. И бестолковая суета сожрет остатки долгой зимней ночи, и в конце концов придется возвращаться в Тетову – там хоть телефон есть, и после долгих неприятных разговоров выяснится, что в Дебар ехать смысла уже нет, таинственная армия уже перешла границу, и граница открылась для армии, а потом закрылась обратно, и на границе теперь стоит албанская пограничная охрана – с виду та же самая, что была и несколько дней назад, но теперь это пограничная стража не узурпатора Фана Ноли, а законного премьер-министра Албании Ахмета Зогу, и даже соваться туда нет никакого смысла.
А в Дебаре, конечно, никакой надежной информации собрать не получится – будет тот же самый цирк, что и раньше по дороге: какие-то фантазии, призраки, снежные лавины, промелькнувшие всадники и пушки, – черт знает что, одним словом.
– А латрины он сам пусть едет искать, если так хорошо в них разбирается! Там по всей границе костры горели, вот пусть сам и роется в снегу, выясняет – по уставу латрины были откопаны или как попало, – в сердцах пробормотал мрачный человек и с испугом оглянулся: не слышали ли его спутники крамольного высказывания, за которое можно было серьезно поплатиться, попав под горячую руку безжалостного начальника.
Но спутники его крепко спали после изнурительных бессонных суток, да и ему самому теперь уже можно было позволить себе роскошь вообще ни о чем не думать до возвращения в Белград.
ДИСПОЗИЦИЯ
Сказать, что полковник (а ныне капитан албанской армии) Бродович был ошеломлен, – это не сказать ничего. У него было ощущение, сравнимое разве что… даже и слов таких он не смог бы подобрать, не переходя на нецензурную брань. Сильное ощущение, непередаваемое, – словно лошадь неожиданно заехала ему копытом прямо по голове.
Начать с того, что начальник артиллерии Русского отряда был сильно обескуражен, когда увидел, какого рода артиллерийскими орудиями ему придется командовать благодаря сербским щедротам, – древними бронзовыми пушками времен ранней юности императора Франца-Иосифа. Настоящий артиллерист, разумеется, должен уметь эффективно стрелять из чего угодно, хоть из мушкета, но всё же в серьезном деле лучше полагаться на современные проверенные орудия. Каким образом изволите планировать артиллерийскую поддержку наступления с этими кулевринами?
Ну хорошо, дареному коню в зубы не смотрят, и Бродович руками ощупал доставшиеся ему пушки вплоть до самой последней заклепки, развинтил, смазал и свинтил обратно всё, что было можно, смирился с неизбежным и даже успел по-своему полюбить эти антикварные механизмы. И всё же ему было не до конца понятно, каким образом эти четыре бронзовых ствола должны обеспечить необходимую плотность и точность огня. Он изо всех сил пытался решить эту сложную задачу, сделал кое-какие наметки, которыми хотел поделиться с начальником штаба, и вот неожиданно получил оглушительный удар: ровно половину всей артиллерии следовало передать в партизанский отряд итальянца Гальярди, да еще в сопровождении одного из опытных русских офицеров.
Начальник штаба Красенский объявил об этом, отведя взгляд в сторону и сославшись на личное распоряжение главнокомандующего, премьера Зогу, на совещании отсутствовавшего. Премьер-министр выразил полное доверие действиям и распоряжениям командиров Русского отряда и в расположении своей армии даже не появлялся, чтобы не вносить сумятицу в четкий механизм единоначалия, осуществлявшегося командиром отряда Миклашевским. Премьер совершенно не сомневался в успехе планируемого наступления и должен был появиться после завершения активной фазы боевых действий.
Одним из немногих его распоряжений была как раз передача артиллерийских орудий в отряд Гальярди, с которым он, совершенно очевидно, поддерживал непрерывную связь.
– Гальярди действует по своему плану, нам он не подчиняется. Гальярди будет наступать с левого фланга, совершив глубокий обход по лесам.
И Красенский внимательно посмотрел на Бродовича. Бродович никак не отреагировал, погрузившись в глубокое раздумье. Время от времени он хмурился, подмаргивал и шевелил губами, словно разговаривая сам с собой.
– Известий от Цено-бея нет. В любом случае, по разработанному плану они должны наступать на Пешкопию с другой стороны. Цено-бей должен овладеть Кукесом и оттуда выйти на западные рубежи Пешкопии. Мы не можем на них рассчитывать. При этом в Пешкопию только что прибыл дополнительный батальон во главе с Али Резой. Если они успеют его развернуть и усилить оборону, то наши шансы на успешное проведение кампании уменьшаются весьма значительно. А если судить по канонам военной науки, предполагающей трехкратное превосходство в силах как раз у наступающей стороны, но никак не у обороняющейся, то… – Миклашевский кашлянул. – Выбора нет, мы должны атаковать немедленно, это последняя и единственная возможность. Пока у противной стороны всего лишь двукратное превосходство. Если не принимать в расчет наличие оборудованных крепостных укреплений в Пешкопии.
Обсуждение продолжалось недолго: с точки зрения штабной науки планировать было почти нечего в связи с немногочисленностью армии. Штаб Русского отряда выполнял, по сути, функции Генераль-ного штаба албанской армии (если встать на точку зрения, что Зогу был законным премьер-министром Албании), но при этом Генеральный штаб должен был планировать боевые действия от силы трех пехотных рот, усиленных пулеметными командами. Второго эшелона не было. Резерва не было. Обоза не было. Возможность отступления не планировалась. Приказ на наступление в такой ситуации мог бы подготовить рядовой пехотный капитан, и полковник сербского Генерального штаба Миклашевский испытывал странное чувство – ему казалось, что он не прикладывает достаточно усилий для разработки плана военной кампании. Планировать было нечего, всё было предельно просто и ясно. Нужно было победить или погибнуть.
– Поддержка артиллерии имеет решающее значение. С учетом наличного боекомплекта это наша последняя возможность использовать артиллерию. Капитан Бродович, ваши соображения на использование артиллерии? Эффективность артиллерийской поддержки имеет жизненно важное значение.
– Не беспокойтесь, господин полковник, то есть, прошу прощения, господин майор, всё возможное в данной ситуации будет сделано. Я буду наводить собственноручно оба орудия, – сухо ответил Бродович. – Надеюсь, рубежи для переноса огня вглубь будут обозначаться своевременно и максимально точно. В случае каких бы то ни было задержек эффективная артиллерийская поддержка будет невозможна.
При словах «оба орудия», подчеркнутых Бродовичем, Микла-шевский остановился, пожевал губами, но ничего не сказал. Окинув взглядом карту еще раз, он бросил на нее карандаш. Тот уперся острым кончиком в крепостные стены Пешкопии.
Совещание закончилось.
СТРАТЕГИЧЕСКИЙ МАНЕВР МАЙОРА ГАЛЬЯРДИ
Поручик Шевцов, нахмурившись, рассматривал карту.
– Ротмистр, как вы полагаете, насколько точны эти карты? Кажется, это австрийские?
– Ну, полагаю, что должны быть достаточно точны для планирования военных действий. Их использует сербский Генштаб, значит, там их считают вполне удовлетворительными. А в чем дело?
– Видите ли, меня с двумя орудиями придали отряду Гальярди, и я пытаюсь понять, где планируется обходной маневр. Судя по карте, здесь вообще нет никаких дорог или тропинок, где могли бы пройти даже горные орудия. За рекой – горно-лесистая местность. Каким образом планируется глубокий обход и наступление на Пешкопию? Хоть убейте, ни черта не понимаю! Насколько глубокий это будет обход? По диспозиции, насколько я понял, длительных позиционных боев не планируется. Или мы завтра берем Пешкопию, или нас повесят там на главной площади при скоплении праздной публики. А если отряд Гальярди будет бродить по лесам, то каким образом он сможет оттянуть на себя силы подразделений, обороняющих Пешкопию?
– Ммм… я, честно говоря, затрудняюсь… – Кучин вгляделся в разложенную карту. – Возможно, есть какие-то тропинки, не обозначенные на карте, но известные местным жителям? У Гальярди, как я понимаю, большинство в отряде албанцы?
– То-то и оно. Извините, Александр Васильевич, но мне этот отряд более всего напоминает банду качаков. Я, конечно, не должен иметь своего мнения относительно командира, которому я в соответствии с приказом должен подчиняться и приказы которого должен буду безоговорочно выполнять, но… Невольно возникает подозрение, что Гальярди опасается неуспеха нашего предприятия и хочет отсидеться в лесу, да еще прихватив на всякий случай пару пушек. Это очень подозрительный тип.
– Поручик, право же… Возможно не стоит давать волю подозрениям? Все-таки майор Гальярди – личный друг премьер-министра, и тот вполне доверяет ему. Не наше это дело. Хотя, по диспозиции, отряд Гальярди отнюдь не был бы лишним во время завтрашней атаки. Получается, что обороняющиеся имеют значительный перевес в живой силе…
– А тут половина нашей артиллерии отправится в лес с непонятной целью.
– Будем надеяться, что после обхода фланга вы поддержите наши действия своей артиллерией.
– Или, в случае неудачи Русского отряда, буду обречен вечно бродить по горам с отрядом качаков, вооруженных теперь еще и горными пушками. Можете себе представить радость сербской пограничной охраны, если банды контрабандистов будут вооружены еще и артиллерией?
– Поручик, у вас очень живая фантазия.
– Позволю себе заметить, это отнюдь не фантазия, а всего лишь богатый опыт – насмотрелся я на всяких «зеленых» атаманов в свое время, некоторые из них целые районы на Украине захватывали и собственные деньги печатали.
Кучин хмыкнул и пожал плечами. Несомненно, если принять во внимание обычный здравый смысл, то несколько сотен нерегулярных солдат, именовавшихся для простоты добровольцами, отнюдь не помешали бы во время предстоящего штурма позиций албанской армии. Предположим, Гальярди и не собирался подчиняться командованию Русского отряда, и заставить его было нельзя, это мог прекрасно понимать и Миклашевский, поневоле соглашаясь на сомнительный партизанский рейд. Но зачем же отдавать пушки? Реальные пушки, значение которых невозможно переоценить для завтрашнего боя? Отдать с неизвестной целью две пушки из четырех? Вынудить его принять такое решение мог только один человек – сам Зогу.
Что-то странное происходило. Может быть, в случае возможного поражения Русского отряда Зогу планировал перейти к партизанской войне и скрыться вместе с отрядом Гальярди в дремучих матьянских горах, потому и озаботился вооружением независимого и никому не подчинявшегося отряда?
Кучин попытался приободрить поручика Шевцова, но времени не было. Да и его собственное будущее, честно говоря, было не менее туманным, чем будущее поручика, отправлявшегося бродить по албанским лесам. Завтра предстояла атака, и еще нужно было передислоцироваться в деревню Клопчишт вместе с ротой матьян, переданной под команду Улагая.
БИТВА ЗА ПЕШКОПИЮ
Когда в казино играешь на рулетке и ставишь на число, то, конечно, представляешь себе большой куш, но пока колесо еще вертится, где-то внутри таится убеждение, что такого не может случиться, что такое случается, конечно, но с кем-то другим, а с тобой нипочем не может. Слишком ничтожны шансы на это, да и никогда тебе не было такого везения. Но при этом надеешься все-таки, потому что, если не надеялся, то зачем ставил на число, а не, скажем, на цвет? Ведь если никогда еще такого везения не было, то должно оно когда-то случиться? Но скрываешь от себя эту надежду и смотришь на шарик, который скачет – и вдруг падает в лунку. И оказалось, что ты выиграл. И ничего уже при этом не думаешь, а просто смотришь на шарик.
Военные действия – это не игра в казино. Конечно, элемент удачи необходим, но главное все-таки – опыт, решительность, напор. Офицер, воевавший несколько лет подряд, прошедший фронты организованной по всем правилам Мировой войны и страшные бои войны неправильной, безумной, – Гражданской, не может идти ни в какое сравнение с офицером армии небольшой страны, не прошедшим правильного обучения и не имеющим никакого боевого опыта. Что уж говорить о рядовых солдатах – вчерашних крестьянах. Они, конечно, как и всякие горцы, – люди бесстрашные, и многие из них умеют метко стрелять, но этого недостаточно, чтобы десяток или сотня горцев, собранных вместе, превратились в хорошее воинское подразделение. Война – сложное ремесло, которому нужно долго учиться.
На единственной дороге, которая вела прямо от границы до Пешкопии, на спешно выбранных рубежах окопались, как положено, солдаты албанской армии и готовы были встречать врага и стрелять в него, когда он покажется на покрытом снегом плоскогорье.
Не совсем понятно было, что это за враг, и будет ли он вообще наступать, и что это за война. Приговоренный к смерти беглый государственный преступник во главе нанятых сербских банд. Тогда, скорее всего, никакой войны и не будет. Может, он остановится, увидев готовые к обороне войска, и повернет обратно. Не может беглый преступник во главе какой-то банды атаковать целую страну. Это невозможно.
Но вот накануне стали ходить какие-то нехорошие слухи. Всем и так было известно, что беглый преступник – это уважаемый бей, вчерашний премьер-министр, но стали поговаривать, что он идет во главе не только своих людей, матьян, но что под его началом идет целая Русская армия – армия белогвардейцев, которые нашли себе прибежище в Сербии. А армия белых русских – это не банда, это гораздо серьезнее.
Конечно, солдату рассуждать не положено, его дело – лежать в окопе и ждать, когда появится враг, чтобы начать в него стрелять. И погибнуть, если нужно, но поразить врага. Неважно при этом, какой это враг, – русские ли солдаты или сербские, а может быть, австрийские или еще какие-то. Сражаться нужно с любым врагом. Но если солдат никогда раньше не был на большой и страшной войне, и готовится лежать и ждать, когда появится цель, в которую нужно стрелять, – так, как он привык ждать на охоте или выслеживая своего кровника, долго и терпеливо, то трудно упрекнуть его в чем-то, если всё пошло совсем не так. Если вдруг накатывает волна страшного грохота, как если бы обвалились горы; если в белом снегу вырастают гигантские черные кусты артиллерийских разрывов, неуклонно приближающихся к нему, а стрелять всё еще не в кого, а сбоку слышна пулеметная стрельба, и никто уже не отдает ему никаких приказаний, и похоже, что командиры уже куда-то пропали, и непонятно откуда доносится страшная русская ругань, – то единственное разумное действие, которое солдат может предпринять, – это отступить и дождаться вразумительного приказа хоть от какого-нибудь начальника.
И вот так, поднятые один раз черной волной артиллерийского огня, они бежали, не имея уже возможности остановиться и закрепиться на других рубежах. И как только они покидали очередную линию окопов, так сразу там загорались костры, и к небу поднимались столбы черного дыма, и капитан Бродович колдовал над картой и шептал что-то себе под нос, рискуя жизнью, наводил орудия, стоявшие, вопреки всем правилам, на открытой позиции, и черные грохочущие заросли перемещались дальше, на следующую линию.
Выбитые с первой линии обороны, солдаты регулярной албанской армии пытались закрепиться на промежуточных рубежах, и даже героически ходили в контратаку, грозившую кардинальным изменением хода боя, и чуть было не смяли фронт – да так, что Берестовскому лично пришлось брать в руки винтовку и бегать по передовой, воодушевляя албанских матьян-добровольцев, но тут контратаковавшие попали под кинжальный пулеметный огонь улагаевских пулеметов с фланга, потом подтянулись пушки Бродовича и устроили убийственную канонаду, и албанские солдаты дрогнули, побежали и уже не могли остановиться до самой Пешкопии, и на их плечах в город ворвались и атакующие, и оказалось, что несколько сотен прибывших накануне солдат окружены в городских казармах и никакого серьезного сопротивления под угрозой артиллерийского обстрела организовать не могут, а главный противник Ахмета Зогу, суровый и неподкупный Элез Исуфи тяжело ранен, а его ближайший соратник Исуф Джелили убит наповал; и когда у Бродовича кончились снаряды и он больше не мог ничего сделать, и от него больше ничего не зависело, и он упал на землю и неподвижно лежал, глядя в темнеющее небо, как раз в этот момент защитникам Пешкопии стало совершенно ясно, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, и командовавший войсками капитан Али Риза Топаллы отдал приказ капитулировать и вывесил белый флаг.
Колесо рулетки остановилось, и тут оказалось, что шарик, который можно было запустить только один раз, вопреки всем рациональным расчетам упал именно туда, куда нужно, и можно забирать выигрыш.
И вот, когда наступила тишина, бывший ротмистр, а ныне лейтенант албанской армии Кучин, сорвавший голос от крика во время наступления, похлопывая по остывающему пулемету рукой, заметил, что он вымазан кровью, и тут только понял, что его второму номеру, молчаливому горцу Селиму, выполнявшему по необходимости одновременно обязанности помощника наводчика, подносчика патронов и переносчика треноги, эта чертова итальянская машинка оторвала таки палец.
НЕ СОВСЕМ ПРАВИЛЬНО УСТРОЕННЫЕ ВИСЕЛИЦЫ
Когда заканчивается тяжелый многочасовой изнурительный бой, связанный с преодолением снежной целины и тасканием пулемета под огнем противника, кажется, что уже были потрачены последние силы, и после наступления долгожданной тишины нельзя будет даже пальцем пошевелить от усталости, но не тут-то было: оказывается, нельзя отдыхать, пока не будут решены многочисленные организационные вопросы.
Кому-то пришлось перегонять капитулировавший гарнизон из казарм под охрану в крепость – самое интересное, что военнопленных было значительно больше, чем захвативших город солдат, и их содержание под стражей могло бы представить определенные сложности, если следовать всем правилам, но знающие люди уверяли, что военнопленными им числиться осталось недолго, и сразу после прибытия главнокомандующего все воинские подразделения в полном составе перейдут под его команду, поэтому особых строгостей в отношении к капитулировавшим не наблюдалось, да и те вели себя совершенно спокойно. Внутренний порядок среди полутысячи военнопленных поддерживали их собственные полдюжины офицеров.
Кто-то занимался учетом и распределением захваченного оружия и амуниции – и Кучин с большим удовольствием завладел современным французским автоматическим пулеметом, а Бродович принял под свою команду новенькое горное орудие, прямо с обслугой, даже не отправленной под стражу в качестве военнопленных.
Всем нужно было устраиваться на ночлег, приводить в порядок оружие – короче говоря, много было дел, совершенно неотложных, хотя сил уже никаких и не оставалось.
И только ночью можно было уже расслабиться и просто посидеть на свежем воздухе.
Местное население к перемене власти отнеслось спокойно, можно даже сказать благожелательно, и никаких партизанских эксцессов, похоже, опасаться не приходилось. Можно было спокойно сидеть и курить, наслаждаясь победой и тишиной.
Наконец русские добровольцы смогли спокойно полюбоваться сооруженными посреди казарменного двора специально для них двумя виселицами. Пешкопийские албанцы ходили мимо этих виселиц несколько смущенно и вроде как-то даже боком – то ли им было неловко за это произведение искусства, то ли они опасались, что победители могут воспользоваться этими довольно неказистыми орудиями казни по прямому назначению.
Кучин виселицами остался категорически недоволен и поделился своими соображениями с Куракиным.
– Вот, поручик, извольте полюбоваться, на этих кривых палках они собирались нас вешать! – возмутился он, закуривая папиросу. – А вы еще рассуждали о конституции и правильно устроенных виселицах! У них даже нормального ровного бруса не нашлось, чтобы сколотить всё как положено, – изобразили какую-то невообразимую треногу из кривых палок.
Куракин был вынужден с этим согласиться:
– Да, сооружение кривенькое, несолидно как-то…
– И потом, каким образом на таких, с позволения сказать виселицах, можно повесить не то что сотню человек, а вот хотя бы дюжину? Взгляните сами, – Кучин показал пальцем на перекладину, – здесь только одно место для повешенного, веревка привязана к верху этой треноги. Привязана варварским бабьим узлом, намертво, второй конец там наверху и закреплен, вниз не спускается. Каким образом они собирались нас вешать одного за другим?
Куракин всмотрелся в перекладину.
– Действительно…
– Чтобы снять повешенного, им пришлось бы перерезать веревку и привязывать новую. Сколько веревок они приготовили для экзекуции? И надо было еще ждать, пока повешенный окончательно и бесповоротно скончается, доктор должен удостоверить смерть… хотя… я не удивлюсь, если они даже не предусмотрели по своей дикости присутствие доктора.
– Да нет, вы уж тут, право, Александр Васильевич, перегибаете палку! Должен быть у них доктор хотя бы при гарнизоне, если не при тюрьме.
– Ну, хорошо, – не стал спорить Кучин. – Положим, доктор у них есть. Но сколько, по-вашему, времени занял бы весь этот процесс? Неделю? Представьте себе неделю непрерывной работы по повешению осужденных!
– Да, – кивнул Куракин, – совершенно очевидно, что им никогда с массовыми экзекуциями дела иметь не доводилось. Вот Кутепов в Крыму использовал фонарные столбы – по всему Симферополю одним прекрасным утром висели на фонарях большевики, но даже у него, при всей организации процесса, о таких количествах и речи быть не могло! Сколько он там повесил? Несколько дюжин? Но у него было огромное количество фонарей и грузовики для механизации процесса.
