Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 294, 2019
ЗАПАХ БЕДНОСТИ И ЛЮБВИ
Квартиры имеют запахи.
В этой квартире спального района Таллинна тоже был всегда один и тот же
запах. Затхлости, папирос и алкоголя. Тушеной капусты еще. Бедности.
Квартира была на две разных семьи. В одной комнате жила эстонка Сирье,
обычная полноватая эстонка, здоровалась, но молчала всегда. Только звала к
телефону стуком в другую комнату.
Ити, тепя, говорила она. Иди, то есть. Тебя.
С ней жил, когда выходил на свободу, сожитель или муж, так и не знаю, темноволосый
длинный Рейн. Он чисто говорил на русском, в советских зонах практика хорошая
языковая была.
И бегал пацанчик у них, общий или нет, не знал никто. Рейн его любил,
ласкал, таскал на руках. Томас, так звали сына Сирье и Рейна или не Рейна.
В другой комнате жила тетя Тоня, седовласая, с одной короткой ногой, короче
другой намного, хромая, и лицо аристократки. Профиль породистый, глаза глубокие
темные, белая голова. Красивая.
Она то одна жила, то сын
из заключения возвращался, отсыпался месяц, а она ему готовила на общей
прокуренной кухне и хромала в комнату с тарелками. Ешь, Валентин. Это она сыну
говорила, который на зоне язву заработал и панкреатит. Я его много раз ждала,
срока были недолгие.
К тете Тоне часто приходила огромная и тоже хромая, надо же, Галка. Молодая
девица, огромная, толстая, сплетница, и тоже припадала на одну громадную ногу.
Тетя Тоня ее терпеть не могла. Че пришла, каждый раз спрашивала. А тебе-то
чего? – огрызалась Галка и устраивалась смотреть телевизор. Так они грызлись,
но дружили. Когда я приходила, Галка тут же уходила, только спросит, как дела.
Хорошо? Ответ не слушала.
Я приходила часто, и когда сын тети Тони был на зоне, он благодарил в
письмах, что маму не оставляю, ты жива еще моя старушка жив и я… Проведывала
его старушку и все никак понять не могла – откуда такое лицо у нее,
бестужевские курсы прямо. Так и не поняла. Была тетя Тоня добрая и неграмотная,
но аристократкам знаменитым еще фору даст, лицом. Чудеса.
Когда сын ее возвращался, я каждый день неслась в этот затхлый родной дом,
и тетя Тоня сразу ухрамывала к Галке. Комната одна, мы молодые. Надо оставить
одних.
Странные подружки были, тетя Тоня, за семьдесят, с внимательным взглядом в
мир, ноги очень болели, лицо красивое, и огромная сплетница Галка, громкоголосая,
хитрая, переваливается, как утка, и платок на молодой совсем голове.
И Сирье эта в соседней комнате, все молчит. И Рейн с Томасом играется, если
не в заключении. И тоже молчит. И запах тушеной капусты, эстонцы ее любят. И
всё это не приснилось, всё было, а сегодня приснилось, и я заплакала, когда
проснулась.
Мы так любили друг друга…
ХОРОШО-ТО КАК
Абдуллох и Акобир закончили ремонт в нашем подъезде. Всё сделали хорошо,
бедненько, но чисто, не придерешься, кайму – морскую волну цвета фекалий –
исправили скотчем, выровняли.
А поутру выхожу – а там… красный ковер через всю площадку, прямо от
входной двери. С таджикскими узорами.
Красная дорожка! Иди не хочу.
И теперь каждый день я вхожу на эту дорожку, где по-хорошему надо бы идти
на высоких каблуках, с голыми плечами и грудями и белыми зубами и под щелканье
камер всем кивать, махать и улыбаться. Звезда идет.
И все хлопают и кричат: – Алла! Алла! Каблуки-то
какие… Не звезданись…
Вместо этого я иду в тишине по этой красной дорожке, в черных слипонах на
белой резиновой подошве, с арбузом в пакете, в ветровке цвета крабовой палочки,
поясница болит, никто не щелкает никакими затворами…… ну
вы поняли…
Улыбаться некому, никто не кричит: – Алла!
Никто.
Груди грустны и обвязаны шарфом, холодно.
И только где-то далеко брехают собаки и брешут
политики.
