Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 295, 2019
1
Лампочки под жестяными козырьками потухли, блеснул в окне шпиль построенного Доменико Трезини собора, и больничный коридор показался шире – покрытая белой масляной краской больничная стена отразила свет из огромного парка за окнами.
Видны были смутно черные стволы деревьев и пятна земли, выступившей из-под снега, грязноватого, в пузырях, снега начала весны.
– Пойдемте со мной, – сказал, завершив свой утренний обход, доктор Лаер.
Он махнул рукой и пошел по коридору, завязочки на рукавах халата болтались и стекла очков поблескивали под светом из окон, а Мишаня в полосатой больничной пижаме следовал за ним. Выйдя из коридора, Лаер остановился. Они стояли на пустой лестничной площадке, лестница пробегала вверх и вниз одинаково холодными, пустыми ступенями, Лаер повел носом, на площадке было холодно.
– Идемте ко мне, – закончил он и стал спускаться по лестнице.
Этажом ниже, пройдя пустой коридор, они вошли в кабинет Лаера. Овальное зеркало над мраморным умывальником глядело из угла на письменный стол, два cтула, препараторский столик, стеклянный шкаф и топчан в чисто выбеленной комнате с горячими батареями парового отопления.
– Ну что ж, состояние ваше в настоящее время меня устраивает, – сказал Лаер, – и сегодня я бы хотел спросить у вас…
– О чем?
Лаер чуть помедлил, а потом спросил:
– Зачем вам это?
– Что? – спросил Мишаня.
– По утрам, когда я иду по коридору, вы смотрите на меня так, словно не я наблюдаю вас, а вы наблюдаете меня, но это я назначаю вам лечение, слежу за вашим состоянием и направляю вас на процедуры, а вы – что можете вы? Зачем это вам? Смотрите лучше на деревья за окном.
Мишаня посмотрел на огонь в печи, на Лаера, удобно устроившегося на стуле, и, пожав плечами, спросил:
– Так я ухожу сегодня? Меня выписывают?
– Я вас выписываю, – сказал Лаер, – но остальное не от меня зависит. Я думаю, всё будет хорошо, вы просто ведите себя разумно, – тут Лаер взмахнул рукой, – здесь много действительно больных людей и озлобленных, но вы, наверное, и сами это заметили…
Лаер улыбнулся, ожидая ответа, но Мишаня молчал, и тогда Лаер сказал:
– Вы не доверяете мне. Ну что ж, вполне разумно.
– А вам недостаточно того, что я здесь, доктор? Разве я вам что-нибудь должен? – тут он слегка улыбнулся, словно отыгрывая пас Лаеру.
– Да где бы вы ни были – разница-то… – задумался Лаер.
– Ах, доктор, да какая уж тут разница, – пробормотал Мишаня и посмотрел на латинские надписи на белых квадратиках бумаги, приклеенных к стеклянной посуде на препараторском столике, – фиолетовая латынь, перо «уточка»…
Потом Лаер задал ему несколько вопросов, сделал очередную запись в истории болезни и сказал:
– Направляйтесь-ка на кухню, сегодня вы – баландер, так ведь?
Мишаня кивнул и вышел, деревья за окном стояли в тени и снегу, а Лаер через секунду выглянул в коридор и крикнул ему вслед:
– После полудня приходите за выпиской…
Во второй половине дня Мишаня оказался на огромной заснеженной площади. Долго стоять было трудно, потому что дул ветер, а одет он был легко даже для здешней весны, да еще и без шапки. На пустынной линии Васильевского острова мимо него проскользнула стайка шведов, юноши и девушки в полушубках поверх пестрых одежд, с одинаково длинными волосами; прозвучали незнакомые слова, и люди исчезли; повалил снег, и Мишаня пошел с площади. Вскоре он остановился у витрины винного магазина, прочитал про себя название вина – «Ркацители», закурил. Из магазина вышла старуха в цигейковой шубе, и он спросил:
– А как мне добраться до…?
Он назвал адрес с конверта, который достал из внутреннего кармана пальто, и поправил серый шарф. Старуха ответила, что на трамвае можно ехать, а можно и пешком пройти, и он сказал:
– Спасибо, – переспросил, как идти, и пошел.
С Невы дул сильный ветер, он свернул в переулок. Наконец, в одном из дворов он отыскал нужный подъезд, поднялся на четвертый этаж и, когда дверь после трех звонков отворилась, спросил, не проживает ли здесь с женой человек по имени Менахем.
– Я его разыскиваю, – добавил он, – он мне нужен…
Женщина лет тридцати, с головой, обмотанной махровым полотенцем с пятнами влаги на нем, сказала, что жили здесь эти люди и человек этот жил, но уехали они уже с полгода назад к его отцу, на Кавказ куда-то.
– И жена тоже уехала, счастья искать, – усмехнулась женщина и закрыла дверь.
Тогда он спустился по лестнице, вышел со двора и без цели побрел по улице.
Вскоре снег уже шел крупно и густо, а в ресторан швейцар никого не желал пускать, и тогда он сказал швейцару:
– Je suis étranger (Я – иностранец), – со скверным акцентом, и еще пару фраз по-французски, дверь отворилась, и его впустили.
Внутри было тепло, играла музыка, в баре все позвякивало и блестело, сплетались голоса, проходили люди, становилось шумно. Да и сам он, присоединившись попозже к какой-то компании, пытался втолковать что-то молодой женщине, а она глядела на него, казалось, с сочувствием.
– Пожалуйста, не пренебрегайте оттенками, – просил он.
Потом он ушел, долго бродил под снегом; всё опустело, а в зале Кунсткамеры, где он оказался, мыли полы. Он был один, а кругом беззаботно улыбались Рюйшевы младенцы, уродцы в банках со спиртом, привезенные когда-то Петром из Голландии.
Позднее кто-то дернул его за рукав – уже на вокзале:
– Вам на какой поезд? Да кто вы и зачем ходите? Да кто вы, кто вы такой?..
2
Через пару дней, проехав несколько тысяч километров на юг, поезд привез его в родной город.
Часы, висевшие на кронштейне, прикрепленном к белой стене железнодорожной станции, куда поезд, наконец, прибыл, показывали половину одиннадцатого утра, а пробегавшие мимо рельсы протянулись к черной дыре туннеля у подножья горы, что справа переходила в неухоженный после весенних дождей и ливней Ботанический сад.
На платформе было холодно и светло, оттого что недавно прошли дожди, а ниже, по краям мощенной булыжниками площади, видны были лавки с вываленными в беспорядке на столы цветными тряпками. Поодаль тускло чернели кожаные козырьки фаэтонов, поджидавших туристов.
Сначала поезд медленно двигался вдоль нескончаемого перрона и, наконец, остановился перед черной дырой туннеля. Мишаня спустился на перрон со своим чемоданом в руке.
На перроне издыхала лужа, кипарисы на горе стояли в легком тумане, а внизу, под эстакадой, в темноте и зелени молчал Ботанический сад. На траве видны были таблички с названиями растений.
Быстро и жадно выпил он пару стаканов не по сезону охлажденного в монотонно дребезжавшем холодильнике грузинского сухого вина, рассчитался с буфетчиком, спустился с платформы и пошел вдоль решетки Ботанического сада. Через минуту показалось ему, что он различил впереди фигуру Менахема.
Лужи лизали асфальт, Мишаня чувствовал, что его несет, а за решеткой стояли кусты и деревья, неведомо как собранные со всех концов света, имена их написаны были на русском и на латыни, а пониже на табличках написаны были имена стран: Индия, Китай, Япония, Мексика…
Внезапно Менахем пропал… Он мог завернуть за угол там, где кончался Ботанический сад; Мишаня ускорил шаг и, дойдя до угла, осмотрелся.
Улица, уходившая налево, поднималась в гору, как и в прежние времена, а справа, в сотне метров от угла, из-под ветвей камфарных деревьев выбегала пустая площадь – но Менахема нигде не было видно… Оставалось одно: он купил в кассе билет и прошел в приоткрытую решетку ворот Ботанического сада.
По саду он шел медленно, разглядывая деревья и читая надписи на табличках; аллея сменялась аллеей, деревья Японии уступали место растениям Средиземноморья; в бамбуковой темной аллее он крикнул:
– Менахем! – никто не отвечал; – Менахем! – еще раз крикнул он.