– Слащев с виселицами даже и не связывался, слишком уж много хлопот, просто расстреливал дюжинами у стенки.
– Большевики, захватив Крым, говорят, взяли пример с Кутепова, и офицеров развешивали на тех же самых фонарях.
– А красный большевистский епископ, изволите ли видеть, приказал специально для нас построить вот эти уродливые сооружения. Что, большевики не успели его научить, как надо офицеров вешать?
– Вот что, голубчик, надо будет завтра распорядиться спилить это уродство и развести из него костер.
– А вдруг господин премьер-министр решит использовать сооружения по назначению?
– Нет уж, мы ни в коем случае не можем ему в этом потворствовать. Мы все-таки не большевики. И даже не кутеповская контрразведка. Завтра же надо ликвидировать это безобразие.
Кучин подумал немного и добавил:
– А если премьер-министр решит кого-нибудь повесить, пусть соблаговолит построить что-нибудь приличное. Мы все-таки в Европе находимся. Да-с!
ПЕРВЫЙ ПАРАД
Все-таки первые сутки после взятия города – это настоящий праздник для солдата. Даже если город не был отдан на разграбление и встретил победителей не как врагов, а как освободителей, всё равно: душа солдата в это время наслаждается заслуженной победой, и время проходит радостно и легко. День или два как минимум уйдут у начальства на организационные мероприятия, подведение итогов битвы, учет потерь, планирование дальнейших действий. А солдат, переделав свои нехитрые неотложные дела, совершенно свободен и счастлив – если, конечно, бывает счастье во время войны. Ни боевых действий, ни даже утомительных походов в ближайшее время не предвидится. Можно наслаждаться лаврами победителя.
С утра Русский отряд и албанские добровольцы готовились встречать премьер-министра, который должен был прибыть в Пешкопию, триумфально захваченную накануне. Неизвестно откуда возник отряд майора Гальярди и тоже стал готовиться к параду. Поручик Шевцов благополучно вернулся в состав отряда вместе со своими пушками, хотя на вопросы о боевых действиях под командой Гальярди угрюмо отмалчивался.
Погода обещала быть хорошей. В суматохе сборов полковник Миклашевский поймал за рукав Кучина:
– Ротмистр, у меня к вам небольшое дело.
– Слушаю, Илья Михайлович.
Миклашевский назвал его ротмистром, а не лейтенантом, и это означало, что общение происходит вне официальных уставных отношений в рамках албанской армии, то есть на вполне дружеской ноге.
– Не в службу, а в дружбу, у меня к вам небольшая просьба.
– Да?
– Видите ли, Зогу просил непосредственно перед его прибытием в город выслать ему навстречу нашего офицера с парой солдат, чтобы лишний раз убедиться, что всё в порядке. На мой взгляд, он чрезмерно осторожничает, тем более что все необходимые донесения были ему должным образом отправлены, да и прибывает он не в одиночку, а со своей личной охраной. Там у него целый конвой.
Кучин удивленно посмотрел на Миклашевского, ожидая дальнейших разъяснений.
– Он просил прислать кого-нибудь, кого он лично встречал, и упомянул вас – вы с ним, если помните, общались в Белграде, и он восхищался вашим прекрасным немецким языком. Так что, если вас не затруднит, возьмите пару солдат и отправляйтесь ему навстречу, подтвердите, что всё в порядке, и торжественное построение пройдет, как и было запланировано.
Кучин хмыкнул.
– Ну, извольте. Отчего же не прошвырнуться на свежем воздухе. Прикажете отправляться?
– Да, и не тратьте время – возьмите у штаба коня, стоит там уже под седлом, белый жеребец. Скажите, я распорядился. И пару солдат прихватите.
Ночью всё вокруг припорошило свежим снежком, и следы вчерашней битвы совершенно скрылись под белым покрывалом. В предрассветной полумгле дорогу было прекрасно видно, да и пока Кучин с сопровождающими выбирался из города, небо слева над горами заметно посветлело. Когда же они оставили позади мост и выехали на заснеженное плоскогорье, солнце вышло из-за горы, и снег вспыхнул ярким розоватым огнем, на котором двигались справа от дороги привязанные к лошадиным ногам невероятно длинные голубые тени.
Кучин даже зажмурился на какое-то мгновение от снежного блеска и только через некоторое время, прикрыв глаза ладонью и прищурившись, смог разглядеть возникшую впереди словно ниоткуда черную массу всадников. Масса эта раздалась и замерла, выпустив из своего нутра Зогу, выехавшего вперед, навстречу Кучину. Кучин знаком скомандовал сопровождавшим его солдатам оставаться на месте, прибрал поводья в левую руку и, залихватски отдав честь, стоя на стременах, припустил в карьер навстречу главнокомандующему.
– Ваше превосходительство! – бодро гаркнул он, подскакав к Зогу, но тот, не вынимая изо рта сигаретки, быстро отсалютовал ему в ответ и махнул рукой, показывая, что на этом формальности закончены. Они неспешно поехали в сторону города. Кавалькада тронулась следом.
Кучин собирался было доложить о ситуации с парадом, но Зогу заявил, что ему всё прекрасно и так известно, и завел вполне непринужденный светский разговор о вчерашних событиях, пожелав ознакомиться с личными впечатлениями Кучина как непосредственного участника.
Сопровождавшие Кучина албанцы при приближении Зогу освободили дорогу, решительно загнав своих сопротивлявшихся лошадей прямо в сугроб, где те увязли чуть ли не по грудь и бестолково месили ногами снег, недовольно фыркая. Выбрались они только после того, как мимо проехал последний всадник из конвоя премьер-министра.
За разговорами время пролетело незаметно, и вот уже дорога изогнулась крутой дугой прямо перед мостом, солнце ударило им в глаза, и Кучин, показав рукой напоследок, откуда они вчера наступали и куда потом продвигались, пока сопротивление в городе окончательно не прекратилось, деликатно приотстал от главнокомандующего. Премьер-министру предстояло принимать парад, и если бы Кучин задержался возле него, это могло бы уже выглядеть нарушением субординации по отношению к его собственному начальству, командовавшему парадом.
Парад прошел великолепно и даже напомнил чем-то зимний парад на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге; войска были полны энтузиазма, местное население бодро кричало «Рофт!», приветствуя премьер-министра, да и вообще, день выдался совершенно праздничным: войска, участвовавшие в боевых действиях на стороне коммунистического узурпатора Фана Ноли, были амнистированы и выпущены из крепости, после чего немедленно влились в состав законной армии премьер-министра Зогу. Не входивших в состав регулярных частей пленных добровольцев по приказу Зогу хорошенько накормили и распустили по домам. Офицеры-албанцы под командой капитана Али Резы заново знакомились с офицерами Русского отряда – уже не как побежденные и взятые в плен враги, а как соратники и боевые товарищи. Зогу, полюбовавшись на кривую виселицу, на которой его планировали повесить, разрешил это уродливое сооружение сжечь, тем самым провозгласив наступление эры законности и милосердия. Народ был в восторге.
К вечеру в город вошли войска Цено-бея Крюэзиу, наступавшие со стороны Косова и успешно овладевшие Кукесом и прочими более мелкими населенными пунктами по пути к Пешкопии, – и тут Кучин осознал, что ситуация переменилась совершенно радикальным образом: то, что вчера еще было безумной авантюрой горстки наемников, не имевшей никаких серьезных шансов на успех, превращалось в серьезную военную кампанию. К сотне русских военных и нескольким сотням нерегулярных солдат из племени матьян прибавились, помимо партизан майора Гальярди и усиленного свежим пополнением гарнизона Пешкопии, еще и организованные подразделения полковника Цено-бея. Теперь под командой премьера Зогу было более двух тысяч штыков, и перспектива овладения Тираной из призрачной безумной фантазии стала вполне осязаемой, хотя и подлежавшей тщательному планированию операцией. Нужно было только пробиться сквозь горы.
Конечно, при наличии опытного военного руководства противник мог организовать серьезную оборону и даже, правильно распорядившись войсками, запереть их в мешок среди непроходимых гор, но всё же это теперь была игра сопоставимыми фигурами, и преимущество было на стороне того, кто быстро и решительно наступал, убеждая всех в собственной непобедимости.
А слухи о непреодолимой силе наступавшей армии уже разлетались среди гор, самые невероятные рассказы передавались из уст в уста, убеждая всех в том, что совершенно бессмысленно сопротивляться армии вернувшегося в страну премьер-министра Зогу.
И трудно даже вообразить, как изумлен был бы лейтенант албанской армии Кучин, если вдруг каким-то чудесным образом ему стало бы известно, что некоторые из этих рассказов, самые фантастические из всех, заканчивались примерно так: «…А наутро непобедимый Белый капедан возник на заснеженном плоскогорье неизвестно откуда, словно вихрь, и, прилетев на белом коне в сверкающем облаке снежной пыли, лично встретил премьер-министра и торжественно положил к его ногам побежденную Пешкопию».
ГЛУБОКИЙ РЕЙД МАЙОРА ГАЛЬЯРДИ
Полковник Берестовский, которому по должности начальника штаба предстояло написать рапорт главнокомандующему о проведенной операции, испытывал серьезные затруднения.
– Илья Михайлович, – обратился он к Миклашевскому, почесывая в замешательстве затылок, – каким образом прикажете мне отразить участие отряда майора Гальярди во взятии Пешкопии?
– Майора Гальярди? – переспросил Миклашевский.
– Ну да, вот именно. Господин Зогу попросил ввиду грядущих награждений непременно отразить вклад Гальярди в успех военной кампании, но единственное, что я мог бы поставить майору Гальярди в заслугу, так это тот факт, что он не потерял по дороге наши пушки и вернул их в целости вместе с поручиком Шевцовым. В Пешкопии появился он, как всем известно, на следующий день после штурма, с утра, но успел, впрочем, к параду, и встретил главнокомандующего в одном строю с Русским отрядом.
Миклашевский глубоко задумался.
– Так-то оно так, – проговорил он через некоторое время, – но, видите ли, в чем дело… Майор является личным другом Зогу, и тот совершенно явно ждет доклада о военных успехах Гальярди. С одной стороны, это всё нелепо, конечно, какие-то детские игры, но с другой стороны, – какая нам разница? Нам с Гальярди детей не крестить, но и портить с ним отношения совершенно не с руки. Напишите что-нибудь такое, чтобы доставить премьер-министру удовольствие.
– Так что же тут можно написать?
– Ну, вы человек опытный, сформулируйте как-нибудь. Обрисуйте ситуацию в благоприятном для Гальярди свете. Тот ведь ночевал в какой-то деревне?
– Ночевал.
– Значит, там был какой-то гарнизон или, по крайней мере, дозор какой-нибудь? Следовательно, соприкосновение с противником произошло.
– Возможно произошло, но допускаю, что и не было никакого столкновения, если они там спокойно переночевали.
– Если бы в гарнизоне Пешкопии знали об обходном маневре майора, они, вероятно, должны были бы выделить какие-то силы, какие-то их резервы были бы скованы…
– Да как же они могли об этом узнать?
– О, вы не знаете всех возможностей албанской разведки. Ежели отряд в деревне ночевал, то будьте спокойны, во всех соседних деревнях об этом было прекрасно известно.
Миклашлевский пристально посмотрел в глаза Берестовскому.
– Уверяю вас, именно так оно и было. Отнеситесь к этому проще, как к литературному упражнению.
– Как прикажете, господин полковник.
– Да нет, приказывать тут я не могу, я просто советуюсь с вами, как со старым товарищем. Можно ведь доставить господину Зогу удовольствие, не причинив никому никакого вреда и написав при этом чистую правду? Давайте вместе подумаем.
Два опытных полковника подумали вместе и через некоторое время произвели на свет шедевр канцелярско-штабного искусства, который непосвященному показался бы чистым и искренним гимном отваге и воинскому искусству майора Гальярди, но человек военный, а тем более имевший представление о ходе военной кампании, не смог бы сдержать саркастическую ухмылку при чтении этого рапорта.
Зачитывая вслух победную реляцию, они хохотали как дети, комментируя написанное, перебивая друг друга и добавляя по ходу дела сочные детали. Теперь эпопея отряда майора Гальярди выглядела (и должна была навеки войти в историю) примерно следующим образом.
Отряд майора Гальярди, сосредоточившись в горно-лесистой местности, утром перешел в наступление на город Пешкопию… да-да, если он двигался в эту сторону, то несомненно, перешел в наступление – правда, обороняющиеся об этом так и не узнали, поскольку до Пешкопии было верст двадцать пять, а то и все тридцать… Действуя в сильно пересеченной местности, не имея непосредственной связи с главными силами, он энергично продвигался вперед… – энергично, но осторожно! – да-да, энергично, но осторожно продвигался вперед. Очень осторожно. Но продвигался. Войдя в соприкосновение с противником в районе деревни Зеркан… а вы ничего не путаете, полковник?… черт его занес в Зеркан?.. это же вообще в сторону, какой-то ну уж очень глубокий обход получается, он бы еще через Дебар в обратную сторону наступал… может, не Зеркан, а… дайте-ка взглянуть на карту… Зогяй?.. черт его разберет, он называл как-то деревню, в которой они ночевали, что-то вроде Заграда, но я такого на карте не вижу… ну, неважно, пишем как прозвучало, пускай сами албанцы с ним уточняют, если им что-то неясно… в районе деревни Заград сбил противника и принудил его к отступлению. То есть все-таки ему удалось где-то найти какого-то противника. Вполне естественно, что действуя в столь трудно проходимом районе… да уж, попробуйте из Зеркана до Пешкопии добраться… прямо по горам они лезли, что ли?.. как пушки-то протащили? Или все-таки через Зогяй?… да мы написали уже, что через Заград, какая разница… действуя в столь трудно проходимом районе, под постоянной угрозой быть окруженным… – и отрезанным, прошу заметить!… – окруженным и отрезанным, он свое наступление развивал… надо признать, довольно неспешно – нет, так нельзя писать… наступление развивал крайне вдумчиво и осторожно… – вот, отлично сказано! – именно вдумчиво! – чем способствовал выполнению общей задачи. А чем же он способствовал? А вот чем: майор сковал резервы противника – а как же иначе – и тем самым ослабил его силы на главном направлении. Энергично действуя, майор Гальярди продвигался к Пешкопии, освобождая рубеж за рубежом, и только особо тяжело проходимая для артиллерии местность… – и на черта ему пушки эти сдались? зачем он их вообще тащил с собой? и не выстрелил ни разу, а мы тут с двумя оставшимися пушками… – и только местность не позволила ему войти в город одновременно с главными силами. Потому что Пешкопия давно уже главными силами была взята, а он там всё освобождал, неизвестно где, рубеж за рубежом, пока не стемнело и нужно было на ночлег устраиваться. А уж с утра рубежей больше не брал, а прямо в Пешкопию, Черный Дрин форсировал героически, по мосту, и прямиком к параду успел, не понеся никаких потерь. Таким образом, резюмируем: возложенную на него задачу майор Гальярди выполнил блестяще и своими энергичными действиями много содействовал общему успеху… А вы переживали, что нам писать о подвигах майора Гальярди. Как хорошо получилось-то! Эпос, Илиада, галльские войны!
И Миклашевский удовлетворенно пригладил свой замечательный пушистый ус.
ЗОЛОТЫЕ ПУЛИ ЭЛЕЗА
Кучин едва заставил своего пулеметчика Селима пойти с ним к врачу. Селим перевязал раненую руку и считал, что в дальнейших медицинских процедурах нет никакой необходимости. Палец обратно не прирастет, а рана и так сама заживет, к чему тут врач?
Кучин подошел к сидевшему на улице на колоде для колки дров доктору. Тот расслабленно свесил руки, совсем как извозчик на облучке, ожидающий ездока. Руки были в крови, кожаный хирургический фартук тоже был залит кровью.
Селим остался стоять в отдалении. У него за спиной санитар-албанец что-то выносил в ведре. Кучин мельком глянул в его сторону и понял, что лучше ему не знать, что там лежит в ведре. Не надо ему это знать.
– Не взглянете ли, доктор, у моего Селима палец оторвало, что там и как.
– Давно оторвало?
– Да вчера еще. Пулемет такой, понимаете, конструкции, что пальцы не убережешь, особенно в пылу, так сказать, событий.
– Ну если вчера, то минут пять это еще может подождать?
– Разумеется, доктор. Он и не хотел к вам обращаться, это я его силком притащил.
Доктор тяжело вздохнул.
– Голубчик, Александр Васильевич, нет ли у вас папиросы?
– Да, да, конечно.
– Зажгите мне, будьте любезны, у меня руки того… Знаете, если намочить табак кровью, вкус совершенно не тот. Вот сюда, если позволите.
И доктор достал из огромного фартучного кармана длинный хирургический зажим.
– Это чтобы руками не трогать.
– Да, разумеется. Что, много работы?
– Как сказать. Для такого боя удивительно немного. Несколько десятков, из них десятка полтора тяжелых. Вот у их пешкопийского командира два пулевых. Тяжелый. Пока держится, но, боюсь, прогноз неблагоприятный.
Щурясь, доктор держал зажим в руке наподобие лорнетки, но вместо того, чтобы глядеть в лорнетку, тянулся губами к папиросе, глубоко затягивался. Потом пожевал губами и сплюнул – наверное, табачная крошка попала ему на язык.
– Странная история.
– Какая история?
– Ну, с ранением их командира. Как его там зовут – Исуф, кажется.
– Возможно. Я не настолько хорошо знаю противника. И что там такого странного?
– Ранение в спину. Две пули. Не военного образца. Гражданское оружие – охотничье ружье или штуцер какого-то старого образца.
– Что ж тут такого? У наших матьян самое разное оружие, чуть ли не с наполеоновских времен.
– Видите ли, в чем дело, Александр Васильевич… С того расстояния, откуда наши матьяне стреляли по крепости, из наполеоновских ружей попасть невозможно. Только если случайно, да и то… пуля была бы на излете… А вот чтобы две пули, в спину, с глубоким проникновением…
– Вы намекаете?..
– Да похоже, его кто-то из своих. В спину. Вот и вся история.
– Думаете, кровник?
– Кровная месть тут совершенно ни при чем. Кровник не будет стрелять в спину, не положено. Да и откуда бы он взялся в крепости – и чтобы Исуф этот о нем не знал? Нет, тут дело нечисто. Эти пули не из свинца сделаны, а из золота. Кому-то, видно, заплатили за удачный выстрел.
– Полагаете, это нужно расследовать?
– Ах, голубчик, Александр Васильевич! Да что же тут расследовать? Кто и что будет расследовать? Во время ведения боевых действий офицер, принадлежащий к побежденной стороне, получает ранение – и что тут, извините, можно расследовать? И каким, позвольте спросить, образом? Нет, расследовать тут совершенно нечего. Можно только удивиться. Да и то – так, к слову, если минутка свободная выдалась. А если минутка закончилась, то тут уж и удивляться некогда, дальше работать надо!
Доктор плюнул на окурок, извлек его из зажима и выбросил. Зажим отправился обратно в бездонный докторский хирургический кожаный карман. Пошарив рукой, доктор достал два кусочка свинца.
– Вот, если желаете, в виде сувенира, так сказать. Вот эти самые пули и есть.
Доктор посмотрел на них с каким-то горестным видом и покачал головой.
– Хотя, если задуматься, ранение этого Исуфа значительно ускорило нашу победу и уменьшило возможные потери с обеих сторон. Так что… – он протянул ладонь Кучину, и тот осторожно взял с нее скользкие тяжелые пули.
На пулях были видны следы крови – может быть, самого раненого, а может быть, с окровавленных докторских рук.
– Ну-с, желаю здравствовать!
Доктор кивнул Кучину, устало вздохнул и пошел в мрачную дверь своего маленького кровавого ада, махнув рукой Селиму и санитару-албанцу, чтобы те следовали за ним:
– Эйя, эйя! Айда!
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНОЕ НОЧНОЕ СОВЕЩАНИЕ
Казалось бы, что может быть странного или хотя бы необычного в том, что заядлый курильщик Зогу, решив выйти покурить на свежем воздухе, наткнулся на курившего же под бездонным ночным небом Кучина и задержался поболтать с ним о том о сем? Они были практически ровесниками, и если отвлечься от того факта, что Зогу был премьер-министром, а Кучин – наемным военным советником, то в остальном они тоже были вполне на равных: от воинского звания ротмистра до полковника всего один маленький шажок. Зогу был албанским князем, но и Кучин был русским дворянином, и с князьями самых разных разборов и национальностей общался всегда естественно и непринужденно. К тому же оба они увлекались спортом, и совершенно понятно, что ввиду отсутствия каких-то срочных дел они с увлечением продолжили начатый когда-то разговор о системе гимнастических упражнений Мюллера.
Кучин рассказал о том, как лично присутствовал на выступлении Мюллера в цирке Чинизелли в Санкт-Петербурге, когда знаменитый гимнаст демонстрировал упражнения своего комплекса и за каких-нибудь 15-20 минут совершенно ясно и наглядно разъяснил суть своей системы. Потом Кучин и Зогу немного даже поспорили, поскольку Кучин настаивал на том, что дыхательные упражнения по Мюллеру являются краеугольным камнем всей системы, а Зогу основной упор делал на дополнительные силовые упражнения с гантелями, системой Мюллера в принципе не предусматривавшиеся; но в целом они были вполне единодушны в оценке значения системы великого спортсмена.