А я иду по красной дорожке, и невидимые слезы льются по щекам Кабирии, или
видимые льются, но вот точно, как в проходе Кабирии, только она не по красной
дорожке, а я по красной.
И никто не закричит: – Алла!
Разве что заглянут поправить свой ковер Акобир и Абдуллох и тихо скажут –
аллах акбар… Или подумают. А услышу – Алла…
Красный таджикский ковер в пятиэтажке на Охте, в Петербурге, моя красная
дорожка.
Господи, хорошо-то как и тихо как.
СВАНСКАЯ ШАПОЧКА
В двадцать лет я купила драповое длинное пальто зеленого бутылочного цвета.
Тогда у меня были яркие зелено-серые глаза, всё было тогда ярким или казалось.
Пальто притягивало к себе всякие ворсинки, но я его всё равно любила. Недавно
нашла фото, где я в Таллине (еще с одним Н), на Вышгороде, с подругами, в этом
пальто и черной маленькой беретке, и вспомнила….
Вспомнила себя в этом пальто, идущей по дороге к морю в Пицунде.
Я каждый день приезжала туда из абхазской деревни, где остановилась у мужа
с женой и их рыжей дочки Мананы.
Муж и жена кормили меня мамалыгой и зеленью, а потом я ехала в Пицунду.
Там играла всегда музыка, приезжала я только зимой, жару не любила, и
мертвый сезон был моим. Тихо, музыка, никаких потных тел и жратвы кругом, никаких
визгов детей и торговцев, неспешный бармен Армен варит кофе в турке. Кофе
по-турецки.
Медленно водит кругами дно турки по горячему песку, глаза остановились,
время тоже, а куда спешить.
Море под цвет пальто, двадцать лет, Армену чуть больше, музыка, амадамиаморемиа
аааааааааа.
Потом я высматривала катер Жорика Парцвания, он любил прогуливать туристов
на своем катере; был небольшой, в сванской шапке, смешливый, научный работник,
между прочим… Но любил катер.
Так мечтал стать всю жизнь дальнобойщиком один знакомый бизнесмен. Но не
стал.
А Жорик науку разлюбил, море и катер свой полюбил и приезжих в поисках
любви девушек тоже.
Однажды он катал три часа молодоженов из Москвы.
Муж был на вид «кушать подано», а жена – красивая яркая блондинка, которая
уже сейчас знала, с кем будет мужу изменять, делилась со мной. Она делала без
конца мне комплименты, но я-то понимала, что женщина женщине, особенно такая,
спокойно говорит «какая вы красивая» только в одном случае. Если чувствует себя
намного лучше, красивее и даже ни в какое сравнение. Может себе позволить такую
мелочь, не жалко. Я всё понимала, но улыбалась, благодарила, будто верила.
Жорик любил со мной болтать и всегда радовался, когда я приходила в своем
зеленом длинном драпе.
А давай я тебе номер сниму, что ты мотаешься в эту деревню, как-то
предложил он.
Жорик был совсем русский, чисто говорил, из грузинского
только шапочка и фамилия. И нос.
Давай, легкомысленно согласилась я. Мне и правда надоело по полтора часа
ездить к своим хозяевам и умываться из колодца.
Жорик был настолько открыт, что ничего коварного я не заподозрила, хотя
втайне даже мечтала. И вот поздно вечером, пристроив катер, он постучал и
вытянул руку с шампанским. В номере было два кресла. Полночи Жорик рассказывал,
как нужно соблазнять приезжающих дурочек, как будто я была парнем, начинающим
прыщавым соблазнителем, а не приезжей девушкой в зеленом драповом пальто.
Он говорил и говорил, что надо разжалобить женщину и всё. И она твоя. Мол,
мне одиноко и страшно в этом жестоком мире, часто хочется покинуть его, а
иногда такая тоска за горло схватит… И показывал рукой, слава богу, на своем
горле, не на моем.
Всё рассказал, шампанское мы выпили, шоколадки съели и молчим.
А эта Оля, молодоженка… Из Москвы… Она сказала, что я красивая,
представляешь?
Представляю, ответил Жорик. Она дочка секретаря какого-то партийного, члена
Политбюро, кажется, ей всё можно говорить…
Я замолчала и обиделась.
