Миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 294, 2019
Уединенность – подруга жизни Орфея (вспомним «Уединенное» Розанова), и французы
выглядят особенно «везучими» в этом плане: наиболее отдаленными от всякого рода
проявлений «коллективного духа», в отличие хотя бы от соседних англичан – нации
коммерсантов, чей «индивидуализм» изрядно снижается насущной в делах
«общительностью», – не говоря о немцах, испанцах, итальянцах, дольше французов
дожидавшихся возможно наиболее эффективного «возбудителя» поэтического бунта – централизованной государственной власти.
Если вы не один на один – лицом к
лицу с той скалой, о которую вы призваны рано или поздно разбиться (о, поэты
России!..), то с истиной у вас не получится. Нельзя надеяться
принести что-либо в литературу, работая вскладчину «партийно»: от или во имя – класса, нации, братии (и
вспоминается «недостойный» сын Альбиона – великий Байрон).
* * *
Завидная была доля у советских актеров кино (но и театра, оперы): могли
изображать свободных людей –
воспроизводить их непринужденные жесты, позы, выражения…
* * *
Есть что-то у Персела – как у Шекспира (сказать «неповторимое» – это уже
что-то сказать) – чего нет ни до, ни после…
* * *
Гений – не от генов, а – места:
не где-то в Германии, а именно – в Тюбингене три гимназиста (Гельдерлин, Шеллинг
и Гегель) схватывают одновременно «дух времени» – как схватывается грипп или
холера (и недаром Фрейд уподоблял свое открытие чуме).
(Но есть в нас гены более или
менее «иммунные» к тому или иному микробу, вирусу, бацилле)…
* * *
Проактивный Альцгеймер – наперед «забывать» то, что не хотелось бы
когда-либо «вспоминать».
* * *
«Везде» и – «весь день»: языком прочувствованное единство пространства и
времени.
* * *
Красота – нечто количественное: степень, порог, перейдя который – цвет,
вспышка, фейерверк…
* * *
Бинарность учебы (метод проб и ошибок) – «треножность» творчества.
* * *
Песня – место встречи каждого с обществом. Чего нельзя сказать о книге – месте встречи каждого с самим
собой.
* * *
«Вот еще мне», «ишь ты», «ну и ну», «подумать только»…
Языковые сгустки (молекулы из словесных атомов), где теряется смысл исходного
«материала», в пользу нового «создания» – выражения, изречения…
Так и с денежными знаками: в капитале теряется исконный «смысл» – рубля, франка, доллара, коими
являются булка, колбаса, бутылка, – в пользу исключительного утверждения того,
материальному обеспечению чего должны были идти эти булка, колбаса и пр.: наше
«ненасытное» – Я, в чем и вся роковая сила капитализма: не разделение хлебов, а
пробуждение этой высшей степени самосознания в головах (но не сердцах) –
каждого.
* * *
Странно, непонятно, как и почему
Пикассо до конца жизни так усердно, самоотверженно, не спя ночами, продолжал и
продолжал творить (ведущий назвал цифру 60 000) – как если бы всю жизнь боялся
пропустить нечто капитальное, что
смутно предугадывалось и ожидалось… Кто нам объяснит
эту одержимость, это, не иначе, – безумие: добавить номер, пока есть чем
дышать!..
* * *
Случай, когда автор и книга запоминаются по присутствующей в ней цитате,
как в «Дребезгах моей жизни» Петера Альтенберга, второго мне встречающегося
знатока Чжуана-цзы:
Краснодеревщик Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была
закончена, все изумились: рама была так прекрасна, словно ее сработали сами
боги. Увидел раму правитель Лу и спросил: – Каков секрет твоего искусства? –
Какой секрет может быть у вашего слуги – мастерового человека? – отвечал
краснодеревщик Цин. – А впрочем, кое-какой всё же есть. Когда ваш слуга
задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить свои
духовные силы и непременно постится, дабы упокоить сердце. После трех дней
поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жалованье. После
пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и неумении. А
после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа, что забываю о
самом себе. Тогда для меня перестает существовать царский двор. Мое искусство
захватывает меня всего, а всё, что отвлекает меня, перестает существовать для
меня. Только тогда я отправляюсь в лес и вглядываюсь в небесную природу
деревьев, стараясь отыскать совершенный материал. Вот тут я вижу воочию в
дереве готовую раму и берусь за работу. А если работа не получается, я
откладываю ее. Когда же я тружусь, небесное
соединяется с небесным – не оттого ли работа моя кажется как бы божественной?