Нет, ничего особенного не было в их разговоре, и только очень предвзято настроенный человек мог бы усмотреть что-то подозрительное в этой встрече. Особенно если смотрел он издали, всматриваясь краем глаза в происходящее в глубоком вечернем сумраке и пытаясь понять: о чем так оживленно спорит премьер-министр и главнокомандующий с заурядным, казалось бы, лейтенантом из пулеметной команды? И почему лейтенант позволяет себе спорить с командующим да еще делать какие-то угрожающие жесты, хвататься за грудь, закидывать назад голову, размахивать руками? А Зогу даже не пытается поставить на место наглеца, а вполне почтительно соглашается с ним. Возможно, обрывок какой-нибудь подслушанной фразы многое бы разъяснил, но подойти ближе было решительно невозможно, поскольку на подобающем расстоянии от беседующих неспешно прогуливались мрачные усатые горцы с торчащими из-за широких поясов рукоятками револьверов – личные охранники Зогу. Их совершенно не интересовало содержание разговоров своего вождя, и прислушивались они только к происходящему за пределами охраняемой зоны, чтобы даже мышь не смогла проскочить без их ведома.
И уж трудно даже представить, на что был готов пойти сидевший в тени у поленницы любопытный соглядатай, лица которого нельзя было разглядеть в молочном зимнем сумраке, только чтобы узнать, какой предмет извлек Кучин из кармана и положил Зогу в ладонь, а тот принялся с озабоченным видом разглядывать его, поднеся к самому носу.
А секрета на самом деле никакого и не было – Кучин передал Зогу две свинцовые пули, полученные у доктора, которые попались ему в кармане под руку.
– Вот, если изволите взглянуть, это те самые пули, которыми был ранен Исуф.
– Да? В самом деле? Позволите?
– Извольте, господин полковник.
Зогу попытался разглядеть пули.
– Позвольте мне оставить их себе?
– Разумеется. Мне они, собственно говоря, ни для чего не нужны.
– Я слышал, поговаривают, что Элеза Исуфа убили в спину, и пули эти сделаны из золота, а не из свинца?
Кучин замялся.
– Пули эти гражданские и попали в спину, а уж кто стрелял и с каким умыслом, это мне совершенно неизвестно, я человек посторонний и в ваших внутренних делах разбираться не могу.
– Я вижу, у вас остались сомнения относительно моего возможного в этом участия. Но могу вас заверить: даже если пули отлиты из золота, это не мое золото. Не буду рассказывать вам о чести офицера, о чести князя, потомка Скандербега и Александра Великого, которая не позволила бы мне подкупать тайных убийц. Я хочу объяснить вам главное: мне совершенно незачем было его убивать, в этом не было никакого смысла.
Зогу затянулся сигаретой, выпустил дым и оглянулся через плечо: ему показалось, что невдалеке мелькнула какая-то тень.
– Да, он был одним из самых непримиримых моих врагов, и я с ним воевал еще два года назад, но последняя стычка закончилась тем, что я выпустил его из окружения вместе с его людьми и оружием, при условии, что он даст мне бэсу. И он дал бэсу. Он мой бэсник, так же как и Али Реза, и хотя он оборонял Пешкопию, выполняя свой воинский долг, как положено настоящему солдату, после капитуляции он занял бы подобающее ему место в рядах албанской армии. Вот почему это не мои пули, и я постараюсь узнать, чьи они, и покарать убийцу.
Зогу кивнул ротмистру, бросил в снег окурок папиросы, попрощался и повернулся, чтобы уходить, но вдруг, спохватившись, порылся в кармане и протянул ему два золотых.
– Что это? – не понял Кучин.
– Возьмите, лейтенант. У вас, у русских, кажется, есть примета, что нельзя брать в дар оружие, а нужно обязательно дать за него монету?
– Ну, это относится к холодному оружию, если нож, к примеру, или шашка, на худой конец, а это… это же не оружие…
– Неважно. Пусть лучше у вас будет лишняя монета, чем я буду шутить с русскими суевериями. Сейчас не такое время, чтобы можно было относиться к этому легкомысленно.
Кучин не стал его переубеждать и с удовольствием разбогател на два наполеондора. Кажется, разошлись они вполне довольные друг другом.
ФОЛЬКЛОРНАЯ ТРОПА – ДОРОГА АРБЕРА
Высланные вперед разведчики донесли, что по крайней мере один переход, до Селиште, свободен, и теперь нужно было просто идти вперед по горной дороге. Можно было бы пройти за день и больше, но в горах животным нужно давать отдых каждые два часа.
От самой Пешкопии никакого организованного сопротивления Русский отряд не встретил. Была попытка задержать движение колонны у села Лис, но албанские солдаты, похоже, только изображали сопротивление, поскольку поспешили сдаться законному руководителю страны, и небольшая армия Ахмета Зогу увеличилась на сто пятьдесят рядовых и двух офицеров, которые, совсем недолго пробыв в статусе военнопленных, тут же влились в состав отряда.
Теперь находившиеся под командой Зогу войска в большинстве своем состояли из албанских регулярных подразделений, вчера еще пытавшихся оказывать ему сопротивление. Что касается офицеров, то практически все они (кроме русских, естественно) были взяты в плен в Пешкопие, Кукесе и во время марша и перешли на сторону Зогу. Во время этого удивительного марша численность войск Зогу с ходом боевых действий парадоксальным образом не таяла, а росла. Да и потерь, собственно говоря, было очень мало.
На очередном привале Кучин спешился и подошел к Бродовичу, который что-то писал в записной книжке, сверяясь с картой.
– Что, Бродович, маршрут планируете?
Бродович застенчиво улыбнулся.
– Да нет, маршрут для меня спланируют в штабе. Я просто интересуюсь местной этнографией, ведь неизвестно, когда еще доведется в такие малоизученные места попасть. Вы вот, к примеру, знаете, что мы идем сейчас по древней дороге, которой лет пятьсот как минимум и которая называется «Дорога Арбера»? Арбер – это средневековое название Албании.
Кучин с сомнением посмотрел себе под ноги.
– Вы это серьезно, Бродович?
– Да-да. И вокруг очень много исторических мест, а названия звучат просто восхитительно! Дорога Змейка, перевал Шея Буйвола… Или вот, к примеру, – Мост Девушки. Кстати, довольно странно, он находится в стороне от дороги, и даже не совсем понятно, куда он ведет и для чего построен, ведь нам пришлось в итоге переходить реку вброд. Не говоря уже о названии. Но очень красивый мост, каменный, с высокой полукруглой аркой.
Кучин наклонился к Бродовичу с серьезным видом.
– Бродович, вам повезло! Я – крупнейший знаток албанской этнографии и прочего фольклора.
– Да неужели? – изумился Бродович.
– Записывайте, я вам расскажу историю постройки этого моста и откуда появилось такое название. Записываете?
Кучин помолчал немного и начал:
– Давным-давно, когда в Албанию пришли турки, они стали строить дороги и мосты в горах, чтобы их конница могла добраться даже до самой отдаленной албанской деревни – собирать налоги. И вот к берегам Черного Дрина пришел отряд Осман-паши. Они захватили в плен трех албанцев, строителей мостов, трех братьев, и пригрозили, что если мост не будет построен в срок, то они всех жителей села убьют, от мала до велика, а само село сожгут и землю посыплют солью, чтобы тут во веки веков ничего больше не росло, даже сорняки. Делать нечего, стали братья строить мост.
Бродович устроился поудобнее, привалившись к пушке, и делал какие-то пометки у себя в записной книжке, явно заинтересованный рассказом.
– …Строили они, строили, да вот беда: только они возведут арку, как мост рушится, и нужно начинать работу сначала. А турки шутить не любили, всю деревню могли вырезать. Что делать? А тут появляется на стройке старичок, белая борода, и раскрывает братьям тайну: оказывается, место это заклятое, и мост стоять не будет, как ни старайся. Есть, правда, один способ, но братья должны поклясться, что никому об этом не расскажут и сделают, как договорились. Братья поклялись. Оказалось, нужно замуровать в основание моста девушку. Ту особу женского пола, которая первой придет с утра к мосту, и нужно замуровать. Тогда мост будет построен, а деревня спасена.
Бродович покачал головой и что-то записал в свою книжку.
– А братьям еду носили их жены. Вот старшие два брата, не сговариваясь, нарушили слово, данное старичку, и предупредили ночью своих жен, чтобы те в обед не приходили к мосту. Младший же, честный, промолчал. На следующий день жены старших братьев остались дома, а пришла только жена младшего брата. Делать нечего! – ее и замуровали. Младший брат, скрывая слезы, уронил кольцо в середину быка и попросил жену его достать. А когда она спустилась в яму, ее накрыли сверху камнем и замуровали. И построили мост. Турки ушли, оставили деревню в покое. Но оказалось, что всадники не могут перейти этот мост. Стоит только кому-нибудь на лошади приблизиться к мосту, как бедная жена младшего брата, замурованная в основании моста, начинает петь грустную песню, лошади пугаются и падают в реку. Турки плюнули и провели дорогу в стороне, чтобы конницей не рисковать. Вот такая вот история.
Бродович, явно восхищенный услышанным, лихорадочно писал что-то карандашом микроскопическими буквами.
– Хотя нет, погодите, – Кучин придержал его за руку. – Как, вы говорите, мост называется? Ура э Вашес? Но это не тот мост, тут несколько мостов с одинаковыми названиями. Нет, тут совсем другая история, я перепутал. Здесь, конечно, речь о девушке, а не о женщине. Это другое. Вот я вам расскажу сейчас всё правильно. Вот об этом самом мосте. А всё, что я до этого рассказал, было о мосте совсем другом. Так вот. На том берегу жила девушка, и никак не могла она выйти замуж. Женихов не было, а на этот берег ей никак было не перейти. Турки мост строить в таком странном месте не хотели, и ей пришлось начать строительство самой. Работала она у своего отца на мельнице и все заработанные деньги вкладывала в камни для строительства… Самое сложное было – успеть построить мост до того, как она станет старухой…
Тут Кучин заметил, что Бродович больше не пишет, а смотрит на него с явным подозрением.
– Бродович, что же вы не пишете? Пишите, пишите! Отличная история, ничем не хуже всех остальных! – и Кучин расхохотался. – Бродович, честное слово, вы как ребенок! Вы что, не знаете, что все эти фольклорные балканские истории придумывают офицеры немецкого Генштаба, которые обшаривают горы под видом ученых-этнографов и лингвистов? А если какая-то история придумана не немцами, то тогда уж англичанами, хотя есть, конечно, разница – у них производством липовых балканских легенд липовыми учеными занимается не Генштаб, а «Форин офис». Вот и вся разница.
Кучин похлопал по спине опешившего Бродовича, оскорбленного в лучших чувствах этнографа-любителя, и вскочил на коня – нужно было трогаться дальше.
ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕВАЛ
В большом каменном доме, на втором этаже которого выдавалась вперед пристроенная деревянная веранда, проходило экстренное совещание. После триумфального похода по горам, когда наступавшая армия Зогу не встречала никакого сопротивления и неуклонно продвигалась вперед, в худшем случае наталкиваясь на брошенные свежевырытые окопы и следы поспешного отступления, или, как это было в Лисе, принимая в свои ряды очередные полторы сотни солдат, они наткнулись на закрытый наглухо перевал.
Узкий проход между скалами был укреплен по всем правилам, с оборудованными артиллерийскими позициями и пулеметными гнездами, и никаким численным преимуществом армия Зогу воспользоваться не могла: дорога шириной всего в два осла не позволяла развернуться, а вялая артиллерийская дуэль с использованием горных пушек ни к чему не привела – дорога выписывала такие крутые повороты, что эффективную стрельбу с их позиций вести было невозможно. Перевал Мурризы был неприступен.
Они вынуждены были остановиться, чтобы оценить сложившуюся ситуацию и спланировать дальнейшие действия. Задержка могла привести к катастрофическим последствиям, учитывая сложности со снабжением да и просто с размещением выросшей численно армии, растянутой в походной колонне на дороге Арбера.
У албанцев перевал Мурризы назывался «шеей», и нужно было срочно решать, что с этой «шеей» делать. Берестовский озабоченно изучал карту, отмечая выявленные огневые точки противника.
– Позиция эта фактически неприступна. По всем канонам военного искусства. Даже если продолжать использовать нашу довольно скудную и древнюю артиллерию, это ни к чему не приведет. Это будет затяжная артиллерийская дуэль, причем у них будет значительное преимущество – они будут стрелять с оборудованных позиций, в то время как мы и пушки не сможем развернуть. А нам нужен прорыв… – он всмотрелся в карту. – Если честно, то я на такой позиции, имея даже не триста, а всего лишь тридцать спартанцев, армию Ксеркса не пропустил бы. Завалил бы ущелье трупами, при наличии достаточного количества боеприпасов для пулеметов и артиллерии. Это неприступная позиция.
Миклашевский поморщился – ему предстояло докладывать о сложившейся ситуации Зогу, остановившемуся на постой в освобожденной накануне деревне Церруйе, и самое неприятное было то, что его доклад обсуждал бы с премьер-министром не только Цено-бей – в сущности, грамотный военный, – но и мнивший себя большим стратегом и знатоком Албании майор Гальярди.
– Перекоп тоже был неприступен.
– Там, позвольте, совсем другое дело было – большевики смогли обойти с тыла через замерзший Сиваш. А здесь каким образом можно обойти? Кругом горы.
– Какие-то обходные дороги есть?
– Здесь одна дорога, и мы на ней стоим – античная дорога Арбера. Это единственный путь к Тиране. В обход? Если пол-Албании пройти, вернуться назад, сделать круг через Буррель и Крую… Невозможно, слишком долго. А здесь даже тропинок нет на скалах, по которым козы могли бы пройти. Неприступные скалы.
Молчавший до этого Улагай нахмурился:
– Неприступных скал не бывает. Деревья растут кое-где, значит, есть за что уцепиться. И при чем тут козы? Зачем нам козы? – и вновь умолк, что-то обдумывая.
– Кроме того, нужно учитывать фактор времени, – продолжал Берестовский, – если штурм позиции затянется, встанет вопрос организации снабжения, они смогут подтянуть резервы, обойти нас, рассечь и запереть в мышеловке. Здесь и отступать некуда.
– Значит, нужно эту «шею» сломать. До Тираны уже рукой подать. Стоит тут пройти, и все – открывается оперативный простор. Дальше гора Дайти, и сверху уже можно будет полюбоваться Тираной. И при желании дать пару предупредительных залпов. Дальше считайте, что дело сделано.
– Что вы предлагаете? Лобовой штурм?
– Это приведет к неприемлемым потерям. Попросту говоря, мы завалим трупами все ущелье, с сомнительными шансами на успех.
Улагай прервал молчание:
– Мы не козы. Тропинки там есть, деревья растут, и не такие уж крутые эти скалы. Среди солдат есть местные, из этих краев? Что, если подняться на гору и обойти перевал?
– Как вы себе это представляете? Там невозможно укрыться, а если у вас не получится скрытное передвижение, то вы покатитесь сверху и будете на белом снегу как мишени в тире. Если бы я командовал обороной, то при наличии пары опытных пулеметчиков и взвода солдат положил бы вас еще до того момента, как вы смогли бы открыть огонь.
– У нас в горах говорят: кто выше, тот и сильнее. Мы будем выше. И потом, я полагаю, вы все-таки не будете руководить у них обороной. А у того, кто там командует, скорее всего, нет вашего опыта и хладнокровия. Пока я буду катиться вниз, попасть в меня невозможно. А когда я докачусь вниз, тогда и посмотрим, кто кого.
Не откладывая в долгий ящик, Улагай набрал роту добровольцев из албанцев-горцев, местных уроженцев, и повел их на штурм заснеженной горы. К нему присоединился и поручик Куракин, пожелавший поучаствовать в настоящем живом деле.
Замысел Улагая удался лишь частично – отряду охотников удалось незаметно забраться на гору, но со спуском всё сразу пошло не так. Невидимые под снегом камни посыпались вниз, увлекая за собой множество мелких снежных лавин, и кончилось тем, что отряд скатился с горы с огромной скоростью, как дети на санках.
Видеть происходившее на горе находившийся на дороге и приготовившийся к отчаянному лобовому штурму укреплений отряд не мог, но все напряженно вслушивались, выжидая момента для наступления. И довольно скоро стало ясно, что ни о какой скрытности и речи быть не может: загрохотали падающие камни, по горам запрыгало эхо от страшного русского мата полковника Улагая, летевшего вниз, что-то кричали спускавшиеся вместе с ним албанцы, а кто-то из них даже умудрялся стрелять на ходу, хотя всем было совершенно ясно, что смысла в такой стрельбе никакого не было. И штурмовой отряд бросился по дороге Арбера прямо на пулеметы, пытаясь хоть таким образом отвлечь силы противника от катившихся вниз по склону отчаянных добровольцев.
Никаких пулеметных очередей, однако, не последовало. Оборонявшие перевал солдаты, в суеверном ужасе глядя на скользившие с вершины снежные языки лавины, поспешно бежали, бросив оборудованные позиции, и даже офицер, покричав немного и выстрелив в сторону гор из револьвера, счел свой долг в такой ситуации полностью выполненным и тоже бежал вслед за ними, чтобы через некоторое время благополучно сдаться вместе со всей командой.
Дорога на Тирану была открыта.
ТРИУМФАЛЬНЫЙ МАРШ БЕЛОГО КАПЕДАНА
После взятия неприступного перевала Мурризы казалось, что дальше серьезных боев уже не предвидится. По данным разведки, правительство Фана Ноли было в полной панике, и оборонять Тирану никто даже и не собирался – военный министр исчез бесследно, деятельность министерства была парализована.
Премьер-министр Зогу со своей личной гвардией обустроился в крупном селе Гури Бард, дожидаясь, пока в Тиране будет установлен порядок, а его отряд, общее командование которым осуществлял теперь Цено-бей, неуклонно продвигался вперед.
Кучин и Бродович курили, любуясь восхитительным видом, открывавшимся между последними отрогами гор. Для этого им пришлось подняться на склон холма в стороне от извилистой дороги. Вдали узкой полоской вдоль горизонта тянулось море; казалось, можно было даже рассмотреть пароходы, стоявшие в Дурресе – «дурацком порту», как его называли добровольцы Русского отряда, поскольку по-итальянски он назывался Дурраццо, и никак иначе майор Гальярди его не называл. Совсем близко, рукой подать, видна уже была Тирана. Через несколько километров они должны были выйти на равнину.
Бродович оглянулся на вереницу лошадей, тащивших внизу по дороге его горные орудия и боеприпасы, и вернулся к занимавшей его теме.
– Мне кажется, что никаких боевых действий больше не будет. Такое ощущение, что впереди нас несется дух генерала Скобелева – так поспешно отступают албанцы. Они явно напуганы и отступают без боя, если не переходят на сторону Зогу.
– Боюсь, что албанцы не знают, кто такой генерал Скобелев. Уж слишком давно это было. Вряд ли у них в школах подвиги генерала Скобелева входят в программу по истории. Я уж не говорю о горцах, которые и в школы-то не все ходят. Но чем-то они напуганы, словно за нами идет целая армия.
Кучин был совершенно прав: не слышали албанцы о подвигах Белого генерала, Ак-Паши, Михаила Скобелева, наводившего страх на турок во время Балканских войн, а если и слышали, то давно забыли. Разве что был где-нибудь в глухом селении старик, воевавший полвека назад в армии Османа Нури-паши, получившего титул «гази» – «Победоносного» – за упорную оборону Плевны, но войну проигравшего, армию сдавшего в плен, открыв тем самым дорогу к Константинополю, и увезенного в далекую холодную Россию в качестве пленника; вот этот старик мог бы рассказать древние легенды о Белом генерале – непобедимом генерале в белом мундире и на белом коне, одолевшем победоносного Османа-Пашу.
Кучин не знал, что гонит албанцев не забытый, умерший уже страх перед Белым генералом незапамятных времен, а новый, живой страх перед Белым капеданом, ведущим в бой пять тысяч непобедимых и безжалостных ледяных воинов, и, что самое интересное, выходило так, что Белым капеданом этим был как раз именно он, ротмистр Кучин. Если бы кто-то рассказал ему об этом, то поражен ротмистр был бы безмерно. Но никто не мог ему этого рассказать, потому что никто не знал об этом, кроме одного человека – полковника Ахмета Мухтара Зоголлы, будущего короля албанцев Зоги Первого. А тот тщательно хранил свою тайну.
Идиллия неожиданно была прервана начавшейся впереди беспорядочной стрельбой. Поспешив обратно, Кучин и Бродович узнали, что авангард отряда попал в засаду у самых последних отрогов гор, в Туяне, и Бродович получил приказ развернуть пушки.
