Роман I из цикла «Четвертое благословение»
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 293, 2018
Если хочешь знать историю,
читай толстые монографии.
Если хочешь понять историю,
хорошенько поройся в семейном
архиве.
ПРОЛОГ
Восемнадцатый век долго и натужно преображал
Россию. К его середине страна по-прежнему не имела университетов, театров,
художественной академии, сочинителей романов и музыкальных опусов. Первые сорок
лет, если не брать в расчет строительство новой столицы и метания между нею и
старой, ушли на переустройство бюрократии, рекрутчины и крепостничества. Да на
обновление причесок, костюмов и введение новых увеселений.
Потом за дело взялась Елизавета. Шутов при дворе
сменили пииты, наушников – дипломаты; появились первые отечественные
профессоры.
И в нравах сильно помягчело.
Постылым фавориткам голов больше не рубили. Отныне их
можно было содержать открыто. Да и фаворитов теперь особо не скрывали. Не
только вдовы, но девицы и мужние жены. Недавние
трагедии начали обретать черты фарса.
Сосватать вторую дочь Петра за кого-нибудь из
иноземных принцев не удалось, даже за самого захудалого, коими полнились тогда
немецкие земли. Правда, ее отец, дяди, дед и прадед вообще не знали, что такое
династические браки. И ей бы освятить союз с милым другом своим Алексеем
Григорьевичем да наследников с ним делать. Но гордыня не позволяла. И доброхоты
на ухо нашептывали, что Земский Собор венчал на царство Романовых, ближайших
сродников Рюрико-вичей, а
вовсе не безродных Разумовских, посему плодам супружества сего не видать шапки
Мономаха как своих собственных ушей.
Другое дело – старшая сестра Анна. За свою
недолгую – двадцатилетнюю – жизнь успела выйти за голштейн-готторпского
герцога Карла Фридриха и произвести на свет сына Карла Петера Ульриха.
Отпрыска быстро перекрестили в православие и
нарекли Петром, как деда и дядю, двух последних императоров.
Он и стал наследником престола. Не какого-то голштинского – в лупу на
карте страны не разглядеть, – а всероссийского. Хотя Гольштейн-Готторпских
Земский Собор тоже не выбирал.
Улыбнувшись в одном, судьба сыграла злую шутку в
другом. В жены цесаревичу выписали худородную принцессу Софью Августу Фредерику
Ангальт-Цербстскую из крохотного немецкого герцогства. Ей бы пятки всю жизнь
мужу лобызать, а она, быстро освоившись в российской столице, дерзнула не
только пренебрегать своим повелителем, но и изменять ему с придворными и даже
иностранцами. Будь жив отец ее свекрови, бесноватый царь Петр, не миновать бы
блуднице эшафота.
Супруг платил той же монетой. В его опочивальне
побывала не одна знатная дама. Что ж, свято место пусто не бывает, а опустело
оно уже через год после брачной церемонии.
Летом 1761 года Петр привел в покои Елизаветы
очаровательную малышку лет шести.
– Благословите, chére
tanté, это милое дитя. Я не уверен, что сын
Великой княгини родился от меня, зато убежден, что сей ангел
явился на свет моими стараниями.
Девицы, к тому же внебрачные дочери, спокойствию
империи угрожать не могли. И государыня вняла просьбе племянника:
– Благословляю тебя, прелестное создание.
Царица достала из шкатулки медальон с собственным
портретом, надела его на ребенка, не проронившего со страху ни словечка, а
затем чмокнула своими влажными старческими губами детский пухленький ротик.
Через полгода Елизаветы Петровны, последней из
рода Романовых по прямой линии, не стало на этой бренной земле. А еще через
полгода покинул ее и Петр Третий, не только униженный,
но и умерщвленный любовниками жены.
Сама же она на долгие тридцать шесть лет захватила
российский престол, согнав с него еще живого мужа, отчего, верно, ворочались в
гробах все русские цари.
Так закончился для России первый династический брак.
Маленькая девочка пережила пятерых венценосцев и
отошла от мира сего при шестом, своем племяннике Николае.
Но он и не догадывался о таком родстве: мать
девочки сумела замести следы еще при его коварной бабке.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
С достоинством победительницы отмечала страна
необычный праздник – трехсотлетие правящей династии. Внешние враги серьезных
беспокойств уже не доставляли, а врагов внутренних подавил неистощимый на
выдумку премьер Столыпин. Правда, смертельно раненная гидра последним ударом
хвоста поквиталась с обидчиком. Но террорист-одиночка просчитался: Россия
продолжала кормиться идеями самого великого Петра из когда-либо посланных управлять ею.
Он мечтал о мужиках-собственниках, хуторских
хозяйствах, растущих посевных площадях и механизации крестьянского труда. И что
ж? После предательских выстрелов киевского оборотня землепашцы миллионами
продолжали выходить из общины, создавались хутора; заметно
невооруженному глазу увеличивался посевной клин; в деревни и села
завозились минеральные удобрения и облегчающие труд машины.
Он призывал к страхованию пролетариев и сокращению
для них рабочего дня. Уже без него законы об этом приняли и претворили в жизнь,
доказав, что и без всякой революции можно добиваться прав эксплуатируемого
класса.
Самые хитрые тараканы забились в иноземные щели,
где нисколько не стыдились проедать чужие деньги, иногда и уворованные,
оправдывая свое сытое бездельничанье каждодневной думой о свободе для
сограждан. Тем временем настоящая Дума, открыто избранная от разных курий в
самом конце тридцатимесячной смуты, благополучно доработала свой пятилетний
срок, и незадолго до празднеств в Таврический
дворец вселились новые депутаты, уже не так сильно обуянные страхом перед дамокловым
мечом роспуска. Даже либеральные кадеты просили называть их отныне не
«оппозицией его величеству», а на английский манер – «оппозицией его
величества».
Михаил Угрин, студент
Московского императорского университета, боготворил партию конституционных
демократов. Во многом благодаря ее появлению на свет он решил посвятить свою
жизнь адвокатской практике: настолько впечатляли его выступления Павла
Милюкова, Андрея Шингарёва, Владимира Набокова, Максима Винавера
и других кадетских лидеров, которые он зачитывал до дыр в газете «Речь». С
такими вождями России грех не догнать в считанные годы ту же Англию, где
адвокат – наиболее почитаемое лицо.
Под воздействием либеральных призывов в 1911 году
Миша присоединился к протестующим в дни всеобщей
студенческой забастовки. Тогда ему казалось, что нет большего счастья, чем с
юного возраста включиться в борьбу за народную свободу. Но, поднабравшись
знаний и оценив мудрость некоторых осторожных на суждения профессоров, он
перестал безоговорочно доверять площадным лозунгам, стараясь самостоятельно
осмыслить даже самые разумные, на первый взгляд, слова. Российская
действительность, которую в древней столице он познал куда лучше, чем в родном Губернске, больше не
казалась беспросветно тусклой. Он начинал склоняться к мысли, что отечественный
небосклон чаще бывает озарен солнечным светом, нежели
затянут облаками и тучами.
Гораздо больше слабого царя и глупых министров
омрачали его жизнь московские барышни, бывшие то не к месту чопорными, то
излишне легкомысленными. Они вызывали только желания, но никак не чувства, а
утолять желания без чувств – всё равно что утолять жажду соленой морской водой.
Выросший в высоконравственной семье, он не мог
думать по-иному. Не только словесные назидания старших и примеры из книг,
допущенных на полки их обширной домашней библиотеки, но и практический опыт
окружавших его многочисленных сестер невольно приводили к такому поэтическому
умозаключению. Старшая из единокровных, Ольга,
пребывала в счастливом, правда, бесплодном браке с милейшим Павлом Ивановичем
Головниным, предводителем уездного дворянства. Их взаимная супружеская любовь
скрашивала нерасположение небес в таком деликатном вопросе, как продление рода,
и удерживала мужа от отчаянных поступков.
Средняя единокровная сестра Мария оказалась
обделена судьбой еще страшнее. Горячо любимый ею красавец Володя умер прямо в
день свадьбы от разрыва сердца, обряжаясь к венчанию, и перепуганный шафер
доставил вместо жениха ужасную весть о его кончине. Через сорок дней Мария, не
колеблясь, ушла в монастырь, и никто в семье не посмел удержать ее.
Младшая из трех сестер, родившихся от первого
брака отца, Татьяна, использовала право барышни на брак в сомнительных целях
эмансипации. Чем уж ей было плохо в родительском доме, сказать трудно. Но она
тайно обвенчалась с первым подвернувшимся и нелюбимым (сама подчеркнула это
слово в рассказе о своем нелепом поступке) человеком, после чего уехала в
Петербург затем лишь, чтобы подыскать себе лучшую партию, чем позволяли
возможности Губернска. Конечно, никто не сыпал ей
вдогонку проклятий – все-таки двадцатый век, – однако все дальнейшие отношения
свелись к обмену открытками на Пасху и Рождество. С днем ангела ее поздравлял
только брат – как старший и единственный мужчина в семье после смерти отца, к
счастью, не дожившего до такого позора.
Старшая из родных сестер, умница Вера, обрела
собственный семейный очаг при еще более странных обстоятельствах. Начитавшись
«Русского богатства» и сентиментальных народолюбцев, она, способная институтка,
отправилась учить крестьянских ребятишек в захолустную Минскую губернию. Но в конце концов всё обошлось не так уж и плохо. Буквально
через год ей сделал предложение школьный директор Александр Иванович
Ивановский, человек солидный и достойный, и теперь она наставляет не только
чужих детей, но и собственного сына Константина.
Средняя, красавица Надежда, с юных лет блистала
остроумием. Однако самое остроумное, что она смогла совершить, – скороспелое
замужество вопреки родительской воле. И результат не замедлил сказаться: теперь
локти кусает, что не послушалась мать. Да поздно: с маленькой Марусей на руках
Татьяниного подвига не повторишь.
Последняя, Люба, годом старше Миши, пока еще в
девицах. Но, похоже, глянулся ей молодой инженер
Стефан Лещинский. Не стало бы только препятствием их счастью топтание вокруг
одинаковых по смыслу, но разных по обрядности учреждений: православного храма и
католического костела – в поисках того единственного, где освятить свои
отношения.
Конечно, Мише некуда было торопиться в его
неполные двадцать два. Да и жениться студентам императорских университетов
разрешалось лишь с письменного соизволения ректора. Но и мать, и сестры явно
подталкивали его к решительному шагу, намекая на всяческую поддержку. Мать даже
возила летом в имение дальних родственников, где чуть ли не сговорилась насчет
дочери хозяина, утонченной и манерной барышни, не вызывавшей ни чувства, ни
желания, несмотря на хорошее воспитание, симпатичное личико и отменную фигуру.
У этого диковатого сватовства было серьезное
оправдание. На Мише в любой момент – все под Богом ходим –
могла пресечься главная ветвь их старинного рода, что разом бы стало самой
большой трагедией и для бездетной Ольги, и для потерявшей жениха Марии, и для
не обретшей счастья Татьяны, не говоря уж об остальных.
Род этот основал без малого полтысячелетия назад
храбрый воин, отличившийся при Иване Третьем, когда
стоянием на Угре закончилось для русских позорное татаро-монгольское иго. Чем
уж заслужил внимание первого Великого князя всея Руси тот дальний предок, не
сохранилось даже в устных преданиях. Только с тех незапамятных времен прозывается все его потомство Угриными.
Не меньший вклад в прославление семейства внес и
его потомок Субота Иванович. За
участие в московском осадном сидении в приход польского королевича Владислава
захватить русский престол в 1618 году первый государь из Дома Романовых Михаил
Федорович пожаловал ему вотчину в П-ском уезде, что и
явилось поводом при составлении по велению Екатерины Великой родословной
дворянской книги – внести их род как древний в ее почетную шестую часть.
Михаил стал седьмым ребенком в семье. Но, родись
вместо него очередная девочка, отец бы и на том не остановился, а его
безропотной супруге пришлось бы вынашивать следующий плод. И так до появления
сына-наследника.
Впрочем, роду угасание не грозило. Младший брат
отца с первой же попытки произвел на свет мальчика Всеволода, но Угрин-старший не мог допустить, чтобы главенство перешло к
другой линии.
Не хотели этого после смерти Георгия Гавриловича и
мать, и сестры Миши. Вот и пеклись о его ранней женитьбе: вдруг кузен окажется
проворней и опередит старшего из продолжателей
фамилии. Но выросший в плотном и многочисленном женском окружении, избалованный
сугубым, хоть и родственным, вниманием прекрасного пола, юноша оказался очень
капризным и разборчивым женихом и не торопил свой выбор. Цветку в домашней вазе
он предпочитал благоухающую клумбу в саду.
Имелась и другая причина материнской поспешности.
На пенсию, полагавшуюся вдове статского советника, сильно не разгуляешься,
когда есть дочь на выданье и сын-студент. Не единожды заложенное имение
пришлось продать еще перед свадьбой Ольги, чтобы не выпустить ее из дома с
пустыми руками. Остальным сестрам, оставшимся, по существу, бесприданницами,
предстояло самостоятельно заботиться о собственном благополучии. Вот почему их
замужества были такими экстравагантными.
Удачный брак сына мог бы поправить семейные дела и
даже помочь Любови.
Тут бы пришлась ко двору и купеческая дочь, но
мать, сама происходившая из промышленников, слышать не желала о таком
мезальянсе. Она упрямо клонилась в сторону двоюродной племянницы мужа, за
которой стояли немалые деньги и богатейшее имение близ Стрельны.
В былые, не столь давние времена, когда сватали ее
саму, одного продолжительного визита вполне хватило бы, чтобы сладить дело.
Тогда молодые имели лишь совещательный голос. Ее вообще выдали за вдовца с
тремя маленькими дочерьми, обремененного к тому же службой и долгами. Правда,
красавца и хорошей фамилии. Но последнее начинаешь ценить с годами, а в юном
возрасте всегда хочется пройти через ощущение романтической влюбленности и, не
испытав ее, чувствуешь себя обделенной на всю оставшуюся жизнь, даже если
становишься состоятельной княгиней. Капитолина
Александровна почему-то считала сию истину справедливой лишь для барышень.
Мужчина, по ее мнению, мог наверстать упущенное и в
браке, на стороне.
Первая же попытка сломить сына натолкнулась на
такое отчаянное сопротивление, что неопытная мать сразу же отступила. Но не
окончательно, а на ближние рубежи. Погуляй, мол, сыночек, еще годочек, а
следующим летом снова поедем к Мокриным.
Против нового визита к родственникам Миша не
возражал. В гостеприимном семействе помимо манерной Лиды были еще и юноши его
же возраста – кузены, с которыми он быстро нашел общий язык и которые ненавязчиво и деликатно улучшали светскость юного
провинциала. Предполагаемая невеста особо не докучала и бывала даже мила в
одной компании с братьями. В общем, не худший вариант для вакаций.
Интуитивно Миша понимал: лучшая защита от
матушкиных посягательств – самостоятельный и осознанный выбор будущей спутницы
жизни. А уж кто ею станет – подскажет сердце, а не поколенная роспись и не
амбарная книга.
На поиски отводился неполный год. Но первые месяцы
ушли впустую. Потом волнами покатились праздники: сначала именины, потом
Рождество с Новым годом и святками, затем нагрянула масляная,
на которую пришлись и День освобождения крестьян, и трехсотлетие императорского
Дома. Славное выдалось заговенье!
Лиза Савельева с обжигающим сердце трепетом ехала
по Тверскому в компании своего кавалера. В первый раз
Саша пригласил ее к себе домой, немного смущенно приговаривая, будто с ней
хочет познакомиться его матушка. Стало быть, дело принимало серьезный оборот.
Они встречались уже полгода, а в последние два-три месяца даже целовались
украдкой в парке. И вот пригрело первое весеннее солнышко, напоминая о грядущих
долгих днях, коротких теплых ночах и неизбежных соблазнах, пробуждающихся в
человеке вместе с природой.
Лизе шел уже двадцатый год, и она понимала, что за
таким приглашением и знакомством может последовать нечто большее, важное,
способное изменить ее жизнь. Хотелось ли ей этого? Отчасти да, отчасти нет. Да
– потому что молодость не вечна, а когда годы начинают исчисляться не одним
словом, а двумя, – пора бросать якорь в безбрежном море удовольствий. Нет –
потому что Саша, хотя и был интересен, мил и приятен, никак не вязался с
образом мужа и главы семейства. Робкий и застенчивый с ней, он наверняка будет
таким же и во всём остальном. Не излучает он той уверенности и той силы,
которая может стать опорой в жизни. Муж-мальчик – не ее идеал.
Они остановились возле флигеля четырехэтажного
дома на углу Малой Бронной. Саша галантно пропустил барышню вперед, а когда она
почти поднялась на второй этаж, обогнал по широким ступенькам и вместо того,
чтобы позвонить в дверь, полез в карман. Неужели в доме нет прислуги? И где же
матушка? Вынимая ключи, он наполовину выдернул наружу носовой платок, несвежий
вид которого вызвал у Лизы мгновенный позыв тошноты. Она в ужасе отвернулась.
Ей уже не хотелось заходить внутрь, знакомиться с матерью, стараться создать о
себе должное впечатление. Она явственно понимала, что связать судьбу с
человеком, не умеющим смолоду следить за собой, не сможет никогда.
– Заходи, Лизонька, сейчас я тебя представлю, –
ласково заверещал Саша.
Гостья не шелохнулась. Осталась стоять на пороге
как вкопанная.
– Матушка, мы пришли, – каким-то неестественным,
почти сюсюкающим голоском возвестил вошедший, но
ответа не последовало.
– Лиза, а дома, кажется, никого нет, – полушепотом
проговорил Саша, обернувшись к ней. – Мы будем одни.
Вот этого-то она никак не ожидала. И уж вовсе не
хотела. Быстро сообразив, какую ловушку ей подстроили, барышня опрометью
бросилась вниз по лестнице.
– Ты куда? – раздался вслед испуганный голос.
Она выскочила из парадного, не унимая своей прыти,
которая тотчас же вынесла ее прямо на проезжую часть под неторопливо
двигавшийся экипаж. Но даже при тихой езде тот едва-едва сумел избежать
столкновения.
– Жить, что ли, надоело?! – грубо заорал извозчик.
В этот момент из парадного показался смущенный
Саша, так и не заправивший назад в карман несвежий платок.
Но не успел он приблизиться, как между ними
выросла фигура стройного высокого юноши в студенческой форме.
– Лиза? Что ты здесь делаешь? – удивленно спросил
он.
Барышня подняла глаза и узнала знакомого ей по Губернску Мишу Угрина. Это он
ехал не спеша по Тверскому бульвару на извозчике.
– Увези меня отсюда поскорее, – уверенно и громко
сказала она.
Не ожидавший такого поворота событий, Саша трусливо
попятился назад и скрылся за дверью. Угрин, стоявший к нему спиной, даже и не понял всей интриги.
– Хорошо, поедем. Куда прикажешь?
– Ко мне в Камергерский.
Такие встречи случайными не бывают. Это мгновенно
поняли оба. Поначалу они молчали, осененные догадкой. Первым, как и подобает
мужчине, заговорил Миша:
– Ты давно в Москве?
– Уже второй год.
– И чем занимаешься?
– У маминого ухажера в Камергерском
свой магазин. Немного помогаю ему.
Их семьи жили в Губернске
на одной улице, называвшейся Приклонской. Отец Лизы
служил в весьма демократичном городском общественном банке Сергия Живаго, не
отказывавшем обывателям в мелких – до двухсот рублей – кредитах, позволявших
начать собственное дело. Умер Александр Ильич неожиданно, в совсем еще молодом
возрасте. Красивая вдова тридцати пяти лет с барышней дочерью, обещавшей
превзойти по внешности родительницу, невольно приманивали мужское внимание,
вызывая оправданную ревность жен и страх матерей. Злые языки тут же припомнили
поспешное венчание покойного, якобы получившего хлебное место за покрытие греха
одной важной особы. Слух такой ходил и раньше, но, щадя самолюбие незадачливого
мужа, распускать его постепенно прекратили, что позволило Лизе оставаться в
блаженном неведении о сомнительности своего происхождения. При таких
обстоятельствах жизнь в провинциальном городе становилась невыносимой и даже
опасной. Евдокия Василь-евна,
боявшаяся не только за собственную репутацию, но и за будущее единственного
ребенка, сочла наиболее благоразумным покинуть родной город и перебраться в
Москву, где люди порой не знают даже соседей по дому. Денег на устройство дала
ей богатая сестра Варвара.
Устроить судьбу так, как хотелось бы, ей не
удалось. Состоятельный вдовец, первым обративший на нее взор, не спешил
покончить с двусмысленным положением, в котором она оказалась. Мать с дочерью
занимали квартиру в принадлежавшем ему доходном доме, не неся никаких издержек
по поддержанию уюта и комфорта и не зная отказов ни в каких просьбах. За что
старшая выполняла роль экономки, а младшая – помощницы
в располагавшемся в первом этаже магазине дамских шляп с зазывным французским
названием, тоже принадлежавшем домовладельцу.
Подобный образ жизни был хорош всем, кроме одного:
он мог закончиться в любой момент разбитым корытом. Поэтому Евдокия Васильевна,
сколотившая кое-какое приданое для дочери, поощряла ее увлечения любыми
мало-мальски достойными претендентами. Однако впереди уже маячил призрак того
неприятного сочетания цифр, когда барышня считается слегка засидевшейся, а Лиза
продолжала вести себя достаточно недальновидно. Она разочаровывалась то в уме,
то в характере, то в пылкости очередного кавалера и не спешила с выбором.
Некоторые влиятельные покупательницы баловали ее особым расположением, даже
вводили в свой круг, чем оказывали весьма сомнительную услугу: претензии
барышни заметно росли и начинали превосходить ее возможности. Не торопил юную
протеже и их благодетель, и настороженную мать начинали время от времени
посещать нехорошие мысли на этот счет.
Увидев в окно дочь с незнакомым молодым человеком
в университетской фуражке, Евдокия Васильевна покачала головой: опять смена
караула. Но студент не откланялся у порога, вошел с Лизой в парадное, проявив
непозволительную дерзость. Не хватало еще, чтобы другие квартиранты застали
юную пару за каким-нибудь фривольным занятием.
Однако быстро раздавшийся стук в дверь рассеял все
сомнения.
– Мама, узнаешь? Это же Миша Угрин.
Мой старинный знакомый по Губернску.
– Ну уж и скажешь:
старинный! Можно подумать, что вам по шестьдесят лет, – с облегчением вздохнула
Евдокия Васильевна и царственным жестом протянула гостю повисшую кисть правой
руки.
Вскоре все трое сидели за одним столом, попивая
душистый чай от Перлова и вспоминая общих знакомых из
их прежней жизни, так непохожей на нынешнюю. Со
стороны могло показаться, будто дружная семья отмечает возвращение сына и брата
из долгого путешествия.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– Папа приехал! Папа приехал!
Очаровательный светловолосый мальчуган в матроске,
первым заметив с увитого плющом балкона приближение долгожданного гостя, не
знал, куда ему бросаться: то ли навстречу отцу, по которому изрядно соскучился,
то ли к матери, вечно занятой своими делами и узнающей главные новости
последней. Пытаясь убить двух зайцев сразу, он побежал вниз, к парадному крыльцу,
разнося по дороге радостную весть своим звонким ребячьим голосочком.
Первым отозвался седобородый старик. Опираясь на
массивную трость, вышел из своей комнаты и зашаркал вслед за внуком.
– Дедушка, папа приехал! – не останавливаясь,
прокричал мальчуган и распахнул ручонки, видя, что родитель уже в просторной
прихожей и присел на корточки, чтобы подхватить и закружить его.
Отставной генерал-лейтенант Крапивников гостил у
невестки в ее родовом имении и тоже ждал отца Ники. Раньше, когда 123-ий
Козловский пехотный полк, где Александр Крапивников командовал ротой,
квартировал поблизости, в Курске, они виделись чаще. Но полк перевели в
Харьков, и приезды молодого капитана становились всё реже к пущему огорчению не
только старого генерала, но и его внука.
Легче всего, как ни странно, переносила разлуку
жена офицера Зинаида. Она читала, вышивала, воспитывала и обучала сына, но
самое главное – вела обширное хозяйство, оставшееся от родителей ей, брату и
сестре. Однако те редко навещали родные пенаты, всецело полагаясь на усердие и
здравомыслие капитанши. И действительно, той легко удавалось находить общий
язык и с сельским старостой, и с настоятелем тамошнего храма, и с уездным
предводителем. Что касается мирового судьи и земской управы, то с первым обычно
имел дело ее брат Александр, сам служивший мировым, но только другого участка,
а со вторым – зять, муж сестры Агнии, состоявший членом этой самой управы и
живший в уездном городе.
Капитан почти до упаду покружил сына, несколько
раз подбросил его вверх и отправил изучать тщательно упакованные гостинцы,
среди которых были и вполне взрослые: красивая ручка с вставными стальными
перьями и книга, поскольку пятилетний Ника уже довольно сносно читал и с
интересом овладевал теперь навыками письма.
– Здравствуй, сынок, – обнял приехавшего
старый генерал.
– Как твое здоровье, отец? – не разжимая объятий,
поинтересовался Александр.
– С ногой неважно, а в остальном терпимо, – не
стал лукавить старик. – Молю Бога, чтобы из двух обычных несчастий всех
задержавшихся на этом свете меня миновала слепота. А на второе есть палка,
костыли и даже кресло на колесах.
– Ну, будет тебе, будет, – попытался утешить его
сын. – Надеюсь, до таких крайностей дело не дойдет.
– Хочешь сказать: умру раньше, – мрачно подытожил
генерал.
– Что ты, типун тебе на язык, – испугался
невольной дерзости капитан.
– Ладно, чего уж там. Мне бы только Нику
уму-разуму научить и на путь истинный наставить. Плохо ему без мужской компании
придется.
Развить эту неприятную тему не позволило появление
хозяйки дома.
– Наконец-то, – сухо произнесла она. – Ребенок уже
весь извелся.
– Здравствуй, Зинушка.
Здравствуй, родная, – обнял и расцеловал ее муж, чего не позволить ему на
глазах у свекра она не могла, хотя и не сочла нужным разжать плотно сомкнутые
губы.
Седовласый генерал еле слышно хмыкнул в бороду и
поспешил удалиться, чтобы не мешать супругам.
Холодность в их отношениях накапливалась
постепенно, годами, как неспешно превращается в лед вода на морозе. Но
Александр верил, что не всё отвердело, и под верхней коркой, если подышать на
нее теплом, еще по-прежнему журчит и булькает незамерзшая влага.