Менахем стоял у старого каштана. Он огляделся, кто-то звал его…
Каштан рос на большой площадке, усыпанной гравием. Дерево было старое, гигантская прореха в его боку была зацементирована. Ветви каштана, опадая от собственной тяжести, касались гравия на краях площадки, а ствол каштана охватывали деревянные скамьи. У ног Менахема поблескивали осколки зеркальца. Крик повторился, мужской голос звал кого-то. Крик был неясен, но похоже было, что зовут его, и он направился туда, откуда, казалось, донесся крик. Никого не было у большой магнолии, пуста была бамбуковая аллея, а у сосны невдалеке, на корнях, топорщившихся у основания, лежал небольшой потертый чемодан.
Менахем подошел к дереву и уселся на траву. В полусотне шагов за ним сад упирался в каменную стену эстакады, а в стороне, за зарослями бамбука, протекал ручей. Менахем слышал шум воды, справа он увидел голые ветви каштана, они летели вверх и в стороны, – с той стороны и шел Мишаня.
– Менахем, – сказал он, – я рад тебя видеть.
Деревья покачнулись, вздохнули и исчезли.
3
Городок, где родился Менахем, тянулся вдоль берега Черного моря и забирался в горы, а весной края его пропадали в сизом весеннем тумане. В кофейнях и под временными навесами люди пили кофе или распивали вино; прямой и чистый городской бульвар был пуст, только молодой человек в светлом плаще прошел по бульвару, везя перед собой коляску с ребенком, да еще вертелись на углу два грязных белых шпица. В конце набережной, там, где бежавшая с предгорий река впадала в море, за парапетом, у воды бродил мужчина в мятом плаще, а несколько мальчишек искали что-то в выброшенном морем мусоре. Неподалеку, за камнями и сырыми пальмами, высилось большое белое здание гостиницы. Нависшие тучи кое-где цеплялись за кипарисы, а рыболовы расположились на краю одного из причалов, и их темная живая полоса примиряла серую недвижность причалов с монотонно набегающим морем…
Как это обычно бывало весной, над городом дули ветры и висели фиолетовые тучи, и оттого город стремился расползтись в переулки, преграждать улочки тупиками и неожиданными живыми изгородями, укрыть свои невысокие дома деревьями, петлять проходными дворами, а в центральной своей части вдруг открыться небу пустой прямоугольной площадью с серым памятником посередине.
Той весной центральные чистые улицы утопали в легкой пелене тумана. Со стороны моря, из порта доносился шум земляных работ – это плавучий кран вбивал в грунт сваи, и повторяющийся гул ударов подчеркивал временный, несовершенный характер всего вокруг – стен зданий, всё еще сырых после недавно прошедших дождей, сырых огромных пальм и нешироких городских каналов, несущих к морю темные, мутные воды; от всего этого город, казалось, пытался убежать тремя уходящими в море причалами, словно надеясь там, в море, обрести спасение от несовершенства земли.
За несколько месяцев до смерти отца Менахема разбил паралич, и парикмахер приходил к ним домой по телефонному звонку.
Сначала парикмахер брил старика, а потом подстригал его. Менахем стоял рядом и говорил, где подправить, а старик молчал и глядел с веранды за окно, во двор с платаном и грудой сырых листьев посредине. Во дворе были пристройки и сарай, а дальше был сад.
Потом парикмахер собирал свои принадлежности и уходил, а Менахем поднимал стул со стариком и выносил его во двор, под платан. Старик сидел на стуле под деревом, закрыв глаза, во дворе лежали сырые листья, а Менахем поднимался по ступеням к двери, привычно трогал мезузу на косяке и шел на веранду.
На Кавказ предки Менахема попали из Персии около двух тысяч лет тому назад, а до этого было вавилонское пленение и гибель Храма. Более тысячи лет они прожили в Грузии, в Сурами, в селении у стен крепости, охранявшей перевал. В девятнадцатом веке они переехали в Гори. Одноэтажный город с холмом и крепостью на нем лежал в центре Картлийской равнины, которая зимой была покрыта снегом, а весной утопала в дымке цветущих яблонь. В конце девятнадцатого века горийское землетрясение оставило их без крова, и они переехали в городок у моря, Сухум.
Он подумал о том, что железной дороги в ту пору еще, наверное, не было, и переселенцам пришлось ехать на подводах через Лихский перевал в сторону моря.
В последние годы большая часть родни Менахема уехала в Израиль, а самого его долгое время удерживали от отъезда старость и болезни родителей, а потом долги, оставшиеся после смерти отца. Во всяком случае, так он говорил. Но на самом деле он не хотел расставаться с домом и городом. Порой его посещало неясное чувство, скорее аромат сладостности, когда он размышлял о своем униженном состоянии. Иногда это случалось, когда он попадал в синагогу или ему приходилось читать что-нибудь из Торы. Порой он стыдился и ненавидел себя, но, в сущности, знал, что не ощущает необходимой цели в жизни. Но проходило время, и это ощущение сменялось надеждой – время что-нибудь изменит. В сущности, он был почти счастлив; когда ему удавалось решать проблемы практические, это возвращало ему ощущение осмысленности существования.
В тот день Менахем выходил в город выпить кофе и потолковать со знакомыми, а по возвращении домой он cлушал записи Джона Колтрейна, черного саксофониста.
Когда магнитофон замолк, он прошел через двор и набрал из крана воды в стакан. Он любил пить сырую воду.
– Становится жарко, – сказала его жена с веранды.
Она унаследовала от матери высокий рост, замечательную копну рыжих волос и чудесные карие глаза. Ей нравилось сидеть на веранде и курить. Она курила и рассматривала картины на стенах. Она любила старые картины и старые вещи – всё, что осталось в доме с незапамятных времен. Ей жилось легко среди всех этих вещей и картин – быть может, потому, что они составляли какой-то отдельный мир от того, что начинался за воротами.
Он посмотрел на нее, помолчал и стал жадно пить воду из большого граненого стакана. Он запрокинул голову, и струйки побежали по углам рта, по толстой шее, сбегая на махровый халат. Во дворе было жарко, затылок его покрылся потом, и он с удовольствием ощущал, как тонкие струйки воды скользят по его крупному, мощному телу. Он вытер лицо ладонью, запахнул халат и вернулся в дом.
Она была в спальне, там что-то открывалось и закрывалось, что-то хлопало, а он стоял на веранде и глядел на стены. Несколько картин еще висело на стене, от остальных остались только невыгоревшие прямоугольники следов – после смерти отца осталось много долгов, и оставшиеся картины тоже, по всей вероятности, предстояло продать. Дом ему трогать не хотелось. Дом был велик и неухожен, но было в нем что-то родное…
В свое время отец хотел вывезти с собой за границу антиквариат и картины на библейские темы и вложил в их приобретение занятые деньги. Расплачиваться с долгами он собирался после продажи дома. Но за время его долгой болезни многое изменилось. Картины стало труднее вывозить, на них введен был дополнительный налог, и цены на них упали.
Днем, когда белые квадраты света из окон улеглись на пол, он переоделся, ему надо было заглянуть к Габо. Жена его к тому времени уже приготовила обед, убрала со стола и ушла с веранды. Перед тем как уйти, он отворил дверь и заглянул в спальню.
Она сидела у зеркала и смотрела на свое отражение, а может быть, на отраженный фрагмент веранды с пятнами света на полу.
– Ты думаешь, я не уеду? – спросила она.
– Я знаю это, – ответил Менахем. Он покачал головой и усмехнулся, и она, поймав его взгляд, улыбнулась.
Потом она сказала ему, что потеряла зеркальце.
– Это плохая примета, – добавила она, – я думаю, что забыла его в Ботаническом саду.
Он ненадолго задержался у часовщика, с его часами что-то произошло, раз в сутки они прыгали вперед минут на двадцать. Полный бородач с маленькими глазками быстро почистил часы, отрегулировал, попросил три рубля за работу и сверил сигнал точного времени со временем на часах.
– Слыхал, Мишаня вернулся? – сказал бородач.
– Когда? – спросил Менахем.
– Да пару дней назад, – ответил часовщик, – ребята его в городе видели.