Самое интересное, что вместо обстрела расщелины, в которой окопались устроившие засаду сторонники Фана Ноли, перед Бродовичем была поставлена более сложная задача.
– А что, полковник, вот эта ваша новая пушка, захваченная в Пешкопии, насколько далеко она может бить прицельно? – поинтересовался Берестовский.
– Пушка приличная, практически всю Тирану накрывает.
– Надо положить пару снарядов рядом с военным министерством, но аккуратно, чтобы здание не повредить, и по возможности без жертв.
– Вы полагаете, это имеет смысл?
– Несомненно. Ничто так не остужает горячие головы, как артиллерийский обстрел с доминирующих высот. Главное, чтобы они убедились в серьезности наших намерений. Даже если министр сбежал, там должен был кто-то остаться, кто мог бы отдать приказ о прекращении сопротивления. Начальник Генштаба, любой старший офицер, в конце концов. Нет у нас никакого резона сейчас воевать с теми молодцами, которые окопались в Туяне и геройствуют. Мы их можем мгновенно смести оттуда, но это ни для чего не нужно. Зогу приказал завершить кампанию с минимальными потерями с обеих сторон, а в идеале – и вообще без оных. Они стреляют, мы стреляем, будут потери, а на черта, спрашивается, это всё нужно, если большинство из них завтра прекрасным образом продолжат свою военную службу уже под командованием Зогу? И судя по всему, продолжат ее весьма успешно. Так что постарайтесь, пожалуйста, пристроить пару снарядов максимально аккуратно, но убедительно. А люди Зогу договорятся обо всем остальном. Штурмовать эту расщелину в Туяне нам совершенно не с руки.
Бродович хмыкнул, кивнул и принялся колдовать с картой и артиллерийскими таблицами.
НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ СОВЕТСКОЕ ПОЛПРЕДСТВО
В номере «люкс» столичной гостиницы, претендовавшей на европейский шик, полномочный представитель Советского Союза в Албании в ранге посла, прибывший в Тирану только накануне с советской дипломатической миссией, бывший эсер и некогда даже военный министр Временного правительства Сибири, а с недавних пор вполне правоверный большевик Аркадий Краковецкий деловито собирал вещи полпредства. Посольство, не успев открыться, вынуждено было срочно эвакуироваться в Италию.
– Да, Паша, все подтвердилось, это англичане выдвинули Фану Ноли ультиматум – ему было предложено немедленно выставить нас из Тираны, в противном случае они угрожали признать законность действий Зогу, начавшего наступление с сербской территории. Секретарь албанского мининдела сообщил мне это официально.
– Да мы ведь только вчера были официально приняты премьером и советом министров! Вчера! Как же так?
– Это было вчера, Павел Владимирович, а сегодня уже наступило сегодня. Совет министров их в одну секунду через левое плечо перекинулся. Англичане их напугали до смерти. Телеграмму Литвинову отправим из посольства в Риме, сжигай шифры немедленно. Здесь связи уже не будет, а таскать их с собой становится опасно, мало ли что по дороге в такой обстановке может случиться.
Заместитель полпреда, выполнявший по совместительству обязанности шифровальщика посольства и секретаря партячейки, член компартии с 1919 года и героический боец времен Гражданской войны, воевавший в отряде под началом Дыбенко, а до этого известный в Швейцарии в эмигрантских анархо-синдикалистских кругах под псевдонимом «Пауль», Павел Стучевский, кивнул и зашелестел своими бумагами.
– Англичане пообещали Фану Ноли приостановить наступление Зогу дипломатическими средствами, – продолжал Краковецкий. – Врут, конечно. Какие там дипломатические средства в горах? Они что, думают, он там, в горах, остановится и на Тирану не пойдет по указке англичан? Фан Ноли – идиот, нашел, кому поверить!
– Это невероятно.
– Поступили сведения, что Зогу взял Пешкопию и Кукес.
– Далеко это?
– Здесь всё недалеко по сибирским меркам. Только через горы перевалить. Два-три дневных перехода для дивизии.
– Так он вот-вот должен тут появиться?
– Полпред Юренев уже предупрежден и ожидает нас в Риме. До Греции нам уже не добраться, единственный путь – через Дуррес морем в Италию.
– Может быть, еще возможно организовать революционное сопротивление зогистам и врангелевцам? Ведь у Фана Ноли все ры-чаги государственной власти. Армия, жандармерия… В армии семь тысяч штыков, три тысячи жандармерии. А мы могли бы мобилизовать народ, поднять беднейшее крестьянство, городскую бедноту… помочь с организацией вооруженного отпора? Нужно открыть арсеналы и вооружить народ! Пусть это будет хотя бы в рамках буржуазно-демократической революции, если здесь еще не созрели условия для революции социалистической, но не допускать же возвращения этого отъявленного реакционера и феодального крепостника Зогу, да еще во главе врангелевских банд! Эх, мне бы сейчас наш флотский экипаж, я бы и без Дыбенко тут такое бы заварил! Взять арсенал, пустить агитаторов по казармам… Почту, телеграф… Тут через сутки такое бы по всей стране началось! Устроил бы я им учредительное собрание!
Краковецкий, прекрасно помнивший Дыбенко с Железняком и знаменитое: «Караул устал!», – после которого Учредительное собрание разошлось и больше уже никогда не собиралось, хмыкнул. Впрочем, фракция левых эсеров тогда разгон Учредилки вполне поддержала, поскольку эсеры и анархисты вошли в состав правительства вместе с большевиками, и лишняя говорильня, где большинство было за буржуазными либералами, им и самим была не нужна.
– Тут и без тебя им врангелевцы учредительное собрание устроят. Фан Ноли струсил. Никакой он не революционер и уж тем более не коммунист, а поп либерального толка, и рассчитывать на него нельзя было. Нельзя попам верить, никаким! Я так и скажу товарищу Чиче-рину. Фан Ноли верит, что если он сейчас пойдет на уступки англичанам и выгонит нас, это ему поможет! Оппортунизм никого до добра не доводил! Империалисты ему не помогут, феодалы предадут, армия не станет воевать – Зогу никто уже не остановит. Его с горы Дайти вниз врангелевская дивизия в спину подтолкнет. И самого Фана Ноли он прекрасным образом повесит, если тот к нему в руки попадет.
–Да уж, недолгая командировка получилась. Вот и открыли диппредставительство, товарищ полпред…
Краковецкий промычал что-то невнятное. Оглядел еще раз содержимое сундука.
– Так, всё, закругляемся. Проверь-ка здесь все еще раз – с итальянскими товарищами мы договорились, пароход уходит в Италию, сейчас отправляемся срочно в Дуррес, всё уже готово. В случае крайней необходимости придется поменять внешность, приготовь конспиративные документы, оружие держать наготове. Белые наступают со стороны гор, дорога к морю открыта, так что они не успеют нас догнать.
– К чему такая спешка? Мы все-таки под защитой дипломатического иммунитета. Зогу не посмеет…
– Да брось ты, какой тут иммунитет! Это у нас в Риме иммунитет, а тут… Шлепнут нас врангелевцы, да и вся недолга.
Краковецкий захлопнул окованный железом сундук.
– Ноли нужно немедленно предупредить, премьер-министр подвергается смертельной опасности. И, кажется, сам этого не понимает. И пожалуйста, объясни ты ему поубедительнее. Я боюсь, он пребывает в преступном благодушии относительно своего статуса и возможных последствий. Объясни ему, что такое врангелевцы и чего ему следует ожидать, если он попадет к ним в руки. Это не албанцы, они его сан уважать не будут, это кровавые убийцы, они не посмотрят, что он епископ. Никакие англичане его не спасут. Да и сам Зогу для него ничем не лучше. Всё, доигрался он в политику.
Краковецкий поморщился.
– Фана Ноли никто и ничто уже не спасет. Оборона города не организована, к уличным боям никто не готов. Армия деморализована. Всё! Финита ля комедия! Ему осталось два-три дня, не больше.
Краковецкий быстро перелистывал документы, паковал, рассовывал по чемоданам, что-то рвал в мелкие клочки, что-то жег в большой закопченной кастрюле.
– Вот они, потерянные три месяца! Сколько мы в Риме впустую просидели, а? Что они, спрашивается, в Наркоминделе делали с июля, получив предложение Фана Ноли? А? Кто-нибудь может мне сказать? Дожидались его личной встречи с Чичериным? Мы тут должны были быть уже в августе, а то и в июле, а не в декабре, это всё бюрократические проволочки, у Чичерина неизвестно какая сволочь в аппарате сидит, это откровенный саботаж, я перед товарищами Кагановичем и Сталиным[3] вопрос поставлю принципиально и по-партийному! И в Балканскую комиссию! Пусть ЦК и Исполком принципиально разберутся! Это срыв всей нашей работы на Балканах, ликвидация самой перспективной наблюдательной и организационной базы! Это преступный саботаж! Сколько времени потеряно!
Он тревожно прислушался к шуму на улице.
– Быстро, быстро! Заканчивай с шифрами, собирай казну, документы, оружие, грузить всё в машины!
В дверь осторожно постучали.
Краковецкий поправил очки и быстро выхватил револьвер. Кивнул в сторону окна, показал рукой Стучевскому, что его нужно приоткрыть, оценил, каким образом можно будет задвинуть дверь сундуком, прикинул, с какой позиции будет удобнее стрелять. Приготовил гранату, поставил бутыль с керосином на сундук. Стучевский достал маузер и взял под прицел дверь. Под рукой у него лежали две гранаты. Всё это заняло считанные секунды.
Краковецкий бесшумно подошел к двери и прислушался. За дверью кто-то пыхтел и переминался с ноги на ногу.
Стук повторился.
– Синьор Краковецки! Господин посол!
Это был голос хозяина гостиницы. Краковецкий, затаив дыхание, внимательно прислушался. Похоже, тот был один. Краковецкий, подумав, спрятал револьвер в карман.
– Синьор Краковецки! – снова донеслось из коридора.
Краковецкий быстро и бесшумно открыл дверь, испугав стоявшего перед ней хозяина гостиницы. В руках у того были дрожавшие листки бумаги.
– Мне сказали, что господа дипломаты съезжают… Конто… Прошу прощения… – забормотал он, мешая итальянские, французские и албанские слова. Тут уже не до вежливости и не до дипломатии. Отступать ему было некуда. Дипломатия, эвакуация, депортация, государственный переворот – это всё замечательно, но кто будет платить за постой? Если эти большевики под шум стрельбы сдернут в Дуррес, то кто покроет убытки? Министерство иностранных дел? Фан Ноли? Зогу? Троцкий? Ну уж нет. Деньги нужно было получить здесь и сейчас, пока большевики еще не вытащили свои вещи на улицу.
Краковецкий кивком головы пригласил хозяина в комнату, выглянул в коридор, прислушался и плотно закрыл дверь.
– Ну что там? Что там? Счет? Сколько?
Выхватил бумагу из руки хозяина.
– Уно моменто, – протянул бумагу Стучевскому, – Пауль, заплати ему. Быстро, быстро!
– Где бумажник? Куда я положил бумажник? Сколько там? Возьми в кассе.
Началась какая-то ненужная суета с поиском бумажника, и Краковецкий, чтобы решить вопрос как можно быстрее, снял бутылку с сундука и откинул крышку. Хозяин покосился на сундук и увидел пачки денег: толстенькие восхитительные пачки новеньких сказочно красивых купюр по тысяче лир, и даже если принять во внимание, что лиры подешевели в пять раз за последние пять лет по сравнению со швейцарским франком, всё же в одной пачке было… глаза у него забегали от какой-то напряженной мыслительной работы, но потом он увидел в сундуке ручную гранату, патроны, заметил оттопырившийся карман у Краковецкого, плохо спрятанный маузер Стучевского, почему-то ему вдруг резко шибанул в нос запах керосина от стоявшей рядом с сундуком бутылки, и тревожная озабоченность появилась у него во взгляде, а интерес совершенно испарился. Думать надо было не о деньгах в сундуке, а о том, чтобы гостиницу ему не спалили к чертовой матери сумасшедшие большевики.
Краковецкий, всучив в руки хозяину вытащенные из пачки купюры, нежно, но настойчиво подталкивал его к выходу.
– Грацие, синьор, эвхаристо, фалеминдерит! Прего, пронто, давай, давай, дуй отсюда! Шнель!
Вытолкав хозяина гостиницы в коридор и закрыв за ним дверь, Краковецкий окинул взглядом комнату.
– Так, всё. Выносим, грузимся. Зови всех, пусть тащат в машины и охраняют там. Глаз с сундука не спускать, головой ответят! А ты бегом метнись к епископу и объясни, что ему тоже надо сматываться как можно быстрее. Да, вот что! Он сам, может быть, и не того, не осознает ситуацию, личность поэтическая… Если разговор не пойдет… Или если враги к нему не пропустят. Так у него есть помощник, секретарь, Сейфула, он на самом деле коммунист, наш человек, надежный, ты ему вкратце всё объясни понятным языком, а уж он разберется, что и как. По-французски он говорит, так что поймете друг друга. Фан Ноли нам еще пригодится, тут на Балканах погода меняется два раза в неделю. Передай ему, что времени у них сутки, максимум двое. И англичанам никаким верить нельзя. Донеси до него, что ты это не от злости говоришь, а констатируешь медицинский факт. Англичанам верить нельзя никогда. Ну вот, кажется, и всё! Вот вам, товарищи, и все дипломатические отношения с независимой Албанией. Финита ля комедия!
РУБАИ ФАНОЛИЯ
Епископа Феофана Стилиана Ноли в Албании именовали просто Фан Ноли, а врангелевцами он и вовсе был превращен в непонятного Фаноли, у которого имя с фамилией слились в одно слово в каком-то балаганном итальянском стиле, так что и не поймешь теперь – то ли имя, то ли фамилия; некоторые же звали его Фанолием, полагая, что Фанолий – это какое-то редкое греческое имя, вроде Феофания.
Епископ Фан Ноли, премьер-министр Албании, сильно нервничал. Что-то нужно было срочно предпринимать. По полученным сведениям, Зогу не только перешел границу во главе дивизии белогвардейцев и сербских наемников, но уже захватил Пешкопию. Непонятно было, что произошло с отрядом, посланным на помощь гарнизону Пешкопии. Наверное, сербские и русские наемники всех уничтожили. Англичане обещали оказать воздействие на Зогу дипломатическими средствами, остановить его дальнейшее продвижение, но область Мата и прилегающие территории северо-западной Албании можно было считать временно потерянными. Зогу наверняка решил укрыться на зиму в своей родовой крепости, как он это делал уже не раз в смутные времена, и выбить его оттуда не представлялось возможным, даже если сербские воинские части вернутся в Сербию. Вставал вопрос о необходимости вступать с ним в переговоры, а делать этого было нельзя, поскольку не может премьер-министр вступать в переговоры с только что осужденным к смерти государственным преступником. Сначала нужно было каким-то образом урегулировать его юридический статус. Похоже, они действительно поспешили с заочным приговором Зогу.
Что-то нужно было делать. Что-то срочно нужно было делать. Наверное, можно использовать в качестве посредников англичан. Они могут надавить на Пашича и вступить в сношения с Зогу. Пашич должен приказать своей армии вернуться в Сербию, иначе это будет грозить ему серьезнейшими последствиями на международной арене. Это может рассматриваться как сербская агрессия по отношению к Албании, и Лига Наций должна будет принять энергичные меры. Международная общественность, несомненно, будет на его стороне. Как-то нужно урегулировать этот кризис, найти компромисс. Гарри совершенно определенно обещал решить вопрос, тем более что Фан Ноли пошел ему навстречу во всем – и с нефтью, и даже с аграрной реформой, не говоря уже о высылке советского посольства. Гарри, как настоящий джентльмен, несомненно должен понимать, насколько было тяжело для порядочного человека и религиозного деятеля нарушить данное Чичерину слово. Он лично дал полпреду Юреневу свое слово во время встречи в Риме, подтвердив установление дипломатических отношений с Советской Россией, а слово нужно держать. И большевизм тут совершенно ни при чем. Как это всё отвратительно. Надо срочно собрать заседание Совета министров. Срочно. Буквально в ближайшие дни нужно принять самые решительные меры.
Фан Ноли сел за стол и невидящими глазами уставился в окно. Кажется, были предпринято уже всё возможное, включая петиции итальянскому посольству, дипломатические ноты сербскому правительству (надо признать, отклоненные сербами с неприкрытым цинизмом), тайные переговоры с английскими дипломатами, рассылка грозных депеш и отправка эмиссаров в местные префектуры. Что еще можно сделать в этой ситуации?
С другой стороны, похоже, ситуация стабилизировалась. Встреча с итальянским министром в Дурресе прошла успешно; он открыто и без обиняков высказал ему всё, что думает о нарушении сербами принципа невмешательства в дела Албании, который был подтвержден на недавней встрече сербского министра с Муссолини. Итальянцы обещали потребовать от сербов выполнения принятых на себя обязательств. Теперь можно было позволить себе немного поспать. Две последние ночи он спал очень плохо, можно даже сказать, вовсе не спал. Сил уже не было.
Руки его нервно шарили по столу, заваленному ворохом бумаг, и наткнулись на потрепанный томик. Это были «Рубаи» Хайяма. Он рассеянно перелистал страницы и наткнулся на четверостишие, которое переводил накануне.
A di pёrse kёndesi po kёndon
Dhe menatё nga gjumi po tё zgjon?
Qё shkoi njё ditё po tё lajmёron,
Dhe ti, сkujdesur, fle dhe ёndёrron.
Горько усмехнувшись, он взял обрывок какой-то бумажки и переписал последнюю строчку, изменив несколько слов, так что получилось: «а ты все спишь, беспечный идиот». Довольно грубо, но верно.
Ты знаешь, почему петух поет –
Тебя он будит; утро настает.
О том, что день пришел, тебя он извещает,
А ты всё спишь, беспечный идиот.
Покачав головой, он зачеркнул написанное и скомкал обрывок. Нельзя шутить с великими произведениями, это достояние человечества, а в его переводе – достояние албанской культуры.
В этот момент он засомневался: а не возникает ли в последней строчке слишком прямая ассоциация с шекспировским «уснуть и видеть сны»? – Ты спишь и видишь сны. «А ты, беспечный, спишь и видишь сны». Здесь не должно быть прямых сопоставлений – разные эпохи и разные культуры. Он с озабоченным видом взял том Шекспира и перелистал. Нет, все в порядке. У Шекспира фраза разбита – в первом предложении: умереть, уснуть. И после точки: «To sleep, perchance to dream». То есть, есть основания для ассоциации, но нет прямого цитирования. Это тонкая грань, и ему удалось ее не перейти.
Из-за окна донесся какой-то гул, словно с гор сорвалась лавина. Он с беспокойством прислушался. Гул повторился. Затем он стал повторяться регулярными раскатами, словно где-то вдалеке над горами разразилась невиданная гроза. Фан Ноли нахмурился.
Хлопнула дверь, и в кабинет вбежал секретарь, Сейфула Малешова, культурнейший молодой человек, учившийся в Италии на врача и прекрасно разбиравшийся в классической литературе. Данте он, похоже, знал просто наизусть и любил цитировать к месту и не к месту.
– Вы слышите? – Сейфула кивнул в сторону окна.
– Да, да. Что это?
– Зогу перешел через последний перевал – артиллерия стреляет уже с Дайти! В городе началась паника.
Фан Ноли положил том Шекспира и вскочил.
– Что значит – с Дайти? Каким образом? Мне дали гарантии, что… Наш представитель в Женеве уже несколько дней назад передал генеральному секретарю Лиги Наций мое требование собрать Совет и поставить вопрос о сербском вмешательстве на основе статей 12 и 15 Устава. Это должно было остановить сербов. Кроме того, итальянцы… Нужно немедленно организовать… Где военный министр?
– Организовывать что-то поздно. Нужно бежать немедленно! Это Врангелевская армия. Быстрее, быстрее, собирайте вещи, я уже распорядился по поводу машины. Если честно, мне удалось отбить ваш «Форд» только угрозой применения силы. Эвакуация идет полным ходом, половина правительства уже на пути в Дуррес; кому не удалось найти машину или повозку, уходят пешком.
– Но армия… Нужно организовать оборону столицы!
– Никакой армии нет! Сопротивление прекратилось. С перевала отошли последние боеспособные части, путь на Тирану открыт. Вы понимаете, что такое Врангелевская армия? Тысячи жестоких и безжалостных наемников-белогвардейцев, с опытом самой беспощадной Гражданской войны в истории человечества. Если пытаться оборонять столицу, они огнем сметут всё на своем пути – там семь или восемь тысяч кровавых убийц! Артиллерия стоит на господствующих над городом высотах. Тирана превратится в выжженную пустыню. Господин премьер, ваше преосвященство, Святейший Владыко… батюшка, они вас даже не расстреляют, они вас повесят! А перед этим будут пытать в застенках врангелевской контрразведки! Уж поверьте мне, я знаю, что это такое!
– Но есть еще время организовать сопротивление, я соберу парламент, сейчас же военного министра… На завтра назначены парламентские выборы… – от волнения Фан Ноли уже не вполне отдавал себе отчет, что он говорит.