А как всё красиво начиналось! Познакомились они на
губернском рождественском балу в канун девятьсот третьего года. Тогда
щеголеватый блондин в мундире поручика очаровал всех барышень, но особенно глянулся строгой Зине Щербачёвой, не замеченной до этого в
особых сердечных пристрастиях. И она показалась ему самым заметным цветком в
букете возможных невест, хотя и не считалась красавицей. Впрочем, сим негласным
титулом награждались преимущественно за наивные кукольные мордашки, а Зинаида,
имевшая такой облик в самом начале своего созревания, утратила его за годы
учебы в московском Екатерининском институте. Видно, полученные знания
(благородных девиц наставляли не только рукоделию: их знакомили с самыми
последними достижениями науки) меняли не только характер, но и внешность. Во
всяком случае, с Зиной Щербачёвой такая метаморфоза случилась, отчего она стала
выглядеть серьезней и немного старше своих лет. Уездным кавалерам, помнившей ее
с длинной косой, даже в новой прическе бывшей институтки мерещилась угроза их
мужскому господству, и они не спешили свататься к барышне, не уступавшей им по
развитию и образованности.
Красавец-поручик, напротив, в налете надменности
усмотрел особый шарм, редко встречаемый среди провинциальных красавиц, и вместо
надоевших ему пухленьких губок потянулся к устам с застывшей иронической
насмешкой. Уста эти были прочно и надежно запечатаны. Даже не раскрываясь, они
упорно твердили одно и то же: до соблюдения полного ритуала ухаживания к нам
лучше не приближаться.
Против таких условий поручик не возражал. Более
того, он принял их как благо, абсолютно уверенный в себе и своих мужских чарах.
Записочки, стишки, записи в альбом, букеты ландышей и фиалок медленно, но верно
делали свое дело, приближая желанный день. Достаточно частые визиты выдавались
за плоды невероятных выдумок, позволявших оставить полк, тогда как либеральный
командир полковник Энгельке обычно закрывал глаза на
любые вольности своих подчиненных, и даже рядовые солдаты из бывших студентов
могли спокойно жить дома, а не в казармах.
После смерти родителей и замужества старшей сестры
Зинаида заправляла всем хозяйством сама. Брат, учившийся в университете и
приезжавший в родовое гнездо лишь на вакациях, не мог быть ей помощником. Но
добро бы она вела только свое имение!
Огромное село впервые поделили сыновья первого
владельца еще в конце «золотого» восемнадцатого века. Один был киевским
губернатором, другой, депутат Уложенной комиссии, вышел в отставку в чине
поручика с невеликим пенсионом. Сердобольный сановник не стал нанимать
управляющего, поручив эту миссию за хорошую плату родному человеку. Благо,
способностей тот был недюжинных, что помогло даже стать предводителем
губернского (да-да, именно губернского) дворянства.
С тех пор и повелось. В каждом колене доли
наследников дробились и дробились, но неизменно находились нуждавшиеся кузены и
кузины, получавшие помощь от более состоятельных совладельцев за
необременительные услуги хозяйственного толка. Аграрному делу такая
взаимопомощь шла только на пользу: пашни не межевались, выгоны не делились, и
крестьяне толком не ведали, кто их барин. Так и звались по фамилии прямой ветви
разросшегося клана.
Бабка Зинаиды, вышедшая замуж за капитана
Тираспольского конно-егерского полка Акима Щербачёва, унаследовала свою долю от
внука одного из первых владельцев. Вскоре случилась великая реформа 1861 года,
обессмертившая имя ее инициатора, Государя императора Александра Николаевича –
истинного отца народа, этим же народом впоследствии и убиенного. По десятой
ревизии, проведённой при подготовке к ней в 1858 году, за капитаншей числилось
сто пятьдесят три души, включая девять дворовых, а за другими помещиками – в
пять раз больше. Но и с таким хозяйством управляться было хлопотно.
Отцу Зинаиды, неизменному земскому гласному, а в
конце жизни – члену уездной управы и агенту земского страхования, забот с
имением досталось гораздо меньше, чем матери. Но, будучи единственным из
владельцев постоянным обитателем села Прут, он тоже облегчал жизнь
многочисленной родни, о которой принято говорить «седьмая вода на киселе».
Женился Александр Щербачёв на дочери соседнего
помещика из села Шутова Наденьке Выскребцевой.
Женился по любви, хотя испытать такое же чувство к кому-либо другому просто не
мог, поскольку по молодости лет ни с кем из барышень своего круга и не был
близко знаком.
Жили они дружно и счастливо, но не слишком долго –
всего пятнадцать лет. В конце ноября 1892 года глава семейства отправился в
управу разбираться по делам земской агентуры, да так домой и не вернулся. Удар
хватил его прямо в присутствии, что сильно растрогало земское начальство, и оно
простило покойному недочет в сумме шестисот рублей, в результате чего долг его
сократился до четырнадцати рублей и одной копейки.
Немного пережила мужа и Надежда Аркадьевна,
оставив круглыми сиротами отроковиц Агнию с Зинаидой и отрока Александра.
Барышень по ходатайству их родственника и опекуна князя Барятинского тут же
увезли в Москву и определили в Екатерининский институт, а имением впервые за
долгие годы начал заниматься представитель другой ветви рода – зять отца
Василий Николаевич Галицкий.
Сестры кончали учебу уже при Государе императоре
Николае Александровиче и в качестве институток старшего класса принимали
участие в торжествах коронации. Казалось, празднику не будет конца. Но уже
вскоре пришлось возвращаться в Прут, где жизнь нужно было начинать сначала.
Яркая красавица Агния быстро вышла замуж за
помещика села Прилеп Тимского уезда Павла Венёвцева и
покинула отчий дом. Зина же устраивать свою судьбу не спешила. Этим расчетливо
воспользовался Галицкий. Дядюшка быстро ввел юную и смышленую племянницу в курс
немудреных дел, от коих сам стал понемногу отходить по причине слабого здоровья
и врожденной лени. Его усилия не пропали даром: к двадцати двум годам Зинаида
Щербачёва слыла не только образованной, но и весьма серьезной барышней,
способной управлять хозяйством, что почему-то не прибавляло ей
привлекательности в глазах уездных женихов.
И вот – такая удача. Взят в плен первый красавец
полка. Да к тому же генеральский сынок.
Даже не уезд, а вся губерния с любопытством
следила за дальнейшими шагами. Но события развивались неторопливо. И в самый их
разгар – неожиданное вмешательство судьбы: полк отправили в далекую и неведомую
Маньчжурию.
Кто знает, сколько бы длилась эта разлука, не
случись события непредвиденного и страшного. В самом начале нового 1904 года
японский флот атаковал наши корабли, стоявшие в Порт-Артуре. Казалось бы, курьез да и только: махонькая Япония, затерянная на краю
земного шара, посмела напасть на всесильную державу. Но русская армия, не
воевавшая целых четверть века (когда такое случалось в последний раз!),
крепость на Ляодунском полуострове не удержала, а потом стала проигрывать одно
сражение за другим. Козловский пехотный полк, оказавшийся в самом центре
событий, принял на себя отчаянный удар противника и заслужил самой высокой
похвалы, хотя и вынужден был отступить. Стояли до последнего. Покидали позиции
без личных вещей, многие босиком, иные не в сапогах, а в опорках, с непокрытыми
головами или шляпами вместо фуражек, полураздетые и оборванные; офицеры без
погон, пешком вместе с солдатами.
За мужество и храбрость Александр Крапивников
получил Станислава, отпуск и право быть представленным государю. Но пуще
встречи с императором ждал он свидания с Зиной. Забота о продлении рода
выходила теперь на первый план: следующая пуля может и не пощадить.
К счастью, пока поручик заезжал к своей
возлюбленной, воюющие стороны заключили мир в маленьком американском городишке.
Российская империя, доселе только приобретавшая земли, второй раз за полвека
принуждена была отдать часть собственной территории. Новая неудачная кампания
при жизни одного поколения (еще не ушли в мир иной многие участники обороны
Севастополя, тот же граф Толстой) вызвала странную реакцию в столицах: народ
стал вооружаться чем попадя
и чинить беспорядки. Пришлось утихомирить его ограничением высочайшей власти
постоянными выборными.
Едва ли не в один день с Портсмутским
договором был заключен еще один, для нашего повествования не менее важный.
Зинаида Щербачёва согласилась более не требовать к себе знаков сугубого
внимания со стороны Александра Крапивникова и,
довольствуясь прежними, принять его предложение. Положение сироты, хозяйки
имения и выпускницы института благородных девиц позволяло ей сделать это
самостоятельно.
За оглашением последовало венчание, а через год и
крестины. Непростые – двойные: Господь послал супругам мальчиков-близнецов.
Но вскоре судьба начала поворачиваться к молодой
чете спиной.
Прожив всего десять месяцев, умерли оба младенца.
Траур по сыновьям едва не перетек в траур по супружеским отношениям. Немалых
усилий потребовалось, чтобы растопить мигом образовавшийся айсберг. Если что и
помогло появлению на свет Ники, то, скорее, чувство долга, но не любви.
А вскоре полк перевели в Харьков. Ехать за мужем
Зинаида категорически отказалась. Даже на зимнее время, свободное от основных
забот о хозяйстве.
Теперь губерния судачила
уже о вреде женской эмансипации. Если в отсталой Европе не только дочери, но и
вторично вышедшие замуж вдовы не могли распоряжаться собственным имуществом, то
в передовой России любая незамужняя барышня владела наследственной долей без
всяких ограничений. И к чему эта женская свобода?
Александр, ставший уже капитаном, равнодушно
относился к экономическим занятиям жены. Но она оставалась ему по-прежнему мила
и желанна, и он вовсе не собирался разрушать семью. Однако вести монашеский
образ жизни в мирное время тридцатилетнему мужчине казалось очень обидным и
унизительным. Выходило, что ему, красавцу и любимцу женщин, сделали
снисходительное одолжение в знак его храбрости и геройства, а также
необходимости естественной помощи в вопросе рождения наследника.
На этот раз униженный офицер намеревался
потребовать решительного объяснения.
– Хочу
поговорить с тобой очень серьезно, Зина, – сказал он жене, когда старый генерал
оставил их наедине.
– Полагаю, не сейчас. Сюда в любую минуту может
ворваться наш сын. Ребенку ни к чему наблюдать такие сцены.
– Хорошо, поговорим поздним вечером. Я собираюсь
остаться ночевать.
– Надеюсь, ты будешь вести себя благоразумно?
– Я тоже надеюсь на твое благоразумие.
– То, что ты называешь благоразумием, во многом
находится во власти природы, поставившей женщину в зависимость не только от мужчины,
но и от неподвластных людям обстоятельств.
После таких слов, будь они в доме одни, Александр
уединился бы в какую-нибудь из свободных комнат, чтобы не распалять себя
понапрасну. Но рядом находилась прислуга, совавшая нос куда надо и не надо и
разносившая потом по всему селу новости из жизни господ; здесь же жил его отец,
переживавший любой разлад в отношениях сына с невесткой, и по утрам в
супружескую спальню обязательно врывался Ника, зная, что найдет там обоих
родителей. Поэтому демонстрировать свой характер, показывать обиду нечастый
гость не мог. Единственным выражением недовольства с его стороны стало
уединение со старым отцом на то время, когда сынишка почивал после обеда. До
этого и после он всецело отдал себя во власть этого маленького и самого
любимого им человека.
– Скажи, папа, может что-нибудь произойти не по
воле Божьей? – озадачил его мальчик, уже начавший осваивать катехизис.
– Наверное, нет, – уклончиво ответил капитан,
боясь войти в непедагогичное противоречие с тем, кто явно спешил лишить малыша
детства.
– Значит, меня нельзя ругать за плохое поведение,
– заключил пятилетний мудрец. – Я ведь шалю не по своей воле.
Вспыхнувший было гнев изумленного родителя мгновенно погасило чувство злорадства: вот так-то, горе-воспитатели, это дитя вам еще не раз утрет нос.
– Ты прав, – прозвучало в ответ. – Всё происходит
по воле Божьей. Но есть еще и сатана, сбивающий нас с пути истинного.
– Про сатану мне пока ничего не говорили, –
расстроился ребенок.
– Сатана – это враг Бога и всех людей. Он искушает
нас совершать нехорошие поступки. Ему нужно всегда сопротивляться.
– Почему же Бог не убьет сатану? – последовал
вполне логичный вопрос.
– Увы, сатана так же бессмертен, как Бог. И в
чем-то даже сильнее Его.
– В чем?
– Сейчас объясню. Захочет, к примеру, какой-нибудь
злой негодник подстрелить из рогатки птичку. А ты
попробуешь ему помешать. Но не весь же день напролет следить за
злоумышленником! Тебе нужно спать, кушать, читать книжку, гулять с дедушкой. Он
же другой заботы не знает. И обязательно своей гадкой
цели добьется. Не сегодня – так завтра.
– Нет, я ему не позволю! – решительно
запротестовал Ника, мигом вообразивший себя единственным и надежным защитником
несчастного существа.
– Боюсь, он тебя перехитрит.
– Я его ни на шаг не отпущу.
– Выходит, – сделал обиженный вид отец, – в
следующий раз я приеду тебя навестить, а ты носишься по всему селу за каким-то паршивцем и даже не удостоишь меня своим вниманием.
– Что ты, папа! Ты для меня важнее всех.
– Вот этим тот мальчишка и воспользуется. Так и сатана.
Пока Бог вершит добрые дела, он успевает исподтишка делать злые.
Капитан в душе торжествовал. Назидательная
прямолинейность бездумных наставников посрамлена в считанные минуты. И как
посрамлена!
Во время мертвого часа, строго соблюдавшегося и
ребенком, и его матерью, старшие Крапивниковы
устроились в беседке, где их не могла подслушать падкая на сплетни прислуга. Но
генерал, быстро уловивший настроение сына, болезненной для него темы касаться
не стал и заговорил о делах исключительно мужских:
– И как тебе нравится это недоношенное дитя наших
бездарных дипломатов?
Александр понял: речь идет о Балканском союзе.
– Да, развалилось в считанные дни. Месяца не
прошло.
– Позор! Конечно, я простой солдат. Хоть и с
эполетами. Но так и не возьму в толк: как можно допустить нападение одних
славян на других, где православный на православного меч поднял? Когда мы этих
болгар от турок освобождали, могли бы подумать, чем они отплатят.
В начавшей недавно Второй
Балканской войне симпатии старика были явно на стороне сербов, черногорцев и не
имевших отношения к славянам греков. Заметив это, сын решил съязвить:
– Там не только одни православные схлестнулись.
Против болгар уже турки бок о бок с сербами сражаются.
– Этого я совсем не понимаю. Еще вчера Болгария и
Сербия сообща магометан за Босфор пытались выкинуть, а уже сегодня – вечный
враг стал для одних из них союзником.
Последняя реплика выдавала явное смятение чувств
бывалого вояки. Теперь он уже вроде бы осуждал коалицию братьев по вере.
– Может, и к лучшему, – спокойно возразил капитан.
– Нам не приходится вмешиваться. Не то бы мы сейчас здесь с тобой не сидели.
Старик нахмурил брови:
– И это говорит боевой офицер! На то и армия,
чтобы воевать. Тем более, старинный должок по-прежнему остается.
Николай Крапивников участвовал в кампании 1876–78
годов еще в младших чинах, и с тех пор никак не мог забыть
унизительного для русских войск запрета штурмовать Константинополь,
исходившего, как шептали с уха на ухо, от королевы Виктории, неформальной
предводительницы всех правящих династий Европы.
Александр предпочел промолчать, чтобы не наступать
лишний раз отцу на любимую мозоль, но генерал сам продолжил тему:
– Я часто думаю: зачем этой англичанке
потребовалось оставлять второй Рим в руках его осквернителей? Христианка всё-таки.
И прихожу всё время к одному грустному выводу: женщина
есть женщина, даже во главе империи. Не могла она простить нашему государю его
нежелания взять ее в жены. Тезка-то твой, Александр Николаевич, был первым
красавцем среди всех тогдашних женихов. Видать, из ревности и лишила нас
вековой мечты.
Спорить с отцом капитан не решился, а экскурс в
недавнюю историю напомнил ему о собственных семейных неурядицах:
– Скажи лучше, что мне с моей «Викторией» делать?
Трудно ей быть одновременно и матерью семейства, и управляющей всей этой
махиной (он широко развел руками). Может быть, нанять кого-нибудь ей в помощь?
– Боюсь, не поможет, – замотал головой старик. –
Настоящей офицерской женой, как твоя родительница, ей никогда не стать. Даже
если ты до генерала дослужишься. Гонор мешает, ученость и, извини, холодность.
Она и на мужчин-то совсем не смотрит, Ей что брюки, что юбка – один черт.
– Может, с шурином поговорить?
Александр Щербачёв, уже далеко не мальчик, гораздо
больше подходил на роль владетельного хозяина. Юрист, мировой судья, наконец,
единственный сын своих родителей.
– Заезжал он недавно, – без энтузиазма поведал
отец. – Но побыл недолго. Они с Зоей предпочитают жить в ее имении. Впрочем, у Гусаковых скоро главный наследник женится, брат Зои.
Глядишь, жизнь заставит его в родовом гнезде обосноваться, а двум семьям там
тесно станет.
Сообщение отца склонило капитана изменить прежний
план. Когда они остались поздним вечером с женой наедине, он сказал:
– Мой серьезный разговор с тобой, Зина, будет вот
о чем: нельзя ли попросить Сашу заняться хозяйством вместо тебя? Всё равно рано
или поздно Нике придется ходить в школу, а тебе быть при нем. Разумеется, в
городе.
– Нике нет нужды ходить в подготовительные классы.
Я буду заниматься с ним сама.
– Превосходно. Но гимназию ты же не заменишь?
– Это будет не скоро. Через четыре года.
– Что ж, и они пролетят незаметно.
Неожиданно супруга прекратила сопротивление. Она
пристально посмотрела на мужа широко раскрытыми глазами и ответила:
– Хорошо. Я подумаю над твоим предложением.
С тем они и улеглись в общую постель, давно
переставшую служить ложем любви.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Капитолина Александровна не придала поначалу никакого
значения рассказу сына о возобновлении знакомства с соседями по Губернску. Но уже вскоре, узнав о частых визитах Миши в Камергерский, забеспокоилась:
– Не слишком ли ты увлекся этой мадемуазель
Савельевой? Можешь попасть в нехорошую историю.
– Какую? – живо
поинтересовался Михаил.
– Не знаю… – растерялась Угрина.
Она никак не ожидала подобной реакции. – Говорят, ее мать ведет двусмысленную
жизнь.
– Кто говорит? – будущий юрист начинал оттачивать
профессионализм даже в быту.
– Настырность свою в судах будешь проявлять. Когда
выучишься. Пока же об учении надо больше думать.
Этими словами сохранившая самообладание Капитолина Александровна прозрачно намекнула сыну на
неуместность его ухаживаний за Лизой в ущерб занятиям в университете.
Казалось бы, радоваться ей надо, если торопишься
женить своего ребенка.
Однако сословные предрассудки прочно завладели вдовой
статского советника. Дворянка по мужу, она никак не хотела допустить даже
мысли, что сын повторит поступок отца и женится на барышне из того круга, к
которому принадлежала от рождения сама. Савельевы, хотя числились мещанами,
никаких внешних различий с Угриными не ощущали – ни в
образе жизни, ни в одежде, ни в речи, ни в манере себя вести.
И всё потому, что Лизин дед не
дослужился в свое время до нужного чина, умерев сравнительно молодым и
всего-навсего коллежским секретарем, а сын его, Лизин отец, вовсе не пожелал
идти на государственную службу, не сулившую больших доходов, и предпочел ей
работу в одном из преуспевающих банков, позволявшую не отказывать себе ни в чем
– ни ему, ни жене, ни подраставшей дочери, которой для собственного положения в обществе важно
было не кем она родилась, а за кого вышла замуж.
Обеспокоенная возможным опрометчивым шагом сына, Капитолина Александровна раньше обычного начала собираться
в Стрельну, где Угриных все были рады видеть
независимо от марьяжных перспектив.
Между тем маленький червячок флирта, щекотавший
Лизу и Михаила, начинал окукливаться в настоящее, большое чувство.
Разуверившийся в московских красотках, малоопытный
студент нашел в подруге детских игр доселе не встречавшийся букет свежих
чувств, зрелых мыслей и того чарующего девичьего обаяния, без которого он никак
не мыслил героиню своего романа. Она же, не терпевшая даже малейшего намека на
какую-либо грязь, будь то угол носового платка или скабрёзная фраза, не
переставала удивляться необыкновенной, абсолютной, до сияния и белизны, чистоте
слов и помыслов вновь обретенного знакомца.
Свидания постепенно становились частью их жизни.
Сначала они заполняли пустоты дня, потом день стал заполнять пустоты между
свиданиями. Особенно приглянулся им Петровский парк, куда, поужинав в «Яре»,
они ходили как к себе домой. Место вполне удобное для
тайных поцелуев, впрочем, было небезопасным в другом отношении. Однажды их
напугала тень какого-то прохожего в длинном плаще и широкополой шляпе,
метавшегося от дерева к дереву. Потом выяснилось, что в тот день полиция ловила
в окрестностях города знаменитого преступника по прозвищу Сашка Семинарист, и
вполне возможно, что именно он попался на глаза нашей паре.
В первый день лета Миша сделал Лизе предложение,
намереваясь назавтра, в Троицу, нанести визит Евдокии Васильевне и повторить
его уже официально.
– Ты хорошо подумал? – услышал он в ответ.
– Да, моя царица, очень хорошо.
– Тогда мне тоже нужно подумать хорошо, – серьезно
заявила Лиза. – И не один день.
– Почему так долго?
– Потому что это на всю жизнь.
На такое проявление житейской мудрости трудно было
возразить. И всё же наутро молодой Угрин явился в Камергерский с огромным букетом чайных роз и попросил у Савельевой-старшей руку ее дочери.
– Я-то согласна, – мгновенно отозвалась та. – А
что скажет на это твоя матушка?
Вопрос оказался не из простых,
хотя угадать реакцию Капитолины Александровны
сложности не составляло.
– Насколько я знаю, у нас нет такого обычая:
невесте просить руку жениха у его родителей, – невозмутимо ответил Михаил.
– У нас есть другой обычай: благословлять молодых.
Неужели ты сможешь жениться без материнского благословения?
– Обычай этот должны соблюдать лишь тогда, когда
людей сватают без их ведома. А мы женимся по любви.
Значит, нас благословил сам Господь: ведь именно о таких браках говорят, что
они заключаются на небесах.
Уверенность просящего
порадовала обеих Савельевых. Она внушала надежду матери, что будущий зять, став
женатым человеком, сумеет отвоевать себе подобающее место в собственном клане;
дочери – что будущий муж отдает любви предпочтение перед всеми суетами бытия.
Михаила же больше всего мучила необходимость
признаться в близости скорой разлуки: к заговенью на Петров пост Капитолина Александровна спешила перебраться в Стрельну.
Сдав последний экзамен, к ней должен был присоединиться и он.
Однако всё неожиданно повернулось совсем другой
стороной. К удивлению Лизы, не говоря уж о ее ухажере, Евдокия Васильевна
вспомнила о давнишнем знакомом своих родителей, графе Николае Христофоровиче Милькау, владевшем чуть ли не соседним с Мокриными имением. Старик очень трогательно относился к Савельевым и каждое лето приглашал погостить. На сей раз сам Бог велел его уважить.
Камень свалился с души Угрина.
Теперь поездка на вакации из очередной пытки превращалась в приятное
приключение, требовавшее недюжинной ловкости и находчивости. С одной стороны,
желанная Лиза оказывалась рядом, еще ближе, чем сейчас, с другой – недремлющее
материнское око могло наблюдать их ежечасно и почти в упор.
На дачу заезжали по очереди. Сначала Угрина с Любашей, неохотно покидавшей своего инженера.
Потом Михаил, успешно выдержавший экзамены по всем предметам. Последними – Савельева с дочерью.
Появились они в субботу, как раз на Петра и Павла,
когда хлебосольный хозяин особенно обильно проявил свои привычки гурмана. Стол
ломился от самых изысканных яств, припасенных не то к празднику, не то к
приезду долгожданных гостей. Лиза была не рада такому приему: даже
символическая дегустация каждого из блюд угрожала сильно попортить
талию, да и времени отнимала столько, что о свидании в тот день не приходилось
и мечтать. Не слишком религиозный помещик сам на службу по таким поводам не
ходил и домочадцев своих не отпускал. Правда, Лиза робко заикнулась о вечерне,
но услышала в ответ лишь насмешку:
– С чего это ты, мое дитя, такой богомолкой
сделалась? В твои годы о живых Петрах и Павлах надобно думать, а не о
вознесшихся.
Не объяснишь ведь доброму старику, что он попал
пальцем в небо: с посещения церкви влюбленные собирались начать свое первое
дачное свидание!
В тот вечер Михаил не находил себе места. Ему
грезился счастливый соперник, очаровавший его невесту с первого взгляда и
положивший конец их недолгому счастью. Он уже начинал всерьез подумывать о
поединке, не имея к тому ни навыков, ни опыта.
Лиза лишь наутро озадачила себя поиском способа
восстановить порванную нить отношений. Она понимала, что вина в том полностью
лежит на ней, и ей же теперь спасать положение.
День был, по счастью, воскресный и снова
праздничный: Собор двенадцати апостолов. За завтраком Николай Христофорович
лукаво посмотрел на юную гостью, улыбнулся и сказал:
– Устыдила ты меня вчера, Лизонька. В мои годы
пренебрегать вековыми традициями становится уже опасно. Решил я сегодня
исправиться. Поедешь со мной?
В храме было многолюдно. Мужики и бабы с окрестных
деревень пришли в нарядных одеждах, переливавшихся всеми цветами радуги. В их
толпе господа выделялись своей нарочитой затрапезностью: тогда считалось дурным
тоном одеваться в церковь, как в театр. Лизе не составило большого труда
отыскать своего суженого, приехавшего на сей раз без
матери и сестры.
– Прости, я вчера не сумела улизнуть
от сердобольных хозяев. Всё-таки не у себя дома.
– Лиза всегда должна суметь улизнуть,
– не удержался от каламбура Миша, мгновенно оценивший всю бессмысленность своих
терзаний.
Семейству Милькау он был
представлен не только как родственник одних из соседей, но и как Лизин жених,
что давало право на частое и беспрепятственное посещения Затишья – так
называлось имение старого графа.