Выйдя из лавки, Менахем направился в сторону городских часов. Их башенка возвышалась в конце квартала над высоким белым домом со множеством окон и лепными украшениями. Первые этажи домов по главной улице занимали магазины, лавки и мастерские. Дойдя до конца квартала, он прошел в низкие ворота, пересек асфальтированный двор с белыми, глухими стенами, постучал в тяжелую дверь и, поднявшись по деревянной лестнице, попал на второй этаж.
В темной зале со старой грузной мебелью было пусто, голоса рабочих доносились с кухни – они отдирали полы. Менахем прошел залу, посмотрел на три горящие свечи – они чадили в углу, на столике,– открыл дверь в кабинет и увидел Габо.
Габо встал из-за письменного стола, они обменялись приветствиями и пожали друг другу руки. Затем оба уселись.
– Это за прошедший месяц, процент, – сказал Менахем и положил на стол деньги.
Габо пересчитал их, кивнул и сунул деньги в ящик письменного стола.
– К сожалению, у меня ничего нового, – продолжил Менахем и посмотрел в огромное окно, выходящее в пустой двор с белыми стенами, – даже не знаю, что вам сказать, после смерти отца всё изменилось так сильно…
Габо наклонил голову, словно выражая сочувствие, а затем табачные глаза, окруженные рыжей щетиной, посмотрели на Менахема в упор; Габо кивнул.
Вся из блестящих сочленений металла и пластмассы одиноко стояла на столе пишущая машинка. Переплетались рычаги и клавиши, машинка жила и притягивала взгляд Габо. Он обошел стол, протянул белую в рыжих пятнах густых веснушек руку и средним пальцем легко коснулся блестящего металлического рычага пишущей машинки на столе. Машинка тихонько зазвенела.
– Да, у меня сейчас трудности, – сказал Менахем, – но эти картины, Габо, сами по себе – прекрасное обеспечение, – Менахем помедлил. – Иногда о таких вещах забывают, они временно не в цене, да и не каждый разбирается в живописи, но их время приходит, я имею в виду людей, которые хотели бы вложить свои деньги надежно, и если бы вы могли подождать до конца лета – начала осени, – тут машинка издала тихий мелодичный звон, – к этому времени я полностью расплачусь с вами. Надеюсь, вы поймете меня, мне не хотелось бы продавать наш дом… – последняя фраза стоила ему определенных усилий.
Габо снова посмотрел на него. Пустое окно пустого двора глядело на них сбоку.
– Хорошо, – сказал вдруг Габо и посмотрел в окно на глухой двор белых стен с лужами и камфарным лавром посредине. В глубине двора, торцом к окну, стояло строение с большой вывеской «Прием вещей на комиссию».
Менахем вышел от Габо с чувством облегчения. Время что-нибудь да принесет, думал он.
К пяти часам море пожелтело от сильного ветра. Волны подняли песок со дна неглубокой бухты, на дне которой лежал погибший около двух тысячелетий назад античный город, а ветер пронизывал синее деревянное сооружение на причале, где варили турецкий кофе и подавали его с коньяком. Толстый буфетчик дремал, изредка облизывая черные усы. За столиком в углу сидела коротко стриженая рыжеватая женщина. Перед ней стоял стакан воды. Женщина куталась в плащ, а пальцы ее оставляли на стакане влажные следы. Надкушенная шоколадная конфета лежала в пепельнице вместе с окурками, а пустые рюмки и чашки с остатками кофе стояли рядом, у края стола.
Мишаня зажег спичку, закрывая огонь от ветра, прикурил и глубоко затянулся.
– Сигаретой не угостите? – спросила вдруг женщина, и, покачиваясь, Мишаня подошел к ней, а когда она закурила, спросил:
– Скажите мне, какой теперь месяц, не март ли?
Женщина ухмыльнулась, она была навеселе.
– Ну вот видите, уже и апрель, не так ли? – Мишаня засмеялся. – Ну хорошо, допустим, март, – продолжал он, – а мартовские иды – это когда, в марте? Или это по старому стилю? А в самом деле, как быть с этой проблемой, по старому стилю или по новому?..
Женщина захихикала.
– А вы еще и непосредственны, – он широко улыбнулся и вернулся к своему столику.
– Посмотри, – сказал он Менахему, – посмотри на ее стакан – чудесный, красивый стакан… Она сидит здесь, ожидая, что стакан наполнится… Она верит… Вы не уйдете отсюда? – крикнул он женщине.
В ответ она подняла стакан и, улыбнувшись, показала зубы. Ей было трудно говорить, но она прислушивалась к тому, что говорил он.
– Она не должна растерять свою веру… Вино не расстается безвозмездно с формой, – он поднял рюмку, и оглядевшись, продолжал, – вот послушай, послушай, Менахем, вот к чему я пришел: умирая, мы лишь превращаемся в модели, в куколки, в личинки самих себя… Из личинок родятся воспоминания, рюмку наполнят чем угодно, каждый скажет обо мне то, что захочет. Конец обеспечивает посмертную свободу слова… Вопросы веры здесь абсолютно неуместны… Какое синее стекло, а? – он всё еще приглядывался к рюмке. – Послушайте, вы верите в то, что завтра будет солнечный день? – спросил он у женщины в углу.
Менахем привалился к стене и молчал.
Во времена его детства в дом, где жила его семья, приходил раввин из местной синагоги. Раввин обучал детей молитвам и ивриту. Он рассказал им немалое количество историй и научил читать Библию. В детстве на Менахема особенное впечатление произвела история о переходе евреями Красного моря на их пути из Египта в Землю Обетованную. Но он никогда и никому об этом не рассказывал. Иногда он задумывался, как это было сейчас, и перед его глазами начинали бежать видения. Но сегодня поток картинок прерван был резким стуком.
Буфетчик закрывал стойку деревянной, выкрашенной в синий цвет решеткой. Женщина поднялась со стула и направилась к выходу. Еще через мгновение стук ее каблуков перестал быть слышен.
– Хотел бы я знать, отчего мы всегда приходим сюда, на причал? – спросил Менахем.
Они шли по причалу, оставив позади синюю кофейню. Менахем оглянулся, кругом на талях в воздухе парили лодки.
– Море тебя искушает, – сказал Мишаня.
Ветер стих, и море лежало вокруг серой недвижной массой. Потом где-то пробилось солнце, море масляно заблестело, и они уселись на брошенные на площадке стулья, у перил.
Они уходили с набережной по улице, усаженной камфарными лаврами. За деревьями стояли желтые, серые и розовые дома. Улица вела в гору. Вечер был светлый, небо очистилось, в домах загорался электрический свет.
– …Куда спешить? – говорил Мишаня, – у меня ведь никого нет дома, времени у нас теперь предостаточно… Много… хотя нет, не много – несколько лет, да… – и вечность, ты о ней забыл?.. О чем ты думаешь? О долгах? О жене? А о себе ты не подумал? Ну вот ви-дишь, – он покачал головой, – нехорошо, не надо забывать о себе…
Менахем улыбнулся.
– Ну прощай, – Мишаня махнул рукой и пошел в гору, по улице меж желтых, серых и розовых домов, где уже горел электрический свет, тускло поблескивая в листве камфарных лавров.
4
Недостроенный дом из бетона и кирпича стоял ниже чистой улицы, обегавшей гору меж домами и деревьями, а к дому через сад вели бетонные ступени лестницы, исчезавшие внизу под тяжелыми, темными листьями инжира. Ключ лежал между двумя кирпичами на недостроенной веранде, а из крана в бетонной стене, предохранявшей дом от оползней, текла тонкая струйка воды.
Вода была вкусной, знакомой. Напившись, он отпер дверь и попал на кухню. Здесь он включил свет и огляделся. Тарелки и стаканы на столе покрыты были газетой. На газете лежал толстый слой пыли. Он сдул пыль с газеты, бросил ее на пол и осмотрел посуду на столе. Банку он нашел на подоконнике, вышел во двор и наполнил ее водой до половины. Затем он прошел по коридору в свою спальню, опустил банку с водой на пол у кровати, бросил на стул сигареты и спички, скинул туфли, лег на кровать и, натянув на себя одеяло, повернулся к стене, а дверь на балкон оставил открытой…
На следующий день начавшийся было с ночи дождь утих внезапно. Ему захотелось выпить, и ближе к вечеру он направился на набережную, в полный электрического света, голосов и дыма стеклянный павильон за огромными королевскими пальмами.