– Какие выборы? Времени больше нет. Нет никакого времени. Пять минут на сборы, всё самое ценное с собой – и бегом! Да и военного министра никакого нет уже.
Фан Ноли, оцепенев, стоял какое-то время неподвижно, потом машинально взял в руки том Шекспира. Сейфула даже руками всплеснул.
– Господи, этого еще не хватало! Бросьте вы книжку – и бегом! В такое время! «Быть или не быть» – вот, тоже мне, вопрос. Вы понимаете – судьба революции решается, судьба Албании, ваша собственная судьба, батюшка. А вы Шекспиром развлекаетесь! Посмотрите в окно, вернитесь к реальности!
Сейфула выбежал из комнаты.
Фан Ноли прислушался. Гром за окном стих. Всё, пушки перестали стрелять.
Да, да, срочно. Самое необходимое. Рукописи. Личные вещи. Быстро упаковать чемоданы. Переезды – это дело привычное. Книги. Деньги. Государственная казна не должна достаться преступнику, нужно временно отступить, чтобы перегруппировать силы, организовать сопротивление и вернуться. Победа демократии в Албании неизбежна, несмотря ни на что. Так. Казначейство. Охрана. Машины. Где Сейфула?
Парламент… нет… Сейчас – в Дуррес, оттуда вместе с правительством временно передислоцироваться морем в Бари и уже там организовать сопротивление и руководить подавлением мятежа. Великие державы обязаны ему помочь.
Фан Ноли наскоро помолился, взял рукопись переводов, бумаги из ящика стола, быстро засунул всё в походный саквояж. Господи, Господи. Подумав, взял со стола том Шекспира, открыл шкаф, провел руками по корешкам книг, задумался, но тут ворвался Сейфула, схватил его за руку, потащил за собой к столу, вынул из руки том Шекспира, схватил саквояж и чуть ли не силой выволок из премьерского кабинета.
Шекспир остался лежать на столе.
Фан Ноли не знал еще, что самый страшный удар ожидает его по пути в Дуррес, когда он вдруг обнаружит, что саквояж с рукописью переводов «Рубаи» Омара Хайяма остался в Тиране. Он прикажет повернуть машину обратно в столицу, но сделать это будет не только смертельно опасно, но и попросту невозможно: дорога забита беженцами, лошадьми, повозками. Спасет результат его гигантского многолетнего труда верный Сейфула – в одиночку он вернется в Тирану, отыщет рукопись и успеет на следующее утро вернуться в Дуррес до отхода парохода, задержанного премьер-министром по важным государственным соображениям – несмотря на смертельный риск.
И только получив долгожданную рукопись и прослезившись от радости, только после этого Фан Ноли увидит в иллюминатор, что причал медленно удаляется от парохода, и вдруг отчетливо поймет, что он больше не премьер-министр Албании и никогда больше сюда не вернется.
ТРИУМФ ЛЕГАЛИТЕТА
Если бы епископ Фан Ноли каким-то неведомым чудесным образом оказался в этот день в Тиране, какие горькие размышления заставили бы страдать его тонкую художественную натуру, какие тягостные раздумья о переменчивости народной любви заставили бы его голову поникнуть!
Ведь это те же самые люди, жители Тираны, те же самые, которые буквально несколько дней назад на грандиозном митинге в поддержку демократии восхищенно слушали его вдохновенные речи и готовы были дать решительный отпор бандам зогистов и наемникам; теперь же они с восторгом встречали входившие в Тирану войска полковника Зогу. Удивительно быстро всё успокоилось в столице: еще вчера стреляли пушки с горы Дайти, в городе царила паника, машины с бегущими сторонниками Фана Ноли прорывались к Дурресу по скверной заснеженной дороге, а сегодня к полудню радостные толпы с флагами в руках кричали «Рофт!», играл духовой оркестр, и даже светило яркое зимнее солнце.
Вчера еще военное министерство, казалось, было полностью парализовано, армия развалена, военный министр бежал, а сегодня выяснилось, что армия в полном порядке, начальник Генерального штаба контролирует ситуацию не хуже сбежавшего военного министра, четко организует работу по размещению прибывающих частей и готовится встречать главнокомандующего. Никаких, конечно, уличных боев, вооруженных столкновений и тем более кровавой резни в черте города не предвиделось.
Колонна вошла в Тирану после полудня: солдаты бодро маршировали, кавалеристы гарцевали, пушки грохотали на колдобинах. Зогу, верхом на белом коне, с достоинством приветствовал горожан.
Фан Ноли вынужден был бы признать, что выглядит это не как агрессия или оккупация города вражескими войсками, а как возвращение армии домой после успешно проведенных маневров. Никаких сербских дивизий никто не видел – не было там никаких сербов, о сербах тут же забыли, хотя вчера еще передавали друг другу самые ужасные слухи о том, что ожидает Тирану после того, как на ее улицы ворвутся орды кровожадных наемников.
Все уже знали, что Зогу строго соблюдает законность, проявляя при этом подлинное великодушие, – он никого не казнил; военных, выполнявших приказы, не преследовал; взятых в плен вооруженных добровольцев разоружал, кормил и отпускал домой. Он вел себя, как заботливый хозяин, вернувшийся после долгой отлучки и наводящий порядок в доме. Были, конечно же, были такие люди, которых он с большим удовольствием повесил бы, но все они сбежали за границу и прятались теперь где-нибудь в Бари или в Риме, или, может быть, даже в Москве. Оставшиеся в Албании готовы были с Зогу сотрудничать и приветствовали триумф «легалитета» – то есть законности, как стали именовать с этого дня широкое зогистское политическое движение, хотя и не оформленное в партию.
Личная гвардия Зогу была усилена офицерами Русского отряда, настороженно оглядывавшими толпу: радостные крики и флаги – это всё хорошо, но мало ли что может прийти в голову притаившимся врагам. Однако день не был омрачен никакими происшествиями, и всё прошло в высшей степени спокойно. Невероятный рейд Русского отряда подходил к завершению.
Вечером ротмистр Красенский поделился с полковником Берестовским сделанным им открытием:
– Я узнал сегодня удивительную вещь, полковник. Оказывается, Зогу вовсе и не премьер-министр, как мы все были уверены. Оказывается, свергнутого летом премьер-министра зовут Ильяз Вриони, и он сегодня уже вернулся из изгнания. Зогу на правах главнокомандующего особой военной операцией восстановил законность и теперь возвращает прежнее правительство.
– Удивительно, никогда бы не подумал! Впрочем, нас это никаким образом не касается. Контракт с нами заключал именно Зогу как главнокомандующий, на ведение военной кампании; все войска подчиняются именно ему, а как устроена внутренняя политическая жизнь Албании – не имеет к нам никакого отношения. Я даже толком и не выяснил, какой у Албании политический статус, – совершенно точно не республика; так что это дело специалистов – разбираться, кто в стране самый главный, – премьер-министр или кто-то другой.
– Вот я так и не смог толком разобраться – по полученным мной сведениям, Албания является неким принципатом, и главой государства – принц Вильгельм Вид, но реально он правил страной несколько месяцев в далеком четырнадцатом году, потом сбежал и более в Албании не появлялся, хотя до сих пор именует себя принцем Албании и формально таковым действительно является. В связи с давним хроническим отсутствием принца в Албании действовало регентство в виде Высшего совета, у которого тоже, насколько я понимаю, реальной власти не было. Тем более, Совет этот был ликвидирован после переворота, осуществленного Ноли. Правительство официально возглавляет премьер-министр Вриони, но и у него власти никакой нет. А власть в руках у Зогу. И понять в этой мешанине совершенно ничего невозможно.
– Даже не утомляйте меня этими юридическими парадоксами. По-моему, с этой политической кашей нужно незамедлительно заканчивать. На мой взгляд, самой эффективной формой государственного устройства является монархия. Или, в качестве альтернативы, – диктатура, вроде большевистской. В самом крайнем случае сгодится президент с диктаторскими полномочиями. Но как оно будет тут устроено в Албании – это совершенно не наше дело. Мы свою задачу выполнили. И вмешиваться в местную политику нам не с руки.
ТРОФЕЙНЫЙ ШЕКСПИР
Кабинет премьер-министра после бегства своего хозяина выглядел довольно непрезентабельно. Весь стол был завален бумагами, среди которых – расшифрованные телеграммы из дипломатических представительств с грифом «хранить», какие-то обрывки бумаг с рукописными неразборчивыми строчками непонятно на каком языке, книги. Зогу осторожно ковырнул пальцем залежи телеграмм, увидел в какой-то из них свое собственное имя, извлек ее из кучи, с интересом прочитал и небрежно бросил обратно. С дипломатами этими еще нужно будет тщательно разбираться, и все эти бюрократические сугробы изучат самым тщательным образом. После чего, разумеется, будут приняты подобающие меры.
Неужели Фан Ноли всё это действительно сам лично читал? Зогу удивленно хмыкнул и сгреб телеграммы в сторону. Под ними обнаружился том Шекспира, на английском языке.
Восхитительно. Нужно было влезать в политику, заниматься интригами, устраивать перевороты, чтобы, заняв премьерский кабинет, сидеть и читать Шекспира по-английски. Святой отец, как известно, считает себя великим поэтом и развлекается переводами классиков на албанский язык. Ну и сидел бы в своей Америке и занимался бы там этим сколько душе угодно! Интересно, что он успел перевести из этой книги?
Сам Зогу читал Шекспира давно, не очень внимательно и исключительно в переводах на немецкий; шекспировский английский был для него трудноват, и никакого удовольствия от чтения в оригинале он получить не мог. Да и вообще – если честно, какой резон вообще читать Шекспира? Шекспира нужно смотреть в театре, а не читать. Но книга была толстая, солидная, в красивом переплете, и понравилась ему. Он перелистал ее и побарабанил пальцами по открытым страницам. Гамлет. Да-да. Как это там?
Sein oder Nichtsein, das ist hier die Frage[4]
Интересно, какие шекспировские вопросы задает себе сбежавший премьер-неудачник? Каково это – погрузиться в реальную настоящую жизнь, принять участие в битве, борьбе, а потом всё проиграть и вернуться к своим книгам и рукописям, в иллюзорный литературный мир? Хотя, с другой стороны, реализма у него не отберешь – казну успел вывезти святой отец, позаботился о своем правительстве в изгнании. Будет мечтать о реванше, о возвращении, интриговать – пока деньги не кончатся. Нет уж, Албания – это не для мечтателей; здесь будет установлен железный порядок, и никаких шансов на возвращение у беглеца не будет. Зогу захлопнул книгу и, подойдя к окну, закурил.
Und der Rest ist Schweigen[5]
ПОХМЕЛЬЕ
Новые, только что выстроенные деревянные дома не имеют еще собственного выражения лица, нет у них и своего индивидуального запаха. Пахнет в них влажной деревянной стружкой, полы шевелятся по ночам, стены поскрипывают, а двери или закрываются внатяг, или позволяют холодному ночному воздуху посвистывать в щелях. Неуютно в них, и человек взыскательный, конечно, предпочтет дома старые, обжитые несколькими поколениями, с потемневшими стенами и стоптанными порогами.
В новеньком, только что построенном деревянном здании Офицерского собрания, куда был определен на постой Русский отряд, разместились люди, привычные ко всему, и отсутствие уюта их нисколько не смущало. В качестве триумфаторов, пожинавших плоды заслуженных побед, они могли позволить себе создать свой собственный уют, не считаясь с затратами. Печи топились непрерывно, пожирая огромное количество дров и до последнего закоулка прогревая длинный одноэтажный особняк, а в большом зале Собрания, использовавшемся в качестве столовой, утвердился аромат жареного мяса и крепкого табака, к которому регулярно подмешивался запах мокрой кожи и оружейного масла.
В длинном темном коридоре на Кучина наткнулся озабоченный чем-то поручик Арсентьев. Перед собой он нес сложенную ковшиком ладонь и хмурился, что-то в ней разглядывая.
– Кучин, хочу вас предупредить: ракия при неумеренном потреблении лишает человека разума. То есть неумеренно употребляющий ее не пьянеет, а превращается в живого мертвеца. Он продолжает двигаться, говорить, может даже карты тасовать, но совершенно ничего при этом не соображает! Особенно если мешать ракию с французским шампанским. А наутро даже вспоминать о ней невозможно. Кажется, я начинаю ненавидеть ракию хуже большевиков.
Кучин сочувственно хмыкнул.
– Представьте себе только, ротмистр, я вчера проиграл свое подмосковное имение!
Кучин удивился.
– А каким же образом счастливчик, выигравший его у вас, сможет им воспользоваться?
– Ну, разумеется, пока там большевики, имением он никаким образом воспользоваться не сможет. Но ведь исчезнут же когда-нибудь большевики, верно?
– Вероятно. Ничто не вечно под луной. И вы ради такого счастья готовы расстаться со своей усадьбой?
– Ну что ж, как говорится, если уж так суждено… Если честно, я думаю, что давно нет там никакой усадьбы, сожгли наверняка ее мужички, а барахло по избам растащили. Не этот вопрос меня сейчас занимает.
– А какой же?
– Гораздо более жизненный вопрос. Вот, взгляните, ротмистр, что это за деньги? Никак понять не могу. Вот, вижу, – это сербские, а вот это, помню, – турецкие пиастры. Ротмистр, я хочу вам заявить совершенно серьезно: у каждой страны должны быть свои собственные деньги. Иначе это не страна. Пускай, хорошо, я согласен, пускай не будет в Албании никакой конституции, от конституций всё равно нет никакой пользы, но свои собственные албанские деньги должны быть! Я официально заявлю об этом премьер-министру при первой же возможности.
Кучин заглянул в ладонь Арсентьева – там лежали совершенно разномастные монеты, имевшие хождение во всех соседних странах и использовавшиеся в Албании в повседневных расчетах.
– Да, да, ротмистр, тут ситуация хуже, чем в Одессе в девятнадцатом году!
– Ну, батенька, это вы загнули. Как бы оно тут ни было, тут всё-таки в ходу настоящая валюта, хоть и довольно разнокалиберная. И серебро, опять же.
– Да? Пожалуй. Да, – Арсентьев глубоко задумался. – Соглашусь. Таких чудес, как «Разменные билеты города Одессы», тут не найдешь.
Он помолчал.
– Да. С другой стороны, одесские билеты были деньгами мифическими, но понятными. А тут… Каким образом нормальный человек может учитывать все эти обменные курсы? Особенно если в лавке насыпают сдачи. Что он там насыпает? Как он это в уме считает? Это же можно лавочника прямиком в цирк-шапито отправлять: человек-арифметическая машина! Чудо человеческого разума! А? Чинизелли бы его с руками оторвал.
Поручик Арсентьев оцепенел, глубоко задумавшись, и Кучин стал осторожно пробираться мимо него по узкому коридору, но загремел катавшимися по полу пустыми бутылками.
– Да! – ожил поручик Арсентьев и поймал Кучина за пуговицу, – прошу заметить, что они очень охотно берут наполеондоры и прочую интересную валюту, лиры итальянские весьма уважают, а вот сдачу выдают непременно всякой балканской дрянью. Как это получается, а? Я готов заподозрить в этом какой-то дурной умысел. Я неправ, а? Скажите честно, Кучин!
Кучин одобрительно похлопал его по плечу и собирался было пойти дальше. Но в тесном коридоре им так и не удалось разойтись бесшумно: Арсентьев наткнулся на пустую бутылку, да так, что та отлетела и с грохотом сбила еще несколько бутылок.
Через мгновение за углом хлопнула дверь и в коридор выскочил капитан Сокуренко с наганом в руке. Был он бос, по полу болтались штрипки от кальсон, вылезавшие из-под брюк. Подтяжки были надеты прямо на исподнюю рубаху. Взгляд его был безумен, и он тревожно кричал в темную пустоту коридора сиплым голосом:
– Что там? Что? Михеев! Михеев! Ты где? Красные?
Остановился он, только наткнувшись на Кучина, причем ствол нагана уперся Кучину прямо в грудь. Кучин очень плавно, медленным гипнотическим движением отвел кончиком пальца ствол нагана в сторону от себя и только после этого заботливо спросил:
– Голубчик, что с вами? Какие красные? И кто такой Михеев? Мне кажется, нет у нас никакого Михеева.
– Михеев, ну… – Сокуренко поднял глаза и, кажется, только в этот момент заметил Кучина. – Кучин? Что тут? Стреляли?
– Да нет, никто не стрелял, всё спокойно.
– Показалось… Прошу прощения, – взгляд его стал осмысленным, и он несколько обмяк, словно внутри у него отпустили перетянутую пружинку. – Показалось…
– Да нет, всё тихо, – успокоил его Кучин, краем глаза продолжая следить за стволом нагана. – А кто такой Михеев?
– Михеев? – удивился Сокуренко, – какой Михеев? Что Михеев? Откуда вы знаете Михеева?
Сокуренко нахмурился и опустил наган.
– Убили большевики Михеева. Денщик мой. Вы его знали разве?
Кучин сочувственно похлопал Сокуренко по руке, задержал ладонь на нагане и деликатно спустил взведенный курок. Потом нежно вынул наган из его руки и заглянул в барабан.
– Капитан, позволю себе заметить, что у вас в барабане стреляные гильзы. Нехорошо так распускаться. А вдруг тревога? Оружие нужно держать в порядке. Мы в любой момент можем отправиться в горы, беев разоружать, а тут такое недоразумение.
Сокуренко сморщился – казалось, он вот-вот заплачет.
– Впрочем, это неважно в данный момент, – Кучин присмотрелся к нему, приобнял его за талию и повел за собой. – Сейчас вам непременно нужно выпить граммов пятьдесят, но исключительно чистой водки. Никакого шампанского и прочих суррогатов! И ни в коем случае ни граммом больше!
Кучин кивнул на прощание поручику Арсентьеву, и парочка стала пробираться по коридору, перешагивая через пустые бутылки.
– Кучин! – понеслось им вдогонку, – я ненавижу ракию хуже товарища Троцкого! Можете так ему и передать, если встретите! – и, скривившись от отвращения при воспоминании о вчерашней выпитой ракии, поручик Арсентьев ссыпал разнокалиберные монеты в карман и неуверенной походкой побрел к выходу, на свежий воздух.
ЧЕРНЫЙ БАРОН И ЕГО ПРИЗРАЧНАЯ ДИВИЗИЯ
К кабинету Главнокомандующего Русского Общевоинского Союза генерала Врангеля, прозванного большевиками еще в Гражданскую Черным бароном, быстрым шагом подошел чем-то сильно озабоченный пожилой лысый генерал с обильной, но казавшейся совершенно прозрачной и невесомой, надвое разделенной пушистой белой бородой.
«Черным бароном» генерала Врангеля большевики называли по двум причинам: во-первых, он действительно был бароном, а во-вторых, он часто ходил в черной черкеске с газырями и кинжалом на поясе. Внешность его была настолько выразительна, что большевики сделали его мифическим персонажем, героем карикатур и символом ненавистного царского режима и даже пели о нем в своем знаменитом военном марше «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней».
Пожилой генерал привычно, для проформы, стукнул костяшками пальцев в дверной косяк и, не дожидаясь ответа, быстро вошел. В руках он держал какой-то документ и, не отрывая от текста обеспокоенного взгляда, зажал пальцем какое-то слово, словно боялся, что оно может исчезнуть.
– Петр Николаевич, – начал было он, – вы только послушайте, что пишет фон Лампе из Берлина… Эти проходимцы-кирилловцы вас перед Николай Николаичем прямо бонапартистом каким-то выставляют… – и осекся: генерала за столом не было.
Врангель стоял у окна и смотрел в январскую послеобеденную мглу. Человек, давно знакомый с Черным Бароном, мгновенно понял бы, что тот взбешен. Он слегка покачивался с пятки на носок и топорщил щеточку коротко остриженных усов. Казалось, он хочет испепелить взглядом тихий захолустный сербский городок Сремски-Карловцы, гостеприимно приютивший у себя его штаб. На самом деле, если бы он мог действительно испепелять взглядом, в первую очередь он уничтожил бы отъезжавший от здания «Стары Школы» большой черный автомобиль. А уже только потом, вместе с ним, и Сремски-Карловцы, до самого основания.
Врангель настолько был выведен из себя, что даже не сразу повернулся к вошедшему генералу. Помедли он еще немного, могло бы показаться, что он нарушает приличия. Генерал, плотнее прижав на листе пойманное слово, оторвался от принесенной бумаги и с беспокойством посмотрел на Врангеля.
– Что, Петр Николаевич? Сербы? – озабоченно спросил генерал.
Врангель не ответил и только пошевелил верхней губой, встопорщив щеточку усов.
– Из Генштаба приезжали? – уточнил генерал.
– Из контрразведки, изволите ли. Они теперь главнее Генштаба. Им даже Александр не указ. Они сами, видите ли, отдают обязывающие распоряжения. И позволяют себе угрожать мне самым неподобающим образом!
– И в чем дело?
– Они требуют от меня отменить приказ, которого я не отдавал, и распустить дивизию, о которой я не имею ни малейшего представления! Это уже переходит всякие границы! Это просто балаган!
– Простите, Петр Николаевич, о какой дивизии идет речь? Я совершенно ничего не понимаю!