Теперь не надо было и хитрить. Но Николай
Христофорович, явно благоволивший к Лизе, придумал еще один способ помочь нашей
паре. Он дал в газете – для отвода глаз – объявление о поиске секретаря на
летние месяцы, способного быстро привести в порядок родовой архив. Разумеется,
выбор пал на студента-правоведа, к тому же обеспеченного ночлегом. Впрочем,
отведенную ему комнату «секретарь» мог использовать весь день напролет. Однако
он не стал злоупотреблять такой возможностью, боясь
навести мать на опасные подозрения. Да и в белые ночи все времена суток
одинаково хороши!
Часа два в день Михаилу действительно приходилось
заниматься бумагами семейства Милькау. Но и в это
время Лиза находилась рядом, выполняя вполне женскую работу: сшивала суровыми
нитками приготовленные женихом стопки. Происходило это сразу после обеда, когда
сам граф, его сестра и дочь предавались дневному сну, а Евдокия Васильевна
садилась вышивать. До обеда влюбленные носились по всему имению, выбирая
местечко поукромней. После полдника Мише подавали коляску
и отвозили назад к Мокриным.
Первой неладное
заподозрила наблюдательная Любаша:
– Ты, кажется, должен работать в архиве. Почему же
от тебя несет не затхлым духом старых бумаг, а ароматом дамского будуара?
Миша прекрасно знал характер сестры. Переубеждать
ее было делом бесполезным. Обманывать – очень опасным: лгунам она спуску не
давала. И он избрал самый разумный путь:
– Какая ты у нас умница, Люба! Ничего от тебя не
скроешь. Готов во всём тебе признаться, но с одним условием.
– Каким? – заинтригованная
слушательница даже перешла на шепот.
– Пусть всё останется между нами. Больше никто в
этом доме ничего не должен знать.
«В этом доме» означало как мать, так и Мокриных.
Любе польстила откровенность и доверчивость брата.
Еще больше ее разжигало любопытство:
– Могила! – сдвинув брови, наигранно пробасила
она.
– Мне помогает сшивать бумаги одна чудесная
барышня, в которую я отчаянно влюблен.
– Неужели Лиза Савельева? – невольно вырвалось у
Любы.
– Да, Лиза Савельева. (Ну и
длинный же у матушки язык! Впрочем, информатор мог
поделиться и с сестрой.)
– Как же она там оказалась?
– Тут скрыта какая-то тайна, – теперь уже шепотом
говорил Михаил. – Мне ее только предстоит разгадать. Но старый граф явно
неспроста опекает Лизу с матерью.
– Может, он ее настоящий отец? – фантазии Любы
устремились по самому банальному руслу.
– Наверное не знаю. Но не
исключаю.
Угрин в душе ликовал. Даже если сестра проговорится, то
этой струей домыслов легко загасить самую сильную
вспышку гнева со стороны родительницы. Пока такая интрига будет сохраняться,
его спокойствию ничего не грозит. А там, глядишь, они и обвенчаться успеют.
Но Люба распускать язык не стала, и Капитолина Александровна продолжала оставаться в полном
неведении об истинной причине интереса сына к чужим документам. Считая
подходящей порой для амурных проявлений лишь сумерки, она не допускала и
малейшей мысли о свиданиях своего любимца на стороне. Более того, ей начинал
мерещиться его голос в комнате Лиды – дочки хозяина дома, и она неизменно
кончала день просьбой к Пресвятой Богородице объединить их в супружескую пару.
До разговора с сестрой Миша действительно позволял
себе приятный для глаза матери камуфляж. Пока Лидины братья упражнялись на
крокетной площадке, он составлял ей и Любаше компанию в серсо, хотя больше любил
бить молоточком по шару, чем пускать и ловить кольца. Случалось им оставаться
наедине и после игры, когда слегка темнело. Открывшись сестре, Угрин лишил себя, как он считал, морального права и дальше
морочить голову этой вполне милой барышне. Отныне по лужайке для серсо носились
лишь девицы, а молодые люди состязались в крокет и городки, где Мишины ловкость
и глазомер непременно становились главным аргументом. Соединялась
же молодежь воедино на гигантских шагах, устроенных как раз между земляной
площадкой для мужских забав и травяной – для женских.
Сложнее приходилось в воскресные дни. Тут уж не
сорвешься в Затишье под предлогом работы! В первый раз отговорился приглашением
на именины. Знала бы мать, что Евдокия, выдаваемая за племянницу графа почтенных
лет, есть та самая особа, ведущая «двусмысленную жизнь»! На
следующий – наплел про обещание старику, окруженному
одними дамами, составить пару в винт против двух его гостей. Уезжать из дома
третье воскресенье подряд он не решался.
На помощь пришла сама Лиза:
– В лесу черника поспела. Особенно много ее у
опушки, как раз на границе двух имений. Встаем с петухами, берем лукошки и идем
искать друг друга.
Пришлось впервые прибегать к помощи сестры:
– Любаша, у меня к тебе необычная просьба: скажи
сегодня за ужином по моему сигналу, что лучшее средство для глаз – это черника.
– Говори сразу: что задумал?
– Обязательно объясню, если всё получится. У меня
от тебя секретов нет. Пока же боюсь сглазить.
Вечером Михаил легко спровоцировал мать посетовать
на зрение и незаметно подмигнул Любе. Та, едва сдерживая улыбку, выпалила:
– Как сказал дедушка Крылов, это зло – еще не так
большой руки. Лишь стоит… скушать чер-ни-ки́.
– Чего-чего? – переспросила Капитолина
Александровна.
– Черники, мамочка. Лесных плодов, – пояснила
дочь, подмигнув в ответ брату.
Свидание на опушке оказалось самым сладким во всех
отношениях. Ягод было – море. Они мгновенно наполнили лукошко в четыре руки. А
потом эти руки, лилово-фиолетовые и вспотевшие, стали творить невообразимое…
Вернулся домой Михаил лишь к обеду.
– Где же ты пропадал? – строго спросила мать, не
скрывая своего негодования.
– Для тебя старался, – ответил сын и протянул ей
целебные дары леса.
Следующий день – почитания Марии Магдалены – очень
подходил для замаливания свежего греха. На сей раз они снова
встретились в церкви.
– В воскресенье мы съезжаем, – грустно поведала
Лиза.
– Почему так рано? – удивился Михаил.
– Пора и честь знать. Как раз месяц будет. Мы ведь
не дома, и даже не у родственников.
Конечно, причина была иной. Евдокия Васильевна
следила за дочерью еще более зорко, чем Капитолина
Александровна за сыном. «Хождение за черникой» вынудило ее пойти на крайние
меры.
Но впереди была еще целая неделя. Уже во вторник
Миша напомнил Лизе о своем предложении и услышал в ответ желанное «да». Это
маленькое звонкое словечко вознесло его на седьмое небо. Ритуальным
благословениям обеих матерей он не придавал никакого значения, а согласие самой
невесты означало, что всё теперь зависит только от него.
Венчание, разумеется, предстояло тайное (невольно
в его голове родился новый каламбур – тайное таинство). Однако без разрешения
университетского начальства ни один священник, даже самый корыстный попик, не
взялся бы их соединить.
Матвей Кузьмич Любавский, тоже отдыхавший в летние
месяцы, принял Угрина лишь в начале сентября. Усадил
по правую руку. Это считалось хорошим знаком, поскольку ректор, имевший только
один глаз, нежелательным посетителям предлагал стул с левой стороны.
Разговорились. Выяснилось, что земляки – родом из
одной губернии, а отцы – так и вовсе из одного уезда. Профессор подробно
расспросил о Мишиной родословной. Оказывается, первой научной работой его было
кандидатское сочинение о дворянах и детях боярских, и к генеалогии старинных
родов у него с тех пор неостывающий интерес. Особенно
Любавского заинтересовала женская линия, соединявшая Угриных
с Рюриковичами: пращур Михаила был женат на правнучке Великого князя
Рязанского.
Расстались едва ли не друзьями. А ведь поначалу Угрин неохотно шел к человеку, о котором после завершения
студенческих волнений одиннадцатого года судачили,
будто он махровый реакционер и лакей министра просвещения.
Теперь требовалось найти подходящего священника.
Выбор Михаила остановился на отце Иоанне – широко известном в образованных
кругах профессоре богословия. Отцу Иоанну выпала
непростая миссия заведовать кафедрой богословия при Петровской
сельскохозяйственной академии, где учились преимущественно атеисты. Однако он
блестяще с ней справлялся, что признавали даже неисправимые дарвинисты. Служил
он также настоятелем домового академического храма святых апостолов Петра и
Павла в Петровском-Разумовском,
где и венчал студентов, скептически относившихся к самому таинству, но
вынужденных прибегать к нему из-за требований российских законов.
Угрин особой религиозностью не отличался, но и
безбожником никогда не был. Воспользоваться услугами отца Иоанна
его вынуждало нежелание не только приглашать членов обоих семейств – своего и
Лизиного – на церемонию венчания, но даже извещать их о предстоящем бракосочетании.
Положение осложнялось тем, что Капитолина
Александровна, жившая до этого в Губернске, вдруг
решила поселиться на время у сына в Москве.
Так уж случилось, что впервые порог Мишиного дома
Лиза переступила лишь через несколько дней после того, как перед Богом и людьми
была объявлена его женой.
Она пришла как гостья и была сдержанно, но любезно
принята строгой вдовой. Однако, воспользовавшись моментом, когда они на
некоторое время остались в комнате одни, ничего не подозревающая свекровь
высокомерно заявила невестке:
– Только не надейтесь, милочка, что мой Миша на
вас женится. Этого не случится никогда.
Лиза сдержалась, но потом передала дрожащими от
обиды губами слова матери мужу, готовая тут же разрыдаться.
Тогда Угрин, зная
любопытство родительницы, умышленно оставил на видном месте сложенный пополам
листок – свидетельство о бракосочетании.
Ответом стал внезапный – без предупреждения и
объяснений – отъезд Капитолины Александровны назад в Губернск.
К Рождеству молодожены уже жили своим домом. По всем
признакам, Лизу больше нельзя было волновать, даже колкостями и бестактностью.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Разумеется, вечно занятая делами имения Зинаида
быстро забыла и о своем обещании, и вообще о ночном разговоре с мужем. Капитану
Крапивникову, напротив, он запомнился надолго, но в
душе остался от него такой тяжелый осадок, что и после возвращения в полк он
долго места себе не находил.
– Что с тобой, Шура? – испуганно спросил его кузен
Кирилл, когда субботним вечером Александр по привычке нанес визит на Чеботарскую.
Дом этот принадлежал отцу Кирилла, Петру
Сергеевичу Тикоцкому, крестнику императора Николая Первого,
отставному действительному статскому советнику, еще недавно служившему
чиновником особых поручений в министерстве земледелия и государственных имуществ.
Сам Петр Сергеевич с супругой Ларисой Андреевной, дочерью покойного
генерал-майора Ростовцева, директора Ижевского оружейного завода, обитал то в
столице, то в Миловке, имении Ростовцевых в Новороссии, в Екатеринославской губернии. Это был писаный
красавец, похожий на двух других мужчин, отличавшихся яркой внешностью – отца и
деда.
Отец его, генерал-майор Сергей Георгиевич
Тикоцкий, отличился еще в войну с турками в 1828–29 годах, а двадцать лет спустя побывал и в другом
заграничном походе – по случаю войны с Венгрией, добавившем доброй славы ему и
дурной славы в глазах остальной Европы самой России.
Дед Петра Сергеевича по материнской линии и вовсе
считался человеком-легендой. Адмирал Петр Иванович Рикор,
сын офицера французского происхождения, уроженца Ниццы, завербовавшегося в
австрийскую армию и перешедшего затем в русскую службу, и его немецкой жены из
портового Данцига, родился в самой глубинке России, в холодной Псковской
губернии, и был крещен в православии за неимением поблизости ни костела, ни кирхи.
Десяти лет его отдали в Морской кадетский корпус, где тогда, наряду с
различными науками, изучали английский, немецкий, французский, итальянский,
датский и шведский языки, а также латынь. Там он вступил в службу гардемарином
в 1794 году, еще при Екатерине Великой и при диктатуре безумного Робеспьера на
родине предков. Боевое крещение принял в составе эскадры вице-адмирала Ханыкова в Северном море. В августе 1797 года показал себя
отменным храбрецом при высадке десанта у голландского города Гельдер, за что
получил «клюкву на шпагу»: удостоился своего первого ордена Святой Анны. Затем
в числе двенадцати лучших русских офицеров стажировался в английском флоте,
состоял в эскорте герцога Кентского. Англия тогда воевала с Испанией и
республиканской Францией. Однажды ее офицер был захвачен у берегов Португалии.
Лейтенант Рикор отправился вызволять пленника и
успешно справился с первой своей дипломатической миссией.
Перед Трафальгарской
битвой волонтер возвратился на родину, где они с его старинным другом Василием
Головниным стали готовиться к первому кругосветному плаванию на отечественном
судне (только что вернувшиеся из подобной экспедиции капитаны Крузенштерн и
Лисянский использовали корабли, построенные за рубежом). Шлюп «Диана» вышел из
Кронштадта в 1807 году. Но путь в Камчатку продлился на год дольше намеченного
мореплавателями срока: у Мыса Доброй Надежды их взяли в плен англичане, весьма
своеобразно истолковав смысл недолгого состояния войны между Великобританией и
Россией после заключенного Александром и Наполеоном Тильзитского
мира. Никаких добрых надежд нахождение в Капштадте
пленникам не сулило, поэтому они отважились на побег.
Однако главные испытания их ждали впереди.
После благополучного прибытия в Камчатку экипажу
«Дианы» поручили исследовать Курильские острова, толком не принадлежавшие тогда
никому, но местами заселенные японцами. О злобном нраве восточных соседей
мореходам было известно, однако действительность превзошла самые худшие
ожидания. В июле 1811 года капитана шлюпа Василия Головнина с пятью его людьми
коварно заманили в крепость на острове Кунашир. Будучи его помощником, Рикор взял командование «Дианой» на себя и повел ее в
Охотск в надежде организовать экспедицию по вызволению
товарищей. Там он получил дружеский совет от начальника порта Миницкого, старого знакомого по совместной стажировке в
Англии, ехать в Иркутск, а то и в столицу, не доверяясь письменному донесению.
Однако в Иркутске его задержали, дав понять, что прогонные
надо экономить, а депеша дойдет и без него. Но отвлекшая внимание правительства
война с Наполеоном привела к печальному повороту событий: на план предложенной Рикором экспедиции по спасению капитана Головнина и других
интернированных монаршего утверждения не последовало.
И Рикор начал
действовать на свой страх и риск. Первая попытка провалилась сразу:
заложник-переводчик по имени Леонзаймо сбежал,
вероломно наврав перед этим, будто бы пленники убиты.
Петр Иванович не отчаялся и захватил другого аманата, сразу опровергшего это
утверждение. В отличие от предыдущего второй оказался вполне разумным
человеком. Звали его Такатай-Кахи. Был он крупным
судовладельцем, весьма влиятельным среди своих соплеменников. Перезимовав с Рикором в Камчатке и выучившись русскому языку, он помог
тому установить на следующий год связь с японскими властями. Но второй
экспедицией дело не ограничилось: пришлось возвращаться за верительными
грамотами, без которых недоверчивые самураи не захотели иметь дело с моряками
из России. Лишь с третьей попытки удалось Рикору
освободить капитана Головнина со товарищи и вернуть их
домой. К тому времени Наполеона уже побили под Лейпцигом, и подобревшее и
устыдившееся русское правительство всемилостивейше
наградило Рикора пожизненным пенсионом по 1500 рублей
в год, а также расщедрилось на заказ за счет казны его портрета и тиража
записок с описанием всех злоключений. Книга открыла еще одно дарование Петра
Ивановича – незаурядного литератора. За географические открытия и описания в
1818 году его избрали членом-корреспондентом Петербургской академии наук, чего из
всех мореплавателей удостаивался до этого один лишь Иван Федорович Крузенштерн.
В то время Рикор уже
проявлял себя в новом качестве – талантливого администратора. Став первым
начальником Камчатки, он вернул несчастных жителей полуострова в лоно цивилизации.
Раньше там не было ни школ, ни больниц. В тех краях не росли овощи и не паслись
коровы. Местное население питалось преимущественно рыбой, в лучшем случае –
медвежьим мясом, в худшем – древесной корой, и не знало даже муки. Люди мёрли как мухи от любых недугов, ибо не имели лекарств. Что
до известной дурной болезни, то ею были поражены почти все от мала до велика. Рикор сразу же
завез необходимые медикаменты; при нем Петропавловск стал
чистым и опрятным городом, в нем появились оранжерея, ремесленные мастерские и
библиотека. Человеколюбивое попечение о благе жителей Камчатского полуострова
принесло ему орден Святой Анны второй степени с алмазными украшениями.
Ну а Анну первой степени Петр Иванович получил в
марте 1829 года за очередной воинский подвиг: первую в мировой истории блокаду
Дарданелл и Константинополя в зимнее время. Сия мера, предпринятая по прямому
указанию Государя императора Николая Павловича, сделала значительно сговорчивее
турецкого султана Махмуда и открыла путь к полной
независимости Греции. За это благодарные эллины избрали адмирала Рикора своим почетным гражданином. К тому времени первый
президент Греции Иоанн Каподистрия
уже пал от рук убийц, подстрекаемых союзниками России – англичанами и
французами. Тогдашний прообраз Антанты решил навязать осиротевшей колыбели
мировой демократии монарха – баварского принца Оттона.
Однако новоиспеченный король не спешил взойти на трон и не присылал регентов.
Настало смутное время, требовавшее сильной руки. Брат убитого президента
Августин, фактически унаследовавший его должность, с такой ролью не справился.
После его побега из столицы в управлении молодой страной образовалась зияющая
брешь, латать которую приходилось командующему русской эскадрой, посланной на
помощь греческому правительству, Петру Рикору.
Поскольку народное собрание предусмотрительно ввело его в греческое
гражданство, пост временного президента, до приезда Оттона,
сенаторы предложили именно ему. Но совершили при этом тактическую ошибку: им бы
вынести сразу постановление, как в случае с гражданством, и поставить новоизбранного перед свершившимся фактом. Но они поступили
иначе: начали зондировать почву, прося принять бразды правления. Разумеется,
осторожный адмирал от этой чести отказался, полагая для себя невозможным
совмещать миссию начальника русской эскадры с должностью руководителя Греческой
республики.
Последний свой подвиг флотоводец совершил уже на
склоне лет. Ему стукнуло семьдесят восемь, шестьдесят два из
которых провел он на службе Отечеству, когда недавние союзники Англия и Франция
объявили войну России. На Черном море она закончилась для русских
плачевно: падением Севастополя. А вот на Балтийском всё оказалось наоборот: незваных гостей быстро
отогнали. Командовал обороной Кронштадта – морскими и сухопутными силами – адмирал
Петр Иванович Рикор, впервые в мире поставивший
минные заграждения (в том числе и шведского изобретателя Нобеля) и не
позволивший неприятелю приблизиться к острову Котлин
и Петербургу.
Вот каким был дед Петра Сергеевича и прадед
Кирилла Тикоцкого и Александра Крапивникова. Кстати,
оба они унаследовали цвет волос прославленного предка и оказались единственными
в роду блондинами, чем особенно гордились их родители.
– Что с тобой, Шура? – еще раз повторил свой
вопрос Тикоцкий, не дождавшийся быстрого ответа кузена. – Чем ты расстроен?
Крапивников интригующе улыбнулся и загадочно
произнес:
– Пора и мне мир повидать. Негоже отставать от
старшего брата.
Кирилл считался в семье самым заядлым
путешественником. Правда, совершал он дальние переезды не по своей воле.
Сначала его, выпускника Института инженеров путей сообщения Императора
Александра Первого, через полтора года после начала
нового века, отправили служить на далекую железнодорожную станцию Танхой,
расположенную южнее Байкала, близ монгольской границы. Там, будучи начальником
участка, он сделался и попечителем местной школы, где познакомился с молодой
учительницей Соней Поровской. Дочь сотника
Забайкальского казачьего войска выгодно отличалась в глазах Тикоцкого от его
столичных знакомых статью и силой, совсем не лишней для барышни, мечтающей о
семейной жизни. Вскоре они стали мужем и женой. После рождения первенца Димы
Кирилл начал хлопотать о переводе из сибирской глуши поближе к родным пенатам.
Но судьба распорядилась иначе: молодого инженера направили в командировку в Северо-Американские Соединенные Штаты для изучения
холодильного дела на транспорте. До Бремена семья добиралась поездом, а затем
пересела на «Кайзера Вильгельма Великого» и отчалила в Новый Свет.
Два года продолжалась стажировка. Овладев
заморскими премудростями, инженер Тикоцкий вернулся в Россию полный радужных
надежд. Однако железнодорожное начальство особого интереса к приобретенным им
познаниям не проявило, и он вынужден был заняться проектированием холодильных
камер по частным заказам.
– Службу оставить решил? – робко предположил
Кирилл, услышав о планах кузена.
– Нет, что ты: типун тебе на язык! Хочу
перевестись куда-нибудь подальше. Например, на Дальний Восток. Очень уж мне
природа уссурийская по душе.
У Александра трудно было понять: серьезно он
говорит или шутит. Конечно же, тот экзотический край может манить к себе
человека, уставшего от однообразия европейской цивилизации. Но таков ли он на
самом деле? И не навеют ли тамошние пейзажи грустные воспоминания о
маньчжурской кампании, ранении под Ляояном и тяжелом
пути домой? Да и как к тому отнесется домоседка Зинаида?
– Уж не завел ли кого себе в тех местах? – игриво
поинтересовался Тикоцкий, зная об охлаждении чувств между супругами Крапивниковыми.
– Кого там можно завести? – в прежнем, слегка
насмешливом тоне ответил Александр. – Разве тигрицу какую-нибудь? Так они и
здесь водятся.
«Ох, и несладко, видать, Шуре, раз он к таким
аллегориям прибегает», – подумал про себя Кирилл, а вслух сказал:
– Здешние все в зоосадах. А там – на воле.
То ли упрямство собеседника толкнуло Крапивникова на откровение, то ли сам решил вскрыть свой
душевный нарыв, мучивший его не первый день, только он резко сменил тон и
выпалил почти скороговоркой:
– Лопнуло мое терпение! Не могу больше соломенным
вдовцом оставаться. К сыну лишь по праздникам на свидания ездить. Увезу их в
тайгу и баста. Подальше от соблазнов здешних и пустой суеты. Нике наверняка там
понравится. А подрастет – вернемся. Нам, Крапивни-ковым,
на роду теперь написано в Павловском учиться. Но разве
ж он захочет туда идти, если возле материнской юбки всё детство проведет?
Чувствуя, как нелегко дается кузену этот разговор,
Тикоцкий решил перевести его на другую тему:
– Не боишься не у дел остаться? Эти безумные балканцы, похоже, скоро втянут нас в свою третью войну.
– Нет, не думаю: в их дела Россия вмешиваться не
станет. Пока кто-нибудь чужой туда не полезет. Если такое случится – жди беды.
Но тогда и тайга никакая от нее не спасет, – спокойно ответил капитан.
– Ты кого подозреваешь? – Кирилл
стремился подальше увести кузена от воспоминаний о семейных невзгодах.
– Прежде всего англичан.
– Почему не австрийцев?
– Куда этому старому Габсбургу с молодыми
тягаться?! Ему бы остаток империи своей удержать. А Георг, сам знаешь, большой
любитель воду помутить. Особенно у чужих берегов.
– И всё-таки мы теперь с англичанами в одной
Антанте, хоть Персию никак поделить не можем. Болгары же совсем непредсказуемы.
Весной дипломаты большой европейской шестерки подписали решение о передаче Силистрии румынам. Болгария же ни в какую:
не пустим, мол, этих романцев в славянский город.
Город, между прочим, еще древние римляне закладывали. Вот тебе и causa bellum. А у нас только
скажи кому-нибудь, что славян обижают. Даже отуреченных, неправославных.
Мигом толпа защитников набежит. Вспомни, что пять лет назад творилось, когда
австрияки Боснию с Герцеговиной аннексировали?
– И всё же война из-за боснийцев не началась, –
заметил Крапивников.
– Нет, с этим Францем Иосифом у нас всё равно
добром дело не кончится, – не унимался Тикоцкий. – Не сегодня так завтра
Галиция восстанет. Что ж мы, и тогда промолчим?
– Наши отцы ради свободы одних славян кровь свою
уже проливали. И какой толк? Получили в результате потенциального противника. А
где гарантия, что и самостийная Галиция бед нам не наделает?
– Разве я за самостийность ратую? Я хочу России
все ее земли законные вернуть.
– Неужели у нас земли мало?!
– Земли-то хватает, да всё больше не своя. Много ль тебе радости от Бухары или Коканда?
– Не могу сказать: не был. Вот от тайги
уссурийской радость испытываю немалую, хотя она тоже для нас не исконная и раза
в два дальше, чем Бухара. Что до Галиции, то меня туда совсем не тянет.
– Это ты сейчас так говоришь. Поживешь
годок-другой со своими любезными нанайцами, как я почти десять лет пожил среди
бурят, по-другому запоешь.
Споры Кирилла и Александра всегда кончались ничем,
и если кто и побеждал, то только дух противоречия, проявляемый обычно с обеих
сторон.
По-иному складывались отношения Крапивникова с другим харьковским кузеном Евгением. Они
были не только двоюродными, но и молочными братьями: Женина мать Юлия Петровна
умерла родами, и его отец Сергей Сергеевич уговорил сестру Веру, не
испытывавшую недостатка в молоке после своей первой беременности, не оставить в
беде несчастного сиротку, пока он не найдет здоровую и чистоплотную кормилицу.
С тех пор и повелось: Шура во всём – старший, хотя разница между ними
составляла всего полтора месяца. Шура окончил знаменитое Павловское военное
училище в Петербурге, а Женя – Ставропольское казачье юнкерское. Шура дорос уже
до капитана, Женя оставался подъесаулом.
Жил он на Вознесенской, но дома бывал нечасто,
предпочитая проводить время в полку. Когда же приезжал в город, обязательно
зазывал к себе Крапивникова и мог часами внимать его
рассказам, благо рассказчиком Шура слыл отменным.
Поначалу Евгений обрадовался за кузена, решившего
проявить настоящий мужской характер. Но потом, когда в воздухе отчетливо
запахло долгой разлукой, сильно огорчился:
– Когда же мы теперь увидимся, Шура?
– Боюсь, не скоро. Даже и не скажешь сразу –
когда. И уж совсем не ясно где.
– Разве ты не будешь приезжать в Харьков?
– Едва ли. Родители в Сибири. Имение жены в
Курской губернии.