– Мишаня, давно приехал? – спросил его мужчина с кипой газет под мышкой, небритый и в очках.
Вскоре вокруг него образовалась группа знакомых и собутыльников. Принесли вина, он пошучивал, пожимал руки, хлопал кого-то по спине.
– А, Мишаня, приехал? – окликнул его часовщик, – чем теперь заниматься будешь?
– Пиво пить, – сказал Мишаня и отвернулся.
Мишане, уроженцу этих мест, часовщик не нравился. Мишаня провел в этом городе всю свою жизнь, а часовщик был пришельцем. Ходили по городу стойкие слухи о том, что часовщик «стучал». Слишком о многом он всегда знал и слишком смело разговаривал. Родом он был из Киева и когда-то сидел, а потом, как говорили, и «ссучился». На левой щеке у него было то ли небольшое родимое пятно, то ли то, что обычно называется «сучья метка».
Чуть позднее, когда часовщик ушел, Мишаня сказал, не называя кого-либо по имени:
– Я полагаю, что таких людей следует наказывать, именно наказывать, в этом слове есть специфический привкус общественного осуждения, не так ли?
Затем он отпил вина и продолжал:
– Правда, никто не знает, виноват ли он вообще в чем бы то ни было, но подозрение падает именно на него. Это, конечно, еще не есть доказательство его вины, но что есть доказательство, как не обставленный некими процедурами процесс проведения в область достоверного знания воли большинства? Или меньшинства? Я не прав?
Он в упор посмотрел на парня в синей джинсовой кепке.
– Тебе видней, – сказал парень.
– У тебя идей много, – сказал другой.
– Не просто много, а множество. Ты знаешь, что такое – множество? Бывают и пустые множества тоже, да, я сочувствую, я знаю, что я говорю… Я пойду, всего хорошего, можете не доводить моего мнения до слуха большинства, я знаю, что такое большинство. Большинство есть большинство. И баста.
Что же до Латыша, то он тоже был пришельцем и появился в городе осенью. Он пришел в кафе, подошел к столику, где сидели несколько человек и Мишаня. Было ему лет около сорока; он слегка горбился, кудри его были спутаны, а голубые глаза светились. Он много смеялся, говорил по-русски с сильным акцентом, но свободно изъяснялся по-французски, цитировал поэтов – и у него были идеи. В сущности, он, пожалуй, был хиппи.
Он говорил о Гурджиеве, и пара человек увлеклись тем, что он говорил, всерьез. Затем один из знакомых Мишани, сын прокурора, застрелился в тире у Красного моста, и оттого начато было следствие. Во время обыска у молодой женщины, на квартире у которой они собирались, найдена была книжка Ницше и альманах русской поэзии, изданный в Нью-Йорке. Ее выслали из города на поселение в бедное село на Северном Кавказе, где требовалась учительница начальной школы. Что же до Латыша, то он исчез, уехав, по слухам, в Ригу. Ну, а Мишаня направлен был на лечение в закрытую больницу в Питере.
5
Мать Мишани была родом с юга России, откуда ее родители уехали на Кавказ в начале тридцатых годов. Отца у него давно не было. Отец был когда-то крупным строителем, но так и не успел достроить собственный дом. Мать говорила, что, как и многие другие грузины, он слишком любил застолья, и у него вечно не хватало денег на продолжение строительства. После войны он стал членом местного правительства и возвращался домой, на гору, в автомобиле «Хорьх» с шофером. В начале пятидесятых его арестовали, и он быстро умер в тюрьме от открывшегося туберкулезного процесса.
Потом отца реабилитировали, а мать переехала в Тбилиси после второго замужества и рождения дочери, его сводной сестры.
К тому времени, как болезнь, по-видимому унаследованная от отца, проявила себя, Мишаня уже проработал несколько лет на стройке. Свободное время он проводил на набережной и на пляже. Он прочел много книг, умел ловить и вялить рыбу, пил вино и много курил. Он отлично плавал. Он принадлежал склону горы и бульвару, убегавшему тремя причалами в море. Когда он шел по бульвару, его узнавали издали, по походке. Тренер по боксу возлагал на него надежды. Мишаня умел понтить, уходить от ударов и хорошо дрался, когда приходилось, – и его уважали за это.
Когда у него открылся процесс в легком, он лечился в местном санатории и перенес операцию в местной больнице. Вскоре он переехал в Тбилиси, где климат был суше, и поступил на математический факультет. Жил он у матери, неподалеку от консерватории.
Город с его садами и черепичными крышами лежал в котловане, с трех сторон окруженный горами. Город был рассечен надвое мутной, желтой рекой, быстро бежавшей под левым скалистым берегом с храмом, крепостной стеной и многобалконными строениями. В здешних подвальных ресторанчиках пили много вина и произносили длинные грузинские тосты, которые плохо ему давались, ибо он говорил по-грузински с акцентом.
Весной, когда снег на горах таял, по каменным мостовым неслись потоки воды, а на перекрестках и в городских садах старики из окрестных деревень в черных шапочках продавали букетики фиалок.
Домой, на море, он возвращался летом, вместе с матерью и сестрой.
Однажды осенью, когда с платанов падали листья, а небо стало голубым и высоким, у него начался роман со студенткой консерватории. Она прибегала к нему после занятий с черной папкой на шнурках, полной нот. У нее были голубые глаза и светлые волосы, и она немного напоминала актрис тридцатых-сороковых годов – и, кстати, его мать. Но для ее родителей он был изгоем, наполовину русским, к тому же он много пил.
Они расстались, но болезнь не оставляла его, ему пришлось уйти из университета, и он вернулся домой, на море. Потом он лечился в других высокогорных санаториях. Один из санаториев находился в Абастумани, в горах неподалеку от границы с Турцией. Небо там было бесконечно голубым, синим, а дни летом и осенью были длинные, жаркие, сухие. Когда-то, в конце девятнадцатого века, в Абас-тумане жил и умер наследник престола, цесаревич.
Мишаня сблизился с несколькими пациентами. Днем они вместе отдыхали на открытой веранде, а во второй половине дня они направлялись в городок и пили вино.
Ночи здесь всегда были холодные, но небо было полно звезд, и ясно был виден Млечный Путь. Небо было темно-синим, почти чернильным, как пряжа, и звездный свет прокалывал тьму множеством спиц. Именно о таком небе говорил когда-то Латыш. Из-за этого неба он и приезжал сюда из Прибалтики. Такого ночного неба он никогда больше не видел.
На море небо было другим, бархатистым; и только в октябре, в конце купального сезона, когда море остывало, небо становилось темным, как кожица созревшей виноградины, и, постепенно наполняясь созвездиями, начинало напоминать нависшее над землей блюдо с виноградом. Но до этого времени надо было еще дожить…
6
Утром Мишаня вышел на балкон – внизу лежал город, его строения, черепичные и железные кровли, и между ними деревья. Кипарисы стояли справа и слева, ниже были массивы вечнозеленых камфарных деревьев, синие тучи низким полукругом уходили с горы и замыкали бухту, а под ними покоилась зыбкая неопределенность влаги.
Весь день убирал он дом, собирал инструменты и чинил верстачок, он собирался снова заняться чеканкой, ее охотно покупали курортники в художественном салоне.
Когда-то после возвращения домой из Тбилиси он начинал с изготовления медных пепельниц с вычеканенной на дне старой вязью восточных орнаментов. Умение и навыки приходили постепенно, а вместе с ними пришел интерес к традиционным, испытанным сюжетам. Перенесенные на медные пластины контуры портрета царицы Тамар с ее прижизненного изображения на стене монастыря в Бетани, неподалеку от Тбилиси, и изображение схватки витязя с тигром приносили достаточно неплохие деньги и позволяли пережить зиму в ожидании начала следующего курортного сезона.
К вечеру ему стало плохо. Он стоял на балконе и сильно кашлял. Откашлявшись, он сплюнул мокроту в банку с водой и ушел в маленькую комнату. Он облизнул губы, проглотил таблетку и запил ее водой. Он ощущал свое тело очень легким и несколько раз прошелся по комнате, поглядывая на город то из окна, то через дверь, открытую на балкон. Ночью шел дождь и дверь отсырела.