– А я? А я – понимаю? По их данным, мы сформировали из русских военнослужащих дивизию силой до пяти тысяч штыков и устроили переворот в Албании. А теперь наша дивизия под руководством албанского премьера Зогу угрожает безопасности Королевства.
– Позвольте, – переспросил совершенно ошеломленный генерал, – какая дивизия? Имеется в виду команда охотников под началом Миклашевского? Так там едва сотня добровольцев наберется, насколько мне известно. Сербы же сами просили нашего содействия в ее формировании. Тем более что с нашей стороны никаких официальных распоряжений не было, это совершенно частная инициатива. Ничего не понимаю…
И генерал в полном недоумении развел руками, отпустив столь тщательно оберегавшееся им на странице слово, которое тут же спряталось в густом тексте.
– И к тому же, при всем желании, откуда мы могли бы взять такие силы? Мобилизационные мероприятия такого масштаба просто невозможно провести в такой срок в нынешних условиях, при всем желании. Это бред какой-то!
– Вот именно, дорогой мой, вот именно! А они считают, что мы чуть ли не в заговор вступили с полковником Зогу и под прикрытием сербской команды Миклашевского уже длительное время готовили тщательно спланированную операцию…
– Позвольте… – изумился генерал.
– …А это уже ставит под угрозу благожелательное отношение к нам, да и вообще, саму возможность нашего дальнейшего пребывания здесь. И я должен своим приказом распустить несуществующую дивизию. Вы понимаете – официальным приказом! Вот так-то-с!
Какое-то время в комнате царило молчание – собеседники осмысливали ситуацию.
Наконец Врангель потер ладонями череп и, наклонившись с высоты своего роста к собеседнику, распорядился:
–Вот что, Эдуард Владимирович, – подготовьте, будьте любезны, приказ за моей подписью. Ни о каком расформировании никаких воинских частей, разумеется, и речи быть не может, в связи с отсутствием таковых. Нужно сформулировать таким образом: в Албании не прекращается Гражданская война, и в это время некоторым нашим офицерам предлагают поступить в формируемую одной из сторон армию… э-э-э… жандармерию. Ну и, стало быть, исходя из того, что мы находимся в пограничной с Албанией стране, давшей нам приют, я своим приказом категорически воспрещаю господам офицерам… да и всем прочим чинам… подобные предложения принимать. Вплоть до увольнения от службы. Всем. Сколько бы их там ни было – дивизия так дивизия. Пятнадцать человек – так пятнадцать человек.
– Слушаюсь, Петр Николаевич.
– И добавьте там, как положено: участие русских в военных действиях в любом государстве, на любой стороне недопустимо, поскольку может привести к ненужному пролитию русской крови. Да и поставит нас здесь в совершенно невыносимое положение. Совершенно невыносимое.
– Слушаюсь.
Врангель подошел к столу и ударил по нему ладонями.
– Нет, надо скорее переезжать в Париж, к Павлуше Шатилову, – пробормотал он.
– Что, простите? – переспросил генерал.
– Я говорю, это уже просто невозможно становится с этими сербами. Контрразведка у них – высший орган власти, изволите ли видеть. В Париж нужно перебазироваться, в Париж! И как можно быстрее!
Вечером, не успела еще ремингтонистка поставить точку в тексте продиктованного ей приказа, как пожилой генерал выхватил лист бумаги из пишущей машины и поспешил в кабинет Врангеля.
– Извольте, Петр Николаевич!
Тот взял листок с отпечатанным приказом и, нахмурившись, с пером в руках стал внимательно его читать:
– «По полученным мной сведениям в настоящее время нашим офицерам предлагают поступить в жандармерию, формируемую в Албании.» Да, да, это хорошо! Именно жандармерию, и именно еще только формируемую. То есть ни о каких действующих воинских формированиях речи быть не может. – «Имея в виду, что
1) Албания является пограничной с государством, давшим нам приют;
2) в Албании не прекращаются внутренние волнения, вплоть до гражданской войны, в которой сталкиваются интересы нескольких держав,
категорически воспрещаю господам офицерам и вообще всем чинам, входящим в состав армии или военных организаций, принимать подобного рода предложения. В случае нарушения какого-либо из этих запрещений ПРИКАЗЫВАЮ немедленно представлять мне приказ об увольнении виновного от службы в дисциплинарном порядке.»
Пару раз казалось, что Врангель хочет что-то исправить, и он даже обмакнул перо в чернила, но потом, пожевав губами в раздумье, передумал и продолжил чтение:
– «Вновь подтверждаю, что участие русских как в борьбе государств между собой на той или иной стороне, так и в гражданской борьбе в какой-либо стране, совершенно недопустимо, ибо оно неизбежно отразится на русской эмиграции и осложнит и без того тяжелое положение ее, а кроме того, может привести и к пролитию русской крови русскими же, притом за совершенно чуждые интересы.» – Ну, вот это хорошо.
И он подписал приказ.
ПУШКИ В ПОДДЕРЖКУ ДЕМОКРАТИИ
В последний день января 1925 года в Тиране готовилось праздничное мероприятие – принятие новой конституции, в соответствии с которой Албания становилась республикой. Власть полумифического Вильгельма Вида окончательно упразднялась вместе с регентством, заменявшим отсутствовавшего в стране в последнее десятилетие принца. Принципат и регентство были упразднены, собственно, еще епископом Фаном Ноли, но он их упразднил незаконно, поскольку и сам был незаконным правителем, а вот теперь всё делалось по закону, как положено, в соответствии с принципами легалитета. Всю полноту власти по новой конституции получал президент, и было совершенно ясно, что президентом этим становился Зогу.
Ситуация с премьерством прояснилась довольно быстро после триумфального возвращения Зогу в Тирану. Смутивший добровольцев своим неожиданным появлением премьер Вриони, как выяснилось, и до переворота Фана Ноли был премьером всего несколько дней, посаженный в премьерское кресло интригами британского посла в тщетной попытке предотвратить переворот, а после изгнания Фана Ноли именовался премьер-министром меньше недели, добровольно сложив с себя полномочия в пользу Зогу.
Так что Зогу – которого русские добровольцы привыкли уже именовать премьер-министром и были сильно удивлены тем фактом, что на самом деле он всё это время был просто полковником Зогу, пусть даже и в ранге главнокомандующего кампанией по восстановлению законности, – наконец оказался действительно премьер-министром. Теперь же он должен был стать президентом настоящей республики, положив конец странной государственной неопределенности Албании.
На Русский отряд была возложена почетная миссия – артиллерийским салютом приветствовать принятие судьбоносных законов. По распоряжению Зогу весь личный состав должен был принять участие в мероприятиях, и Берестовский несколько дней хлопотал, отдавая распоряжения по отряду.
После того, как Врангель издал свой знаменитый приказ, в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев немедленно вернулся Миклашевский, и командование Русским отрядом принял Берестовский. Вместе с Миклашевским уехала часть отряда, а оставшиеся решили, что приказ к ним прямого отношения не имеет, поскольку речь в приказе шла о зачислении в жандармерию или армию Албании, а у них был трехмесячный контракт как с военными советниками, и ничто не мешало дождаться окончания контракта. К тому же среди них были и такие, кому возвращаться совершенно не имело смысла, независимо от нахождения в списках врангелевского Общевоинского Союза, и терять им было нечего.
С утра весь отряд выстроился напротив здания Парламента: всадники гарцевали на конях, пешие стояли в строю, пулеметные команды выкатили пулеметы, Бродович расставил свои пушки.
У Бродовича, однако, возникло какое-то недоумение по поводу отданных распоряжений.
– Господин полковник, а вы действительно полагаете, что даже при стрельбе холостыми зарядами пушки стоит наводить прямо на окна парламента?
– Видите ли в чем дело, голубчик. Перед самым началом салютационной стрельбы вам нужно будет стволы орудий поднять, а пока пусть они так постоят. Наша главная задача – предотвратить возможные инциденты во время важных политических мероприятий, и артиллерия является серьезным аргументом в пользу законности и порядка.
– Постойте, не хотите же вы сказать, что в случае возникновения каких-то непредвиденных ситуаций вы могли бы отдать приказ об артиллерийском обстреле здания Парламента, в котором находятся гражданские лица? Тем более – депутаты?
– Нет, я такого приказа, разумеется, отдать бы не мог. Но вот потенциальные злоумышленники должны думать, что мог бы. Поэто-му, Бродович, будьте любезны, поставьте пушки как приказано, и сделайте по возможности зверское лицо.
– Слушаюсь, господин полковник!
Бродович бойко отсалютовал, но, судя по выражению его лица, у него оставались какие-то сомнения, и Берестовский поспешил их развеять:
– Наша задача – сделать так, чтобы ни у какой из политических сил и в мыслях не возникло соблазна использовать вооруженную силу для решения политических задач. Ситуация крайне сложная, я бы даже сказал, переломная. Сегодняшний день должен определить будущее Албании на следующие десятилетия, и важно не допустить попыток вооруженного воздействия на демократический политический процесс. Если кто-то попробует такие попытки предпринять, мы подавим их самым решительным образом, с применением всех имеющихся сил и средств. Ни у кого в этом не должно быть сомнений, поэтому примите самый решительный вид. Насупьте брови, полковник. Суровее. Как можно суровее!
– И каким образом мы узнаем, что все прошло благополучно?
– Очень просто: на балконе появится человек Зогу и махнет платком. Это будет сигналом к началу торжеств. Вы поднимете стволы и отсалютуете как положено, а президент Зогу прибудет в Парламент для завершения процесса.
– А если человек не выйдет на балкон?
– Если человек не выйдет на балкон, а выбежит, петляя, из здания, а по нему при этом будут стрелять из огнестрельного оружия, нам придется принять меры к подавлению вооруженного мятежа. Именно так.
Бродович, кажется, удовлетворился объяснениями Берестовского и вернулся к своим пушкам, причем трудно было понять – нахмурился ли он от того, что так ему было приказано, или какие-то тяжелые раздумья вынудили его к этому.
ЭПОХАЛЬНЫЙ САЛЮТ
Сведущие люди уверяли, что все дворы в центре Тираны переполнены спрятавшимися там русскими солдатами, ожидающими команды на выступление в случае каких-либо беспорядков в столице. Никто бы, конечно, не поверил, что поредевший Русский отряд, выстроившийся перед парламентом, – это всё, что осталось от мифической непобедимой Врангелевской дивизии, за несколько дней сокрушившей армию узурпатора Ноли. В глухих переулках и закрытых внутренних двориках прятались исключительно призраки, но дело они свое знали, лишая противников воли к сопротивлению, и Зогу мог быть спокоен, насколько он вообще мог быть спокоен в сложившейся ситуации.
Перед строем мерзнувших у здания парламента добровольцев суетился британский журналист с восхитительным складным фотографическим аппаратом «Кодак-Брауни», пытаясь поймать самые выигрышные ракурсы, – ему охотно позировали, принимая бравые и воинственные позы. Каждому хотелось выглядеть максимально выигрышно на страницах европейской печати.
Ротмистр Красенский, изнывавший от безделья и недовольный скверной организацией торжественных мероприятий в целом, из-за чего они торчали уже полдня на улице при полном параде, а конца этому всё еще не предвиделось, упорно приставал к Бродовичу, слывшему социалистом, пытаясь уличить его в симпатиях к Временному правительству и лично Керенскому. Бродович в дискуссию вступал, однако на провокации Красенского не поддавался.
– Ну вот, пускай республика, но пусть будет президент с неограниченными полномочиями, если уж не монарх. А то хуже нет этой вот демократии. Россию погубил не Октябрь, а Февраль, все эти болтуны-демократы. Без них никакой Ленин не смог бы захватить Россию. За полгода разрушили всё, что только можно, довели до катастрофы.
– Нет, позвольте, как можно сравнивать? – вяло возражал Бродович. – Все-таки это вещи несравнимые – большевистская диктатура и пусть даже слабое, но все-таки демократическое правительство.
– Вот именно: лучше уж пусть большевики, чем эти демагоги – адвокаты и писаки. Я, батенька, весь этот либерализм не люблю. Эгалитэ, фратернитэ – это куда-нибудь от меня подальше. Социалисты и демократы прогадили Россию вчистую. Я Керенского ненавижу хуже всей этой большевистской сволочи. Вот честно скажу: если бы у меня в руках был заряженный маузер, а навстречу по тихой улице шли бы Керенский с Лениным, то я первым на всю катушку нашпиговал бы любезного Александра Федоровича, удостоверился бы, что насмерть, и только потом, если бы патроны остались, то выделил бы и Владимиру Ильичу.
– Позвольте, Ленин ведь уже помер?
– Тем лучше, значит, всё досталось бы Керенскому!
Бродович за Керенского вступаться не стал, и разговор о недостатках демократического устройства государства понемногу увял.
Кучин, в свою очередь, тоже обсуждал с поручиком Куракиным преимущества разных политических систем, но настаивал, что вместо республики Зогу должен был сразу провозгласить монархию и объявить себя королем. У Куракина же эта идея вызывала вначале непонимание, главным образом из-за того, что было неясно, как себя должен был именовать в таком случае Ахмет Зогу.
– Вот разговор тогда и зашел об этом – позвольте, говорит он, а как же в таком случае должен именоваться король Албании – король Ахмет Первый? Как-то это странно звучит, не находите, – король Ахмет? Как-то не по-европейски.
– Действительно. Ну, а какие же, позвольте, возможны вариации? Кем, кроме как королем, он может стать? – удивился Кучин. – Принцем? Это уже было, это несерьезно. Князь? Султан Ахмет? Это в Европе-то султан? Бейлербей? Паша? Эмир?
– Нельзя – ни султана, ни пашу. Очень сильный мусульманский, я бы даже сказал – азиатский, – акцент получается, а Зогу стремится превратить страну в европейскую. Тем более, что и христиан в Албании тоже достаточное количество, и католиков, и православных. Если уж монархия, то только королевство.
– Вот именно. А я и говорю – Европа, конечно, Европой, но для Европы Албания – такая же экзотика, как, к примеру, Венгрия. Какая им разница – имя, фамилия? Если нехорошо звучит «король Ахмет», то пусть будет просто: король Зогу!
– Но, позвольте, как-то не принято королей называть по фамилии, это странно. И как, позвольте, их нумеровать потом? Представьте, у нас были бы императоры – Романов 6-й, Романов 7-й? Ерунда какая-то.
– Э, голубчик. Пока нумеровать нечего, Зогу – он один такой. А когда будет нужда, пронумеруют как-нибудь. Поверьте мне на слово!
Томительное ожидание было внезапно прервано появлением на балконе человека, махнувшего белым платком. Это был сигнал к началу торжеств. Возле пушек засуетился Бродович, строй выровнялся, оружие взято наизготовку для церемониальной стрельбы, и вскоре под грохот пушек и выстрелы из всего, что могло стрелять, у парламента появился Зогу – бывший премьер-министр, а теперь уже первый президент независимой демократической республики.
ХРАБРЕЦ МИРАШ, СТРАЖ КОРОЛЕВСКОЙ МАШИНЫ
В открытом кабриолете, несущемся по хорошему новому шоссе, построенному итальянцами, развернувшими бурную деятельность в королевстве Албания, разговаривать не вполне удобно: шум ветра и рев мощного мотора вынуждают повышать голос, фактически перекрикиваться. Но, с другой стороны, невозможно ведь ехать больше часа совершенно молча. Тем более, что новости требуют немедленного обсуждения.
Кучин, хотя и не хотел, из присущей ему скромности, акцентировать свою роль в исторических событиях, всё же не мог умолчать о том, что именно он, как убежденный монархист, еще несколько лет назад, когда они только вошли в Тирану после легендарного похода Русского отряда, высказал идею о том, что все эти выборы и конституции для Албании не годятся, а нужно сразу учреждать королевство. И этим своим убеждением он открыто и принципиально делился с премьер-министром в частных беседах. Вполне логично предположить, что и он таким образом внес свою лепту в судьбоносное решение Ахмета Зогу стать королем Албании. Поручик Куракин, сидевший рядом на пассажирском сидении, слушал его с восхищением.
– А каким образом Зогу стал потомком Скандербега и Александра Македонского?
– Ну, поручик, генеалогия – это дело такое, всегда можно найти каких-нибудь предков, которые были кому-нибудь родственниками. Я не удивлюсь, поручик, если и вы, после тщательного исследования, оказались бы потомком Александра Великого. И, кстати, не вздумайте называть его при албанцах Александром Македонским – не поймут, в лучшем случае. Они совершенно искренне считают его не греческим македонцем, но иллирийцем, а иллирийцы, как известно, были предками албанцев.
Кучин был совершенно прав. Специалисты покопались в архивах, подняли семейные предания и хроники, и выяснилась совершенно блестящая родословная Ахмета Зогу. Нет, никто и раньше не мог отрицать того факта, что он законный князь, властитель своих подданных в области Мати, но оказалось, что он прямой потомок не только Скандербега, но и Александра Великого. Со времен Скандербега линия прослеживалась совершенно четко: начиная с Зогу Великого, совершавшего свои подвиги в 15-м веке, через Зогу Малого, потом далее через Абдуллу-бея Зогу, погибшего в 17-м веке на войне за независимость, и дальше уже рукой было подать: Ахмет-паша Зогу, которому турки отрубили голову в Охриде, – и уже вот они, прямые предки Ахмета Зогу. Ну, а до Александра Великого уже можно было и не углубляться. Поскольку происхождение Скандербега, или, как его именовали турки, Искандер-бея, от самого Искандера, известного у нас под именем Александра Македонского, никем не оспаривалось, то и доказывать было нечего. Это как в учебнике арифметики: если Ахмет Зогу был потомком Скандербега, а Скандербег был потомком Александра Великого, то всё получалось просто, как дважды два, и оставалось только записать ответ в конце задачи. Q.E.D. Quod Erat Demonstrandum, как писал в свое время Кучин в своей гимназической тетради.
Одна маленькая деталь портила предстоящее торжество: венский музей отказался передать Албании корону Скандербега, которая могла бы окончательно сковать своим железным обручем легитимность возрождающегося королевства. Австрийцы уперлись и не отдавали корону ни за какие деньги. Но, в конце концов, не корона создает королевство, а королевство создает корону и прочие атрибуты монархической власти. Черт с ними, с упрямыми австрийцами.
Машина свернула с нового прекрасного шоссе на проселочную дорогу, скорость резко упала, сзади поднялось огромное облако белой пыли. На каком-то ухабе Кучин чуть не прикусил себе язык, и пришлось пока прекратить обсуждение животрепещущих вопросов создания албанской монархии.
Дом Улагая должен был быть где-то совсем уже недалеко, но въехав в село, Кучин не сразу смог сориентироваться в лабиринте улочек и глухих заборов и поэтому был вынужден остановиться и прибегнуть к помощи возникших словно из-под земли босоногих мальчишек. Те радостно загомонили, перебивая друг друга, и стали махать руками.
– Где дом Улагая? А, дом Кучук-бея! Это там, на холме, вот сюда, сюда!
Они бежали рядом с машиной в полном восторге, ухитряясь на бегу потрогать запыленные хромированные части.
Через некоторое время Кучин притормозил.
– Ну что, поручик, похоже, дальше машина не проедет, нужно немного пешком пройтись.
Куракин оценил расстояние до усадьбы, с подозрением оглядел толпу оборванных сорванцов.
– А что, Александр Васильевич, развинтят они вам мотор. По деревне растащат. Потом деталей с собаками не отыщете.
– Ничего, как-нибудь. Мы с ними договоримся.
– Ну-ну.
Машина остановилась, и летевшее за ней облако пыли догнало ее и окутало, медленно оседая. Кучин помахал рукой, разгоняя пыль, и пригляделся к подбежавшим мальчишкам, с восторгом трогавшим машину. Все они были босые, в рваной одежде, с цыпками на руках. Кучин выбрал одного из них, энергичного, с цепким внимательным взглядом, и подозвал к себе, помахав рукой. Тот настороженно подошел.
– Тебя как зовут?
– Мираш.
– Малыш Мираш?
Это имя само невольно всплыло в памяти Кучина – изучая албанский язык, он читал не только местные газеты, но и немногочисленные имевшиеся в наличии художественные произведения, особыми литературными достоинствами, на его взгляд, не отличавшиеся, – так, что-то в духе Помяловского, бытовые очерки. В только что вышедшем сборнике в одном из рассказов фигурировал мальчик Мираш – племянник главного героя. Рассказ, впрочем, был интересен с психологической точки зрения – он демонстрировал отношение албанцев к неписаным обычаям, которые значили для них больше, чем официальные государственные законы.
Герой рассказа, лейтенант, был кем-то вроде начальника пограничной стражи (что сразу и привлекло внимание Кучина, служившего в свое время на сербской границе), и ему пришел приказ усилить охрану границы, поскольку некий государственный преступник должен был, по полученным сведениям, попытаться перейти границу где-то в этих местах. Лейтенант отнесся к заданию серьезно и поставил на самом ответственном участке границы собственных сыновей. Однако, придя домой, он обнаружил в гостиной своего дома не только беглого преступника, но и своего кровного врага, которого безуспешно пытался убить вот уже несколько лет. Ружья обоих, как положено, висели на крючках в сенях.