Добавлю от себя продолжение, у Чжуана-цзы:
Плотник Чуй чертил от руки точнее, чем с помощью
циркуля и угольника, его пальцы следовали превращениям вещей и не зависели от
его мыслей и желаний. Поэтому его сознание всегда было целым и не знало никаких
преград. Мы забываем о ноге, когда сандалии нам впору. Мы забываем о пояснице,
когда пояс халата не жмет. Мы забываем о «правильном» и «неправильном», когда
наш ум нам не мешает. И мы не меняемся внутри и не влечемся за внешними вещами,
когда нам не мешают наши дела. Не иметь дел с самого начала и никогда не иметь
их потом – значит не создавать себе помех даже забвением помех.
* * *
Большинство писателей – куда ни глянь, даже из самых в
какой-то момент «выдающихся», – пишут (как у вчерашнего Чжуана-цзы) с «циркулем
и линейкой» в руках – мания договаривания, уточнения,
как если бы дело было не в создании некоего прекрасного стихотворения и – вдохновении (недаром «Комедию» Данте
прозвали «Божественной»), а в составлении некоего, именно, договора – нотариального
акта со всеми мыслимыми условиями, обстоятельствами, последствиями и оговорками, как если б автору неведомо было элементарное понятие кривой, чаще всего быстрее прямой достигающей преследуемую цель.
«Кривая» – указание траектории,
которую читатель сам доведет до нужной и доступной его пониманию точки (теряя, может быть, кое-что в
пути, но не всё) – чем и исчерпывается задача художника.
* * *
Как воды Ахерона теряются в разверстости грунта, где древние усматривали не
иначе как вход в преисподнюю, так и (а это уже слышно, когда мы у «входа», и
ждем) – музыка, даже не так давно нас
волновавшая, скользит по нашей вдруг к ней нечувствительности и, удаляясь,
манит за собой туда…
* * *
Спросонья: «Кровь, хлещущая из ран распятого на глазах у нас поэта» и
сопутствующее: поэт сам себя распинает
для нас и вонзает лезвие под сердце.
* * *
Время, или – расстояние,
пробегаемое в сознании от одной точки (состояния души) до другой
(воспоминание).
* * *
Прогуливаясь по
улицам моего парижского пригорода, несмотря на гололед – но надо же дать мышцам
размяться, легким – дать простор, и слыша со всех сторон одни иноземные, порой напрочь неузнаваемые говоры, в моем чуточку «замороженном»
мозгу – картина:
вся страна (не только окраины) заселена отныне людьми самых разных и
дальних происхождений, и –
видеть в этой картине что-то райское
– осуществление библейского предсказания об отмене рабов и хозяев, мужчин и
женщин, своих и – чужих;
вспоминать вавилонское «смешение языков», но уже не как помеху, а лишь как
приятную городскую обстановку, – некая живительная глоссолалия.
* * *
«Вопия в пустыне», пророку оставалось самому создать себе слушателя,
называя его – Ты, что, видимо, и звучало – Θεός…
Это – в те далекие времена…
А как быть «вопиющему» сегодня? Где еще можно невзначай оказаться, лишь
перейдя черту города, – в пустыне?
* * *
Почему Гомер, авторы японских моногатари были слепы? Предоставляло ли отсутствие
зрения сравнительное преимущество – для запоминания,
но и творческой переработки «летописных хроник» (о Троянской войне, японских
междоусобицах), давшей эти уникальные произведения?
Загвоздка в моем вопросе – как раз в слове «летопись», с присутствующим в
нем корне «пис» – коль скоро считается, что у греков письменности еще не было в
эпоху создания гомеровского эпоса… Вопрос
в вопросе: чем же цельное зрение могло быть помехой для запоминания,
распространения, раскрытия поэтического ядра исторических событий, поскольку
несуществующая еще письменность никак и не могла проявить своего тлетворного (о
чем у Платона) влияния на память!.. Не
указание ли это, скорее (ускользнувшее от бдительности специалистов), что
письменность, наоборот, уже
существовала, но от ее пагубного воздействия могло спасти лишь другое «несчастье»
– слепота?..
Попутно вспоминаются кастраты времен – в Европе, Японии, – когда законом
пресекалось всякое участие женщин в публичных представлениях. Но тогда как
операции кастратов приостанавливали у них нормальное развитие голосовых связок,
слепота у бардов оборачивалась, наоборот, удесятеренной активностью творческой
деятельности.
Что-то аналогичное произошло и в новейшее время, после
изобретения фотографии и звукозаписи (как когда-то – типографии и самой
письменности), лишив традиционной почвы (пищи) музыку, живопись, но и саму
литературу, одновременно избавив ее от обязательной исторической подоплеки и
связанной с ней повествовательности,
что тут же удостоило нас такими новшествами, как «Покойный Маттиа Паскаль», «В
поисках утраченного времени», «Орландо», «Улисс», «Процесс» – романами Кавабаты, французским «новым романом»… Не забывая средневековые
европейские (Артур, Изольда…), которыми мы обязаны «неграмотным» кельтским
сказочникам.