Холодный вечер начала весны спускался на город. Он включил электричество, прикрыл дверь на балкон и улегся на кровать не разбирая постели.
Белые стены пошатывались, он закрыл глаза, пыльная банка с водой звенела у ножки кровати, оттуда выглядывал доктор Лаер и спрашивал:
– А вы… что можете вы? – потом он заливисто смеялся, даже просто хохотал, исчезал, но затем снова появлялся и говорил: – Смотрите лучше на деревья за окном, – а иногда он говорил что-то еще, но разобрать слова было трудно, они тонули и проваливались в глубокие коридоры больницы.
Через неделю он выбрался на балкон и уселся в шезлонг. Он провел рукой по лицу, понял, что сильно оброс, и подумал, что надо побриться.
Тучи цепью замыкали горизонт, и кипарисы стояли словно сторожа. Он проглотил таблетку и запил ее водой. Море ровно гнало волны к берегу, и когда он закрыл глаза, ему почудилось, что он слышит их шум.
Позже он вышел на недостроенную террасу и огляделся. Кое-где под деревьями на траве блестели банки, молчал битый кирпич, а из-за куста выполз серый кот и прыгнул на бетонные ступени.
Мишаня присел и поманил его:
– Иди сюда, дружок.
Кот задрал хвост и застыл. Несколько мгновений они разглядывали друг друга.
– Ну что ж, – сказал Мишаня, – вот моя визитная карточка, – и бросил на ступени кусок колбасы.
Кот медленно и с достоинством принялся есть.
– С мышами, ты, надеюсь, менее обходителен, а? – пробормотал Мишаня, и кот с недоумением посмотрел на него.
Внизу, у забора, за кустом лежал пустой футляр от настенных часов, и в нем сидела кошка.
К вечеру Мишаня столкнулся во дворе с рыжеватой женщиной с причала. Он вспомнил ее.
– А-а, ты ко мне? – быстро спросил он.
– Да тут всегда одни кошки бегали, – сказала она, – я тут иногда прохожу через двор, наверх, чтоб короче путь… А ты здесь живешь? Я хотела быстро…
– Зачем же быстро, – сказал он, – ты кошек не бойся…
Женщина захихикала, и у него опять закружилась голова.
– Ну пойдем, – он взял ее под руку и повел наверх, в дом, где спросил, открыв дверь, – свет включить?
И, включив свет, продолжил:
– Послушай, я выпить хочу, ты сходи в магазин, я тебе деньги дам, сходишь? А то у меня голова болит…
Наутро город подрагивал в сыром тумане, слева кипарисов не было видно, справа от балкона они стояли строгие и прямые, а маленькая рыжеватая женщина сидела рядом с ним в постели.
– А ты здесь откуда? – он погрозил ей, откинулся на подушку и принялся допивать вино из почти пустой уже бутылки.
– Ты дай мне выпить, – сказала она, – ты почему не даешь мне выпить, а? Сперва дал мне выпить, а сейчас не даешь, так ведь это я вино принесла, не ты, у тебя что, денег больше нет, совсем нет, что ли?
– Опять ты за свое, – сказал он, – пойми, никто сюда не приходит, все думают, что меня здесь нет, и никого я сюда не привожу, только кошек. Но их я кормлю вкусными, порой даже изысканными блюдами, – тут женщина захихикала, – а тебе бы не мешало научиться умываться, так, как это делают кошки; только вот кошка из тебя не получится, даже если умоешься, – вот мышь, пожалуй, выйдет… Кстати, скоро сюда придет мой друг Сильвестр, он – фокусник и маг… Он превратит тебя в мышь, вот так, а кошки тебя сожрут, – женщина недовольно заурчала, – или ты считаешь, что я не имею права угостить кошек мышью?.. В конце концов, я живу один, и мне никто ничего не говорит – как и кошкам, и раз ты ничего не говоришь, я не хочу, чтобы ты была здесь, да еще и просила выпить… Ты все поняла? Ты оделась, наконец, или нет?
Но женщины в комнате уже не было, она была за дверью. Через мгновение она заглянула в комнату и сказала:
– Я еще приду…
– Кшш, – засмеялся Мишаня, закурил и откинулся на подушку.
Позднее туман рассеялся, капли влаги осели на перилах и решетке балкона, а где-то вдали, на синей зеркальной поверхности моря прочерчивал расходящуюся борозду катер, направлявшийся на другой берег залива.
Он долго мылся, а потом ему захотелось есть. В кухне на столе лежали несколько луковиц и высохший кусок хлеба. Он быстро очистил одну луковицу, съел ее с солью и хлебом и запил водой. Потом вышел на балкон, огляделся и закурил. Вернувшись в комнату, открыл платяной шкаф и стал медленно одеваться, не выпуская сигареты изо рта.
Солнце то выскакивало из-за серых туч, то снова пропадало.
Он запер дверь, спрятал ключ между двумя кирпичами на недостроенной веранде, стряхнул пепел с сигареты и направился вниз, в город. На нем были светлый костюм и светлая сорочка, а кругом люди медленно передвигались по узкой улице магазинов и дешевых лавок, вынесенных на тротуары, лотков с разноцветным тряпьем, и ремесленных мастерских, где шили шапки, тачали подошвы и чинили часы. Из-за постоянной суеты разнородной, разномастной толпы, порождавшей толчею и грязь, улица казалось ýже, чем была на самом деле.
В закусочной, куда он зашел, вокруг столиков толпилась самая разнородная и паршивая публика. Грузные мужчины в кожаных куртках запивали водку пивом из автоматов, на тарелках испускали пар бледные сосиски и желтели пятна горчицы, приезжие спорили о чем-то с толстой, завитой кассиршей, а несколько чернявых молодых людей, похоже карманников, пили бледное, жидкое пиво.
Медленно доедая шницель, он увидел, как мальчишка с мойки шепчет что-то повару на раздаче. Повар усмехнулся, кивнул и, достав из-под стойки бутыль с деревенской чачей, наполнил стакан наполовину, мальчишка поставил стакан на тарелку, положил на нее соленый огурец и кусок хлеба и подбежал к нищему старику, медленно обходившему пустые столики, собирая недоеденные сосиски и допивая остатки пива из кружек.
– Эй! – крикнул он, и старик вздрогнул, – из России ты?
Старик кивнул.
– Водку выпей, старый, – сказал мальчишка, поставил перед стариком тарелку со стаканом и закуской и убежал за стойку к повару. Повар стоял, улыбаясь и поглядывая на старика. Старик понюхал чачу, поставил стакан перед собой и, сказав: – Благодарствуйте, люди добрые, – перекрестился и выпил водку, а повар улыбнулся и кивнул ему.
Мишаня молча допил вторую кружку пива, вышел из закусочной, и пройдя квартал по направлению к городским часам, заглянул в художественный салон, где продавались чеканка, керамика, ювелирные изделия, акварели и работы маслом, выполненные местными художниками. Торговля шла как будто неплохо, он переспросил о дате очередного дня приема изделий от художников, вышел, прошел мимо часовой мастерской, свернул во двор и направился к помещению комиссионного магазина, обойдя по дороге оставшиеся после ночного дождя лужи, – в них отражались белые стены двора, одинокий камфарный лавр и вывеска «Прием вещей на комиссию».
Мишаня закурил, сломав несколько спичек, бросил их в лужу и направился к двери.
Привыкнув к полутьме – в магазине после улицы было темновато, – Мишаня бросил взгляд на стеллажи с попавшим сюда из окрестных домов и дач антиквариатом: настольными часами, чернильными приборами, мраморными и литыми статуэтками, светильниками и подсвечниками. Тут же присутствовали мраморные и медные бюсты Наполеона, а на одной из стен висело несколько старых пейзажей в резных с позолотой деревянных рамах, приметы появления здесь пришельцев из России.