И вот из этого рассказа Кучин с изумлением узнал, что обычай гостеприимства в Албании не только выше официальных уголовных законов, но даже выше закона кровной мести. Герой был вынужден не просто напоить и накормить своих врагов, одного из которых он должен был бы арестовать, а второго убить, но и развлекать их приятной беседой, а потом лично под своей охраной провести через границу беглеца и убедиться, что тот благополучно перебрался за кордон. А чтобы оказать должное уважение своему кровнику, ставшему гостем, он отправил проводить его ночью до дома как раз этого самого племянника, Мираша, единственного из числа лиц мужского пола, находившегося в этот момент в доме. Поскольку сам он не мог его проводить – он провожал через границу второго гостя.
Когда Кучин попытался обсудить этот рассказ с кем-то из албанцев, тот даже не понял сути вопроса. А что, спрашивается, этот лейтенант должен был делать? Если они пришли к нему в гости? Здесь и говорить не о чем. Он должен был взять их под свою защиту. Если бы в это время жандармы попытались этого беглеца задержать, то лейтенант обязан был погибнуть, защищая их. Иначе позор. Это было чем-то само собой разумеющимся, не подлежащим обсуждению. Кучин подумал, что русский смог бы понять и принять эти обычаи, хоть и с некоторым усилием, а вот, к примеру, для немца это была бы уже непосильная задача.
Более того, через некоторое время Кучину удалось выяснить, что имелось в виду под словом «позор» применительно к данному случаю. В соответствии с древним неписаным албанским кодексом – «Кануном» – это означало, что нарушивший закон гостеприимства должен был быть убит, его семья – изгнана из деревни, дом – сожжен, а участок перепахан и засыпан солью, чтобы на нем ничего не росло в ближайшие сто лет. Поэтому погибнуть, защищая гостя, даже собственного злейшего врага, для главы семейства было просто самым естественным и рациональным выбором, с минимальными потерями для семьи.
– Я не малыш, я…
– Я пошутил. Ты не малыш. Ты храбрец Мираш. Ты знаешь, кто я?
Мираш пожал плечами.
– Ты солдат.
– Правильно. Я солдат. Но я не простой солдат. Я Белый капедан, капедан храбрецов, я страж короля. Машину видишь?
Мираш кивнул, не сводя глаз с Кучина.
– Это машина короля. Теперь посмотри сюда, – Кучин похлопал по новенькой блестящей кобуре, расстегнул ее и показал мальчишке черную тусклую рукоятку потертого боевого револьвера. – Знаешь, что это?
– Оружие.
– Правильно. Хочешь, дам выстрелить из него?
У мальчишки от изумления широко раскрылись глаза, и он даже ничего не ответил на такое заманчивое предложение, настолько невероятным оно ему показалось.
– Так вот, храбрец Мираш. Назначаю тебя стражем королевской машины. Можешь сесть за руль. Можешь погудеть в клаксон. Всем остальным можешь разрешить посидеть на соседнем сиденье, но не всем сразу, а по одному, по очереди. Кому разрешить, сам решишь. Пусть тоже немного погудят в клаксон, если ты разрешишь. В машине ничего не трогать, никакие ручки не дергать. Ты – капедан. Если ты справишься, я тебе дам выстрелить из револьвера. Ты всё понял?
Мираш молча кивнул, деловито залез в машину, взялся за руль и застыл неподвижно, глядя прямо перед собой. Остальные смотрели на него с изумлением и завистью.
Отойдя от машины на некоторое расстояние, Кучин и Куракин оглянулись: мальчишки галдели, сбившись в кучу возле машины, а Мираш наводил порядок, выстраивая их в очередь.
– Ну что, Алеша, так-таки и растащат машину по кусочкам? Хотите пари?
Куракин в восхищении развел руками:
– Александр Васильевич, вы просто кудесник!
АЛБАНСКИЙ БОРЩ КУЧУК-БЕЯ
Совершенно ясно становилось, что попал Кучук Улагай в Албанию, как патрон в патронник, словно скользнув в специально для него предназначенное место, – потому что где еще в мире мог бы так устроиться Кучук, рядом с горами, столь похожими на его родные горы русского Кавказа, где обычаи были столь похожи на его родные черкесские, и ничего не нужно было объяснять Кучуку ни про законы гостеприимства, ни про священный обычай кровной мести. Все это всосал Кучук с молоком матери, потому что в неписаном черкесском кодексе «Адыгэ Хабзэ» говорилось о том же, о чем и в неписаном албанском «Кануне», только другими словами. А слова, как известно, это воздух – обычай не носят на кончике языка, как слова, его просто соблюдают. Где еще мог спокойно жить мусульманин-суннит Кучук со своей православной женой-казачкой, чтобы это не вызывало, как минимум, недоумения у соседей? А здесь это казалось совершенно естественным и никаких вопросов не вызывало. В Шкодре большинство албанцев были католиками, но и мусульман хватало – и суннитов, и бекташей. Межконфессиональные браки были совсем не редкостью. Более того, известны были и совсем удивительные случаи, когда, к примеру, глава семейства был правоверным мусульманином, а все остальное семейство как ни в чем не бывало исповедовало католичество. В турецкие времена такое объяснялось просто: мусульмане не платили дополнительных налогов, а во что верят домочадцы, турецких чиновников не интересовало.
Настоящим албанцем стал, казалось бы, Кучук, и должен был быть абсолютно счастлив, но это только так казалось. Не мог он стать албанцем по одной простой причине – у него не было семьи. Нет, у него была своя маленькая семья – жена и сестра, но вот настоящей большой семьи – с бабками, тетками, дядьями, племянниками, кунаками, свояками, настоящей черкесской или албанской семьи, в которой только близкой родни считалось больше сотни человек, – такой семьи у него не было. Не был Кучук албанцем, потому что у него не было своего фиса, не было своей родной деревни, с камнями у межи, положенными двести лет назад прапрапрадедом. Он был в Албании безродным, хотя и был по кавказским понятиям дворянином и даже князем. Он был князем, но князем без своих людей, без своего племени. Надо было Кучуку обрести родственников или хотя бы свойственников, и способ для этого был один.
– А что, Кучук, – спросил его Кучин, – почему ты сестру замуж не выдаешь? Нашел бы ей жениха из хорошего албанского рода. Ты человек уважаемый, можно сказать, друг короля. Любой сочтет за честь с тобой породниться. Вот и станешь настоящим албанским беем. – И Кучин хитро посмотрел на Куракина, окаменевшего от этого вопроса.
– Э-э-э, – Кучук нахмурился. – Легко ты рассуждаешь. У них свои обычаи, у нас свои, надо как-то суметь… Я не купец, сестра не товар. Не так всё просто.
И, словно закрывая дискуссию, Кучук хлопнул ладонью по низенькому столу:
– На всё воля Аллаха!
И, повернувшись к Куракину, сменил тему разговора:
– Так что, поручик, вы любите лошадей? Хотите у меня на заводе служить? Александр Васильевич вас рекомендовал наилучшим образом как опытного коневода. Да если честно, я бы вас и без его рекомендаций взял, надежные люди всегда нужны, а мы с вами, если припоминаете, в атаку вместе ходили на перевале.
Куракин скромно потупился. Вылазка действительно была героической, едва ли не легендарной, и забыть о ней было совершенно невозможно.
Кучин встал и, подойдя к окну, залюбовался видом гор.
– Да, хорошо здесь у тебя, Кучук, прямо небольшой персональный рай образовался. Вот честное слово, всего-то ерунды какой-нибудь и не хватает для полного и абсолютного счастья. Печки здесь нету и борща. Вот дай мне настоящего борща со сметанкой и, ей-богу, не надо никакого Парижа. Ну его, Париж, к черту!
Кучук, хитро улыбаясь, кивнул головой в сторону другой комнаты, где, как было слышно, суетилась, накрывая на стол, Людмила Петровна.
– Что ты там говоришь насчет борща? Нет, говоришь, борща? А вот и есть, Людмила Петровна расстаралась по случаю. Пойдем-ка, Александр Васильевич, удивлю я тебя.
И Кучук мгновенно исчез, поманив его за собой движением руки.
Кучин удивленно развел руками, радостно улыбнулся и пошел было за ним, но на полушаге вдруг остановился, глядя в окно на синеющие на горизонте горы. И вдруг острая грусть пронзила его; понял н неожиданно отчетливо, что борщ, приготовленный Людмилой Петровной, несомненно, очень вкусен, но все-таки это не тот борщ, не может тут быть настоящего борща; настоящего борща вообще больше не может быть нигде и никогда, как никогда уже не будет пропавшей бесследно России; и сам он ненастоящий, живой мертвец, давно уже встретивший свою смерть, да застрявший на полпути то ли в рай, то ли в ад, и прижившийся в чужом и непонятном мире, и только не до конца еще растаявшая ледяная корка у него на сердце, принесенная из бескрайних зимних степей, удерживает его от того, чтобы достать верный револьвер и застрелиться немедленно. Да и не пристало живому покойнику стреляться, этим он мог оскорбить свою родную, привычную уже смерть.
Тем более невозможно было стреляться в доме принявшего его друга, жена которого сварила накануне борщ, чтобы к сегодняшнему дню он настоялся и набрал аромат. Борщ, как хорошо известно, нужно есть на следующий день после приготовления, как, впрочем, и щи. И желательно, чтобы эти сутки борщ провел в русской печи, медленно отдающей накопленный жар, чтобы томился он от этого нежного мягкого жара, приобретая ни с чем не сравнимый аромат. Понятно, что во всей Албании невозможно было найти одной-единственной русской печи, но всё же – борщ это борщ! Нельзя стреляться, когда из соседней комнаты доносится запах борща.
Нужно было существовать дальше вместе со своей смертью и не роптать попусту. В сущности, судьба его складывалась просто замечательно по сравнению с судьбами сотен тысяч других выброшенных из нормальной жизни русских людей.
Кучин оживил застывшую было у него на лице улыбку и пошел к вопросительно выглядывавшему из двери Кучуку.
– А что, Кучук, может, у тебя и сметанка найдется?
ВЫСТРЕЛ В ЛУНУ
– Нет, поручик, вы и в самом деле полагаете, что луна вот эта, – Кучин мотнул головой вверх, – она точно такая же, как и петроградская, или, скажем, киевская?
– Ну а какая же? Луна и луна.
Куракин благодушно улыбался – похоже, что плевать ему было на луну, мысли его бродили где-то далеко, время от времени он терял нить беседы, думая о чем-то своем, очень приятном, но Кучин упорно возвращал его к дискуссии.
– Нет, – настаивал на своем Кучин, – если подходить формально, с астрономической, так сказать, точки зрения, то конечно – да. Это то же самое астрономическое тело.
– Ну вот, – развел руками Куракин.
– Но речь идет о другой луне, той луне, которую видит и воспринимает индивид, о луне, пропущенной, так сказать, сквозь органы чувств. И тут оказывается, что албанская луна, в данном случае луна шкодранская, – это совсем другая луна по сравнению даже с родственными ей лунами киевской или ростовской, не говоря уже о луне петербургской. Вот мы с вами, поручик, вышли в албанскую ночь, – и Кучин обвел рукой, показывая собеседнику окружающую их черную ночь, самым ярким источником света в которой была как раз эта луна, – и что же мы видим и ощущаем?
– Что?
– Луну в ночи. Это яркая луна, освещающая темную и очень теплую ночь, полную звуков и запахов. И если в Киеве еще можно увидеть похожую луну, такую же яркую, такой же теплой и темной ночью, хотя запахи там другие, то в Петербурге такой луны не бывает ни при каких обстоятельствах. Там луна совершенно другая – бледная летом и ледяная зимой. А эта луна меня раздражает, порой мне хочется ее просто пристрелить. Какая-то она чужая и недобрая.
– Знаете что, Александр Васильевич, луна луной, но на нашем месте я озаботился бы тем, цела ли еще наша машина и сможем ли мы доехать обратно.
– Машина меня нисколько не беспокоит, за нее я совершенно спокоен. А вот с луной нужно что-то делать.
Кучин оказался прав: машина стояла на своем месте и, более того, похоже было, что чья-то заботливая рука протерла запыленные металлические поверхности, и те ярко блестели в лунном свете. Даже похожие на толстых змей три металлические трубы, выползавшие сбоку из-под корпуса, сверкали серебром. Вокруг никого не было видно.
– Ну что, Александр Васильевич, караул разошелся? Родители по домам разогнали?
– Караул, поручик, не может разойтись сам по себе, без разводящего, – наставительно заметил Кучин, – иначе в армии наступит хаос и разложение. Караул – это основа порядка.
Кучин оказался прав – как только они подошли ближе, сидевший в машине Мираш выскочил и с гордым видом вытянулся возле нее. Весь вечер он выполнял важное задание, командовал деревенскими мальчишками и распоряжался королевской машиной. Он был доволен собой и предвкушал заслуженную награду.
Кучин оценивающе осмотрел с ног до головы храбреца Мираша, удовлетворенно хмыкнул, достал блестящую новенькую монету и торжественно ее вручил.
– Благодарю за службу! Вот! Настоящие албанские деньги! Серебряные! Посмотри, тут на монете величайший воин всех времен, Лека Великий, или Александр Великий. Поэтому и монета называется «лека». Один лек. В Албании теперь всё как надо – есть свой король, свои настоящие деньги, своя армия.
Мираш повертел монету в руке, ловя отблеск луны, чтобы получ-ше ее рассмотреть. Потом хмыкнул:
– Должно быть, он действительно был великим воином.
Кучин удивился:
– Это ты о чем?
Мираш показал пальцем на изображение:
– Он же голый совсем и без седла на коне. Только поводья и меч. Попробуй-ка без седла на коне повоевать. Даже доспехи, это ладно. Можно и без доспехов. А вот без седла и стремян…
Кучин озадаченно пожал плечами.
– Ну, вообще-то это, так сказать, аллегорическое изображение… Но если задуматься, то действительно…
Он повернулся к Куракину, словно в поисках поддержки, но тот откровенно смеялся над его растерянностью.
– Ладно, ладно, поручик, отправляйтесь в министерство финансов и там смейтесь себе на здоровье. По-моему, вполне на европейском уровне сделано, красиво и со вкусом. Не хуже, чем в Италии.
Кучин взялся за ручку дверцы автомобиля, но Мираш схватил его за рукав и протянул ему монету обратно.
– Не надо!
– Почему не надо? – не понял Кучин.
Мираш пристально посмотрел ему в глаза, потом показал пальцем на кобуру.
– Оружие! Ты обещал.
Кучин повернулся.
– Обещал, значит обещал. Монету оставь. Она твоя, – и принялся расстегивать кобуру. – А вот, кстати, поручик, мое любимое албанское слово: «pushka». Никакой словарь не нужен, всё сразу понятно. Это вам и ружье, и пистолет, и вообще любое оружие. По-моему, албанские младенцы мужеского пола это слово выучивают самым первым, еще в колыбели.
Он отвел Мираша в сторонку и присел на корточки, чтобы тот мог взять в руку пристегнутый длинным ремешком револьвер. Сам он обхватил его руку своей и направил ствол на луну.
– Слушай внимательно, солдат! Ты, конечно, стрелять умеешь, я не сомневаюсь, но все-таки слушай и делай, как я говорю.
Мираш с серьезным видом кивнул.
– Сейчас темно, не видно ни черта, целиться нам не во что, только в луну. Будешь стрелять в луну. Вот смотри: это мушка, ты ее должен видеть так, чтобы она была посередке, вот здесь, понял? В одной руке удержишь?
Мираш кивнул.
– И главное, солдат, запомни: руку держать твердо, чтобы наган не скакал после выстрела, и глаз не зажмуривать! Луну должен видеть всё время, не сморгни! Ну, с богом!
Кучин взвел курок и отпустил руку мальчика.
Мираш прищурился и даже как-то сморщился от напряжения, руку его водило от тяжести револьвера, но он изо всех сил старался удерживать на мушке луну. Грянул выстрел.
Кучин посмотрел на Мираша: тот стоял, вытаращив глаза. Он не зажмурился во время выстрела. Кучин с некоторым усилием выцарапал револьвер из его сведенной судорогой руки.
В деревне залаяли собаки, где-то зажегся свет.
– Ну вот и молодец, храбрец Мираш! В луну ты попал, по-моему. Будешь воином и героем. Если будет большая война, совершишь много подвигов. Поехали, поручик!
Задумавшись на мгновение, Кучин открыл барабан и вытащил ногтем еще теплую стреляную гильзу.
– Держи! Чувствуешь запах? Это запах войны и подвигов. Оставь себе на память.
Когда машина тронулась с места, оставив в темноте совершенно счастливого Мираша, сжимавшего в руке монету и гильзу, Кучин повернулся к Куракину.
– А ведь на самом деле, поручик, как я полагаю, больших войн в двадцатом веке больше быть не может. И подвигов совершать будет негде. Наша война была последней большой войной.
– Отчего же вы так думаете?
– Очень просто: никакая большая война невозможна в эпоху боевых отравляющих газов. К чему все наши умения стрелять, управлять артиллерийским огнем, командовать подразделениями, если все великие державы запаслись такими количеством газов, что всё живое на земле будет гарантированно уничтожено несколько раз. И никакие противогазы не спасут. Химическая наука уничтожает военное искусство и делает бесполезным героизм отдельно взятого человека. Участь любого смельчака в эпоху боевых газов предрешена: мучительная смерть.
– Ну, Александр Васильевич, вы как-то любите всё обобщать, философствовать. На наш век хватит и маленьких войн, домашних, между соседями. Так что место для подвига всегда можно будет найти.
И поручик Куракин вновь вернулся к каким-то своим задушевным мыслям, связанным, похоже, с покинутым им гостеприимным домом Улагая, отчего на лице у него появилась глуповатая блуждающая улыбка. Проблемы применения боевых газов в грядущей мировой войне, похоже, не очень его занимали.
ИНТЕРВЬЮ КАПЕДАНА
Представитель одной из древнейших профессий, связанной с добыванием той информации, которая не лежит на поверхности или даже кем-то умышленно скрывается, в данном случае именовавшийся британским журналистом, был очень доволен беседой с королем Албании Ахметом Зогу Первым. В качестве журналиста он получил из самых первых рук – непосредственно королевских – огромное количество первоклассной информации, интересующей читателей его издания, – о королевской жизни, о ситуации в политической жизни Албании и даже о том, какими видами спорта предпочитает заниматься молодой и энергичный король. Разговаривали они, естественно, по-немецки. Кажется, скоро беседа должна была бы уже и заканчиваться, но у корреспондента оставалась еще пара вопросов – не вполне даже серьезных, но интересовавших его читателей.
Улыбаясь с извиняющимся видом – вот, мол, какие вопросы приходится задавать по прихоти британских читателей, – корреспондент сказал, что его интересует мифологический аспект знаменитого похода Ахмета Зогу на Тирану, в результате которого из страны был изгнан большевистский узурпатор – епископ Феофан Стилиан Ноли.
– Мифологический? – король выразил легкое недоумение.
– Да, да, Ваше Величество, именно мифологический. Как мне известно из разных источников – король, услышав это, приятно улыбнулся, – вы стояли во главе небольшого военного отряда, состоявшего из сотни наемников и нескольких сотен матьянских крестьян.
Корреспондент внимательно посмотрел на короля, но тот никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, и корреспондент продолжил:
– Но при этом вам удалось разбить многотысячную регулярную албанскую армию, причем во многих случаях вам просто не оказывали сопротивления. Солдаты в панике отступали, не принимая боя.
Король улыбнулся, слегка развел руками и пожал плечами – бывает, мол, всякое.
– Так вот, меня совершенно всерьез уверяли вполне вменяемые на первый взгляд люди, что на самом деле вы командовали целой армией, или, по меньшей мере, дивизией – пятью тысячами русских солдат, причем мертвых солдат, ледяных солдат, во главе с мифическим Белым капеданом.
Король заинтересовался:
– И что же вам рассказывали об этой мертвой армии?
– Рассказывали, что это непобедимые и бессмертные русские солдаты, закованные в ледяную броню, которую не берут пули. А появление Белого капедана означает неминуемое поражение противника. Появляется он на белом коне или даже пешком, в снежной круговерти, накануне больших сражений. Более того, само его появление может нести смерть. Тот, на кого он посмотрит, останется жив. А вот если он пройдет мимо, не заметив солдата, тот неизбежно погибнет.
– В самом деле? Чрезвычайно интересно.
– Да, это очень интересно, с точки зрения фольклора. Но мы с вами, ваше величество, современные образованные люди и не можем бездумно повторять какие-то сказки. Хотелось бы найти во всем этом рациональное зерно.
– Да, да, несомненно, – согласился с ним король.
– Давайте исходить все-таки из того, что никакого мифического Белого капедана не существует, как не существует и бессмертных ледяных солдат. Признайтесь, ведь это была гениально разработанная и блестяще осуществленная пропагандистская операция с целью подорвать боевой дух суеверных албанских солдат, которые по сути своей – крестьяне из глухих горных деревень, где самые разные суеверия цветут буйным цветом до нашего времени. Нельзя же всерьез обсуждать планирование военных действий с участием мертвых солдат? Скажите, это вы были автором этой грандиозной идеи? Или кто-то из ваших советников? Ведь именно эта пропагандистская акция разложила боевой дух ваших противников и позволила небольшому отряду пройти прямо до Тираны, как раскаленный нож проходит сквозь масло.