* * *
Постепенное отчуждение музыки от своей изначальной роли со-провождения
танца, пения (начиная, скажем, с эпохи Дауленда – до уже совсем самостоятельных
бетховенских сонат, квартетов, симфоний).
Так и в танцах: после народных хороводов, групповых аристократических
менуэтов, курант, паван – постреволюционный бинарный вальс, а сегодня –
одиночное топтание на месте в ночных клубах и дискотеках.
* * *
Как чайки научились рассекать воздух, плыть против ветра – так и поэт пишет
на «встречном», но поначалу отнюдь не «благосклонно» расположенном к нему – языке.
* * *
Поэзия – применение к сырым фактам жизни, самые кровавые из которых составят
канву истории, – духовных «приправ»,
благодаря которым запах крови сменяется цветочным благоуханием.
* * *
Жюль Ренар, Дневник, 27 мая 1890:
«Чего не хватает Гонкурам – это умения выделить свои словца, языковые находки, уметь выставить их в витрине, чтоб
задержать зевак. Лишь после второго или третьего чтения замечаем, наконец, их
поразительную остроту… Но станет ли порядочный человек читать одно и то же
дважды?»
* * *
Густав Тибон – «конкретный философ», следующий примеру Сократа (трактатов
не писал), всеми, кроме вчерашнего католического телеканала, забытый, нигде
мною самим – ни в студенческие годы, ни позже – не встречаемый, – кому перед
отъездом в Штаты в 1942-м за год до смерти, весь свой рукописный фонд оставила
Симона Вейль.
Статья Википедии (тяжеловато) намекает, что между ними была не одна только
«дружба». Счастливец, однако…
* * *
«Как долго длится долг… Пока вы или вам должны, отодвигается на срок
погашения долга дружба и любовь.
Кончилась любовь – судья назначает размер алиментов и порядок визитов к
продолжателям рода, плодам той любви.
Кто просит в долг, жертвует дружбой, кто дает – откупается за нелюбовь.
Умоляюще-уламывающий тон попрошаек.
…………………………………….
Деньги: недолго длятся – иногда всего день»
«Капли на стекле», 2016, с. 34.
Если отталкиваться от визуальной разбивки текста (почему-то вдруг мне
вспомнившегося сегодня), первое, что бросается в глаза, это – чередование
абзацев-моментов, смысловых градаций: пять,
не считая «пунктирного».
Любой не то что профессор – студент – способен остановиться на созвучии
двух морфем, здесь – сущ. «долг» и нар. «долго», и продолжить, продлить, продумать семантически это
мимолетное прозрение с помощью испытанных методик, пособий, этимологических
справочников и словарей, определить существенность или, наоборот, случайность
этого видимого – слышимого родства
двух отдельных, в смысловом плане доселе никогда нами не сближенных речевых
единиц.
Первый момент моего «стихотворения» – назовем его так –
это отныне не элементарная констатация созвучия, а уже знание, интуиция понятийной связи двух слов, которая для поэта не
подлежит перепроверке: язык воочию ему на это указывает одной своей
формулировкой: долг – это то, что длится, что переходит из пространственного (момент дара) во временной пласт – займа. На этой стадии еще рано говорить о «творчестве», тут всего лишь прозрение,
способное осенить иных, а не других, как металл притягивается магнитом, а не
камнем. Ошибка многих: мнить, что это и есть поэзия, что раз мы – «магнит», то
мы и – поэт, примерно как неопытный любовник легко довольствуется одним
признанием, которое для него уже великая победа.
Собственно же творчество
начинается со второго «стиха»: тут автор – не только магнит, который
притягивает на себя молнию «Как долго
длится долг», а сам себе «бог» и – уже творец: «Пока вы или вам должны,
отодвигается на срок погашения долга дружба и любовь», где задействуется
жизненный опыт, которого не могло быть в начале и который не у всякого сможет
обернуться творчеством.
Два следующих абзаца можно рассматривать как развитие – комментарий к предыдущему положению/предложению;
«развитие», которое должно быть, по возможности, исчерпывающим, не оставляя
места какому-то еще возможному – со стороны или в будущем – расширению.
Последние две строки – некоего рода «бонусы», нечто факультативное, что,
однако, не должно идти в ущерб предыдущим, ключевым моментам эксперимента.
* * *
Россказни и – козни.