Жорик не приставал, не считает, вот видишь, меня красивой, надо было в
деревню ехать, там мамалыга и собаки скулят ночью, и дерутся иногда. И звезд
много белых на черном небе. Я часто сидела на крылечке дома, смотрела на
звезды. Курила…
И вдруг Жорик говорит – слушай…. Вот я пришел,
если честно, тебя совратить… Но как я могу теперь это сделать, если перед
этим посвятил тебя в рецепты соблазнения. Мне очень стыдно, но я теперь не
смогу. После этого не смогу… С тобой – не смогу так. Давай просто поболтаем.
Мы болтали всю ночь, хохотали как безумные, и это была самая эротическая
ночь в моей жизни, самая.
Утром Жорик заснул на единственной кровати, а я из кресла смотрела на него.
Потом проснулся, вскочил, выругался, что проспал, сказал, что будет ждать на
причале вечером, в пять, как всегда. Чтобы я ему кофе тоже взяла. Он не любит
горячий. Ополоснул лицо, кинул на голову сванскую шапочку, поцеловал меня в
макушку и произнес – да красивая, красивая… А то бы
я пришел к некрасивой….
Потом в Таллин приходили посылки с мандаринами, зимой, и открытки. В них он
писал, что ни с кем никогда у него не было такого секса шикарного. То был не
секс, писал Жорик, а техника. С другими. А с тобой одно наслаждение.
А всего-то в макушку чмокнул.
А потом погиб на той войне. Ее еще конфликтом называют. Абсолютно
неконфликтный Жорик погиб в абхазо-грузинском конфликте. Бред, бред, бред.
ОСТАЛЬНОЕ У МЕНЯ ЕСТЬ
Сын был в Тарту, позвонил и спросил – тебе привезти что-нибудь?
Привези мне юность.
Тогда я была пугливая домашняя лань, очень не нравилась себе, а сейчас
смотрю на те фотографии – красотка кабаре. Но всё
равно не верю.
Привези мне золото и терракот опавших на холм Тоомемяги листьев, ранней
осенью, там наша научка была, научная библиотека, старинные развалины в
памяти… И привези, как мы с бутылкой вина в одной руке танцуем на холме этом,
радостные, после защиты диплома. И там с нами Андрюша
Мадисон, трагическая судьба, замерз в лесу, сам пошел замерзать… А тогда еще
мы танцуем и смеемся, нас много, вино, музыка магнитофона, лето.
Там же неподалеку дом Лотманов был, полный всегда нами.
Привези мне, сынок, Лотмана молодого, гусара, всегда с воспаленными
печальными даже в смехе глазами. Как будто понимал ВСЁ… Как будто. Поэтому и
глаза воспаленные, много думал, работал ночами, утром на лекцию.
Привези мне Юрмиха живого, который, как только рука не уставала,
приподнимал головной убор перед каждой студенткой или престарелой дамой. Смех
его привези, грусть его привези, четкие представления о добре и зле привези.
Сейчас их нет вовсе.
Зару Григорьевну, Зару, Зарочку, вечно опаздывающую на лекции, совсем
непрактичную, авоська всегда в руках, а там банка с огурцами, продукты, трое пацанов дома… Трое лотманят. Уже тогда седовласая, без
грамма краски, красавица… Когда умерла, Лотман повторял все – хочу к ней.
Недолго она ждала…. Встретились.
Привези мне мальчиков, физиков-теоретиков, как с ними интересно и весело
было, вот это привези. Тарту их приютил, большинство с Украины, там евреям не
поступить было. Не принимали. И не только там.
Один из них, Левка Кофман, умер уже, в Канаде в обсерватории работал,
кажется, возглавлял… Левку уже не привезешь, сынок.
Привези снежных мух вокруг утренних сумеречных предрас-светных
фонарей, зима, еще спим, но уже бежим на лекцию, тихо, город маленький, Тарту,
Дерпт, Юрьев…. Только бой часов иногда. Будит.
Кафешки привези,
бутерброды с килькой, вечера в общаге, когда столько хохота за столом скудным,
что насыщаешься им лучше, чем свининой запеченной.
И курилку в холле на этаже привези, где за ночь готовились к экзамену,
вслух по очереди читали конспекты.
А главное – меня привези. Молодую, здоровую, пугливую, стеснительную,
неуверенную, еще очень здоровую.
Вот это всё привези. А остальное у меня есть.