Случилось это во второй половине девятнадцатого века, уже после того, как Турция была оттеснена из этих краев. Набережная стала именоваться Николаевской, в центре города разбит был Ботанический сад, а на холмах и в предгорьях появились особняки и виллы, напоминавшие строения Лазурного берега. В окрестностях Сухума рос табак «самсун», и местные негоцианты продавали его приплывавшим из Трабзона на фелюгах туркам. Позднее появилась в городе и Английская миссия, занимавшая два великолепных особняка с венецианскими ставнями. Сотрудники Миссии занимались обслуживанием проходившей через горы линии Британско-индийского телеграфа.
Впрочем, все это принадлежало прошлому, как и Троцкий, выступавший в 1924 году с балкона гостиницы «Сан-Ремо», расположенной на изломе бульвара, или Сталин, уроженец Гори, приезжавший сюда отдыхать в начале пятидесятых.
Мишаня мельком оглядел стены и стеллажи, попросил женщину за прилавком позвать Менахема, и тот через мгновение появился на пороге конторки, обогнул прилавок, пожал руку Мишане и спросил:
– Ты как себя чувствуешь?
– О, я великолепно, отлично, решил посмотреть, что ты делаешь, – он очень четко выговаривал слова.
Продавщица заглянула в помещение и снова скрылась.
– Садись, – сказал Менахем и опустился в кресло, – тут целый день тихо… Иногда мне кажется, что я здесь в придачу ко всему остальному…
– Это что, копии ? – спросил Мишаня, посмотрев на пейзажи.
– Да уж лучше это были бы копии, – ответил Менахем.
Вскоре они вышли во двор. Из громадного открытого окна соседнего здания выглянул во двор Габо, и Менахем поклонился ему.
Наверху, на склоне холма, у Мишани, Менахем сказал:
– В Торе сказано, для того, чтобы мир существовал, всегда должно быть на Земле несколько человек, что знают всё… всё – только сами они не осознают своего знания, да и никто не знает, кто эти люди в точности…
– Значит, и я, и ты можем быть среди них?
Менахем усмехнулся и кивнул, а за окном послышался женский голос:
– Тархуна-а, зелень, тархуна-а, зелень…
Менахем выглянул с балкона. По улице шла женщина и несла зелень в двух плетеных корзинах. Иногда она останавливалась и выпевала:
– Тархуна-а, зелень, тархуна-а, зелень…
– Тархун, – сказал Мишаня, – не что иное, как эстрагон, – он закурил и накинул на плечи пальто, – вот послушай меня, ты сделай что-нибудь, ну что угодно… – тут он приоткрыл дверь и вышел на балкон, а за балконом была весна, сырая весна, еще не наступившее лето.
– Я верю… – начал было Менахем, но Мишаня прервал его, сказав:
– Я тоже верю, в непорочное зачатие…
7
Весна пролетела быстро, и однажды в начале лета они прошли под солнцем между пустыми столиками ресторана на воде. Море было очень спокойным в тот день, и они спустились на первый этаж, ближе к воде, – туда, где варили кофе. Ветер раздувал белый тент с красными полосами, и ткань дрожала, охраняя спокойствие света в кафе.
– Ба, да это доктор Лаер, – изобразив улыбку, сказал вдруг Мишаня, – да тут и шампанское…
Бутылка шампанского с ободранным на горлышке серебром стояла на столике перед Лаером, рядом с ней лежала светлая шляпа. Доктор был в приподнятом настроении, рядом с ним сидела девка.
– Идите сюда, – махнул он рукой. Мишаня подошел, а Менахем отправился к стойке заказать кофе.
– Представьте себе, я еле нашел фужеры для себя и для Валечки, – сказал доктор Лаер, – Валечка, познакомься, пожалуйста…
– Да мы знакомы, – Мишаня кивнул и уселся за столик.
– Валечка пригласила меня погостить у нее, и я всё думал, что как-нибудь встречу вас… Как вы себя чувствуете? – спросил доктор Лаер.
– Я? Прекрасно, – сказал Мишаня, привстал и повернулся к подошедшему с кофе Менахему, – а это Менахем, познакомьтесь, доктор, он не пьет, он еврей и не пьет.
– При чем здесь национальность?
– А при чем национальность вообще? – пожал плечами Мишаня.
– Добрый день, доктор, – сказал Менахем, – много о вас слышал. Вы ведь…
– Присаживайтесь, пожалуйста, – откликнулся Лаер, – в принципе, по специализации я – невропатолог и чаще всего мне приходится встречаться с лечением истероидного поведения и близкими ситуациями. Но где же официантка? Я просил еще шампанского и бокалов, – и доктор Лаер огляделся.
– Есть у вас авторучка? – спросил Мишаня у доктора.
Через минуту он протянул Лаеру листок бумаги.
– Тут мой адрес, – сказал он, – заходите…
Он поднял голову – белое облако отдыхало высоко в небе, и Мишаня ушел.
– Обещайте мне, – обратился Лаер к Менахему, – что вы проследите за вашим другом, я дам ему некоторые указания… обещаете? И вы должны понять, – понизил голос Лаер, – что безотносительно к тому, что предшествовало его появлению в госпитале, где я работал, он был болен, и это хроническое заболевание…
Сказав все это, доктор Лаер отпил шампанского и продолжил:
– Его в любой момент могут госпитализировать в принудительном порядке, он ведь получает пенсию, стоит на учете в диспансере; один раз это уже произошло, а во второй раз, при любом инциденте, это может произойти так просто, вы понимаете? – и доктор Лаер блеснул стеклами очков.
Менахем кивнул и задумался. Его жена терпеть не могла Мишаню, и ему никогда не удавалось объяснить ей толком, что он в нем находит. Она считала его вульгарным и грубым. Впрочем, Менахем и не собирался ей ничего навязывать. Как это часто бывало в последнее время, он подумал о том, что, наверное, не понимает до конца свою жену. Возможно, это связано с тем, что она всё еще не может примириться с тем, что не стала певицей. А может быть, ее просто тянуло домой, на Север, – или то была другая, ей самой неясная тоска, посещавшая ее временами.
– Будете пить коньяк? – спросил Менахем.
Доктор отказался и через мгновение обратился к Валечке:
– Валечка, почему ты не пьешь? У Валечки сегодня день рождения, – пояснил он.
Менахем прошел между столиками к стойке и вернулся к столику со стаканчиком коньяка на голубом подносе. Он отпил глоток коньяка и откинул голову, и солнце, выскочив из-за тента, нанесло ему ослепляюший удар по лицу, чтобы через мгновение к нему вернулась прежняя свежая голубизна окружающего простора.
Потом Менахем взглянул на часы и сказал:
– Ну, мне пора, благодарю вас за компанию, – и ушел, оставив Лаера и Валечку в кафе.
– Какие-то они странные, – сказала Валечка, поправляя мелкие кудряшки, – а может, и ты такой? Нет, ты другой какой-то, – она помахала пальцем у его носа и рассмеялась.
Доктор Лаер поморщился, а потом сказал:
– Ну, Валечка, не стоит воспринимать всё это слишком уж впрямую… – он не договорил, – нет, нет, видишь, уже собираются тучи, наверное, будет дождь.
Они начали собираться и вскоре ушли, подул ветер, а поверхность моря потемнела, вода стала тяжелой, и вскоре сильные струи дождя обрушились на высокие пальмы бульвара.
8
– Вы здесь, Мишаня? – крикнул доктор Лаер снизу, с улицы. Мишаня сидел в шезлонге на балконе.
– А где бы вы хотели видеть меня, доктор? – он поднялся и махнул доктору рукой.
Белая шляпа доктора над сверкающей тонкой оправой поплыла над ступенями и через двор, под деревьями, мимо кустов, наверх к недостроенной веранде, куда вышел Мишаня.
– Проходите, доктор, – предложил Мишаня, и они направились на балкон.
Стоя на балконе, доктор внимательно разглядывал лежащий внизу город. Потом он уселся на стул, снял шляпу, положил ее на колени и посмотрел на Мишаню. Был ясный солнечный день, чуть припекало. Море было ясное и чистое, пароход стоял у причала.
– У вас здесь красиво, чудесное море, – сказал Лаер.
– Вы неважно выглядите, доктор, вам следовало бы позагорать, посмотрите, я уже загорел, – сказал, закурив, хозяин, – что у вас, неприятности?