* * *
Разница между поэтом и политиком, что между поэтом и лавочником – хозяином
в своей лавке (как бы ни была она скромней министерских кабинетов и покоев)…
* * *
Смотрю документальный фильм о белой медведице и двух медвежатах, их
скитаниях по замерзшему океану, и вспоминаю библейское
– «не хлебом единым»…
Не хлебом, не даже молоком, а такой же библейской любовью, то бишь самоотверженностью (что
уже налицо у животных), и – «компанейством» (даже если последнее не раз
кончается «чечевичной похлебкой»)…
* * *
Основная характеристика музыки – это, я бы сказал, ее бесконечная
«слушаемость» (Бах, Моцарт – но уже у Брамса, увы, порой тяготит
перенасыщение)…
Дебюсси – анти-музыка, антитезис музыки: статичность,
стационарность, неподвижность, которую впервые осознаю, слушая на днях
«Эстампы», «Картины»… Не романтическая устремленность вперед, не всадник и смерть, а –
равнодушие, спокойное созерцание колышущейся листвы, ряби на водной
поверхности… Влияние Востока? Все неевропейские музыки, или даже просто
дохристианские, – созерцательны, потому что божество у древних народов – не
человек и не герой, а некая идея неподвижности и неизменчивости.
* * *
Можно ли, просмотрев альбом репродукций великого художника, на следующий же
день ожидать такого же озарения от повторного листания? Эффект от картины –
ослепительный, как от солнца. Полотно художника – след солнца на сетчатке.
От музыки, наоборот, эффект поверхностный и преходящий: одни звуки
сменяются другими – нет «сетчатки» в слуховом аппарате.
Какую картину, кроме разве невзрачной «Моны Лизы», можно смотреть и
смотреть, так ничего до конца в ней и не «поняв»? Леонардо, видимо, писал не
для глаз, а для ума, и вся притягательная сила образа – в ее неразгаданной по
сей день ухмылке.
* * *
Крош, псевдоним Дебюсси как музыкального критика, – о Мусоргском:
«Сие наводит на мысль о мастерстве некоего ‘дикаря’,
которому музыка открывалась бы на каждом шагу, очерченная моментом переживания;
и речи быть не может о какой-либо форме;
во всяком случае, форма настолько множественна, что ее невозможно сблизить с
установленными – я бы сказал, административными
формами; все построено на последовательных ключах, невидимой связью схваченных
талантом светлого ясновидения; но моментами
Мусоргский сообщает слушателю ощущения тревожного мрака, которые схватывают и
сжимают сердце до ощущения ужаса».
* * *
Возможно ли такое выражение, формулировка – «ненавистная жизнь»? У
Лермонтова есть что-то близкое: сознанием, предельно отточенным,
объективируемое и мысленно отвергаемое наше животно-человеческое на земле
существование.
«Конец света» – представление не из области логики, а
скорее, пожелания: покончить, раз и
навсегда, не только с собственным, не только с человеческим, а вообще – с существованием, гнусью вечного
побирательства в этой «юдоли слез». Даром
что самая «благая весть» – по сей день, увы, так и не осуществившаяся, –
«Апокалип-сис», возвещающий о скором конце!
* * *
Как мокрой тряпкой, а лучше – губкой, стираем меловую надпись на школьной
доске, так и в минуту смерти сотрем живую
память наших дней.
* * *
Когда читаешь таблички с известными именами – на кладбище Пер-Лашез –
впечатление, что люди всю жизнь лишь добивались себе таблички с именем на Пер-Лашез.
* * *
Жизнь как времяпровождение (Паскаль), спектакль-ожидание (Дебор) – но ни
один, ни другой не были обременены, что называется, – «потомством».
* * *
Красота – то, что отрицает историю; история – то, что сметает с лица земли
следы цивилизации.
* * *
На могиле Моцарта, скошенного в возрасте едва старше Шуберта, кто бы стал
говорить о захороненных здесь «несбывшихся надеждах»?
Известно, что прах Моцарта был предан общей могиле – как и подобало
презренной телесной оболочке «бога музыки» и как до него разорвали на клочки бога
поэтов – Орфея.
Можно ли представить себе Моцарта дряхлым старичком с чепцом – или без – на
голове?
А Шуберт пал сраженным, словно внезапным порывом ветра сбитый с дерева –
здоровый, «обещающий», но чуточку таки «незрелый» плод.
* * *
Сколько и что бы мы в жизни ни имели
(Экклезиаст), ничто не утешит от потери мира,
которому сами мы принадлежали.
* * *
Рус. любовь и фр. lubie – «прихоть», которая – удивительно ли? – в семантическом ряду вплотную
приближается к «похоти».
* * *
В животной «фонетике» (птиц, зверей…) нет согласных – одни гласные: трели, рев, гам…
Человек как единственное «согласующее» звено вселенной: Бог взрывает
(дьявол!), человек – воссоединяет (ангел…).
* * *
Экспрессионизм (Шенберг, Берг) – тот же вывернутый наизнанку, но уже
полностью во всем отчаявшийся романтизм.
Париж, сентябрь
2017 – апрель 2018