«Младший» брат чуть не расплакался:
– Неужели расстаемся навсегда?
Крапивников сам немного расстроился, но быстро взял
себя в руки:
– Не бывать такому, чтобы судьба нас ни разу не
свела. Пока молоды. А если доживем до старости – часто видеться будем.
В тридцать два года старость кажется чем-то
бесконечно далеким, поэтому слова брата мало утешили Евгения Тикоцкого.
Зинаида сообщение мужа о переводе на Дальний
Восток встретила недоброй ухмылкой:
– Неужели ты мог подумать, что мы с Никой
отправимся следом? Неужели тебе не жалко везти единственного сына к дикарям?
Кем он там сможет вырасти?
– Хорошим мальчиком, – мгновенно возразил
Александр. – В Уссурийске есть свой кадетский корпус. Начнет учиться там. Потом
пойдет по стопам отца и деда – в столичное Павловское училище.
– Ты уверен, что ребенок захочет стать офицером? И
вообще захочет служить? – с раздражением, почти с презрением спросила жена. –
Вдруг он сумеет оценить мои старания избавить его от такой необходимости
хорошим ведением имения?
– Это зависит от понимания своего долга, которое
воспитывается в семье. (Крапивников сделал ударение на последнем слове.) Семья
же состоит как из матери, так и из отца.
– Даже не мечтай о нашем переезде. Мы останемся
дома. Блюсти свой дом – не такая уж плохая участь. А блюсти целое имение – не
самое худшее исполнение упомянутого тобой долга. Служить можно и не покидая
родового гнезда, как это делал мой отец. Ты возразишь, что твой отец исполнял
его по-другому. И чем ему отплатили? Дослужившись почти до высшего чина, он
вынужден квартировать у чужих людей, не имея собственного угла. Я не желаю
такой участи своему единственному наследнику.
Сын генерала, внук генерала и правнук адмирала
счел унизительным для себя начинать спор с собственной женой о разнице между
самоотверженной и изнурительной службой Отечеству и добровольным служением в
земских учреждениях. Он только заметил ей:
– Между прочим, ты ведь тоже на службе. Случись
вдовой остаться, пенсию будешь получать и за меня, и за себя. Как жена офицера.
Зинаида, резко прервав мужа, не дала ему закончить
назидательную лекцию об эмеритуре:
– Как жена офицера я воспитываю ему сына. Сама учу
его. Языкам, наукам. Чем не работа? Или прикажешь гувернантку нанять?
Александру внезапно стало ясно, насколько разные
они люди. Он понимал это и раньше и даже радовался такому расхождению: ведь
известно из физики, какие частицы сильнее притягиваются друг к другу. Но тут
явно наблюдался обратный эффект, и надежды поправить отношения таяли с
неотвратимостью, обрекающей снежный сугроб с наступлением весны.
Именно в этот момент он твердо решил ехать. Один.
Без семьи. Без надежды часто видеть сына. Без возможности влиять на его вкусы и
интересы. Бывают же многолетние походы, затяжные кампании? Отец, несущий службу
на дальних рубежах, не должен проиграть в глазах взрослеющего ребенка отцу,
привозящему каждый праздник подарки. Разлука заставит мальчика задуматься о
жизни, невольно возмужать и, как знать, самостоятельно проявить силу характера.
Если же Ника пожелает остаться просто помещиком, как дед, или стать мировым
судьей, как дядя, значит, такова судьба. А она у всех разная. И всем определена свыше.
Заныло, заныло в груди у капитана, но он приказал
самому себе не терзаться больше сомнениями и держать свое слово наперекор
душевной боли. Иначе ее не преодолеть.
– Ничего я тебе приказывать не стану, – сухо
ответил он жене и отправился прощаться с сыном.
Тот, распластавшись на полу в своей комнате,
самозабвенно играл в солдатики.
– Кто с кем воюет? – поинтересовался Александр.
– Русские с японцами, – тут же последовал вполне
ожидаемый ответ.
– Очень хорошо. Я как раз пришел рассказать тебе,
как это было на самом деле, – обрадовался капитан, решивший поведать Нике самое
сокровенное, ибо его охватило недоброе предчувствие, что видит ребенка в
последний раз.
– Наконец-то! Я хочу знать всё-всё про твой
подвиг, папа, – решительно потребовал мальчик, тщетно пытавшийся до этого
выяснить у своего скромного отца, за что тому дали такой красивый орден с
мечами и бантом. Он моментально бросил игру и забрался к отцу на колени.
Капитан пропустил мимо ушей сильно резавшее слово
«подвиг» (да простится детям привычка всё преувеличивать) и начал повествование
издалека:
– Начало войны застало наш полк в походе в
Маньчжурии, очень красивой стране на Дальнем Востоке. В мае меня назначили
начальником охотничьей команды, а уже в июле мы приняли первый серьезный бой у
станции Ташичао. Нам удалось отбить все атаки
японцев, но потом нас отвели назад.
– Почему? – мгновенно прозвучал вполне логичный
вопрос сына.
Как объяснить ребенку, что высшее командование
оказалось в руках трусливых и малоопытных генералов, постоянно недооценивавших
собственные силы?!
– Поступил приказ сосредоточить все войска на Хайченских позициях и затем всем отойти к Аньшаньджанским укреплениям. А приказы в армии не
обсуждаются. Особенно во время кампании.
Крапивников умышленно привел труднопроизносимые
китайские названия. Детская память их обязательно удержит. Если Ника проявит
любопытство и заглянет в географический атлас, то он быстро поймет, что русская
армия, победив при Ташичао, двинулась не вперед, на
Ляодунский полуостров, на выручку осажденному Порт-Артуру, а в противоположном
направлении. Почему? Этого боевой офицер не знал ни тогда, ни теперь.
– Наверное, такой приказ отдали для того, чтобы вы
смогли немного отдохнуть? – предположил смышленый мальчик.
– Да, там мы слегка перевели дух. Целый месяц не
было никаких новых сражений. Потом меня назначили полковым адъютантом, и уже на
следующий день нашему полку предстоял тяжелый бой у деревни Таампинь.
Под проливным дождем, увязая в топкой грязи, мы
выполнили свою задачу и выиграли борьбу за фланг, потеряв лишь четыреста человек,
тогда как противник – больше тысячи. А через два дня грянула большая Ляоянская битва. Мой полк оказался на левом фланге. Японцы
же поначалу попытались обойти наши позиции на правом. Они подкрались незаметно,
прячась в зарослях гаоляна, который мы не догадались выкосить.
– Что такое гаолян? – перебил Ника.
– Это растение, похожее на знакомую тебе пшеницу.
Только еще выше. В гаоляновом поле низкорослые японцы издалека не видны, что
помогло им внезапно ворваться в русские окопы. Но их оттуда быстро выбили. Тем
временем на нашем фланге шла перестрелка. В целом в первый день противник
потерял пять тысяч человек, а мы – лишь
три.
Наутро планировалось зайти к неприятелю в тыл, для
чего ночью полк переправился через реку Тайцзыхэ, на
ее правый берег. Там-то всё и началось.
Мы занимали две очень важные позиции: высоту 131 и
Нежинскую сопку. Перед ней тоже рос высокий гаолян.
Пехота стала пробираться сквозь него, а в это время их артиллерия ударила сразу
из тридцати орудий, чтобы мы не слышали шелеста колосьев. С наступлением
темноты нам показалось, что никаких действий больше не будет, и мы начали
спускаться к подножью сопки. В это время противник захватил ее с другой
стороны. Пришлось идти в штыковую атаку. К ночи позицию свою мы вернули. Но
рядом японцы заняли важную для нас деревню Сыквантунь.
Утром двадцатого августа нам приказали вернуть и
ее. Наша артиллерия провела подготовку из почти ста орудий. Мы же, переняв
японскую хитрость, тоже воспользовались густым гаоляном и к полудню потеснили
неприятеля. Весь день пытались выбить его из Сыквантуни.
Тогда-то меня и ранило навылет в правое плечо. Что было дальше, я уже не помню.
И в боях больше не участвовал.
Повисла долгая пауза. Только сейчас до капитана
дошло, что он говорил с ребенком, своим собственным ребенком, как с
каким-нибудь газетным репортером, языком военных донесений. Ему стало
невероятно стыдно.
– И это всё? – разочарованно спросил Ника. – Весь
рассказ? А где же подвиг?
– Как видишь, сыночка, никакого подвига я не
совершил. Просто честно воевал, не прячась от пули. За это и получил свою
награду. Самый скромный из всех орденов. Но и его давали не всем. Почему мне, а
не другому? Командирам виднее. Тот же, кто отличался особо, совершил, как ты
называешь, подвиг, получал не Станислава, а Георгия. Однако таких
оказалось еще меньше. Наверное, поэтому и кампания закончилась не в нашу
пользу.
Так и расстались сын с отцом на этой грустной
ноте. Видно, по-иному и не могло быть в тот недобрый день. Но Александр всё же
остался доволен тем, что главную свою задачу выполнил: что бы дальше ни
случилось, Ника будет знать об отце самое главное и наверняка постарается быть
достойным его, если ему придется когда-нибудь исполнять свой воинский долг.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В самом конце весны четырнадцатого года, когда
яблоневые сады ослепили снежной белизной свежераспустившихся
цветов, в село Прут пожаловала свекровь хозяйки имения – Вера Сергеевна, давно
не видевшая внука и пожелавшая провести с ним начало предстоящего лета.
Ника любил всех. Единственная бабушка исключения
не составляла. Нескрываемая поначалу и не проходящая впоследствии радость
охватила мальчика, уставшего от однообразия зимней жизни, впервые на его веку не скрашенной приездами любимого папы, по которому он
сильно скучал и от имени которого, в качестве очень слабого утешения, получил
добрую половину привезенных подарков. Большинство из них составляли книги. Среди новых, с красивыми обложками и замечательными
картинками, оказалась и неказистая, потрепанная, в простеньком самодельном
переплете и совсем без иллюстраций. Бабушка сразу заметила кислый взгляд внука
и поспешила пояснить:
– Эта книжка должна быть тебе особенно дорога. Она
написана моим дедом, твоим прапрадедом. Ей скоро будет сто лет. Я сама прочту
тебе ее вслух.
– Нет-нет, бабуля, – запротестовал мальчик. – Я
уже большой. Справлюсь и без тебя.
– Не упрямься, – одернула его Вера Сергеевна. –
Она написана для взрослых. Там много непонятных тебе слов. Всё равно будешь
бегать ко мне с вопросами.
Конечно же, чтица делала некоторые купюры,
стараясь больше оттенить приключенческий характер записок капитана флота Рикора о плавании его к японским берегам и о сношениях с
японцами. Из ее уст Ника познавал историю и географию. Потом они придумали
игру: на старой карте мальчику предстояло вычертить маршрут своего пращура и по
морям, и по суше, когда капитан шлюпа «Диана» метался по Сибири и Дальнему
Востоку в попытках уговорить черствых чиновников вызволить из японского плена
коварно захваченных русских моряков.
Не опускала она, однако, те места, которые должны
были без лишней дидактики воспитать во внуке достойного потомка великого
предка. Даже если они были не совсем для детского уха.
«…обстоятельства не позволили
обременить посланного бумагами, и потому мне самому на имя министра писать
нельзя; но знайте, где честь государя и польза Отечества требуют, там я жизнь
свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить;
умереть всё равно – теперь или лет через десять или двадцать после…»
Разумеется, научил бабушку преподать такой
необычный урок внуку не кто иной, как сам отец
ребенка, капитан Крапивников.
Но миссия Веры Сергеевны состояла не только в
наставлении Ники. Она – и это были уже ее собственные желания и задумки –
собиралась направить на путь истинный и невестку.
Зинаида относилась к свекрови с должным уважением,
но без особой любви. Во всяком случае, рано потерянную мать она ей никак не
заменила. До отъезда генерала Крапивникова к новому
месту службы в Сибирь они жили зимой вместе, не докучая одна другой, но и не
душа в душу. Конечно, Вера Сергеевна сильно помогла во время первой и очень
тяжелой беременности невестки советами и участием, много хлопотала по дому и
после появления на свет близнецов. Смерть младенцев так сильно потрясла обеих,
что общее горе, переживаемое ими по-разному, не сблизило, а скорее отдалило.
Вскоре свекра назначили начальником Омской местной бригады, и до рождения Ники
Зинаида ни разу не виделась со свекровью. Да и потом свидания были не очень
частыми, приблизительно раз в год, когда Николай Ксенофонтович
отправлялся лечить застарелую язву на кавказские воды.
Достоинства, коими обладала Вера Сергеевна,
утрачивались в глазах невестки по мере того, как медленно, но неотвратимо
надвигающаяся старость изменяла ее внешний облик. Они принадлежали к разному
типу женщин, и только грубый простолюдин, для которого все господа одним миром
мазаны, не заметил бы весьма существенных, почти антагонистических различий.
Вера Тикоцкая родилась на Васильевском острове, в
богатом и гостеприимном доме своих деда и бабки, в тот
самый момент, когда карьера адмирала Рикора достигла
апогея: шутка ли сказать – особа при самом государе. Правда, дед вскоре умер,
но тут же стал генералом отец: в другом чине она его и не помнила. И хотя семье
через несколько лет пришлось покинуть столицу, поскольку Сергея Георгиевича
Тикоцкого назначили директором Петровского Полтавского кадетского корпуса,
маленькая Верочка часто гостила у бабушки, оставшейся после смерти мужа в
Петербурге, на ее чудесной даче в Петергофе, где обычно резвились дети из
высшего общества.
Бабушка Людмила Ивановна была не просто
адмиральской вдовой. Эта видная дама считалась незаурядной писательницей. В
далеком 1821 году ее, третьей из женщин после Анны Волковой и Анны Буниной,
избрали почетным членом Вольного общества любителей российской словесности. За
ее мемуарами охотились лучшие журналы. И было с чего: она жила яркой,
насыщенной жизнью, полной необычных приключений. Начала свои путешествия
Людмила Ивановна, как водится, со свадебного и отправилась не куда-нибудь, а на
Камчатку, место совершенно экзотическое для эпохи Александра
Первого. Разумеется, пересекла при этом всю Россию, умудрившись побывать
даже в Кяхте.
Потом была поездка в только что обретшую
независимость Грецию, где ее любезно принимал президент республики Иоанн Каподистрия. По дороге
Людмиле Рикор пришлось сделать остановку в
Константинополе и прямо с корабля попасть… нет, не на бал – в Османской империи
их не давали, – на первые открытые для иностранцев манёвры турецкой армии.
Пригласил ее сам султан Махмуд, который почел за
честь лично приветствовать русскую гостью, отсалютовав ей саблей на глазах у
изумленных дипломатов.
После таких знаков внимания Людмила Ивановна не
побоялась посетить древние Афины, остававшиеся еще под игом Турции. В те
времена редко кому удавалось совершить подобную экскурсию. Однако бóльшая опасность поджидала супругу адмирала Рикора в Греции. Во время внутренних распрей,
сопровождавших недолгий век республики и достигших апогея после убийства графа Каподистрии, ей пришлось, рискуя собственной жизнью,
прятать на своей квартире членов правительства и даже
ключи от крепости во временной столице Навплии.
Несколько раз на эту смелую женщину совершались покушения, а однажды ее целых
шесть недель удерживали в заложницах. Но судьба была милостива к ней, причем
очень долго.
После смерти мужа Людмила Ивановна по зову своего
сердца занялась благотворительной деятельностью. Для начала учредила премию
имени адмирала Рикора лучшим выпускникам Морского
военного училища. Затем основала Прибалтийское православное братство во имя
Христа Спасителя, в семьдесят пять лет возглавила его комитет и еще целое
десятилетие пребывала в этом звании, занимаясь постройкой церквей, учреждением
русских школ и обучением жителей балтийских губерний языку Пушкина, которого
знала лично. Умерла она на девяностом году жизни, вскоре после окончания
очередной главы мемуаров.
Неудивительно, что к такой бабушке тянулись все ее
двенадцать внуков и внучек. Верочке, одной из самых младших, внимания уделялось
больше, чем взрослеющим братьям и старшим сестрам. Людмиле Ивановне довелось
дожить до ее свадьбы и даже полюбоваться первенцем. Светленький правнук Шура
особенно полюбился адмиральше: она находила в нем несомненное сходство с
покойным супругом.
С замужеством и особенно после кончины любимой бабушки
светская жизнь Веры Сергеевны полностью угасла. Хотя муж добился перевода по
службе из глухой Полтавы в университетский Воронеж, где молодожены и провели
медовый месяц, с прежним, петербургским блеском было покончено. Став матерью
семейства, Вера Крапивникова вовсе перестала наезжать
в столицу и постепенно превратилась в типичную гарнизонную жену,
довольствующуюся условиями провинциального быта.
У ее невестки светскость была не врожденная, а
благоприобретенная, в годы учебы в институте. И всё же она смотрела свысока на
высокородную свекровь, не получившую такого образования. Еще больше
поддерживала в ней осознание собственного превосходства та высшая эмансипация,
которая дается женщине вместе с собственными имущественными правами. Где до нее
вздорным героиням романов, высвободившимся из-под родительской опеки с помощью
фиктивного брака и подвизающимся в журналах и университетах! Ведь главная
зависимость – отнюдь не семейная, а материальная: только владение
собственностью делает человека свободным. Поэтому Зинаиду и рассердило
упоминание мужем об эмеритуре. Пусть такие пустяки тревожат его мать, а ей
ничего не надо из казны: она сама себя прокормит.
Вера Сергеевна прекрасно знала свою невестку и
понимала: подход к ней нужен особый. Ахиллесова пята ее – гипертрофированный
материнский инстинкт: к тому, что дается от природы, прибавился еще и
свойственный лишь тем, кто переносит самое сильное чувство с супруга на
единственного сына.
От своей знаменитой бабки генеральша твердо знала:
одни женщины в большей степени жены, другие – матери. Сама Людмила Рикор относилась к числу первых. Имея единственную дочь,
она без малейших сомнений оставила ее на попечение родных и отправилась в
опасное путешествие вслед за супругом. Сама же дочь, родив и вырастив
двенадцать детей, тоже больше тяготела к мужу. Имея перед глазами такие
примеры, Вера уготовила себе ту же участь. Тем более,
что ее жених из капитанов довольно быстро превратился в полковника, потом и в
генерала, а быть генеральской женой – это уже не судьба, а самостоятельная
профессия. Да и могла ли она позволить себе стать рабой сына, как Зинаида,
когда их у нее было трое? Чуть подрос первый – родился второй. Подняла его – глядь, третий на походе. Пока возилась с младшим – старший
уже кадет. Не успела оглянуться – средний тоже отправился учиться. Следом за
ним – и младший. Так же быстро перешли они друг за другом из кадет в юнкера.
Потом возникла новая забота: женить всех троих. Один, слава Богу, устроился,
других еще нужно подталкивать. Дело не очень простое, а тут у старшего нелады с женой. Да, с такой гордячкой ужиться
трудно. Но что поделаешь: надо. Как же по-другому?
В первые две недели Вера Сергеевна решила никаких
разговоров на болезненную тему не начинать: присмотреться, прислушаться, прощупать как следует внука. Впрочем, и двух дней хватило,
чтобы понять, как мальчик любит отца и как тоскует по нему. На приманку с
книгой ее деда клюнул быстро и крепко сел на этот крючок: каждый день просит
рассказать что-нибудь новенькое о подвигах адмирала Рикора.
А их и в самом деле тьма. Заодно и про отца своего поведала. Генерал Тикоцкий
тоже не раз отличился: и в турецком походе побывал, и в венгерском, и в
Восточной войне вместе с тестем Петербург защищал.
Несколько раз, как бы невзначай, но непременно при
матери, заметила бабушка внуку:
– Как же ты всё-таки на деда моего похож! Такой же
беленький. Весь в нашу породу.
Ничего не ответила на это Зинаида свекрови, всегда
гордившейся тем, что ее старший сын походил внешностью на блондина адмирала.
Поняв, как далеко заходит дело, она решила отвлечь мальчика новыми
впечатлениями и срочно вызвала к себе гостей.
Впрочем, едва ли можно назвать гостями семейство
ее старшей сестры Агнии, также владевшей частью имения. Ника очень любил
братьев Колю и Володю, бывших чуть старше, и всегда ждал их приезда на лето в
Прут. Но на сей раз Венёвцевы появились не одни:
коварная Зинаида пригласила и деверя сестры – знаменитого депутата
Государственной Думы.
Интуитивно почувствовав подвох, Вера Сергеевна
начала неприятный разговор накануне пополнения круга обитателей усадьбы. Причем
без обиняков.
– Жалко мне тебя, Зина, – тяжело вздохнув, сказала
она, сидя на веранде, невестке, глядя не на нее, а вслед убегающему с сачком
Нике, спешившему не оставить на долю кузенов диковинных бабочек, замеченных им
с утра.
– Почему? – естественным образом вырвалось в ответ
у Зинаиды.
– Тяжелая судьба тебя ждет, – интригующе
продолжила Вера Сергеевна, по-прежнему не оборачиваясь в сторону собеседницы.
– Самое тяжелое у меня
позади, – спокойно возразила та. – Ранее сиротство, потеря детей – что может
быть страшнее?
– В молодости перенести такие несчастья человеку
еще под силу, а в старости и меньшие куда больней, – продолжала пророчествовать
свекровь. – В старости опора надежная необходима.
– Главная опора – это дети. Господь милостив ко
мне: сохранил одного. Теперь моя забота – его оберегать, – умело парировала
Зинаида и тут же перешла в контратаку: – Поэтому и не хочу я военным его
видеть. Вы же только и настраиваете мальчика на продолжение геройских подвигов предков.
Зачем? Ведь его как единственного сына всё равно в армию не возьмут.
Вера Сергеевна, предвидевшая такой поворот, и не
думала сдаваться:
– Дети – не главные помощники в старости. Гораздо
больше пользы от мужа. Он ближе. Он всегда рядом. Сын же в первую очередь о
своей семье заботиться станет.
– Много ли вы видели в жизни вдовцов? А вот вдов –
не пересчитать. Вспомните свою мать, свою бабку. На кого им пришлось в старости
опираться?
– Мои мать и бабка были намного моложе мужей, – не
замедлила укусить генеральша невестку, родившуюся на год раньше супруга. –
Поэтому не стоит тревожить их тени.
Зинаида поняла, что допустила промах, даже
бестактность: ведь и Николай Ксенофонтович был старше
жены на девять лет.
– Простите великодушно, – извинилась она.
– Тебе муж еще пригодится, – воспользовавшись
промашкой собеседницы, пошла в наступление свекровь. – Любые отношения надо
ценить смолоду. А уж с отцом собственных детей – тем более. Я не такая
ретроградка, как ты думаешь. По мне и развод – дело вполне допустимое,
житейское. Что ж, если один опротивел, а другой стал мил? Всякое случается.
Недаром мой свойственник граф Толстой «Анну Каренину» написал в назидание всем
нам. Только нехорошо жизнь друг другу в каторгу превращать. Ты теперь сама
мать, знаешь, как за сына больно бывает. Думаешь, мне легко смотреть на
страдания Шуры? Он ведь тебя по-прежнему любит. И Нику любит. А без вас совсем
чахнет. За что ему такие муки?
Тирада оказалась отточенной по всем законам
риторики. Но ответ последовал вполне предсказуемый:
– Если без нас чахнет – пусть возвращается домой.
Хоть он и на службе – ему обязательно пойдут навстречу. В крайнем случае, могу
через Владимира Николаевича похлопотать. Он как раз завтра к нам приезжает.
– Какого Владимира Николаевича? – не сразу
догадалась Вера Сергеевна.
– Это деверь Агнии. С недавних пор депутат
Государственной Думы. Состоит членом комиссии по военным и морским делам. К
самому Сухомлинову обратиться может.
Так генеральша Крапивникова
впервые узнала о новых возможностях Владимира Николаевича Венёвцева.
А утром он уже сам витийствовал в том же кресле на
веранде:
– Бестолково у нас расходуется бюджет, ох,
бестолково! Вооружаться лучше надо. Этого за державу никто не сделает. Сопли же сиротам и попы подотрут, а дороги железные и купцы
построят.
Венёвцев начинал карьеру в земстве, будучи простым
помещиком, ограничившим свое образование реальным училищем, но обладавшим
несомненными ораторскими способностями. Правда, оценили их не сразу: долгие
пятнадцать лет добивался он должностей председателя управы и предводителя
дворянства в родном Тимском уезде. Зато в 1912 году,
в канун собственного сорокапятилетия, с первой же
попытки выиграл выборы в Государственную Думу, где тут же влился во фракцию
правых – одну из трех самых крупных. Лишь у октябристов и
кадетов было больше членов, причем у последних – всего на одного.
Уже будучи депутатом, Венёвцев стал товарищем
председателя уездного отдела Союза русского народа, осчастливил своим
присутствием Русское Собрание и даже выступил одним из учредителей Всероссийского
Филаретовского общества народного образования. Иными словами, сделался рьяным
монархистом.
Вот только личной жизни такая успешная карьера
никак не помогала: в сорок шесть лет крупный общественный деятель, известный
всей России, оставался бобылем. Как закоренелый холостяк, общения с барышнями
избегал, зато с дамами вел себя бесцеремонно, не особенно считаясь даже с
присутствием их мужей. В отсутствии же оных бесцеремонность начинала граничить
с развязностью.
– Зинурка, ты у нас
слишком грустная, – заявил он хозяйке дома прямо при ее свекрови. – Такую
диспозицию нужно срочно исправлять. Не дожидаясь твоего капитана.
Павел Венёвцев был на десять с лишним лет младше
брата и никогда не решался делать ему замечания публично. Однако наедине
попенял:
– Ты бы не вгонял в краску мою свояченицу.
Во-первых, всё равно не удастся – скала. Во-вторых, пощадил бы уши генеральши.
Но бравый депутат не счел нужным прислушаться к
разумным доводам брата. На следующий день он снова не преминул подтрунить над
соломенной вдовой в присутствии ее сестры и свекрови:
– Зинура, по-моему, ты
украдкой от нас каждое утро съедаешь на завтрак по десять лимонов. Поделись,
пожалуйста, в другой раз.
– Теперь я понимаю, почему женщин не выбирают в
Государственную Думу, – спокойно ответила на выпад Зинаида.
– И почему же? – спросил Владимир Николаевич.
– Они не смогут оценить депутатский юмор.
Венёвцев примолк. После недолгих раздумий он решил
взять крепость осадой. Для этого собрался вползти троянским конем в сердце
юного Ники. Заметив это, мать ребенка сама стала подталкивать его ближе к сыну,
имея, правда, совсем другую корысть.