– Ах, боже мой, – Лаер грустно повел носом, – ну вы же знаете, всегда находятся какие-то люди или обстоятельства, и все это настолько мизерабельно…
– Да вы не стесняйтесь, – сказал Мишаня, – вам что-то нужно?
– Я здесь задерживаюсь, – сказал доктор Лаер, – я подал документы на прохождение конкурса в местном Институте приматологии, мне нравится ваш городок, но дело затягивается, кто-то болеет, что-то откладывается…
– Можете пожить у меня, – предложил Мишаня, и они вошли в дом, – здесь комната пустует. Работаю я во времянке, все инструменты там… Вы мне не помешаете, вот тут часы висят, устраивайтесь…
– Спасибо, – сказал доктор и положил шляпу на стол.
– Вина выпьете, доктор? – спросил Мишаня, возвращаясь в комнату с бутылкой вина в руке.
– Нет, вина я пить не хочу, но посижу с вами, – ответил Лаер, и они прошли на балкон.
Успокоенное море лежало под полуденным солнцем. Мишаня налил вина в стакан и выпил; доктор разглядывал город. Городские часы на башне показывали полдень.
«Надо бы перевезти вещи от Валечки», – подумал Лаер.
– А как вы себя чувствуете? – спросил он у Мишани.
– Я ощущаю себя достаточно независимо, – ответил тот, и доктор усмехнулся.
9
Спустя несколько недель к Мишане заглянул Менахем.
Он прошел несколько кварталов вверх по улице, что вела к вершине горы, на склоне которой стоял дом, спустился по ступеням под листьями инжира на недостроенную веранду, где играли кошки. Он постучал в дверь, но никто ему не ответил. Тогда он открыл дверь и вошел в дом. Все двери внутри были открыты, и из включенного приемника доносилась мелодия популярной в том сезоне испанской песни. Напевал ее низкий мужской голос, а аранжировка была самой простой – пощипывание струн гитары и пахнущие весной звуки флейты. Кругом, на полу и на стенах, лежали солнечные пятна.
– Здравствуйте, доктор, привет, Мишаня, – сказал Менахем, выйдя на балкон.
– Привет, дружище, – ответил Мишаня.
– Здравствуйте, – сказал Лаер. Его оправа сверкала на солнце. Мишаня, присев на корточки у стула, разделывал рыбу на тарелке.
– Бери еще стул в комнате, – сказал он Менахему, – разделаемся с рыбой, запьем ее вином, а после этого отправимся на пляж, пора открывать сезон, не так ли?
– Конечно пора, – сказал Менахем.
– Ну, неси стул и открывай вино, – сказал Мишаня, – доверим ему эту честь, доктор?
Лаер засмеялся. Менахем откупорил бутылку и разлил по стаканам вино.
Все выпили.
Внизу, раскинувшись в оба конца бухты, лежал город.
– Великолепное вино, – сказал Мишаня, – ты больше не грустишь, Менахем?
– Нет, – Менахем разглядывал на свет остатки вина в стакане, – у меня всё хорошо, нашелся, наконец, настоящий покупатель на голландца. Еще бы одного такого – и с долгами будет покончено.
– И с картинами тоже, – сказал Мишаня, – но зато у тебя останется дом, как у меня. А это совсем не мало. И даже очень много, если хочешь, не так ли?
Менахем не ответил. Море внизу лежало очень ясное и чистое. Доктор Лаер разглядывал город, а Мишаня продолжал есть рыбу.
После долгого перерыва в приемнике раздался треск электрического разряда, а затем зазвучал голос, говоривший что-то по-французски. Речь подействовала на Менахема раздражающе. Его жена иногда читала романы из карманной серии издательства «Галлимар», и всё, очерченное неведомым языком, представлялось ему знаком чужого, не принимающего его начала. Он помрачнел и сказал:
– Мишаня, настрой на что-нибудь другое…
Солнце уже начинало жечь, балкон накалялся. Лаер посмотрел на Менахема, тот прислонился к стене дома и закрыл глаза.
– У вас красивая жена, – сказал Лаер, – мы вчера гуляли в городе и видели вас у фонтанов. Отчего вы так редко сюда приходите? Я живу здесь уже около месяца…
– Да, – сказал Менахем, – мы гуляли вчера у фонтанов, – он кивнул и ушел с балкона.
В комнате, сидя на полу у приемника, Мишаня слушал музыку.
– Послушай эту тему, – сказал он, – дарю ее тебе…
– Сделай чуть потише, – попросил Менахем.
– Нюансы, Менахем, – сказал пьяный, – неужели тебе нравится слушать шум? Но я прошу тебя, послушай, – неумолимо твердил он, затем встал и полуобнял Менахема, положив руку на его плечо, – послушай…
– Мне это надоело, – сказал Менахем.
– Хорошо, – сказал Мишаня и выключил приемник. В комнате стало как будто светлее, в наступившей тишине слышен был лишь легкий звон воздуха.
– Мне пора идти, – сказал Менахем.
– У тебя нет времени меня слушать, так? Но я, – сказал Ми-шаня, – всегда выслушивал тебя…
Менахем промолчал.
– Может быть, мне забыть про это?
Менахем молчал.
– Ну что ж, значит забыть, – сказал Мишаня, – ты сильный человек, Менахем, да? Сильный? Но я тоже силен, – и он с силой сжал кисть Менахема.
– Отпусти меня, я спешу, – сказал Менахем.
– Я тоже силен, – повторил Мишаня. Но Менахем освободил свою руку, не без труда, но осторожно. Потом он вздохнул.
– Хорошо, – сказал Мишаня, – ты сильный человек…
Мгновение Менахем молчал, а затем ушел.
Мишаня вернулся на балкон, со стаканом вина в руке там сидел доктор Лаер. Море было ослепительно ясное и чистое; подул легкий ветерок, покачивая плотные зеленые листья инжира; кипарисы внизу и справа от балкона стояли жесткие и рельефные, различимые до мельчайшей веточки.
– Море похоже на кисею, не правда ли, доктор? – спросил Мишаня и добавил: – Направимся на пляж? Согласны?
Доктор Лаер кивнул, он был согласен почти на всё.
Помимо того, что он был талантлив и нагл, он был поразительно неприспособлен для продвижения вверх по служебной лестнице. Во время войны он был военврачом и дослужился до звания майора медицинской службы. После войны карьера его никак не складывалась. Ему мешали его южнорусский акцент и внешность восточноевропейского интеллектуала еврейского происхождения. К тому же он любил носить жилеты и галстуки, а летом – светлые шляпы. Ему пришлось проработать много лет и излечить немалое количество военных комиссаров, их жен и родственников от различных заболеваний, прежде чем ему удалось вернуться на службу в армию и устроиться на работу в госпитале при Военно-медицинской академии, где он и столкнулся с Мишаней. Теперь, после того как он защитил диссертацию и демобилизовался, ему хотелось остаться на Юге и работать с приматами. Ему хотелось жить в маленьком городке и иметь свой дом.
10
Через несколько дней Менахем с портфелем в руке направился к Габо. В портфеле он нес деньги. «Обрезание Христа», картина голландского автора 1706 года, с подписью, которую еще предстояло прочесть, написанная маслом на холсте, размером 24х32 дюйма, на подрамнике из потемневшего дерева, в оригинальной золоченой раме, была продана профессору-офтальмологу, довольно известному коллекционеру, обладателю ряда картин из известной в начале двадцатого века коллекции Диларова.
Он прошел пустой двор белых стен с одиноким камфарным лавром посредине, мимо магазина с вывеской «Прием вещей на комиссию».
Теперь, проходя мимо магазина, Менахем еще раз повторил про себя, что со всеми долгами покончено, и поднялся к Габо, который его ждал. Потом Габо долго считал деньги, делая по памяти пометки на листе бумаги.
– Значит, мы в расчете, – сказал Менахем, – пишите расписку, – и посмотрел на сверкающую пишущую машинку, одиноко стоявшую на огромном письменном столе.
Потом он посмотрел на часы, жена уже ждала его в кафе.
Направляясь в кофейню, Менахем припомнил ушедший вечер вчерашнего дня, когда, подобно Габо сегодня, он долго пересчитывал деньги.