Король совершенно явно получал огромное удовольствие от этого разговора. Казалось, еще немного – и он начнет жмуриться, как кот, наевшийся сливок.
– Вы полагаете, мистер Джонс, что Белый капедан – это некий мифический персонаж? И всё, о чем вы говорили, – просто выдумка?
Корреспондент улыбнулся и развел руками. А что еще можно было по этому поводу думать серьезному и совершенно не подверженному пустым суевериям подданному Британской империи?
Король понимающе кивнул головой и пообещал корреспонденту, что очень скоро, буквально в самое ближайшее время, тот получит исчерпывающую информацию по этому мифологическому вопросу. При этом король сделал едва заметный знак указательным пальцем, возле него буквально из ниоткуда мгновенно появился вышколенный слуга и, изогнувшись, почтительно выслушал какие-то распоряжения, негромко отданные прямо в его лакейское ухо. Выслушав, он тут же испарился.
На какое-то время наступила тишина. Король курил и приятно улыбался, ласково посматривая на корреспондента. Тот улыбался в ответ, не вполне понимая, чего они ждут и о чем вообще идет речь.
Наконец вдали послышались шаги.
Король встал.
Корреспондент мгновенно вскочил и вытянулся в струнку. Понятно, что этикет не позволял корреспонденту продолжать сидеть, если король стоял, но молодцеватость, с которой он совершенно автоматически встал по стойке смирно, явно вызвала одобрение короля.
В зал вошел человек в форме майора албанской армии и строевым шагом направился к королю. Цепким взглядом корреспондент оценил его строевую выправку, на какое-то мгновение задумался, классифицируя регалии у него на груди (некоторые из них имели явно иностранное происхождение), и вновь перевел взгляд на его лицо, составляя по привычке словесный портрет. Это было непримечательное европейское лицо – майор мог быть и албанцем, скорее, тоском с юга или юго-востока Албании, чем гегом с северных гор, а мог быть и сербом или даже русским. Да кем угодно мог быть человек с таким лицом. Единственное, что вызвало какое-то неприятное ощущение, – майор совершенно не замечал присутствия корреспондента. Естественно, он должен был соблюдать субординацию и придворный этикет и не мог никаким образом реагировать на присутствующих гостей короля без специального на то указания, но корреспондент мог бы поклясться, что даже когда майор смотрел в его сторону, взгляд его на корреспонденте не фокусировался, – майор смотрел сквозь него, как если бы никакого корреспондента тут и вовсе не было. Собственно говоря, никакой этикет не запрещал майору взглянуть мельком на корреспондента; дело было не в этикете. Почему-то корреспонденту стало не по себе, и он с неудовольствием отметил, что по спине прошел легкий холодок.
И тут тренированная память корреспондента вдруг идентифицировала вошедшего; множество образов услужливо пронеслось перед его мысленным взором. Он прежде встречал майора неоднократно и, возможно, смог бы даже найти его на одной из фотографий, которых сделал огромное количество во время частых поездок в Албанию. Да, медаль с лавровым венком, пронзенным мечом, он видел на другой гимнастерке… Черный мальтийский крест с черепом… Майор (тогда еще капитан) возле бронзовой пушки, сразу после завершения легендарного похода на Тирану. Он же возле пулемета, в строю перед Парламентом, принимавшим историческое решение о передаче власти Ахмету Зогу, тогда еще не королю и даже не президенту… Он же… какие-то смутные воспоминания, словно клочки тумана, сорванные ветром с гор в долину, затуманили его взгляд. Он видел его еще раньше. В Югославии? Где? В Белграде? В Дебаре? Ему показалось, что закружилась голова – он бы вспомнил, непременно вспомнил, но этих секунд, пока майор шел к королю, было явно недостаточно.
Майор четко остановился и приготовился рапортовать королю по всей форме, но тот остановил его движением ладони и, взяв за локоть, слегка повернул в сторону корреспондента.
– Мистер Джонс, позвольте вам представить – майор королевской армии Албании Скендер Кучини, он же бывший ротмистр русской Императорской армии Александр Кучин, он же Белый капедан, как его называют в албанских Альпах.
Майор расслабился и посмотрел на корреспондента. Казалось, он только что заметил присутствие в комнате кого-то еще, кроме короля, и был этим открытием удивлен. С равнодушной доброжелательностью он посмотрел в глаза корреспонденту, и какая-то искра узнавания мелькнула у него во взгляде.
Сказать, что корреспондент был изумлен, – не сказать ничего. Он был потрясен, раздавлен – мгновенно рухнули с таким трудом выстроенные аналитические построения, базировавшиеся на кропотливо собранных сведениях. Он только что был совершенно уверен, что разгадал отчаянный блеф короля Зогу, пугавшего соседей выдуманной дивизией русских белогвардейцев, состоящих у него на службе. И вот за какие-то секунды всё изменилось. Совершенно по-другому выстраивался весь стратегический баланс сил на Балканах. На чашках весов, балансировавших между Югославией, Грецией и Италией, вдруг вновь появлялась убранная уже было в пыльный чулан весомая гиря. Если хотя бы часть легенд была правдой, даже если речь шла не о дивизии, а всего лишь о паре батальонов, в политику Foreign Office нужно было срочно вносить серьезные изменения. В одно мгновение мифическое имя обрело плоть – и не только имя Белого капедана, но и имя не менее мифического Кучина, который по добытым в Югославии с огромным трудом и за большие деньги сведениям возглавлял врангелевскую сверхсекретную службу. Он был уверен, что никакого Белого капедана не существует, а Кучин, если и существует, то прячется от агентов ГПУ где-нибудь на конспиративной квартире в Париже, – потому что он, Джонс, лично обошел всю Сербию, завязал обширные знакомства, но смог собрать только обрывки каких-то фантастических, а порой просто нелепых историй о Кучине. И вот, извольте, – перед ним стоял живой Белый капедан. Более того, он всё время был где-то рядом, практически у него на глазах, но оставался при этом невидимым. Это было невероятно.
Корреспондент очень быстро, практически мгновенно, пришел в себя и, широко улыбаясь, протянул майору руку.
Майор покосился краем глаза на короля и, убедившись, что никаких возражений не последует, протянул руку корреспонденту.
– Мистер Джонс, – представил король гостя, – корреспондент британской газеты.
Корреспонденту показалось, что на лице майора мелькнула легкая ухмылка, но настолько легкая, что утверждать было нельзя. Возможно, ему и показалось.
– Послушайте, майор, – обратился король. – Мы тут с господином Джонсом обсуждали различные геральдические и мифологические проблемы, и я хотел бы, чтобы вы разъяснили некоторые вещи, имеющие отношение к вашим наградам.
Майор изобразил на лице почтительное внимание.
– Что это за знак у вас? – король дотронулся до пронзенного мечом серебряного тернового венца на оранжево-черной ленте.
– Это знак первопоходника, Ваше Величество, участника Ледя-ного похода генерала Корнилова против большевиков весной 1918 года.
– А почему этот поход называется Ледяным?
– О, это очень просто. Во время ожесточенного сражения в степях Южной России целые сутки лил дождь, и в это время неожиданно ударил мороз, до минус двадцати. И люди, и лошади оказались покрыты ледяным панцирем. Раненых, лежавших в телегах, вечером приходилось вырубать изо льда. После боя мы совершили длительный переход по покрытой ледяной коркой степи. Вот поход и назвали «ледяным». Участники этого похода составили костяк Белой Гвардии. Те, кто выжил.
– Скажите, майор, – продолжал любопытствовать король, – а почему у вас вот на этом черном кресте, с виду мальтийском, изображен череп?
– Видите ли, Ваше Величество, это знак того, что я являюсь черным гусаром Бессмертного Александрийского полка Российской армии.
– То есть вы – бессмертный гусар?
– Так точно, Ваше Величество.
– В том смысле, что вас нельзя убить? Вы неуязвимы?
– Никак нет, Ваше Величество. Меня нельзя убить исключительно в том смысле, что я уже мертв.
– То есть, позвольте, как это? – не выдержал и все-таки изумился корреспондент.
– Я формально мертв с точки зрения моей религии – примерно так же, как и черный монах-затворник, принявший великую схиму, умерший для мира и получивший новое имя. Я – из отпетых гусаров. Я могу погибнуть в любой момент, и для меня не нужно звать православного священника, когда и где бы это ни произошло. Что будет дальше с моим телом, не имеет значения. Между мной и смертью ничего нет, кроме моего временного призрачного существования. Я уже мертв, и потому не могу бояться смерти. В этом смысле я бессмертен.
– Да, да, разумеется, – покивал головой король, похоже, не особенно вникавший в тонкости православных сектантских ритуалов. – А вот у меня еще есть вопрос: вы рассказывали, что ваша армия сражалась в южнорусских степях с большевиками. А какова была в тот момент численность вашей армии?
– В тот момент – около пяти тысяч штыков.
Корреспондент недоумевающе приподнял брови.
– Но почему же вы говорите об армии? Это в лучшем случае дивизия.
– Формально – да. Но нам противостояли большевистские армии полного состава, и мы успешно решали задачи оперативно-стратегического уровня. В этом смысле наше воинское формирование было армией.
Корреспондента мучил еще один вопрос:
– Скажите, а вас действительно называют Белым капеданом? Откуда взялось это имя?
Майор равнодушно пожал плечами:
– Так меня прозвали албанские качаки, когда я командовал отрядом сербской пограничной стражи. Я намертво закрыл мой участок границы, хотя это стоило немалых усилий и большой крови. Меня до сих пор хорошо помнят в горах.
Король приобнял майора за плечи:
– Позвольте, я задам вам еще один вопрос.
– Слушаю, Ваше Величество!
– Вот если бы под вашим командованием, под командованием Белого капедана, было, предположим, пять тысяч ледяных бессмертных солдат, смогли бы вы разбить армию какой-нибудь европейской страны? Не из великих держав, конечно, а скажем, средней, небольшой европейской страны?
Белый капедан не раздумывал ни секунды:
– В этом не может быть ни малейшего сомнения, Ваше Величество, – и, помолчав мгновение, добавил: – И Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
– Благодарю вас, майор, возвращайтесь к своим обязанностям.
Майор кивнул и, четко повернувшись кругом, пошел к выходу.
Корреспондент едва сдерживался – у него возникло огромное количество разных вопросов, но король совершенно очевидно решил завершить это странное интервью. И Джонс вдогонку Белому капедану задал самый ненужный и бессмысленный в этой ситуации вопрос:
– Майор, но как же тогда получилось…
Майор остановился у двери и посмотрел в его сторону.
– …как же получилось, что вы все – ледяные солдаты, бессмертные офицеры, героические генералы – все вы оказались разбиты и бежали от большевиков из Крыма? Почему ваша великая Белая армия была рассеяна по Турции и Балканам? Почему она превратилась в великую мертвую армию?
Майор медленно повернулся и заговорил уже по-английски. В словах его прозвучала плохо скрываемая ненависть.
– Нас победили такие же русские солдаты, как и мы, пусть и руководимые большевиками Ленина и Троцкого. И никто другой нас не победил и победить не мог и не может. А вот настоящей помощи от вас, союзников, мы так и не дождались. Вы слишком были заняты подсчетом прибылей и убытков. Да и не нужна вам была наша единая и неделимая Российская империя; вы кидались на отколовшиеся куски нашей земли, тащили их в свою паутину и ждали, когда же Россия развалится окончательно, а в качестве правителей маленькой, обкусанной со всех сторон Московии, вас и Ленин с Троцким вполне, похоже, устраивали. Но тут вы просчитались: хоть Ленин и помер, на вас и одного Троцкого хватит, он вам еще покажет мировую революцию, не сомневайтесь. Даже за Ла-Маншем не укроетесь.
И, взяв себя в руки, майор добавил уже совершенно спокойным и даже несколько академическим тоном:
– Кроме того, в тот момент в Крыму у Фрунзе был пятикратный перевес в силах и средствах, а Бог, даже наш русский Бог, любит большие батальоны, особенно зимой, а та зима была настолько лютой, что Сиваш замерз и большевики смогли по льду выйти в тыл Перекопу. Иначе им и пятикратное превосходство не помогло бы, – и, повернувшись к королю, добавил по-немецки: – Прошу прощения, Ваше Величество, за мою несдержанность.
И, коротко кивнув, вышел.
Король, чрезвычайно довольный произведенным на казавшегося невозмутимым корреспондента впечатлением, похлопал по лежавшей на столе толстой книге:
– Да, да, есть многое, Гораций, в этом мире, что и не снилось нашим мудрецам… Вы приехали из прозаической скучной Европы, а здесь, в Албании, всё не так. Слова старика, по памяти читающего «Канун», в горах важнее написанных в столице законов. Легенды переплетаются с жизнью, а живые люди становятся частью легенд. Здесь многое кажется не тем, что оно на самом деле.
Король оживился и направил палец в корреспондента, словно прицеливаясь:
– А вот признайтесь, мистер Джонс, вы ведь искали моих русских наемников? А? Если честно? Признайтесь – искали? И ведь не нашли никого, верно?
Корреспондент развел руками:
– Помилуйте, Ваше Величество, я, конечно, слышал разного рода легенды и, естественно, проявлял к ним интерес, но…
– Хорошо, хорошо! – король прервал его примиряющим жестом руки. – Не буду просить вас раскрывать тайны творческого процесса. Вместо этого я сам поделюсь своими тайнами. Могу честно сказать, что после неофициального вмешательства великих держав и прямого приказа Врангеля никакие русские добровольцы не могли более оставаться у меня на военной службе. Им нужно было исчезнуть. И чтобы, исчезнув, остаться, им пришлось пережить своего рода метаморфозу. Поэтому вы их и не видели, даже когда смотрели на них в упор. А они повсюду. Кто-то стал королевским пенсионером и сидит сейчас в кафенэ с чашечкой крепкого кофе. А кто-то принял албанское подданство, и вы будете удивлены, если узнаете, кем на самом деле являются многие ваши знакомые. Вот, к примеру, весьма примечательный и уважаемый албанский бей, Кучук-Агай, скакунами которого вы восхищались на скачках, является в своей прошлой жизни русским полковником Улагаем…
Король, интимно понизив голос, продолжал делиться своими тайнами:
– И как вы понимаете, все эти пенсионеры – еще крепкие, в сущности, воины, и если вдруг возникнет необходимость… им нужно только выйти из кафенэ и переодеться. Я, конечно, ежемесячно трачу значительные средства на их содержание, но, как понимаете, они своих денег стоят. Но мало этого… Я вам открою самую страшную тайну, – король приобнял журналиста и подвел его к окну: – Самые страшные головорезы, самые отборные убийцы, самые элитные ударные части бессмертных русских солдат… – корреспондент затаил дыхание, – ждут моего сигнала в ледяной пещере на горе Томорри! – король показал пальцем на горизонт. – Во-о-он там! Они застыли там под ледяной коркой, но по первому зову они встанут, оживут, скатятся снежной лавиной с горы – и горе тем, кто окажется у них на пути!
Джонсу на долю секунды показалось, что он спит и должен немедленно проснуться. Король, чрезвычайно довольный произведенным впечатлением, скинул маску серьезной таинственности, взахлеб засмеялся и даже хлопнул пару раз ладонью по тому Шекспира, лежавшему на столе.
– Да, да! Так и напишите в вашей статье! Уверен, что ваши читатели обожают балканские легенды. Вы же писали уже о чем-то подобном – герой, вызывающий на поединок мертвеца, слепой всадник на слепом коне… – ну и всё такое. Это тоже достойно эпоса!
Когда корреспондент ушел, оживление и веселье покинули короля, и он долго стоял у окна, непрерывно прикуривая от догоравшей сигареты, и задумчиво смотрел на далекую гору, словно и в самом деле пытался разглядеть – на месте ли еще его ледяные солдаты, спящие в заколдованной пещере.
Санкт-Петербург, 2019
ПЕРСОНАЛИИ
АХМЕТ ЗОГУ – Ахмет Мухтар Бей Зоголлы (1895–1961). Родился в семье феодального землевладельца в албанском регионе Мати, получил образование в Стамбуле, в Галатасарай колледже. В 16 лет вернулся в Албанию и после смерти отца стал правителем области Мати. В годы Первой мировой войны добровольцем воевал на стороне Австро-Венгрии, полковник австрийской армии. В 1919 году вернулся в Албанию, в 26 лет стал министром внутренних дел, в 27 лет – премьер-министром, в тридцать – президентом, в тридцать три – королем. В 1922 году официально изменил турецкое написание своей фамилии Зоголлы на албанское Зогу. По некоторым данным, пережил более полусотни покушений. После оккупации Албании Италией в 1939 году проживал в Англии, Египте и Франции. Скончался во Франции в 1961 году после тяжелой болезни, вызванной, как полагают, тем, что Зогу был заядлым курильщиком.
ФАН НОЛИ – Феофан (Теофан) Стилиан Ноли, при рождении Феофанис Стилиану Мавроматис (1882–1965). Родился в Турции, проживал в Греции, Египте. В 1906 г. переехал в США, в 1907 г. стал первым священником автономной Албанской Православной Церкви в юрисдикции Русской Православной Церкви, в 1919 г. избран епископом Албанской православной епархии в рамках Североамериканской митрополии РПЦ, в 1923 году стал епископом Албанской автокефальной Православной Церкви в городе Корча, Албания. С 1921 года – депутат албанского парламента, в 1924 году стал премьер-министром Албании. После возвращения Зогу бежал в Италию, пытался создать демократический фронт против диктатуры Зогу. В 1927 году выступил в Москве с речью на Конгрессе «Друзей Советского Союза». Поддерживал связи с СССР, Коминтерном и Коммунистической балканской федерацией. В 1932 г. вернулся в США. Владел 13 иностранными языками, перевел на албанский язык огромное количество классических произведений мировой литературы: Шекспира, Сервантеса, Омара Хайяма, Тютчева, Ибсена, Толстого, Горького. Доктор философии. Скончался в 1965 г. во Флориде.
МАЛЕШОВА СЕЙФУЛА (1900–1971) – политический деятель, активный участник коммунистического движения в Албании; поэт, публицист.
ПАШИЦ НИКОЛА (1845–1926), – политик и дипломат, идеолог «Великой Сербии». Премьер-министр Королевства СХС в 1918, 1920-24, 1924-26 гг.
КРАКОВЕЦКИЙ АРКАДИЙ АНТОНОВИЧ (1884–1937). С 1922 года работал в системе Наркоминдела РСФСР. Был полпредом в Албании. Член РКП (б) с 1922 года. С 1928 года официально работал в ОГПУ, возглавлял особое бюро при секретариате Управления, занимавшееся изготовлением поддельных документов. Арестован в 1937 году по обвинению в шпионаже и участии в террористической диверсионной организации. Расстрелян.
МИКЛАШЕВСКИЙ ИЛЬЯ МИХАЙЛОВИЧ (1877–1961). Родился в Одессе, закончил Императорский Александровский лицей, служил в Кавалергард-ском полку. Участник Первой мировой войны, полковник, командир дивизиона, награжден многочисленными орденами и Георгиевским оружием. Во время Гражданской войны командовал кавалерийской дивизией. После эвакуации из Крыма – в Галлиполи, затем – в Королевстве СХС, где служил в сербской армии. Позднее переехал во Францию, жил в Ницце. Был членом Союза ревнителей памяти императора Николая II, председателем Объединения Лейб-гвардии Уланского полка.
УЛАГАЙ-КУЧУК КАСПОЛЕТОВИЧ (1892–1953). В 1913 году окончил Елисаветградское кавалерийское училище, участник Первой мировой войны, Гражданской войны. Воевал на Кубани. В эмиграции жил в Болгарии, затем в Сербии. С 1924 по 1939 гг. служил в албанской армии. С 1939 г. – в Югославии. Во время Второй мировой войны командовал Кавказским горским отрядом у генерала Краснова. Глава Мусульманского комитета по освобождению Кавказа. После войны эмигрировал в Чили, работал в Военно-Географическом институте, был атаманом Общеказачьей станицы в Чили.
[1] В русском переводе: «Девушка дивной красы»; цитата из стихотворения «Лорелея» Г. Гейне (цитата приведена в пер. А. Блока).
[2] Аромуны – арумыны, македонские румыны (цинцары, влахи, куцовлахи, каравлахи) – народ, проживающий в южной части Балкан. М. В. Фрунзе был по отцу молдаванин.
[3] В те годы Каганович и Сталин занимались партийным контролем. Подчиненный наркому иностранных дел Чичерину полпред мог пожаловаться на него только в парторганы.
[4] В русском переводе «Быть или не быть, вот в чем вопрос». – «Гамлет» У. Шекспир (цитата приведена в пер. Б. Пастернака).
[5] «Дальнейшее – молчание». – «Гамлет» У. Шекспир (цитата приведена в пер. Б. Пастернака).