– Вы бы, Владимир Николаевич, поведали детям о
новом служении отечеству в высоком ранге народного избранника. Они ведь слышат
от старших только о службе военной или гражданской, а вдруг рано или поздно
кому-нибудь из них тоже доведется стать членом Государственной Думы?
Честолюбивому депутату такая идея пришлась по
душе. Особенно усердствовал он при сепаратных разговорах с Никой.
– Такой умный мальчик, как ты, должен с юных лет
думать о политической карьере, мечтать о самом высоком предназначении:
облегчать бремя государю заботой о написании законов и надзором за лукавыми
министрами.
Работу в правительстве Владимир Николаевич
почему-то «высоким предназначением» не считал, подозревая членов кабинета в
постоянных тайных интригах против устоев самодержавия и желании занять
положение, сопоставимое со статусом их английских коллег.
«Умный мальчик» поначалу не хотел понимать смысл
слов человека, потеснившего в их доме и незримо присутствовавшего отца, и
реально властвовавшую в нем мать. Но поклонение перед важным гостем всех
соседей, наезжавших от случая к случаю родственников и даже специально
вернувшегося в отчий дом ради общения с депутатом любимого дяди Саши заставило
Нику более взросло подойти к оценке навязчивого собеседника. Тем более, что он старался говорить с ребенком на равных, не отпуская
в его адрес никаких шуток, и нарочито выделял из четверки кузенов (к старшим
прибавился и младший, Жоржик, сын дяди Саши).
– Понимаешь, Ника, – с озабоченным видом, нахмурив
брови, вещал ему Венёвцев, – в депутаты иногда пролезают совершенно
безнравственные люди. Например, кадеты.
– У меня папа был кадетом, – обиженно отозвался
мальчик.
– Э, ты не путай: я говорю совершенно о других
кадетах. Так называют по первым буквам их партии конституционных демократов: ка-дэ. Они не имеют никакого отношения к военным. Скорее
даже, в душе их ненавидят. И царя ненавидят. И Россию. Им хочется, чтобы у нас
всё было, как в их любимых Франции и Америке. Чтобы вместо Государя императора
правил президент, чтобы министров назначал парламент. Вот почему необходимо
иметь хороших депутатов больше, чем плохих.
– А откуда берутся плохие?
– Их выбирает темный народ. Ему дано право голосовать, но он легко поддается на агитацию пустословов.
Пока настоящие мужчины, подобно твоему папе, служат в армии, на флоте,
различных учреждениях, всякие болтуны обманывают избирателей, стараясь
проскочить в Думу. Поэтому не всем надо идти в офицеры. Одним придется защищать
державу от врага внешнего, в боях и сражениях, а другим – от врага внутреннего:
на выборах и думских занятиях. Это тоже очень важно и очень почетно. Посмотри,
сколько в лесу падает деревьев не от того, что их поддел кабан или повалил
медведь, а от маленького жучка-короеда, заведшегося внутри дупла и подточившего
ствол изнутри! Среди людей тоже немало таких незаметных жучков. Нельзя
позволить им свести наш огромный, наш великий лес, именуемый Россией.
Известный монархист подбивал клинья не только к
ребенку, но и к его матери. Ее мужской характер, сочетание приятной женственной
внешности с твердостью поведения очень привлекали Венёвцева. Через Агнию и
Павла он знал обо всех семейных неурядицах Крапивниковых
и вдохновился перспективой отбить у капитана жену.
Зинаида быстро раскусила намерения именитого
гостя. Уж если она научилась обходиться без красавца-мужа, которого когда-то
полюбила со всей страстью своей суровой натуры, то что
было говорить о не очень опрятном, заметно стареющем и не слишком симпатичном
холостяке-эгоисте, влюбленном больше всего в собственную известность! Ей
показалась невероятно смешной сама иллюзия, питавшая этого неглупого человека.
Как он мог даже дерзнуть подумать о таком?!
– Я хочу еще раз серьезно поговорить с Шурой, –
сказала она однажды свекрови, единственному человеку в доме, не поддавшемуся
чарам депутата. – Нужно, чтобы он взял отпуск и приехал хотя бы на неделю.
Обрадованная Вера Сергеевна тут же написала сыну.
Тот начал хлопотать перед начальством.
Но неожиданно нагрянули непредвиденные,
чрезвычайные события, отодвинувшие на долгие годы встречи многих разлученных
супружеских пар. А некоторых и навсегда.
Лето, обещавшее быть таким жарким, таким обильным
на радости и удовольствия, стало рубежом, разделившим всю историю человечества на ДО и ПОСЛЕ. На прекрасное, лишь
иногда мрачное ДО и ужасное, временами беспощадное и только изредка щадящее
ПОСЛЕ.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Новорожденную крестили в самой середине лета, в Губернске, где она издала свой первый крик. Впрочем, нет:
радостное для Угриных событие произошло в нескольких
верстах от города, в имении Ольгиного мужа Павла Ивановича. Головнины сразу же
и безоговорочно признали невестку, выбранив, однако, Михаила за скрытность, и в
пику чопорной Капитолине Александровне, не особенно
вхожей в их дом, приютили у себя на лето молодую чету, всеми силами
стремившуюся в последние недели перед рождением первенца обосноваться на
природе.
Ольга Георгиевна взяла на себя все заботы об
устройстве крестин, давая понять мачехе, кто на самом деле является старшим в
их роду. Конечно же, ждали наследника. Но и девочке все были рады, видя в ее
появлении на свет знак свыше, что брак продолжателя фамилии замечен, подкреплен
потомством и может принести плоды еще не однажды.
В честь великомученицы, прославленной в день
крещения, ребенка нарекли Мариной. Против всеобщего ожидания сама Ольга
крестной матерью не стала, хотя с мужской стороны поручила роль восприемника
мужу, уступив это право сводной сестре Вере, специально приехавшей из
белорусской глуши ради такого события.
Но главный из приготовленных ею сюрпризов состоял в другом.
Когда всё семейство, включая четырехлетнего
Костика, собралось за праздничным столом, а малышка посапывала неподалеку в
колыбели, на торжество прибыла необычная гостья. О ее существовании знали все,
но никто и никогда не удостаивался чести долгого общения. Она приходилась
кузиной деду Ольги и Михаила и принадлежала к тому колену рода Угриных, от которого давно уже никого больше не осталось в
живых.
Величественного вида старуха сама, без посторонней
помощи, приблизилась к детской кроватке и сухощавой, но твердой рукой
перекрестила младенца:
– Благословляю тебя, дитя мое.
Потом она обратилась к застывшим от изумления
родственникам, чаявшим увидеть ее лишь в лучшем из миров:
– Вот так же и меня без малого восемьдесят лет
назад благословила моя прабабка. А была она, да будет вам известно, побочной
дочерью императора Петра Третьего, родоначальника
правящей ветви Дома Романовых. Конечно, вы подумаете, что это легенда. Однако у
меня есть подтверждение. Не бумажное, которое легко подделать, а более весомое
доказательство. Оно передается из поколения в поколение по женской линии, и
сегодня я дарю его нашей новорожденной, поскольку у самой в семье одни
мальчики.
Старуха достала из ридикюля маленькую бархатную
коробочку и царственным жестом поманила к себе Лизу:
– Наденешь на свою дочь, когда она достаточно
повзрослеет, чтобы оценить величие подарка.
Подстрекаемая любопытными взглядами окружающих,
Лиза открыла коробочку.
В ней лежал золотой медальон с портретом
Государыни императрицы Елизаветы Петровны.
В этой семье дети не рождались уже ровно десять
лет.
Последним стал слабенький мальчик, унаследовавший
от матери страшный недуг – гемофилию. Такой диагноз сродни приговору: с ним
долго не живут.
Мутантный ген болезни, возможно, укоренился и в
организме его четырех сестер, но женщины от нее не страдают и лишь передают
роковую заразу сыновьям.
Впрочем, девочек из этого рода обрекала на
страдания не сама гемофилия, а невозможность устроить из-за нее свою судьбу.
Трагедию их семейства скрывать было невозможно: она стала известна всему миру и
навсегда закрыла им дорогу к брачному алтарю, поскольку главное их
предназначение заключалось в производстве на свет именно сыновей. Появись в
доме еще один мальчик и окажись он здоровым, проклятие, возможно бы, и пало. Но
Господь новых детей несчастным родителям не посылал.
От этого страдала уже вся Россия, ибо семья была
не простой, а Августейшей.
Продлить жизнь наследнику могла лишь
сверхъестественная сила. Именно такую и почувствовали
отец с матерью в простом и грубом мужике, явившемся из далекой Сибири. Однако с
тех пор, как он начал опекать наследника, в доме не стало покоя: вся страна
норовила позлословить о зависимости Николая и Александры от шарлатана, которым умело манипулировали авантюристы разного сорта и калибра.
Неотесанного простолюдина пришлось срочно выдавать
за старца. Но старчество – издавна почитаемая на Руси форма прижизненной
святости – никак не сочеталось с необузданной похотью, чревоугодием и властолюбием,
одновременно угнездившимися в пришельце. Тысячи людей
невольно становились свидетелями вакханалий в ресторанах и трактирах, слышали о
непристойных приставаниях от их жертв и знали из вполне надежных источников о
наглом вмешательстве в государственные дела. Пока статс-секретарем оставался
человек железной воли и гипертрофированной бескомпромиссности, последнее не
носило угрожающего характера. Однако бездарность охранки не только не
воспрепятствовала, но и поспособствовала убийству этого Богом посланного России
заступника. Новый премьер, при всех прочих достоинствах, оказался не столь
непримиримым к сибирскому «чудодею». Правда, и это его не спасло: в январе
четырнадцатого года он был отставлен. Его сменил очень старый и очень слабый
духом господин, заискивавший перед псевдостарцем.
Страна катилась в пропасть.
Неожиданное спасение подоспело как раз вовремя.
За месяц до рождения маленькой Марины сараевский гимназист Гаврила Принцип затесался в толпу,
встречавшую кортеж наследника австрийского престола у поворота с набережной Дрины на Латинский мост. Когда открытый автомобиль с четой
Габсбургов, не сопровождаемый охраной, поравнялся с ним, Принцип выхватил
револьвер и двумя точными выстрелами уложил наповал и эрцгерцога и его супругу Софи. Схваченный на месте злоумышленник признался, что
действовал по заданию подполья. Его организация ответила террором на аннексию
Боснии и Герцеговины Австро-Венгерской империей и добивалась этим воссоединения
своей родины с независимой Сербией.
Назревал нешуточный конфликт. Австрия, которой и
так не везло с наследниками, кипела законным негодованием. За ее спиной к тому
же стояла воинственная Германия. Сербию поддерживала мощная славянская сестра –
Россия. Локальной войной тут было не обойтись.
Мир замер в ожидании, надеясь на благоразумие
Берлина и Петербурга.
Но произошло прямо противоположное.
В день, когда Марина Угрина
появилась на свет, Австро-Венгрия предъявила южному соседу заведомо
невыполнимый ультиматум, унижающий его суверенитет. Именно в тот же день
французский президент Раймон Пуанкаре покидал
Петербург. Милитаристский настрой гостя, заверившего в непременном исполнении
союзнических обязательств, случись России втянуться в любую войну, демонически
повлиял на Государя императора Николая Александровича, и без того подстрекаемого
своими сановниками на решительные действия. Уже назавтра царь распорядился
мобилизовать на случай нападения Австрии на братскую Сербию четыре военных
округа – Московский, Харьковский, Одесский, Казанский – и два флота: Балтийский
и Черноморский.
Реалистически настроенная Сербия, как это ни было
для нее тяжело, приняла австрийский ультиматум, согласившись выполнить девять
из десяти его требований. Даже поспешно казнила организатора сараевского покушения полковника Дмитриевича. Отказалась
лишь допустить на свою территорию войска Габсбургской
империи.
На третий день после такого ответа Австрия начала
боевые действия. Ближайшие союзники воюющих сторон – Германия и Россия – не
могли больше оставаться в стороне.
Следующим утром русский император Николай
обратился к своему кузену Вильгельму:
«В этот особенно серьезный момент я прибегаю к
твоей помощи. Позорная война была объявлена слабой стране. Возмущение в России,
вполне разделяемое мною, безмерно. Предвижу, что очень скоро, уступая
производящемуся на меня давлению, я буду вынужден принять крепкие меры, которые
поведут к войне. Стремясь предотвратить такое бедствие, как европейская война,
я умоляю тебя во имя нашей старой дружбы сделать всё возможное, дабы не
допустить твоих союзников зайти слишком далеко.»
Кайзер к вечеру прислал ответ:
«Разделяю твое желание сохранить мир, но, как я
уже говорил тебе в своей первой телеграмме, я не могу рассматривать выступление
Австрии против Сербии как ‘позорную войну’. Австрия по опыту знает, что
сербские обещания на бумаге абсолютно не заслуживают доверия. По моему мнению,
действия Австрии должны рассматриваться как желание
иметь полную гарантию в том, что сербские обещания претворятся в реальные
факты. Поэтому я считаю вполне возможным для России остаться только зрителем
австро-сербского конфликта и не вовлекать Европу в самую ужасную войну, какую
ей когда-либо приходилось видеть».
Только глухой не услышал бы в последних словах
неприкрытую угрозу! Однако Николай не стал хвататься за брошенный ему
спасательный круг. Подождав вечер, ночь и утро, Вильгельм следующим днем решил
выразить свою позицию более определенно:
«Австрия мобилизовала только часть своей армии и
только против Сербии. Если, как видно из сообщения твоего и твоего
правительства, Россия мобилизуется против Австрии, то моя деятельность в роли
посредника, которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя по твоей
усиленной просьбе, будет затруднена, если не станет совершенно невозможной.
Вопрос о принятии того или иного решения ложится теперь со всей своей тяжестью
исключительно на тебя, и ты несешь ответственность за войну или мир».
Ответ пришел через двадцать минут, в тот самый
момент, когда в Губернске крестили маленькую Марину:
«Военные приготовления, вошедшие теперь в силу,
были решены пять дней тому назад как мера защиты ввиду приготовлений Австрии.
От всего сердца надеюсь, что эти наши приготовления ни
с какой стороны не помешают твоему посредничеству,
которое я высоко ценю. Необходимо сильное давление с твоей стороны на Австрию
для того, чтобы она пришла к соглашению с нами».
В считанные часы прирожденный пацифист Николай,
поборник идеи всеобщего разоружения, неожиданно для своего кузена Вильгельма
превратился в непримиримого воителя. И уж никак не под влиянием сибирского
провидца. Тот второй месяц был отрезан от Петербурга. Едва ли не в тот же день,
когда был сражен эрцгерцог Франц Фердинанд, «старец» тоже пережил покушение. В
родном селе Покровское, куда он отправился погостить на лето, старая
приятельница Хиония Гусева из ревности проткнула ему пузо тесаком. Находясь между жизнью и смертью, «Божий
человек» нисколько не мог влиять на политику. А если б и мог, то наверняка
уговаривал бы царя замириться с австрияками и немцами, что он потом и делал.
В тот день советы давали другие люди. Николай
колебался как никогда. Он то отдавал приказ о всеобщей
мобилизации, то его отменял. Военный министр Владимир Александрович Сухомлинов, неповоротливый из-за почтенного возраста, не
знал, как и реагировать на высочайшие метания туда-сюда. Тут недюжинную сообразительность
на горе матерям всего мира проявил его товарищ. Он просто отключил все
служебные телефоны, полагая это более простым, чем рассылать по войскам депеши
об отмене уже отправленных распоряжений и поворачивать назад эшелоны.
У Николая же начали проявляться явные симптомы
раздвоения личности. Утверждая одной рукой указ о всеобщей мобилизации, другой
он писал в Берлин:
«Сердечно благодарен тебе за
твое посредничество, которое начинает подавать надежду на мирный исход кризиса. По техническим условиям невозможно приостановить
наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации
Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с
Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих
действий. Даю тебе в этом мое слово».
(«Техническими условиями», похоже, были
отключенные телефоны.)
Ответ на этот лепет пришел, когда уже начался
последний день июля. Он же последний день мира:
«Вследствие твоего обращения к моей дружбе и твоей
просьбы о помощи я выступил в роли посредника между твоим и австро-венгерским
правительством. В то время, когда еще шли переговоры, твои войска были
мобилизованы против Австро-Венгрии, моей союзницы, благодаря чему, как я уже
тебе указал, мое посредничество стало почти призрачным. Тем не менее, я
продолжал действовать, а теперь получил достоверные известия о серьезных
приготовлениях к войне на моей восточной границе. Ответственность за
безопасность моей империи вынуждает меня принять предварительные меры защиты.
В моих усилиях сохранить всеобщий мир я дошел до
возможных пределов, и ответственность за бедствие, угрожающее всему
цивилизованному миру, падает не на меня. В настоящий момент всё еще в твоей
власти предотвратить его… Европейский мир всё еще может быть сохранен тобой,
если только Россия согласится приостановить военные приготовления, угрожающие
Германии и Австро-Венгрии».
Вот и спала маска миротворца! Последняя фраза –
чем не ультиматум?
Николай не мог ее не понять. Возможно, он и
предпринял бы предупредительные меры, но быстро этого делать не умел, а кузен Вилли, как вскоре выяснилось, дал ему на раздумья всего
лишь одну ночь. Уже в полдень графу Фридриху Пурталесу,
германскому послу в Петербурге, была направлена такая инструкция от
рейхсканцлера Теобальда Бетмана-Гольвега:
«Поскольку русское правительство не дало
удовлетворяющего нас ответа на наше требование, прошу Ваше превосходительство
сегодня в пять часов пополудни вручить следующую декларацию:
‘Императорское правительство с самого начала
кризиса старалось найти мирное его разрешение. Отвечая на
выраженное со стороны Его Величества Императора Всероссийского желание, Его
Величество Кайзер Германский в согласии с Англией принял на себя исполнение
миссии посредника между петербургским и венским кабинетами. Когда
Россия, не дожидаясь результатов его посредничества, приступила к мобилизации
всех своих вооруженных сил на суше и на море, вследствие этой, полной угрозы
меры, не вызванной никакими военными приготовлениями со стороны Германии,
Германская Империя оказалась перед лицом серьезной и непосредственной
опасности. Коль скоро императорское правительство упустило бы возможность
предупредить эту угрозу, оно поставило бы под вопрос безопасность, да и самое
существование Германии. Соответственно этому германское правительство нашло
себя вынужденным обратиться к правительству Его Величества Императора
Всероссийского, настаивая на прекращении упомянутых военных мер. Ввиду того,
что Россия отказалась удовлетворить это пожелание и этим отказом воочию
продемонстрировала, что ее действия направлены против Германии, я имею честь по
указанию моего правительства сообщить Вашему превосходительству следующее:
Его Величество Кайзер, мой августейший повелитель,
принимая от имени Империи этот вызов, считает себя в состоянии войны с
Россией’».
Когда, следуя предписанию канцлера, граф Пурталес запросил аудиенцию у министра иностранных дел
Сергея Дмитриевича Сазонова, маховик германской военной машины был уже невозвратно
запущен самим Вильгельмом, участником любезной переписки двух родственников.
Поводом для визита посла стало получение официального ответа на требование
отменить всеобщую мобилизацию. Формально Сазонов еще мог предотвратить войну.
Но вся беда в том, что именно этот сановник страстно ее желал и всячески
подталкивал к ней Государя императора.
Россия узнала обо всём на следующее утро из уст
самого самодержца, когда Николай, собрав в Зимнем дворце своих приближенных,
торжественно возвестил о неудаче собственной дипломатии.
Увы, исторические романы лишены даже самой
незначительной интриги: любой энциклопедический словарь мгновенно подскажет
читателю ее развязку.
Но автор избрал другой жанр. По его законам судьба
новорожденной девочки Марины гораздо важнее судеб августейших особ: ведь о них
уже достаточно написано другими – как художниками слова, так и
беспристрастными, а иногда пристрастными учеными мужами, вооруженными фактами,
документами и свидетельствами очевидцев. Поэтому наша интрига только начинается,
и развязка ее до конца не известна даже автору. Да-да, автор пока сам не знает
многого. Давно замечено: не всегда собака виляет хвостом, иногда хвост виляет
собакой.
И всё же нельзя обойти вниманием поведение
реальных персон.
В описанном случае оно не имеет никаких объяснений
и ни малейших оправданий, а по вопиющей безответственности не
сравнимо ни с чем из истории человеческого рода со времен Адама и Евы. К
такому выводу толкает не только знание самоуничтожительных
последствий, перечеркнувших благополучие одних и жизнь других безумцев. Обрекая
миллионы людей на смерть, кузены Вилли и Ники попрали
клятвы, данные при совершении великого таинства помазания, ставившего их выше
своих соотечественников, но и делавшего ответственными на этой бренной земле за
другие жизни, зачатые и рожденные по воле Того, Кто
вручил им сей крест. Вот почему из четырех престолов, изначально вовлеченных в
войну, – австрийского, германского, русского и сербского – устоял лишь
последний, самый, казалось бы, слабый: ведь единственно Сербия стала невинной
жертвой чужой алчности. Остальные искали ту или иную корысть, лукавя друг перед
другом и собственными народами. Конечно, Франц Иосиф ринулся за Дунай вовсе не
мстить за племянника. Он мечтал укрепить свою разноязыкую лоскутную империю
пресловутой «маленькой победоносной войной» и, разумеется, взять то, что плохо
лежит. Конечно, Вильгельм подготовился к схватке с Россией не за одну ночь и
поводом к ней считал вовсе не скопление русских войск в районе абсолютно
ненужной ему Галиции. Да и Николаю, по большому счету, плевать было на
несчастных сербов, что и показали первые же месяцы боевых действий. Безусловно,
он нацелился на Станислав и Львов, а в дальнейшем – на вожделенный для всех
русских царей Константинополь.
Судьба отплатила всем трем венценосцам падением их
империй, и без того невообразимо огромных.
Но самая безумная авантюра в истории человечества
наиболее болезненным образом затронула не столько судьбы государств, сколько
судьбы всех без изъятия подданных главных виновников неправедного
кровопролития. Даже появившихся на свет в ее канун.
Более того, проклятие перешло и на следующие поколения. Едва
ли найдется хотя бы один человек в Петербурге и Берлине, Вене и Будапеште,
Москве и Белграде, Праге и Братиславе, Загребе и Любляне, Варшаве и Вильнюсе,
Хельсинки и Таллине, Риге и Сараеве,
а также Киеве, Харькове, Дрездене, Мюнхене, Кракове, Гданьске и тысяче других
городов на просторах Европы, чья жизнь не изменилась бы, поведи себя кузены Вилли и Ники в хороший летний субботний день первого
августа тысяча девятьсот четырнадцатого года от Рождества Христова как подобает
истинным помазанникам Божьим.
Никаких интересов их государств, повторяю это еще
раз, конфликт между Австро-Венгрией и Сербией из-за убийства эрцгерцога Франца
Фердинанда не затрагивал.
Пройдет восемьдесят пять лет, и уже другие
правители, имея на то гораздо меньше оснований, чем Франц Иосиф, захотят
наказать Сербию огнем и мечом. Россия не только не ввяжется в войну, но даже не
замолвит и полслова за братьев-славян.
Народ же… народ будет благодарен за это своим
правителям, уже не освященным к тому времени таинством помазания, обладающим,
мягко говоря, сомнительной легитимностью. На них и так уже была невинная кровь
собственных граждан. Однако им хватило ума не рисковать больше чужими жизнями.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Если в первой Отечественной войне события
развивались с ошеломляющей стремительностью, и уже через три месяца после ее
начала произошло всё главное – Смоленское сражение, Бородинская битва, сдача и
пожар Москвы, а войска проделали колоссальный путь, – то начальные месяцы
второй Отечественной особой подвижностью противоборствующих армий не
отличались. Нападавшая и имевшая поэтому некоторое
преимущество сторона поначалу двинулась вперед, затем разжавшаяся русская пружина
отбросила ее назад, после чего фронты на время стабилизировались, и каждый из
противников мог считать себя в выигрыше, хотя и относительном.
Весьма показательными стали перемещения на главном
фронте – Русско-германском.
Педантично выполнявший указания Ставки генерал
Павел Карлович Ренненкампф начал кампанию с победы в Гумбиненском сражении. Возглавляемая им 1-я армия, несмотря
на превосходство неприятеля в живой силе (восемь дивизий против шести),
вынудила того отступить. Тут бы преследовать его, развивая успех. Однако
распоряжений на сей счет не поступило, Ренненкампф
остался на месте и простоял целых три дня, допустив роковой для выдвинувшейся к
границе Восточной Пруссии 2-й армии разрыв километров в шестьдесят.
В него-то и устремился его тезка Пауль фон Гинденбург, возвращенный кайзером Вильгельмом из
отставки, чтобы сменить осрамившегося под Гумбиненом
генерала фон Притвица.
В первый же день приезда в свой штаб Гинденбург
долго изучал карту. Ему показалась странной позиция русских войск.
– Ваши люди точно нанесли расположение противника?
– спросил он начальника штаба.
– Совершенно точно, excellence!
Мы вели разведку с аэроплана, – мгновенно отрапортовал тот.
– Тогда я совершенно не понимаю этих русских, –
усмехнулся Гинденбург и приступил к окружению армии генерала Самсонова.
Он уже считал законченной свою карьеру и собирался
вести тихий, неприметный образ жизни не слишком удачливого отставника. Но тут
подвернулись один за другим за неполный месяц три судьбоносных события:
началась весьма непонятная война, непостижимым образом оскандалился фон Притвиц, и абсолютно нелепо повел себя достаточно сильный и
разумный неприятель.
Всё это давало отменный шанс
шестидесятисемилетнему генералу.
Да, воистину механизм Истории приводят в действие
мелкие шестеренки, цепляющие одна другую! Вторую мировую войну, как известно,
развязал Гитлер. Его приход к власти в Германии шестью годами раньше
предопределила политическая и человеческая слабость престарелого, тогда уже
восьмидесятисемилетнего Пауля фон Гинденбурга.
Президентом страны этот никудышный политик стал лишь благодаря взлету своей
военной карьеры, вознесшему его на должность начальника Генерального штаба,
фактического главнокомандующего во время Первой
мировой войны. Генштаб он возглавил за победы на Восточном фронте, начавшиеся с
возвращения в действующую армию после поражения немцев в Гумбиненском
сражении, хотя генерал фон Притвиц, формально его
проигравший, немало поспособствовал своей неудачей последующему окружению и
разгрому войск генерала Самсонова.