Кое-что оставалось, можно было начинать новую жизнь. Новая жизнь, подумал он, новая жизнь со старой женой. Сегодня ночью она ко мне придет, или сделает так, чтобы я взял ее силой, хотя это будет только выглядеть так, но она будет так щедра и ласкова, что я снова подумаю, что только она, только исходящие от нее любовь и освобождение, только они и нужны мне. И всё начнется сначала, и от этого я не могу отказаться. Во всяком случае, пока, подумал он.
Он всё еще умел надеяться, всегда, даже когда хоронил близких, когда гроб оставался наверху, а тело, завернутое в пелены, опускали в могилу на досках.
В последний раз он хоронил племянницу, ей было девять лет, рак мозга свел ее в могилу за полгода. В тот день он был весь в грязи, он вымазался, утрамбовывая могильный холмик.
День в кафе во второй его половине после кофе и коньяка был, казалось, наполнен истомой. Ветер легко трепал белые с красной полосой тенты, солнце грело, но не обжигало, вода в море была прозрачной, лучи достигали дна и четко видны были застывшие песчаные подобия волн на дне. Он разглядывал море и лодки, висевшие на талях, когда она спросила, думал ли он когда-либо о ребенке. До этого они никогда не говорили о детях. Дети внушали Менахему чувство страха и неудобства, он никак не мог отказаться от воспоминаний об отце, сидевшем на стуле под деревом посреди двора, куда Менахем его выносил, но, несмотря на это, он знал, что сейчас он улыбнется и, преодолев ощущение возникшей зыбкости, кивнет головой.
11
В конце мая доктор Лаер и Мишаня отправились на пляж ранним утром. До этого они ходили на пляж днем, но в это утро Мишане хотелось появиться на пляже первым.
– Ради этого стоит встать пораньше, – сказал он.
Стоит встать пораньше – и увидишь длинные тени, протянувшиеся по прохладному сырому песку, дрожащие на ветру голубые полотна тентов, разбросанные в беспорядке лежаки и море, прозрачное, лежащее у берега как медуза…
– Может быть, и вы искупаетесь, доктор? – сказал он Лаеру.
– Сейчас еще рано купаться, – сказал Лаер, – море еще не прогрелось, погодите немного.
Когда-то доктор Лаер переболел пиелонефритом, который чуть не свел его в могилу, и с тех пор был очень осторожен.
Но Мишаня уже разделся, он был очень худ, даже костляв, лицо и шея его загорели, тело было бледное, нездоровое, ему было холодно, он переступал с ноги на ногу, напоминая паяца, и улыбался, словно извиняясь за свою наготу. Он плеснул на грудь пригоршню воды, секунду еще, переминаясь, танцевал нелепый свой танец у воды, а потом внезапно нырнул, а доктор Лаер продолжал прохаживаться по песку.
Вынырнув, Мишаня поплыл, сильно загребая руками. Описав в воде исчезнувший вскоре круг, он вышел на берег. Он устал, грудь его часто поднималась и опускалась.
Он провел рукой по голове, приглаживая растрепавшиеся остатки шевелюры, а море за ним лежало свернувшееся и прозрачное, как медуза. Он прошел несколько шагов по песку, и песок прилип к его ногам, а по лицу текли капли воды. Стряхивая капли, он провел ладонью по груди и остановился перед доктором.
– Вам не смешно ? – спросил он, но доктор махнул рукой.
– Да что вы, – сказал Лаер, – мне, собственно, пора уезжать… Я прошел по конкурсу, и теперь мне надо съездить в Ленинград и отгрузить сюда мою мебель и книги…
– Поздравляю, – сказал Мишаня.
Тут доктор засмеялся.
– Мне просто повезло, – сказал он.
– Ну и замечательно, – ответил Мишаня, – кому-то везет, а кому-то нет… Такова жизнь…
– Вы как себя чувствуете? – спросил доктор.
– Чувствую? Да я себя великолепно чувствую, – сказал Мишаня, – пожалуйста, убедитесь, – он подошел к лежаку и с усилием выжал стойку на руках, рубаха закрыла ему лицо, и он, пытаясь сохранить равновесие, перебирал руками рейки лежака, упал, встал, отряхнулся и начал одеваться.
– Послушайте, – сказал Лаер, – одолжите мне немного денег, и я уеду сегодня же… Я поиздержался… Мне только на дорогу…
– Я могу дать вам денег, – сказал Мишаня, – но я против всяких долгов.
– Не надо, – сказал Лаер, – я лучше обращусь к Менахему.
– И лечить людей тоже не надо, не стоит создавать должников. Я ухожу, вы знаете, где лежит ключ.
И Мишаня ушел. Вскоре доктор поднялся и, засунув руки в карманы, пошел вдоль границы воды, а за ним неслась по песку его длинная тень.
Вернувшись домой, Мишаня постучал в комнату, которую занимал Лаер. Тот укладывал свой саквояж, когда Мишаня спросил – выпьем на прощание?
Доктор взглянул на него и промолчал.
У себя в комнате Мишаня полез за деньгами в шкаф. Перехва-ченная черной резинкой пачка красных десятирублевок, которую он извлек из-под стопки чистого постельного белья, выглядела несколько отощавшей. Он пересчитал деньги, опустил несколько бумажек в карман и, сунув сигарету в зубы, пошел к Лаеру.
– Вы взяли деньги? – спросил он с порога.
– Да, – сказал Лаер.
– А если бы я не вернулся домой до вашего отъезда?
– Я собирался оставить вам записку. Потом пришел бы мой почтовый перевод. Зачем они вам? А мне они сейчас нужны.
– Откровение, – сказал Мишаня. Он вдруг медленно и сильно размахнулся, а доктор отпрянул, – ну что ж, – добавил он, выпрямляясь, – счастливого пути и положите ключ на место…
Мишаня ушел, а доктор снял шляпу и вышел на балкон.
12
После отъезда Лаера началось, наконец, лето, нестерпимо жаркое и пыльное; кипарисы ниже балкона стояли, казалось, совсем засохшие, но ночью на горе было очень хорошо. Мишаня подолгу работал, он собирался сдать в салон партию медных пепельниц. «Наконец-то я остался один», – думал он.
Днем было очень жарко, он закрывал все деревянные ставни и приоткрывал все двери, тогда становилось как будто светлее и легче. Однажды в конце июля он услышал, как внизу кто-то кричит:
– Тархуна-а, зелень, тархуна-а, зелень…
Он выглянул, девочка несла зелень в плетеных корзинах, она спускалась вниз и время от времени кричала:
– Тархуна-а, зелень, тархуна-а, зелень…
Он решил не кричать и жестом спросил ее:
– Куда ты идешь?
Девочка повела рукой, и он понял – «На море», – и повторил слово «море» про себя.
– Иди сюда, – позвал он ее движением кисти.
– Нет, – беззвучно ответила она.
Тогда он спросил, как ее зовут, и она ответила:
– Сина, – а может быть «Зина», но «Сина» ему понравилось больше.
– Иди сюда, Сина, – позвал он, и она пошла вверх по ступеням.
Он открыл ей дверь. Волосы у нее были черные, а глаза зеленые. Она скинула сандалии и с ногами залезла на кровать.
– Хочешь сливы? – спросил он, и она кивнула в ответ.
Он вышел в сад, залез на высокое и тонкое дерево, и, покачиваясь, паря в воздухе, рвал сливы и засовывал их в карман. Потом он мягко спрыгнул на траву и по ступеням поднялся в дом. У кровати он опустился на корточки и протянул ей сливы.
Она очистила их от пыли и начала есть, а косточки складывала рядом с собой. Она сказала, что закончила восьмилетку в деревне и приехала продавать зелень, но ей хочется на море. Когда она съела сливы, он смахнул косточки и поцеловал ее. Он прикрыл ставни плотнее и снова поцеловал ее. Он лег рядом с ней, у нее были круглые коленки, ниже колен ноги загорели, а выше тело было белым до самой шеи. Губы у нее были влажные и податливые.
– Тебе это нравится? – спросил он у нее, и она кивнула; кожа у нее была нестерпимо молодая.
Корзины с зеленью стояли у стены, а когда она собралась уходить, он сказал:
– Оставь зелень на кухне, вот тебе деньги… Приходи еще, Сина, я тут один…
Она тихо засмеялась, взяла корзины и ушла.