Вот и получается, что самой первой шестеренкой,
запустившей маховик Второй мировой, стал единичный
успех бездарного Ренненкампфа: именно он в конечном
итоге привел мир к событиям 1939-45 годов.
Угрюмый фабричный город Лодзь – одна из западных
окраин Российской империи, – талантливо обрисованный Владиславом Реймонтом, не единожды за осень четырнадцатого переходил из
рук в руки.
В середине октября 2-я армия генерала Сергея
Михайловича Шейдемана, возглавившего ее после
самоубийства предшественника, отбила Лодзь у неприятеля и продвинулась на запад
до реки Варты. Чуть севернее наступала 1-я армия всё
того же Павла Карловича Ренненкампфа, свалившего все
свои неудачи на покойного Самсонова и получившего еще в августе орден святого
Владимира второй степени с мечами.
Оба командующих – два бравых кавалериста – уже
видели в мечтах, как пересекают границу Германии и берут курс на Берлин.
Иначе думал битый Шейдеманом
Пауль фон Гинденбург. Поставленный во главе войск
Восточного фронта, он тут же начал искать слабинку у
своего недавнего обидчика.
Но что это? Неужели дежавю?
Между 1-й и 2-й русскими армиями, действовавшими
абсолютно несогласованно, образовался точно такой же разрыв, как и два месяца
назад в Восточной Пруссии: километров шестьдесят-семьдесят. Недолго думая,
мстительный Гинденбург приказал сменившему его во главе IX армии генералу
Августу Макензену вклиниться между ними и окружить Шейдемана.
На ту беду как всегда недальновидный Ренненкампф, стоявший на правом берегу Вислы, выдвинул
составлявший его левый фланг 5-й Сибирский корпус на противоположный берег. На
него-то и напал тридцатого октября в районе Влоцлавска
генерал Макензен.
Неделю шли бои. Сибирякам из двух корпусов (на
помощь Пятому пришел и Шестой) пришлось отступить вниз
по Висле до Печиски.
Но не их избрал главной мишенью Гинденбург.
Основные силы IX армии он бросил на обнажившийся фланг Шейдемана.
Изрядно потрепав русские войска к северу от Лодзи в сражениях у Кутно, Ленчицы, Озоркова и Стрыкова, Макензен стал всерьез угрожать полным окружением 2-й армии,
оторванной теперь от 1-й.
Не сразу понял такую опасность только что
назначенный командующим Северо-Западным фронтом генерал Николай Владимирович
Рузский. А когда понял, схватился за голову. Совсем недавно взявший Львов, он
уверовал в свою счастливую звезду и не собирался попадаться в ту же ловушку,
что его предшественник. Но никаких резервов в своем распоряжении при этом не
имел, поэтому вынужден был наспех сформировать специальный отряд для ответного
удара в тыл германцам.
Наряду с 25-м Донским казачьим полком, двумя
туркестанскими стрелковыми полками и двумя другими подразделениями в Ловичский отряд вошла выхваченная из 10-й армии 6-я
Сибирская стрелковая дивизия, в которой служил капитан Крапивников.
Созданному впопыхах отряду, равному по количеству
штыков полуторам корпусам, забыли дать тяжелую
артиллерию. Он к тому же не имел собственного штаба и прочих корпусных
учреждений. Поэтому снабжение его не только снарядами и патронами, но фуражом и
продовольствием налажено не было. Не имел он и своей санитарной части. Однако
тяжелее всего сказывалось отсутствие вспомогательных войск: связистов,
авиаторов, имевшихся в достатке у противника. Немцы могли совершенно
безнаказанно совершать облеты и с наглой ухмылкой вести разведку с воздуха.
Насколько неудачным оказался экспромт
экстравагантного генерала Рузского, стало ясно уже в первые
дни нелегких испытаний, уготованных отряду.
В ночь на шестое ноября 6-я Сибирская стрелковая
дивизия начала высаживаться из эшелонов, доставивших ее по железной дороге из
Восточной Пруссии в небольшой польский городок Лович
(в честь него отряд и окрестили Ловичским).
Переброска войск затягивалась, но в ту же ночь командир отряда генерал
Слюсаренко получает приказ о наступлении на Стрыков.
Наступать, когда основные силы еще в пути?
Естественно, маневр срывается. Ренненкампф
в бешенстве. Он заменяет Слюсаренко другим генералом, Шуваловым. Мало того,
отдает Ловичский отряд под начало командира 2-го
корпуса генерала Чурина.
Утром восьмого ноября следует новая директива:
двигаться на Брезины. Но Брезины
гораздо южнее Стрыкова. Пока читают этот приказ,
выходит еще один: наступать четырьмя колоннами на немецкие тылы между Стрыковом и Брезинами. Одной из
бригад 6-й Сибирской стрелковой дивизии при этом ставится задача занять Брезины.
Если первый пришел от того же Ренненкампфа,
то второй – непосредственно от командующего фронтом, передавшего его лично
начальнику отряда Шувалову по телеграфу. Генерал Рузский вовремя спохватился:
бестолковый командарм целил в пустоту, указанное им пространство было уже
свободно от переместившегося неприятеля.
Возникшая из-за чехарды приказов неразбериха
привела к явно ошибочному выдвижению в авангард не 24-го, а 23-го полка,
вынужденного спешно возвращаться с занятых позиций. Два часа ушло на совсем не обязательную рокировку. Да к тому же, когда уже
перестроились и двинулись на Брезины, впопыхах
спутали дорогу. Пришлось возвращаться. Потеряли еще три часа.
В результате к городу подошли лишь в темноте. И,
не имея никаких сведений о расположении противника (он же провел, как всегда,
разведку с помощью аэроплана), отправили вперед два батальона. Те стали на
ощупь растекаться по узким улочкам и наткнулись на бешеный пулеметный огонь. Лишь немногие унесли ноги: сто
двадцать человек полегли сразу, более двухсот получили ранения, остальные в
панике ринулись назад, неся стоявшим позади резервистам весть о полном разгроме
полка.
Новую атаку решили отложить до утра. Однако ночью
разведку не провели и лишь по грохоту на мостовой догадались о перемещениях
неприятеля.
В восемь часов утра девятого ноября сибиряки снова
пошли в атаку. Остаткам 23-го полка досталась западная часть города, 24-му
полку – восточная, 21-й полк послали в обход с юго-востока, а 22-й оставили в
резерве и расположили у селения Шиманишки.
За несколько минут до начала наступления германцы
открыли упреждающий артиллерийский огонь. Ответная стрельба русских началась
лишь через полчаса, но подавить огневые точки противника не удалось, и он
продолжал обстреливать наступающих. Потеряв из-за этого более полусотни стрелков,
24-й полк сумел всё же ворваться в город с востока одним батальоном и с севера
– другим. Важным стратегическим объектом неожиданно стал кирпичный завод на
юго-восточной околице. После его захвата одной из сибирских рот немцы поспешили
оставить город, двинувшись в юго-западном направлении, в сторону Малчева. От рукопашного боя они предпочли уклониться, видя
храбрость и решительность русских воинов.
Наиболее отчаянные храбрецы из 24-го полка начали
было преследовать отступающего неприятеля, однако их командир полковник
Зенкович зачем-то приказал остановиться и вернуться.
При зачистке города было обнаружено около сотни
германских солдат и несколько офицеров, не считая раненых. Все они попрятались
в подвалах и на чердаках. В качестве трофеев победителям достались немецкие
пулеметы, а также захваченные несколькими днями раньше у самих русских повозки
со снарядами. В брошенном противником штабе остались к тому же важные документы
и карты.
Всё бы хорошо, но потери наступавших составили
шестьсот человек. На порядок больше, чем у защищавшихся, судя по нескольким
десяткам погибших в уличных боях.
В два часа пополудни всю бригаду построили, чтобы
поздравить с победой.
За время этой церемонии германцы ушли настолько
далеко, что, выражаясь военным языком, можно было говорить об очередном
нарушении соприкосновения с противником.
Итак, разбитый неприятель отступил на юго-запад, а
бригада генерала Сулевича двинулась двумя колоннами
на юг: правая – на Галков, левая – на Борово. Штаб и 22-й полк остались в Брезинах,
а остальные расположились на ночлег в окрестных селах. Отряд генерала
Максимовича – во взятом без боя Стрыкове.
Разведку снова не выслали.
Так и встретили утро десятого ноября.
Если русские легли спать победителями, то генералу
Макензену предстояла бессонная ночь. В результате
успеха Ловичского отряда положение группы
подчиненного ему генерала Шеффера становилось просто критическим. Ей нужно было
срочно пробиваться на север. Но на пути стояли те же Брезины
и Стрыков.
Делать нечего: Шеффер отдает команду незамедлительно
двинуть с юго-запада на Брезины два корпуса: один –
через Хрусты-Старе, другой – в параллельном
направлении, но чуть западнее, – через Воля Ракова и Борово.
На войне как на войне. Проснувшись, можешь
оказаться совсем не в том положении, в котором ложился.
Так случилось и с 6-й Сибирской стрелковой
дивизией, растянувшейся аж на семь километров по
направлению удара группы генерала Шеффера.
На правом фланге оказался 24-й полк. В половине
десятого утра он принял бой в лесу у села Галкова.
Русская артиллерия оказалась по другую сторону перелеска
и помочь пехоте не могла. Немецкая же выбрала
правильную позицию и вела непрерывный фланкирующий огонь по батареям сибиряков.
Это и предопределило трагическую развязку. К пяти
часам пополудни после жестоких сражений и отчаянного сопротивления 3-й и 4-й
батальоны 24-го полка были окружены, смяты и практически уничтожены. Потери
достигли почти половины рядового и трех четвертей офицерского состава.
Остальные угодили в плен.
Главный удар на левом фланге принял 21-й полк. На
рассвете его встретила германская пехота. До полудня перестрелка шла с
переменным успехом, но потом к немцам прибыло подкрепление, и они стали теснить
сибиряков. Завязалась рукопашная.
Когда неприятель начал угрожать охватом всему
левому флангу, подполковник Самохвалов повел два батальона 22-го полка,
стоявшего в резерве, на село Жаковице, однако достиг
его северных окраин только с началом сумерек. Тут же был атакован с трех
сторон, погиб сам и положил большинство своих подчиненных. Лишь немногим
уцелевшим удалось избежать плена и отступить на северо-восток, вдоль железной
дороги, в сторону Скерневице.
Среди них посчастливилось оказаться и капитану Крапивникову, чья рота хоть и заметно поредела, но,
благодаря разумным действиям своего командира, продолжала сохранять
боеспособность.
Если девятого ноября 6-я Сибирская стрелковая
дивизия устраивалась на ночлег победительницей, имея четыре полноценных полка,
то уже в следующую ночь, с десятого на одиннадцатое, у нее не осталось ни одной
сколько-нибудь пригодной для дальнейших действий части, а общая численность
штыков с трудом дотягивала до одного полка.
Тут уже было не до сна. Тем более, что командир 3-й резервной дивизии немцев генерал Литцман принял авантюрное решение совершить ночной бросок
на Брезины с запада, через Адамов.
Впрочем, ничего другого ему не оставалось.
К трем часам пополуночи германские войска уже
входили в опустевший город, за который еще полтора дня назад шли кровопролитные
бои. Штаб Ловичского отряда во главе с его новым
начальником (генерала Шувалова сменил генерал Васильев) успел удрать на
автомобилях в самый последний момент.
Покинул расположение дивизии и
ее командир. Генерал Геннингс, узнав о
неудачах на обоих флангах, впал в глубокую депрессию и отправился вместе со
штабом из села Гай в более безопасное место, выбрав один из фольварков. Однако
так туда и не прибыл.
Комдив исчез бесследно. Как в воду канул.
Перед лицом самой серьезной опасности за всё время
своего существования 6-я Сибирская стрелковая дивизия оказалась без всякого
управления.
Командование вызвался принять на себя генерал
Зелинский, возглавлявший 6-ю артиллерийскую бригаду. Еще ночью он устроил
импровизированный военный совет, созвав командиров разгромленных полков, а
также бригад и артиллерийских дивизионов. Собравшиеся быстро выяснили, что
штаба у них больше нет, приказы от высшего командования к ним не поступают,
связь с соседними частями отсутствует, данными о расположении неприятеля, его
силе и планах они не располагают.
И всё же Зелинский дал указание продолжить с утра
наступление в южном направлении.
Почему с утра? Ночью противника легче было бы
застать врасплох, что по инициативе своего командира и сделала одна из рот
21-го полка. Всего в пятистах метрах от себя она захватила большое количество
спящих немцев, не понеся никаких потерь.
К рассвету же германцы выспались, отдохнули и
сразу же начали поливать русских огнем из легких и тяжелых орудий. Ни о каком
наступлении не могло быть и речи!
В полдень неприятелю удалось обезвредить последнюю
угрожавшую ему артиллерийскую батарею, подбив пять орудий из восьми. Ее
командир подполковник Егоров пал смертью храбрых.
Проявивший ночью инициативу генерал Зелинский,
узнав лишь утром о потере Брезины, усомнился в этом,
а чтобы удостовериться, выслал артиллерийский разъезд. Но не поверил и ему. Под
угрозой расстрела он запретил распространять ставшие уже достоверными сведения
о падении города. Затем фактически бросил командовать войсками. Так же быстро и
легко, как начал всего несколько часов назад.
Более того, взяв с собой командира 1-й бригады
генерала Быкова, он отправился прямиком… в Брезины.
Так, видимо, и не смирившись с донесением разведки.
На подступах к городу, в районе фольварка святой
Анны, оба генерала попали в плен.
Оставался командир 2-й бригады генерал Сулевич. Однако его еще ночью Зелинский отстранил от
должности за высказанное вслух сомнение в возможности утреннего наступления.
В результате к двум часам пополудни одиннадцатого
ноября управление дивизией полностью и окончательно прекратилось. Командиры
полков отныне были предоставлены самим себе, о чем, впрочем, едва ли
догадывались.
В два часа передовые отряды немецкой пехоты
прорвались к селу Гай, откуда предусмотрительно сбежали командующий дивизией со
штабом, и попытались захватить орудия 2-го артиллерийского дивизиона. Однако
4-й и 5-й батареям удалось уйти на запад, оставив противника вообще без
трофеев; к ним присоединились уцелевшие в утреннем бою три орудия 1-й батареи и пять – 2-й батареи. Полностью разгромленной
оказалась лишь 6-я батарея, попавшая под сильнейший огонь немцев у села Витковице (3-я батарея осталась в резерве, в Ловиче, и никакого участия в боях не принимала).
К вечеру противник окружил остатки 6-й дивизии с
севера, востока и юга.
Оставалась лишь дорога на запад, в сторону Лодзи.
Командиры полков уже не могли ориентироваться в
обстановке из-за наступившей темноты и разрешили всем ротам выходить из
окружения самостоятельно, кто как сумеет.
Ротные же в начавшейся кампании показывали себя
ничуть не хуже среднего и высшего командования, совершавшего одну ошибку за
другой, что проявилось и теперь.
Находившийся на левом фланге 21-й полк, полностью
дезориентированный к концу дня, не рассредоточился и начал отходить к Брезинам. Раненого командира, полковника Веселовского,
солдаты несли на руках. Вскоре колонна наткнулась на наступавшего врага,
численно ее превосходившего. Лишь немногие прорвались на северо-восток, к
станции Рогов.
Занимавший более удачное исходное положение
правофланговый 23-й полк, точнее, то, что от него осталось, сумел лесами пробраться
на запад, к селу Милешки. Группу около
тысячи человек вывел сам командир – полковник Георгий Акимович Мандрыка,
внук героя первой Отечественной войны, потерявшего правую ногу на Бородинском
поле, и кровный родственник Александра Крапивникова.
Больше всего досталось 24-му полку, стоявшему днем
в центре, а после ухода 21-го полка сместившемуся на левый фланг. С юга и
востока наседал неприятель. Комполка полковник Зенкович с одной группой решил
уйти на северо-восток, другая же присоединилась к 23-му полку и вышла с ним в
район расположения 2-й армии Шейдемана.
Все, кому удалось вырваться из окружения в
северо-восточном направлении и не угодить по дороге в немецкие лапы, собрались
в районе станции Рогов. Таких набралось около полутора тысяч человек. Образовавшуюся
группу возглавил опальный командир 2-й бригады генерал Сулевич.
Сама же 6-я Сибирская стрелковая дивизия
практически перестала существовать.
Кому была она обязана таким бесславным концом?
Пока сибиряки вели неравный бой с противником,
стоявшие километрах в пяти от места события другие части Ловичского
отряда попросту бездействовали, не выказывая ни малейшего желания помочь
попавшим в беду товарищам. Не пришли на помощь и авангарды 2-й армии генерала Шейдемана, находившиеся километрах в восьми, ближе к Лодзи.
В день рокового сражения с востока и севера от
станции Колюшки располагались также две крупные кавалерийские части: Кавказская
дивизия и Сводная казачья дивизия. Однако первая и пальцем не пошевелила, а
вторая с утра зачем-то двинулась на Гловно, где
никаких событий одиннадцатого ноября не происходило.
В тылу у немцев, южнее Хрусте-Стары, действовал и кавалерийский корпус
генерала Новикова, который попросту уклонился от участия в боях.
В итоге за три дня 6-я Сибирская стрелковая
дивизия потеряла убитыми и ранеными около половины солдат и почти две трети
офицеров. Три с половиной тысячи человек, включая сорока четырех офицеров,
попали в плен.
Немало полегло и германцев. Однако генералу
Шефферу удалось вывести свою группу из, казалось бы, безвыходного положения.
Судя по донесению на имя командарма Ренненкампфа новоиспеченного начальника Ловичского
отряда генерала Васильева, посланному вечером одиннадцатого ноября, во всём
виноватой оказалась 5-я кавалерийская дивизия генерала Шарпантье,
бывшая дальше других от полей сражений. Впрочем, и сам генерал Васильев
появился лишь к развязке трагедии и непонятно откуда ее наблюдал.
Изрядно потрепав друг друга в ходе трехдневных
боев, ни русские, ни немцы никаких стратегических задач не решили. Каждая из
сторон показала свое головотяпство (у первых на сей
раз его было больше) и полное небрежение живыми людьми.
Десятки тысяч вдов и сирот – вот единственный итог
столкновения 6-й Сибирской стрелковой дивизии с группой генерала Шеффера.
Среди них могли оказаться и наши герои – Зинаида Крапивникова с маленьким Никой. Но Господь уберег. Да и сам капитан проявил мужество и смекалку, позволившие вовремя
уйти в Скерневице в безнадежной ситуации и спасти
своих солдат.
Там его ждала непредвиденная и очень приятная
встреча. Оказалось, что к их фронтовой авиации прикомандирован Саша Тикоцкий,
единоутробный брат Евгения, еще один кузен. Саша, несмотря на свою молодость,
еще до войны успел сделаться настоящим асом, известным всей России.
– Какими судьбами? Ты же служил в Тифлисе, –
поинтересовался у него Крапивников.
– Великий князь Александр Михайлович
поспособствовал. Я-то постоянно на передовую просился, но меня не хотели из
Кавказской армии отпускать.
– Давно на нашем фронте?
– С ноября, с начала боев на Лодзинском направлении.
«Значит, летчики у нас были, – подумал про себя
капитан, – но не там, где нужно.» Кузену же он не стал
ничего об этом говорить, лишь похлопал его по плечу и добавил:
– Отлично. Выходит, вместе воевать будем. Нам
авиаторы позарез нужны. Не то германцы полностью небом завладеют.
Так и случилось через три дня, когда Тикоцкий
улетел куда-то на задание, а над расположением 22-го Сибирского полка снова
появился одинокий вражеский аэроплан. При его обстреле Крапивников получил
пулевое ранение в левое предплечье.
Рана оказалась нетяжелой. Александра отправили в
госпиталь, где он провел всего полдня и вернулся назад в роту. Теперь уже не
14-ю, а 1-ю, – четырнадцати в полку больше не набиралось.
В Скерневицком госпитале
капитан Крапивников обнаружил пропавшего командира дивизии генерала Геннингса. Тот лежал в отделении для нервнорасстроенных
и никого не узнавал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Капитолина Александровна не была бы сама собой, если бы не
сумела хотя бы разочек по-змеиному больно ужалить невестку. Вопреки желаниям
Лизы она настояла на том, чтобы ребенка не увозили в Москву и оставили на зиму
на ее попечении в Губернске, дабы дать молодому отцу
возможность спокойно окончить университет.
Такое предложение диктовалось житейской логикой и
опытом поколений, поэтому Михаилу трудно было возражать матери, хотя он совсем
не собирался расставаться с женой и дочерью.
Однако же Лиза пыталась протестовать:
– Люди для того и женятся, чтобы всегда находиться
вместе, – робко напомнила она свекрови известный трюизм.
– Иногда, милочка, нужно и потерпеть. Сейчас
именно такой момент, – с обидной двусмысленностью возразила Капитолина
Александровна. – Между прочим, – зачем-то добавила она, – роди я вместо трех
девочек хотя бы одного мальчика, вам всё равно пришлось бы сейчас проститься.
Выходило, что от более печальной и, возможно,
более долгой разлуки молодых супругов спасла именно мать мужа, не произведя в
свое время на свет его братьев. Иначе ему предстояло бы отправиться на войну.
Однако как единственного сына Угрина забрать на фронт
не могли. Грозила ему лишь участь вольноопределяющегося. Но это – после окончания университета, почти через
год, а за долгие двенадцать месяцев, глядишь, и кампания закончится.
Пришлось Михаилу возвращаться в Москву одному.
Учебе раздельная жизнь молодой пары ничуть не
помогла. Скорее наоборот: теперь на лекциях прежде прилежный студент чаще писал
письма жене, чем конспекты. Во внеучебное время он
никогда не поддавался на призывы холостых однокурсников пользоваться последней
возможностью свободы. Жил от одной поездки в Губернск
до другой. Поводы находились достаточно часто: сначала именины сестер, потом
годовщина свадьбы, затем день ангела Лизы, в ноябре – годовщина свадьбы, потом
свое тезоименитство, ну а в декабре, само собой разумеется, любимое всеми Рождество.
Но за короткими визитами к жене следовали приступы меланхолии, самобичевание и
страшные подозрения.
«Милая и
дорогая детка моя Лизонька!
Как ты
поживаешь, моя славная, милая мордочка, всё ли у вас благополучно?
После
возвращения у меня такая тоска, что товарищи удивляются перемене со мной. Мне
почему-то кажется, что ты мною очень недовольна. Я тебе даю честное слово: до
следующего нашего свидания буду сидеть безвыходно дома и тосковать. Мне всё
время хочется твоих ласк, хочется тихо заплакать на твоем плече. Жизнь идет
однообразно, тускло и бесцветно, такая грусть, как у приговоренного
к смерти. Ты на меня, верно, обижена и не думаешь обо мне, как прежде. Меня
убивает мысль, что я в чем-то перед тобой виноват, у меня нервы так же
расстроены, как было до нашей свадьбы, когда я постоянно чувствовал свою вину
перед тобой.
Дорогая
Лиза, ради счастья нашей милой маленькой дочери, скажи мне откровенно: сердита
ты на меня или нет? Прошу тебя всей силой своего сердца, всеми лучшими порывами
своей души, скажи мне, умоляю тебя, дорогой мой, светлый ангел: разлюбила меня
или нет? Я чувствую, и мое сердце говорит: ты в душе меня отвергла, ты
разлюбила меня, я тебе уже не нужен больше.
Лиза,
дорогая Лиза, я плачу о дорогой лучезарной мечте, о волшебной музыке наших
ласк, о наших разбитых грезах. Лиза, где то счастье, что было в Москве, когда
мы гуляли с тобой в Петровском парке, где те милые, тихие вечера, что проводили
с тобой вдвоем, где ты, прежняя милая Лиза, где ты? Отзовись!
Дорогая Лиза, давай вернем то счастье, какое было прежде, давай думать, что
мы переписываемся с тобой как жених и невеста, как тогда, в прежние ясные дни
нашей весны, давай забудем всё, станем жить как в сказке, как во сне, давай
создадим красивую жизнь без семейных дрязг, без неприятностей, будем с тобой,
как прежде, в лучшие годы нашей жизни! Я клянусь тебе всеми дорогими для
меня, всеми святыми, что вернусь к тем теплым дням, вернусь к тебе, и ты
увидишь твоего прежнего Мишу, горячо тебя любящего и преданного тебе. Целуй Адю, бабушку. Будь моя прежняя Лиза!»
– сумбурно писал в порыве охватившего его отчаяния
Михаил жене в Губернск.
Тысяча девятьсот пятнадцатый год Угрины встретили в узком семейном кругу. И
Михаилу, и Лизе, привыкшим к шумным компаниям, была непривычна такая
обстановка. На какое-то мгновенье оба они в душе пожалели, что поспешили
загнать бурный поток своей жизни из широкого русла молодости в маленький прудик
семейного быта, грозивший со временем подёрнуться ряской мещанства и
окончательно заболотиться. Но крохотное сопящее и пищащее существо в
колыбельке, прозванное родителями Адей, уже вполне
осмысленно водило лукавыми зелеными глазенками и могло очень быстро отогнать
такие мысли.
После унылой новогодней ночи Угрин
сильно изменился. Он заметно успокоился, его перестали мучить сомнения и
подозрения, и не так сильно угнетала необходимость покинуть жену, чтобы
вернуться к учебе. Девочке действительно нужны лишь покой и материнские руки, а
участие отца в обретении ребенком первых естественных навыков вовсе не
требуется. Ему же тем временем надо закончить учение в университете, и очень
хорошо, что он успевает сделать это, пока Адя не
начнет ходить и говорить.
Увлеченный семейными заботами, Михаил не очень
следил за положением на фронтах, полагая, как и большинство его сверстников,
что война не продлится больше года. Поначалу всё к тому и шло: на Юго-Западном
фронте наши войска теснили австрийцев, отбирая у них один за другим древние
русские города. За первый месяц боев они взяли Галич, Львов и Томашов, осадили
Перемышль. Подобными темпами можно было до зимы вернуть себе всю Галицию. Что
касается Западного фронта, то большинство сходилось в таком мнении: начавшееся
там «перетягивание каната» оправдано выжидательным
характером действий с обеих сторон, и после разгрома Австро-Венгрии Россия с
Германией в очередной раз поделят Польшу (теперь уже на двоих), после чего
мирно разойдутся каждый со своей добычей.
Однако уже вскоре нашла коса на камень. Русская
армия не только не вошла в Германию, что планировала сделать еще до зимних
холодов, но и стала терять позицию за позицией в Царстве Польском. А в декабре
обнаглевшие к тому времени австрийцы тоже пошли в наступление и даже имели
кое-какие успехи в боях местного значения.
Дальнейшее освобождение Галиции приостановилось,
русские войска откатились назад, а война приобрела окопный, затяжной характер,
грозивший призывом на нее и тех, кто пока еще продолжал сидеть на студенческой
скамье.
Разумеется, университетская молодежь моментально
сменила свои ура-патриотические настроения на
антивоенные.
Точно такие же пытались возбудить эсдеки у рабочих
– своей основной классовой опоры.
Крестьянство тоже медленно шло к ним, но
собственными путями: через страдания солдаток, особенно овдовевших, через
несобранные яровые и недосеянные озимые в отсутствии
глав семейств.
Обида на германца, яростно вспыхнувшая в июле, к
январю начала понемногу проходить у незлобивого русского народа, давно
забывшего об утрате галицийских и прочих земель. Еще
вчера готовые ринуться в самое пекло вселенского побоища мужики, пролетарии,
студенты и даже интеллигенты теперь стали задумываться, как бы уклониться от
жалкой участи кормить вшей в окопах.
Если в июле Угрин,
вдохновленный появлением на свет дочери, еще позволял себе мечтать об участии в
победоносном движении на запад, продлись оно до окончания им университета, то к
зиме мечты эти улетучились, как предрассветная дымка. Познав постоянно ноющую душевную боль расставания
с любимой женщиной, он отныне стремился лишь к одному: устранению источника
этого невыносимого страдания. В окончании университета ему виделось теперь не
только обретение заветного диплома, но и прекращение сердечных мук. Вот почему
он выбросил из головы всякую мысль о возможном геройстве на полях сражений. К
тому же, судя по фронтовым сводкам и рассказам демобилизованных по ранению
очевидцев, весь героизм младших офицеров сводился к уменьшению вреда от
распоряжений высшего командования, постоянно ставившего солдат в положение
жертвенных агнцев. Стать пушечным мясом никак не входило в жизненные планы отца
семейства, последнего продолжателя славного рода.
Впрочем, существовал еще и кузен Всеволод, также
учившийся в Московском университете, только на химическом факультете и двумя
курсами ниже. В ту зиму братья стали видеться достаточно часто. Михаил, будучи
старшим, не просто оказывал покровительство Севе, но и старался сделать как
можно естественнее и безболезненнее вхождение юноши-провинциала в жестокую
столичную жизнь, детально изученную им самим за годы студенчества.
Если в вопросах житейских, сугубо практических,
Всеволод еще прислушивался к Михаилу, видя его несомненную опытность, то в
остальном спорил до хрипоты, причем по любому поводу.
– Что ты мне каждый раз цитируешь своего любимого Пушки-на? – возмущался младший
брат. – Он безнадежно устарел. Посмотри, какие вокруг нас замечательные поэты
появились, живые, молодые, оригинальные. Тот же Хлебников, тот же Бурлюк, а теперь еще и Маяковский, нас с тобой моложе:
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река – сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно – у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят
мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я – ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут Богу в свое оправдание.
И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова – судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами подмышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.
– Пустой набор ничего не значащих слов! Да и
размер в конце дважды нарушен: не четыре стопы, а пять. Но это еще полбеды: где
ты видишь достойные великой русской поэзии образы? Выжженный квартал, как рыжий
парик? Что он хочет этим сказать? Сады у него обнажаются в июне. Причем –
похабно. Очень красивый эпитет! Потом еще того чище: изо рта шевелит ногами
непрожеванный крик. Даже повторять противно: тошнить тянет от таких стихов.
Зато самомнения – хоть отбавляй: «как пророку, цветами устелят
мне след». Но кто? Оказывается, проститутки. Дальше – прямое кощунство. Одна
лишь строка правдивая: «Не слова – судороги, слипшиеся комом». И этот ком
судорог ты смеешь противопоставлять Пушкину? Значит, у тебя, Сева, самого
что-то с головой не в порядке.
– Ничегошеньки ты, Миша, не понимаешь. Человек
кричит о наболевшем: у него, у меня, у тебя. Тебе же
подавай эти «слюни сладострастия»:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
– но, согласись, нет больше в природе никакой
«чистой красоты». Даже барышня становится красивой не тогда, когда пудрит носик,
надевает шляпку и идет гулять по Тверской,
а когда она в белом фартуке сестры милосердия обмывает обгадившего постель
раненого в полевом лазарете. И такой работы не гнушаются сегодня даже царские
дочки. Тебе нечем возражать, потому что мир за сто лет сильно переменился, даже
не за сто, а за последние пять-десять: грязь жизни прёт
на нас из всех щелей, меняя старые представления. Еще недавно трон русского
святого занимал праведный Иоанн Кронштадтский, а
сейчас на него взгромоздился пьяный мужик из Сибири, задирающий юбки фрейлинам
и княгиням. И раз уж всё пошло вспять, надо не закрывать на это глаза, а
пытаться разглядеть прекрасное даже в безобразном с первого виду, как делали
это Бодлер и Рембо еще в прошлом веке. Тебе же
по-прежнему подавай неземные образы. Это смешно. Даже Александр Блок,
начинавший с Прекрасной Дамы, теперь видит «берег очарованный и очарованную
даль» в обычной ресторанной проститутке.
Еще ожесточенней спорили братья о политике.
– Вам, юристам, подавай на блюдечке с голубой
каемочкой законы, конституцию, ответственное министерство, а мужикам и бабам,
коих в России девять из десяти, нужна только земля: на законы ваши им плевать.
И рабочим плевать. Думаешь, пролетарию важно, спросит ли царь депутатов, кого
ему начальником над полицейскими поставить? Пролетарию лишь бы день рабочий был
покороче да жалование побольше. Он даже вашего
знаменитого, в муках рожденного государственного страхования понять не в
состоянии.
– Нет, Сева, решительно не доведет тебя до добра
твоя химия! Всё-то ты хочешь на атомы разложить да на молекулы и во всём видишь
лишь вещественное, осязаемое. Простому человеку, конечно же, нет дела до
правовых процедур. Но ему небезразличны собственные взаимоотношения с
чиновниками. Да, он не знает теории разделения властей и потому не видит в
депутатах своих защитников от их произвола. Но стоит подчинить исполнительную
власть представительной, каковой и является законодательная, больше всего от
этого выиграют именно мужик и пролетарий. Будет хотя бы где на взяточника
управу найти. Не твой ли любимый Маяковский вопиет об этом в другом
стихотворении?*
– Ерунда всё это, типичная интеллигентская
мерехлюндия! Революцию делать надо, революцию! И не так, как в девятьсот пятом. Добивать гидру нужно до конца, все до
единой пасти ее отсекать. Царя же привезти в Москву, посадить в Кремле, и пусть
он целыми днями за народ свой православный молится, а в государственные дела
носа не суёт.
– Тут ты сильно перегибаешь палку. Конечно, время
абсолютной монархии безвозвратно миновало, а наше самодержавие, увы, ближе к
ней, чем к конституционной модели. Но превращать императора в монаха, квазипатриарха тоже неумно. Раз он помазанник Божий, то
именно через него любая власть получает сакральную легитимность. Пускай его
утверждает главу правительства, но лишь из парламентского большинства. Пускай
его назначает половину Государственного Совета. Пускай его титулы сенаторов
раздает. Лишь бы между различными ветвями установилась пресловутая система
сдержек и противовесов. Иначе будет у нас царство чиновников, наглых, алчных и
неповоротливых.
– Всё, что ты говоришь, Миша, может быть, и
правильно. Но само ничего не делается, и царь просто так нынешние порядки
менять не станет. Толчок хороший нужен, а у нас в России подтолкнуть можно лишь
вилами да топором. Как ни крути – без революции никак не обойтись.
Михаил давно понял: спорить с Всеволодом
бесполезно. Однако такие беседы помогали
ему оттачивать ораторское мастерство, которое вот-вот должно пригодиться. Это
раз. И коротать время, не вызывая подозрений у жены. Это два. Вот почему он
частенько стал приглашать к себе кузена, получавшего как удовольствие от
общения со старшим братом, так и существенную экономию на ужинах.
Наконец настало время экзаменов. Сдал их Угрин на отлично и с долгожданным дипломом правоведа поспешил в Губернск, к своей семье.
– Адя, папа вернулся! Насовсем вернулся! – радостным и слегка дрогнувшим голосом
воскликнула Лиза, хотя и готовая к приезду мужа, но всё же застигнутая
врасплох. – Покажи папе, что ты умеешь.
Малышка, опущенная с рук на пол, постояла,
покачалась на своих пухленьких ножках и, к изумлению матери, уверенно
направилась в сторону отца.
– Господи, она пошла! Вы посмотрите: она уже может
ходить! –
возвестила счастливая Лиза всем домочадцам, тут же
сбежавшимся засвидетельствовать первые шаги ребенка.
Так в семье Угриных
совпали два знаменательных события: возвращение Михаила и очередное достижение
маленькой Марины.
Роль Ади оказалась даже
большей, чем могли предположить ее родители, поскольку отношения супругов
налаживались небыстро и нелегко. С одной стороны, она их разобщала: Лиза успела
отвыкнуть от Михаила, по ночам постоянно прислушивалась к сопению дочери в
соседней комнате, а днем подчиняла всё свое время
режиму девочки, измеряя его отрезками от одной кормежки до другой (свекровь
присматривала за внучкой лишь тогда, когда невестка уходила на кухню, чтобы
самой, не доверяя прислуге, приготовить овощи на пару или какое-нибудь пюре). С
другой стороны, существование в доме малютки исключало какое-либо внешнее
проявление раздражения и помогало разрядить любую напряженность, если она
ненароком и возникала.
– Когда мы вернемся в Москву? – робко спросила
Лиза у мужа на второй день после его приезда.
– А тебе очень хочется? – с заметной издевкой в голосе осадил ее Михаил.
– Конечно. Там же мама, – сразу прибегла к
главному аргументу готовая заплакать от обиды Лиза.
– Видишь ли, Медя, –
поспешил укрыться Угрин за обращение, применявшееся
им по отношению к жене только в самые интимные моменты, – я с детства мечтал о
карьере адвоката. Но начинать ее в столичном городе вчерашнему студенту очень
сложно, в чем знающие люди убедили меня в последние месяцы моего студенчества.
Мне хотелось бы попробовать поработать здесь. Но в любом случае лето мы
проведем у Головниных.
Село Гавриловское
в этот раз встретило гостей неприветливо: затяжным дождем, пасмурными и
прохладными днями. Немногие радости сельской жизни из-за скверной погоды
сводились к нечастому приему гостей да купаниям в реке в те редкие дни, когда
ненадолго проглядывало солнце, не способное даже высушить узкую песчаную
полоску для еще одного удовольствия: праздного возлегания
под его лучами. И всё же Михаил чувствовал себя на самом верху блаженства.
В дождливые дни он тоже не терял
времени даром: изучал насыщенную трудовую жизнь местного населения. В селе было
больше десятка промышленных заведений: три салотопенных, два овчинных, а также
две синильни, сукновальня, две шерстобитки
и целых пять мельниц. Кроме того, многие сельчане со сноровкой и успехом
занимались бондарным промыслом. В свободное время мужики подрабатывали извозом
лесных материалов не только к расположенным поблизости пристаням Оки, но в
уездный город и даже Губернск. Разумеется, не
обходилось без различных конфликтов с властями и друг с другом. Для многих молодой «аблакат» подвернулся
очень кстати. Еще более кстати была неожиданная
клиентура для самого начинающего правоведа, ставившего перед собой более
скромную цель: познать изнутри природу тех отношений, которые двигали
промышленность и торговлю.
Лиза радостей мужа, естественно,
разделять не могла. Она скучала по Москве, скучала по матери, но больше всего
страдала от неосуществленного до сих пор желания стать самостоятельной хозяйкой
в доме, где ее общество будут разделять только муж и дочь. Угрин
же, напротив, старался оградить ее от повседневных бытовых занятий, чтобы «драгоценная Медя» не знала никаких
забот.
Узнав от Ольги Георгиевны
страшную семейную тайну, что ее Миша в детстве, подобно девочкам, любил играть
в куклы, Лиза с напускным хмурым видом заявила мужу:
– Знаешь, дорогой, я тебе не
кукла. Твоя наивная юношеская лю-бовь
начинает меня всё больше раздражать. Мы уже вполне взрослые люди, и я хочу
иметь собственный угол с большущим засовом, на который можно было бы закрыться
ото всех, кроме тебя и Ади. На каждый день мне вполне
достаточно вас двоих. С остальными я готова видеться лишь при очень хорошем
настроении, бываемым далеко не всегда.
Этот достаточно неприятный
разговор опустил Михаила на землю с небес его недолгого счастья. Оставив жену и
дочь на мать и сестру с зятем, он отправился в Губернск для обустройства их дальнейшей семейной жизни.
Сразу после Воздвижения, еще до
именин младшей из сестер, Угрин перевез Лизу с Адей на снятую им квартиру, лишь частично исполнив тем
самым пожелание супруги, мечтавшей не только о собственном хозяйстве, но и о
Москве.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Проснулся Александр от пронзительных криков,
раздававшихся под самым ухом. И понял, что лежит в дивизионном лазарете с
каким-то тяжелым ранением.
Трижды за последнюю неделю капитану Крапивникову удавалось уклониться от сомнительного для
любого офицера удовольствия угодить в самый неподходящий момент на больничную
койку. Пятнадцатого ноября пуля попала в левое предплечье. Произошло это в Скерневице, в присутствии командира полка полковника Иванова,
полкового адъютанта штабс-капитана Мартина и старшего врача полка, коллежского
советника Ракитина, который по указанию комполка тут же отвел раненого в Скерневицкий госпиталь, где сам извлек пулю и велел лежать.
Но лежать Александру не хотелось, и он вернулся назад к себе в роту.
Четырьмя днями позднее в бою у деревни Осины рядом
с Крапивниковым разорвался тяжелый снаряд. Дальнейшее
происходило, как в кинематографе: всё видно, но ничего не слышно. Началась
рвота. На сей раз доктора рядом не оказалось, зато были растерявшиеся солдаты,
которых нельзя оставить ни на минуту. Поэтому ни о каком лазарете и думать не
приходилось.
Однако девятнадцатого ноября одним эпизодом
неприятности не исчерпались.
К вечеру пришлось заняться разбивкой новых окопов
на завоеванных позициях. В момент, когда Александр подошел к взводному
командиру, чтобы дать очередное разъяснение, снова прямо перед ним плюхнулся
тяжелый снаряд. Крапивникова отбросило в одну
сторону, унтер-офицера – в другую. Поднялся капитан с огромным трудом: правая
нога отказывалась повиноваться. Но он мужественно стерпел боль и остался в
строю. Лишь поздним вечером, поскольку рвота не прекращалась, а ушибленная нога
продолжала болеть, с разрешения батальонного командира, капитана Свидерского, отправился на перевязочный пункт в
сопровождении одного из нижних чинов, помогавших ему передвигаться. И, надо ж
такому случиться, по дороге им попался старший полковой врач Ракитин. Тот
заохал-заахал и тут же приказал прислать носилки. Затем пошел за ними следом и
строго наказал не разрешать контуженному вставать.
Однако, отлежавшись и успокоив рвоту, Александр наутро снова сбежал в свою
часть.
В тот день обошлось без новых неприятностей.
Впрочем, и боевых действий двадцатого ноября не велось. А вот что случилось
двадцать первого, Крапивников пытался припомнить уже в лазарете.
Их батальон прорвался к Гловно.
Бой вели у медноплавильного завода. Память сохранила
лишь отдельные эпизоды. Последний – разрыв шрапнели.
Стал ощупывать себя. Бинтов вроде бы нет. Правая
нога хоть и болит, но шевелится. А вот левая… Цела ли она? И есть ли вообще?
Попросить кого-нибудь посмотреть? Нет, не стоит ставить людей в такое
положение. Надо попытаться самому.
Сел. Откинул одеяло. От колена и ниже всё туго
перевязано. В районе ступни (Александр соотнес это место с более здоровой
правой ногой) бинты в крови. Осталась ли у него левая ступня? Или только культя
от нее? Вроде бы кровоподтеки на том месте, где правая нога уже кончается.
Значит, левая не стала короче.
У кого бы спросить?
Тут он заметил Ракитина, пришедшего, как
выяснилось, проведать раненого по заданию самого полковника Иванова.
– Как самочувствие, герой? – расплывшись в доброй
улыбке, поинтересовался старший полковой врач.
– Сложный вопрос, – задумавшись, ответил
Крапивников. – Самочувствие, очевидно, должно состоять из разных чувств. А у
меня не осталось никаких.
– Отчего же. По крайней мере
с одним у вас всё в порядке: с чувством юмора, – успокоил его Ракитин.
После такой реплики можно продолжать без обиняков.
– Скажите, доктор, что же со мной всё-таки
стряслось?
– Вот именно: стряслось. О-очень
неприятная, должен вам признаться, история. Не столько с вами, сколько с вашей
стопой.
– Шрапнель?
– Она самая. С весьма богатой начинкой. Самое неприятное: одна из ее пулек задела кость.
– Почему я ничего не помню?
– Старших слушаться надо, голубчик, – не
удержался, наконец врач. – Не сбежали бы тогда после
перевязки, лежали бы в более приятном месте и с менее тяжелыми последствиями.
– Я серьезно.
– И я с вами вовсе не шучу. Какая ж тут может быть
память, если следом за одной контузией через день вторая? Или вы и первую
запамятовали?
– Отчего же, помню.
– Ну, слава Богу.
И всё-таки о главном разговор так и не заходил.
Александр набрался мужества и спросил в лоб:
– Ступня цела?
– Пока да, – немного сморщившись, ответил Ракитин.
– Но если не будете меня слушать –
останетесь без нее. Впрочем, на этот раз сбежать вам не удастся.
Немного отлегло. И мгновенно в голове мелькнуло:
придется повиноваться, оставаться калекой совсем не хочется.
– Я весь внимание.
– Отправляйтесь-ка вы лечиться в тыл. Полевые
хирурги, знаете, народ горячий, решительный, скальпелями машут, как самые лихие
кавалеристы шашкой. По их меркам, оставлять такие конечности ни к чему. Оттяпают за милую душу.
– А вы как считаете? – упавшим голосом спросил
капитан.
– Я категорически против необязательных ампутаций.
– Разве ампутация может быть необязательной? –
удивился Александр.
– Еще как может. Ваша стопа – классический пример.
Толку от нее никакого: вряд ли она когда-нибудь восстановит подвижность. Но
наступать на нее можно. И гангреной она не грозит. Зачем же ее отнимать? Пусть
болтается на здоровье.
– Что значит «болтается»?
Ракитин пристально посмотрел на Крапивникова и как можно мягче произнес:
– Сгибать вы ее не сможете, голубчик. У вас парез
мышц левой стопы. Бог даст, в тылу годами упорных занятий, различных
гимнастических упражнений вы ее и разработаете. Может, к тому времени и
медицина что-нибудь придумает. Пока она цела – надежда остается. Но здесь и
сейчас вам никто помочь не сможет. Для действующей армии вы с такой ногой не
годитесь.
– Из-за какой-то ступни?! – в сердцах воскликнул
Александр.
– Не вздумайте повторить эту фразу при наших
хирургах. Они вмиг склонят вас к ампутации. Мол, с деревяшкой, в ортопедическом
ботинке воевать куда сподручней, чем хромать с висячей
стопой. Впрочем, дело хозяйское. Но я и пяди своей плоти просто так не отдал
бы. Даже мизинца. Даже ногтя от мизинца.
Дело принимало скверный оборот. Главное – не
принимать решений сгоряча. Так его учили с детства. Поэтому хватит мусолить тему раненой ноги.
– Скажите, доктор, а как там на фронте?
– Новостей у нас немало, – похоже, Ракитин тоже
обрадовался перемене темы. – Самая главная – отставка Павла Карловича.
– Генерал Ренненкампф
уволен? – не поверил услышанному Крапивников.
– Да, и, судя по всему, окончательно.
– За что?
– Прямо не сказано, но молва утверждает: за гибель
нашей дивизии.
– Кто же вместо него?
– Александр Иванович Литвинов.
– Опять кавалерист, – невольно вырвалось у
капитана.
Генерал от кавалерии Литвинов с начала войны
командовал 5-м армейским корпусом, входившим в состав 5-й армии генерала Плеве.
Той самой, что не захотела прийти на помощь истекающей кровью 6-й Сибирской
стрелковой дивизии. Впрочем, в самом начале кампании Литвинову удалось выиграть
Томашовское сражение на австрийском фронте. Хотя и Ренненкампф начинал с победы под Гумбиненом.
Ракитин дипломатично уклонился от комментария к
услышанной реплике и продолжил свою сводку новостей:
– Германцы продолжают наступать. В день, когда вас
ранило, Макензен прорвал фронт под
Иловом. Что касается 2-й и 5-й армий, то они вчера начали отходить от Лодзи за Равку.
– Вчера – это когда? – Александр поймал себя на
мысли, что потерял счет времени.
– Двадцать третьего ноября. Сегодня двадцать четвертое.
Значит, день своего ангела он провел не только без
молитв, но и вообще без сознания.
Вспомнилось, как обычно отмечали его именины до
войны. Благоверный Великий князь Александр Невский был небесным покровителем не
только у него, но и у многих его тезок. Еще бы – наиболее почитаемый русский
святой! И дома, и в полку двадцать третье ноября всегда праздновалось с
размахом.
А тут!
Оказаться в собственный день тезоименитства – свой
самый любимый праздник – без сознания!
Крапивникову такое совпадение сразу показалось зловещим знаком
судьбы. Как его разгадать? Для этого нужно время и полное одиночество.
– Спасибо вам за совет, доктор, – обратился он к
Ракитину. – Обязательно подумаю над вашими словами.
– Думать на войне некогда, – усмехнулся старший
полковой врач. – Сегодня мы есть, а завтра нас уже нет. Я ведь тоже под Богом
хожу, как и вы. Шрапнель чинов не почитает и штатских от военных не отличает.
Решайте быстрее, пока мы с полковником Ивановым можем вам помочь. И ни за что
не соглашайтесь на ампутацию. Обещаете?
– Обещаю.
– Ну-ну. Слово офицера. Завтра непременно вас
навещу, если с самим ничего не случится.
Оставшись один, Александр попытался, что
называется, разложить услышанное по полочкам. Их набралось четыре.
Первая относилась к собственному здоровью,
возможности сохранить ногу и вернуться в строй.
Вторая касалась смещения непотопляемого Ренненкампфа.
Третья предполагала размышления об общей стратегии
этой странной войны.
Наконец, четвертая, самая большая, вмещала
мучившую его больше всего загадку судьбы: почему ангел-хранитель отвернулся от
него именно в день своего прославления?
Навести порядок на первой
полочке оказалось проще всего.
Ракитин прав: лучше хромать до конца жизни на собственной
ноге, чем ковылять на деревянной. Ведь служить не обязательно нужно на
передовой, раз уж такое приключилось. Никто никогда не сможет упрекнуть его ни
в трусости, ни в поисках легкой жизни. Ранение под Ляояном
плюс два ранения и две контузии сейчас, в германскую кампанию, останутся
неизгладимыми из памяти свидетельствами его бесстрашия и верности долгу. Чины
не прекратят расти и в штабе, и где угодно. Стал же отец генералом в мирное
время! А там видно будет: командовать батальоном и даже полком можно и на
негнущейся ступне.
Иными словами, решено: на операцию не соглашаться
и ехать на излечение в тыл. Его боевая биография, подкрепленная отменной
родословной и неплохими связями, всегда позволит вернуться в строй.
На второй полочке царил сумбур. Конечно, шестидесятилетний Ренненкампф
давно заслуживал отставки. Но Литвинов старше его на год. Что же получается?
Опять шило на мыло променяли? Как в случае с командующим фронтом, когда убрали
старую штабную крысу Жилинского и назначили на его
место такого же шестидесятилетнего Рузского. Ладно, тот хоть обе последние войны
прошел – и турецкую, и японскую – да и генералом стал не от кавалерии, а
всё-таки от инфантерии. Остальные же только шашкой махали или пером. Но пока
они живы – близко никого из молодежи к командным должностям не подпустят. А
ведь еще недавно в его, Александра, возрасте –
возрасте Иисуса Христа и Ильи Муромца – офицерам доверяли целые дивизии! Тот же
Михаил Дмитриевич Скобелев на тридцать третьем году, будучи уже генералом, взял
Коканд и немало расширил границы империи. Впрочем, такие, как
он, раз в сто лет рождаются – неудачный пример. Но взять двух отцовских
друзей, двух баронов, двух вчерашних именинников: его бывшего корпусного
командира Александра Александровича Бильдерлинга и
Александра Васильевича Каульбарса. Первый к тридцати
трем тоже успел стать генералом, отличившись в войне с турками, где командовал
бригадой. И второй сделал свою карьеру в той же кампании и тоже в тридцать три
командовал большой частью. И хоть начинал кавалеристом, от жизни не отстал,
увлекся аэропланами и до сих пор находится в действующей армии: руководит
авиацией их фронта.
Разве сейчас в молодые годы можно пробиться? Как
заводить в окружение и бросать на произвол судьбы – так генералы на седьмом
десятке, толком не нюхавшие пороха. Как выходить из него – так тридцатилетние ротные.
Такое вот «разделение обязанностей» наметилось!
От второй полочки недалеко и до третьей. Зачем эти
бесконечные артобстрелы и авианалеты, зачем
многокилометровые окопы и полуслепые перестрелки, зачем безжалостные рукопашные
бои и страдания мирных жителей, если за четыре месяца армии трех крупнейших
империй Европы топчутся вокруг собственных границ, не имея никакой разумной
стратегии?!
Как хорошо всё начиналось! Взяли Гумбинен, вышли на границу с Восточной Пруссией. Тут бы
двигаться дальше, на Берлин. Нет, завязли в каких-то болотах. Танцуем с немцами
кадриль вокруг Лодзи. Так ведь она и до войны была нашей! Галич и Львов заняли
еще в августе, но с тех пор никаких продвижений в сторону Вены. За что воюем?
Если за Галицию, то она уже захвачена. Братьям-сербам, из-за которых возник
весь этот сыр-бор, совсем не помогаем: они кровью истекают без ощутимой русской
поддержки. Неужели Польшу в очередной раз делим? К столетию Венского конгресса
карту Европы заново перекроить хотим? Так бы и сказали сразу. Цель любой войны
должна быть понятна каждому неграмотному солдату, не говоря уж о командирах. И
не меняться каждую неделю. Тут же: кого ни спросишь – никто толком объяснить не
может, куда и зачем движемся. Сегодня мы окружаем германца, завтра в этой
суматошной неразберихе выясняется, что уже он нас окружил. Куда такое годится?!
От третьей полочки теперь рукой подать и до
четвертой, самой загруженной.
Здесь смешалось всё: и сомнения, и обиды; и
личное, и карьерное.
За что отвернулся от него небесный покровитель?
За отступление в бою под Жаковице?
Но не гнать же людей на заведомую смерть?! Их явно, хотя и не сознательно,
завели во вражескую ловушку. А из ловушки только один выход – побег. Капкан –
не место для честного боя. Капитан Кальницкий не
понял этого, и где он теперь? В немецком плену. А где его рота?
Нет, спасать солдат – это не грех. Святой
благоверный князь тоже ратников берег.
За то, что понимает бессмысленность действий
командования и молчит? Но кому говорить? Полковнику Иванову? Он и сам зубами
скрипит, когда полученные приказы читает. Командиру дивизии Геннингсу?
Тот окончательно в уме повредился. Обсуждать с батальонными и другими ротными?
Или с нижними чинами? Нет, действующая армия не терпит сомнений. Коль они
возникают – снимай погоны и отправляйся в тыл.
Как же поступить?
Может быть, государю написать? Мол, теряется
летний энтузиазм (ох, как тогда вся Россия на германца ополчилась!), ошибки
командующих приводят к невосполнимым утратам, как материальным, так и
моральным… Боже, какая каша в голове! Нет, последнее решительно указывать
нельзя. Не ябеда должна получиться, а разумная записка, с дельными
предложениями. Например, обеспечить каждому полку сопровождение авиацией. И
уделить больше внимания связи. Манкирующих техническими новшествами командиров отстранять.
Вот так будет лучше. Мысль прежняя – о замене стариков молодежью, – однако
обоснование куда дипломатичней: дело ведь не в возрасте, а в умении применять
последние новинки. Конечно же, младшее поколение здесь на голову превосходит
старших. Идея та же, зато звучит не так нарочито.
И тут внутренний голос заговорил на разные партии,
как в дуэте:
– И без тебя государь про всё знает.
– Может и не знать. Самому ему не видно, а старые
генералы вокруг него стеной стоят.
– Не ты один такой умный. Наверняка нашлись уже
писари попроворней.
– А если каждый будет так рассуждать? Один на другого полагаться. Лучше повториться лишний раз, чем
промолчать. Кашу маслом не испортишь.
– И не надейся. Письма твоего всё равно не
передадут.
– Еще как передадут! Не посмеют в сторону
отложить. Пишет боевой офицер, ротный командир, дважды раненный и дважды
контуженный, представленный ему после Ляояна. Правнук того, к кому прислушивался в предыдущей (турецкая и
японская кампании не в счет) серьезной войне его тезка-прадед.
Воспоминание об адмирале Рикоре
положили конец внутренней разноголосице. Словно поднялся кто-то третий и
решительно произнес: «Довольно! Не о письме надо думать, а о высочайшей
аудиенции. Лицом к лицу объясняться проще. Сразу догадаешься: что он знает, а о
чем и не догадывается. Потомок спасителя русской столицы, к тому же израненный
в последних сражениях, имеет право обратиться к своему государю не только
письменно, но и лично».
Нет, не отвернулся, видать, от него
ангел-хранитель. Заставил истерзать душу сомнениями, чтобы прийти к очень
важному решению.
Только он сделал такой приятный, такой
успокоительный вывод, как откуда-то сзади подъехала к его постели каталка,
ведомая вполне миленькой сестрой милосердия.
– Капитан Крапивников, я за вами. Велено доставить
на перевязку. Сумеете перебраться?
Вот и первая неприятность! На глазах у хорошенькой
девицы нужно откидывать одеяло, представая перед ней в весьма неприглядном
виде, и перекатываться с койки в каталку, подобно спеленатому младенцу.
Манипуляцию пришлось к тому же совершать, стиснув
зубы: нога-то отзывается острой болью на любое движение. Но стона не издал.
Поехали.
Усталый хирург, отрезавший в тот день не одну
конечность, брезгливо посмотрел на кровоточащую рану.
– Много отнимать не стану. Чуть выше лодыжки.
Подберем хороший протез. Бегать через месяц на нем будете. А так еле плестись
придется.
– Вы так добры, доктор, что я решил слегка
облегчить вам работу, – последовал неожиданный ответ.
– Чем же?
– Отказом от операции.
– Вы же офицер! – вспыхнул хирург. – А
рассуждаете, как кисейная барышня. Вам предлагают самый лучший выход.
– Давайте не будем тратить время на этот разговор.
У вас ведь так много больных.
– Вот именно. И мне недосуг каждый день
перевязывать эту полумертвую стопу.
– Это как посмотреть: для вас она полумертвая, а
для меня полуживая, – с улыбкой возразил больной. – Но я и от этой участи вас
скоро избавлю. Завтра же попрошу старшего врача полка отправить меня в тыловой
госпиталь.
– Сделайте одолжение, – с ноткой презрения в
голосе произнес хирург. – Небось, он же вас и
надоумил. Чтоб за полком меньше тяжелых числилось.
Александр решил не продолжать словесную перепалку.
Зачем, если вопрос уже исчерпан.
Он еще спал, когда утром его снова посетил
Ракитин.
– Отсыпайтесь, капитан, отсыпайтесь: нескоро такой
случай опять представится. Сон, знаете, лучшее лекарство от всех хворей и всех ран, – добродушно проворчал старший полковой
врач и после долгой паузы добавил: – Как видите, я пока цел и невредим.
Пользуйтесь счастливой возможностью перебраться в более
человеческие условия.
– Я еще вчера имел решительный разговор с
хирургом, – поведал Крапивников. – Наотрез отказался от операции.
– Наотрез отказались… Это у вас славный каламбур
получился. Надо запомнить: на отрез отказался.
Молодчага! Тогда я сегодня выправлю все бумаги, и ждите отправки с первым же
эшелоном.
– Что нового на фронте? – поинтересовался капитан.
– Больших событий пока нет, но 2-й Кавказский
корпус Павла Ивановича Мищенко успешно противостоит неприятелю. Похоже,
наступление германцев будет отражено. Соседи же наши из 2-й и 5-й армий
продолжают отходить за Равку. В общем, всё как
обычно: в одном месте густо, в другом – пусто. Поговаривают, генерал Иванов
сильно негодует. Его Юго-Западный фронт якобы важную операцию против австрийцев
разработал, на Краков нацелился, но при условии, что наш фронт удержит прежние
позиции и не даст немцам прийти им на помощь. Рузский же отступает назад, к
Висле, срывая тем самым замыслы Николая Иудовича.
Похоже, не видать нам теперь древней польской столицы как своих ушей, –
вздыхая, заключил Ракитин.
После его ухода пришлось заново наводить порядок
на третьей полочке.
Выходит, единства мнений нет даже среди
командующих фронтами. Рак-Рузский пятится назад, а Лебедь-Иванов рвется на
Краков. И первый, судя по всему, берет верх над вторым. Но такое вряд ли
возможно без ведома самого государя.
Сплошные загадки.
Решение их, по здравому размышлению, Александр
отложил до прибытия в тыл.
Пока же он поспешил написать последние фронтовые
письма. Первое, разумеется, отцу. Чтобы обмануть лютовавшую в последнее время
военную цензуру, воспользовался заранее условленной аллегорией. Получилась вот
такая сказочка: «В здешних местах не только за противником надо следить, но и
звериные тропы знать. Пошли мы тут как-то на ночь глядя
без провожатого погулять и на волчье логово наткнулись. Еле убежали. Мне же
особенно на местную фауну не везет: два раза за неделю осы жалили. Одна в
предплечье, другая – в стопу. Если от первого укуса оправился быстро, то от
второго вся нога распухла. Слава Богу, с боями пока затишье, и это ни на что не
влияет».
Сыну черкнул коротенько: «У твоего папы очень
болит нога». Он-то, конечно, не поймет, а вот Зина догадается. Должна
догадаться.
Братьям, также находившимся в действующей армии, отписал
без обиняков: мол, угодил в лазарет с раной пустяковой, но в очень уж
неподходящем месте и теперь надолго выбыл из числа ходячих.
На Андрея Первозванного Крапивников уже
обосновался в тыловом госпитале в Вильно.
И в этот же день 1-я армия генерала Литвинова
перешла в наступление. Но уже назавтра неприятель разгромил 6-й Сибирский
корпус, а третьего декабря наступление превратилось в свою противоположность,
то есть отступление. Теперь уже за реку Бзуру.
К концу четырнадцатого года стало ясно: война приобретает
затяжной, позиционный характер, ждать серьезных прорывов, особенно зимой, не
приходится. Чертыхаясь и даже матерясь, войска стали закапываться в мерзлую
землю.
Если предыдущий Новый год Россия встречала на
небывалом подъеме после грандиозного торжества в честь трехсотлетия Дома
Романовых, то теперь праздник оказался как никогда тоскливым, украшенным не
рождественскими гирляндами и хлопушками, а кровавыми бинтами раненых и
траурными лентами вдов. Мало кто верил, что счастливые времена могут вернуться.
И не ошибся. По крайней мере, на добрых сто лет
вперед.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Александру дважды повезло с новым местом лечения.
Во-первых, в Вильно жил брат отца – отставной генерал Константин Ксенофонтович. Во-вторых, в госпитале работала дальняя
родственница матери Ольга Михайловна Иванченко, незадолго до войны вышедшая
замуж за какого-то поручика из остзейских баронов.
Дядюшка частенько посещал раненого племянника и
оказался чрезмерно словоохотливым. Из его красочных рассказов Александр впервые
узнал подробности о злоключениях этого добрейшего старика, о которых раньше
слышал от отца только основные детали: мол, дядя Костя сначала стал жертвой
какой-то несправедливости, а потом на него излилась монаршая милость, и всё
встало на свои места. Акцент при этом делался на простой морали: люди могут
ошибаться, но на то есть государь, чтобы их промахи исправить.
Теперь история предстала во всей полноте.
В конце предыдущего правления Константин Ксенофонтович служил уездным воинским начальником в Брест-Литовске. В подчинении у него находился писарь
старшего разряда Андрушкевич, из местных поляков. Лиц
католического вероисповедания, выслуживших срок действительной службы, ни под
каким видом не дозволялось держать при управлении для письменных занятий.
Однако добряк полковник внял слезной просьбе Андрушкевича
и не уволил его по окончании обязательной службы по призыву, а напротив,
оставил у себя до приискания частного места. Где ему было знать о коварстве
подчиненного, оказавшегося самым обычным шпионом! Тот не только делал выписки
из секретных документов, но и снимал с них копии. А при гектографировании
маршрутов по мобилизационному расписанию вообще умудрился похитить десяток
экземпляров оттисков, однако был разоблачен при попытке передать их немецкому
агенту. Под суд пошли все. Крапивникова с позором
уволили из армии, не дав осуществиться честолюбивым планам стать генералом.
Но вскоре после этого Государь император Александр
Александрович скоропостижно скончался. И сведущие люди надоумили отчаявшегося
отставника подать прошение на Высочайшее имя, взывая к милосердию юного
монарха.
И тот ее проявил. Константина Ксенофонтовича
ненадолго вернули на прежнюю должность в далекий от границы Оршанский
уезд и следом уволили с награждением чином генерал-майора и пенсией в 1989
рублей вместо полковничьих тысячи трехсот тридцати,
хотя армейское начальство против таких подарков осужденному за преступную
халатность Крапивникову энергично возражало.
Ольга Михайловна, дочь камергера и фрейлина
вдовствующей императрицы, приходилась четвероюродной сестрой Вере Сергеевне, но
при этом годилась ей по возрасту в дочери. В самом начале войны она, оставив
троих детей, включая семимесячную Наташу, на попечение нянек, отправилась за
супругом в действующую армию оправдывать в тягостную для отечества годину свое
медицинское образование, полученное еще до замужества, и стала второй вслед за
Верой Игнатьевной Гедройц женщиной – военным врачом.
Ольга Михайловна сразу взяла поступившего в ее
госпиталь родственника под особую опеку. Постоянно следила за ходом лечения и
каждый день сама осматривала его ногу. Однажды пришла вместе с высоченным
ротмистром, грудь которого наряду с двумя Аннами и Станиславами украшал и
Георгий четвертой степени:
– Знакомься, Шура, это мой муж.
Пришедший представился Петром Николаевичем. Выяснилось, что
служил он командиром эскадрона конного полка, находившегося неподалеку, поэтому
нередко навещал жену. Георгия же получил совсем недавно за успешную атаку на
батарею неприятеля, в которой под ним была убита лошадь.
Несмотря на сугубое внимание врачей и повседневные
заботы родственницы-баронессы, боль в ноге не проходила. Крапивников уже
начинал сомневаться, стоило ли слушаться доктора Ракитина, отговорившего от
ампутации. Правда, такие чувства охватывали его лишь в минуты горького отчаяния.
По трезвому разумению вывод неизменно оказывался прямо противоположным: с
безногим никто из врачей не стал бы столько возиться, хотя жалели бы, может
быть, и больше. Другое важное преимущество человека, сохраняющего свой
первозданный облик: отношение к нему окружающих как к больному, а не как к
калеке. Незаживающая рана вызывает уважение, а увечье – лишь сострадание. Не
говоря уж о прописной истине, что надежда умирает последней.
Первым вербально сформулировал эту разницу –
несколько цинично, но вполне образно, – Владимир Николаевич Венёвцев:
«Правильно, что не дал отрезать: импотент всегда смотрится лучше кастрата».
Думский депутат оказался единственным из родственников, навестившим Александра
в тыловом госпитале. (Впрочем, сам капитан брата свояка родственником не
считал.) Он давно искал офицера из своего избирательного округа, побывавшего в
самом горниле сражений, с кем можно доверительно обсудить положение на фронте и
у кого выведать какие-нибудь компрометирующие высшее командование подробности. Дело
в том, что Венёвцев дружил с отставным товарищем военного министра Поливановым,
а тот всячески пытался подсидеть своего бывшего начальника Сухомлинова,
используя многочисленные связи в различных кругах думцев и газетчиков. Узнав от
Агнии, где лежит Крапивников, он тут же помчался навестить раненого.
Разумеется, пригласил с собой и Зинаиду, надеясь тем самым снискать ее большее
к себе расположение. Однако та отказалась, не пожелав оставлять ребенка на
предлагавшую свои услуги сестру. Везти же шестилетнего
Нику в гнездилище боли и смерти означало подвергать
трепетную детскую душу суровому и немилосердному испытанию.
Поначалу Александр обрадовался появлению
Венёвцева, чья слава ширилась и укреплялась. О политическом весе, набранном
членом Государственной Думы от дворянства Курской губернии, в армии знали
достаточно хорошо и относились к нему с вполне искренним уважением, заслуженным
частыми выступлениями в поддержку заказов для фронта и направления больших
средств на нужды сражающегося воинства. Кроме того, депутат входил в комиссию
по военным и морским делам, а думская кухня, как известно, творится именно в
комиссиях.
Быстро сообразив, что незваный визитер
намеревается использовать его знания фронтовой подноготной для какой-то
интриги, Крапивников решительно запротестовал:
– Знаешь, Володя, мои наблюдения настолько
серьезны и глубоки, что человеку невоенному их не понять. А если и поймет с
помощью богатого воображения и интуиции, то другому
пересказать уже не сумеет.
– Как же ты хочешь обратить на них внимание
высшего командования, если даже мне не доверяешь? Через меня бы это вмиг самому
Сухомлинову стало известно.
– Пусть станет известно через меня. Чем это хуже?
Честь открытия ценного источника всё равно достанется тебе, однако пользы делу
принесет куда больше.
Так Венёвцев и уехал
несолоно хлебавши, обещав на прощание хорошенько подумать над несколько
неожиданным и даже наглым предложением. Александр, не уверенный до конца в
способности свойственника так легко входить в министерский кабинет, как тот
пытался представить это сам, вскоре забыл о разговоре и решил самостоятельно
искать способ воплотить задуманное. Мечтал он, разумеется, не о встрече с Сухомлиновым, а о высочайшей аудиенции.
Тормозила дело задержка с обещанной полковником
Ивановым при их расставании Анной. Лучшего повода предстать перед государем,
чем в связи с получением нового ордена за ратные дела, для офицера не
придумаешь. Но еще в январе капитан был отчислен от занимаемой должности
ротного командира как отсутствующий из полка за ранением более шести недель.
Так требовали неумолимые законы, приводившие в действие канцелярскую машину –
единственный исправно работавший механизм во всей армии. Но та же машина могла
и заволокитить приказ о награждении, коль скоро
человек выплюнут ею из своего чрева.
И ведь самому наводить справки неудобно. А
Венёвцев уже далеко.
Пришлось пересилить себя и написать ему не самое
приятное письмо, скрашенное компромиссным для адресата предложением: если
попасть к министру не получится, готов, мол, подготовить обширную записку и
запустить ее через дорогого депутата.
Перед врачами же раненый поставил категорическое
условие: Пасху он должен встретить дома, с маленьким сынишкой, которого не
видел полтора года.
Но желание капитана исполнилось лишь наполовину.
Пришла телеграмма из Омска, от матери: отцу совсем
плохо, поторопись с приездом, если можешь.
Тут уж поневоле поедешь. Даже если и не можешь.
Так и пришлось выписываться из госпиталя с недолеченной ногой. Но отправляться при этом не на юг, к
жене и сыну, а на восток.
Николай Ксенофонтович
встретил своего первенца в полном сознании, хотя и в лежачем положении.
Вставать не велели доктора.
И тут возникла сложная дилемма: скрывать от
больного способные сильно взволновать его подробности, на чем настаивала мать,
или поведать правду?
Взвесив все pro и contra на тех единственно возможных весах, о коих женщинам
и знать не дано, Александр принял волевое решение не
утаивать от старика ни крохи. В надежде на его совет, полезный для серьезного,
во многом, как ему казалось, спасительного для всей армии дела. Ведь даже на
смертном одре офицер должен прежде всего думать о
защите царя и отечества и способствовать ему хотя бы словом, если уже не в
силах делом. Нельзя лишать боевого генерала возможности принять участия в
последней для него войне, пусть даже косвенным образом.
Выложив всё как на духу, сын отправился отсыпаться
с дороги. Утром на него еще до завтрака накинулась мать:
– Негодник ты! Зачем отца
терзаешь? Его твои откровения убить могут. Спросил бы лучше меня. Я тебя бы
научила, как поступить в таком случае. Всё равно отец ко мне за помощью
обратился.
В дальнейшем разговоре выяснилось, что у Веры
Сергеевны еще от ее покойной бабки оставались связи в Царском Селе. И не с
второстепенными персонами, а с самим графом Владимиром Борисовичем Фредериксом, многолетним и всесильным министром Двора,
правда, сильно одряхлевшим в последнее время, мучимым болезнями и расстройством
памяти. В тот же день в Царское отправилось письмо с просьбой принять для
важного сообщения пострадавшего за Россию в недавних сражениях правнука
адмирала Рикора.
Александр с ужасом думал о том трагическом, почти кориолановском положении, в котором он неминуемо окажется,
если ответ придет положительный, а родителю станет хуже, и оставить его будет
невозможно. Он целыми днями не отходил от отцовской постели, теша старика
рассказами о боях и пытаясь запомнить каждую ответную реплику, каждое слово,
ценимое теперь на вес золота: день ото дня Николай Ксенофонтович
становился на них всё скупее. Особенно внимательно прислушивался к оценкам
деловых качеств военачальников:
– С Рузским будь осторожен, – наставлял сына
бывалый генерал, словно тому неизбежно выходило служить под началом этого
полководца. – Карьерист до мозга костей. И отъявленный трус. Упивается взятием
Львова! А зачем он туда полез? Я внимательно изучил оперативную обстановку на
Юго-Западном фронте. Ему надо было наступление на запад развивать, а не к
Львову отклоняться. Тем более, что сами австрияки и не
думали его оборонять.
В день тезоименитства Государя императора,
накануне Троицы, как никогда ранней, в Омск неожиданно нагрянул Владимир
Николаевич Венёвцев. Якобы в командировку от комиссии по военным и морским
делам. Крапивников сразу догадался, что главным образом по его душу.
– Отыскал я твой наградной лист, – с ходу
порадовал приехавший капитана. – Конечно, у этих штабных крыс завалялся. Теперь
ему дан ход. Считай, твой Станислав уже обручен со своей Анной. Скоро будем
свадьбу играть.
– Спасибо тебе, Володя. Но меня больше встреча с
министром беспокоит.
– Ты же обещал записку ему через меня передать, –
мгновенно отреагировал депутат.
– Обещал. Но лишь в том случае, если лично
побеседовать не удастся, – напомнил Александр.
Венёвцев нахмурился:
– По-моему, ты хочешь поставить телегу впереди
лошади. Начинать полагается с записки. Толково напишешь – тогда двери
министерского кабинета могут перед тобой и распахнуться.
– Если толково напишу, в чем же твое участие
проявится?
– Э, брат, наивно рассуждаешь. Толково написать
мало. Надо еще толково подсунуть.
Крапивников не стал рассказывать про обращение к
графу Фредериксу. Поначалу он хотел было совсем
отказаться давать что-либо хитроватому думцу. Но потом усовестился (тот
всё-таки похлопотал за него) и составил обещанную записку. Впрочем, главные
мысли приберег для возможной беседы с государем. Но на критические отзывы о
бездарных командирах и их несогласованных действиях не поскупился. Излил душу
сполна, понимая, что наушничать царю он всё равно не
станет.
Венёвцев уехал из Омска очень довольный.
Вскоре случилось то, чего так боялся Александр. По телеграфу пришло приглашение в Царское, и в тот же день Николаю Ксенофонтовичу стало заметно хуже. Старый генерал
даже попросил, чтобы его соборовали. Но тут же перекрестил плохо послушной
рукой старшего сына и не без усилия прошептал благословение.
Нога, и без того болевшая, сделалась совсем
ватной. Пришлось брать в дорогу костыли.
Граф Владимир Борисович Фредерикс
принял капитана с предельным радушием, на которое был способен в своем
положении и весьма преклонном возрасте. Поинтересовался о здоровье матери,
назвав ее именем старшей сестры. С той он, очевидно, был знаком лучше. А может
быть и флиртовал, подумал про себя Крапивников, представив и сейчас красивую
тетушку Серафиму Сергеевну эдак полвека назад, в пору
ее девичьего расцвета. Впрочем, замуж она, несмотря на свою привлекательную
внешность, так и не вышла, что всегда считалось неразрешимой загадкой для всей
большой семьи Тикоцких.
Вопросы со стороны министра Двора сыпались самые
неожиданные и подчас нелепые. «Что же ему матушка такого про меня написала?» –
недоумевал Александр. Выходило, будто бы он владел едва ли не самыми
сокровенными секретами высшего командования и даже знал об интригах Верховного
главнокомандующего против Августейших особ Государя и Государыни. Постепенно до Крапивникова дошло, что
собеседник его настолько стар и забывчив, настолько путается в именах и
армейских званиях, что вполне может принимать его одновременно и за потомка
прославленного адмирала Рикора, и за самого покойного
Петра Ивановича, которого, по неоднократному уверению, не раз видел лично,
хорошо помнит и всегда почитает как умнейшего и честнейшего человека.
Немалых трудов стоило заставить склеротичного
министра усвоить главное: у посетителя есть спасительные для армии предложения,
предназначенные только для ушей императора.
И всё же последняя фраза графа Фредерикса
перечеркнула все усилия капитана: «Да-да, я непременно устрою вам встречу с Его
величеством, чтобы вы предупредили его сами о кознях Великого князя».
Уходя, Александр заметил подъехавший автомобиль с
нелепо выглядевшим для строгой и чопорной обстановки Царского Села пассажиром:
вид у того казался не просто мужицким, а к тому же дремуче-диким. Не сразу до
него дошло, кто это мог быть.
Надежды на высочайшую аудиенцию после посещения
министра Двора не только не укрепились, но и совсем покинули Крапивникова. И он решил поспешить назад в Омск.
Перед самым отъездом к дому Петра Сергеевича
Тикоцкого на Сергиевской улице, где он остановился, подрулил на моторе
возбужденный Венёвцев:
– Шура, поздравляю! Ты – как та мышка, помогшая
вытянуть репку. Представляешь, ты стал последним виновником падения Сухомлинова.
– Не понимаю. Объясни, – попросил капитан, мыслями
уже далекий от столицы.
– Сегодня царь отправил его в отставку. Среди
прочих доводов в пользу высочайшего решения были и твои, изложенные в
переданной мне записке.
– Но я же Сухомлинову и
писал, – удивился Александр.
– Ну и что из этого? – невозмутимо ответил
депутат.
Только тут дошло до Крапивникова,
в какую адскую игру его втянули.
– Не вижу радости на твоем лице, – с напускным
недовольством заметил Венёвцев.
– И не увидишь. Терпеть не могу интриг и
интриганов.
– Ну, знаешь, я могу и обидеться. Вы, господа
офицеры, слишком простодушны и прямолинейны. Политика так не делается. И потом:
разве сам ты не того же добивался? Изложил грамотно, толково, разоблачил всю
армейскую верхушку, и кто же, по-твоему, должен за все эти безобразия, если не
сказать преступления, отвечать, как не сам министр? Вот он и отвечает. И еще, может
быть, перед судом ответит. Ликовать нужно, господин капитан, шампанское по
такому поводу разливать. А ты, как салонный чистоплюй: интрига, интриганы…
– Извини, Владимир, но мне сейчас в Омск
торопиться надо. Отцу очень худо, – прибег к последнему доводу Крапивников.
– Неужели наш славный старик не доживет до победы?
Ай-ай-ай! – запричитал депутат. – Но ты обязательно скажи ему, что победа
теперь непременно будет и очень скоро.
Венёвцев отвез Александра на вокзал и по дороге
цветисто расписывал несомненные достоинства Алексея Андреевича Поливанова,
своего большого друга, который почти наверняка займет освободившуюся вакансию.
Капитан не стал высказывать мгновенно возникшие у
него сомнения. В армии хорошо знали шестидесятилетнего Поливанова. И как
редактора «Военного сборника», и как квартирмейстера, и как штабиста, и как
товарища министра. Но только не как боевого генерала.
На омском вокзале капитана встретил средний брат
Владимир, вызванный телеграммой из Кавказской армии, что само по себе ничего
хорошего не предвещало: отпуск в военное время полагался лишь при чрезвычайных
обстоятельствах.
– Как отец? – первым делом спросил Александр.
– Хуже некуда, – покачал головой Владимир, –
держится на одном желании дождаться тебя.
– Выходит, мне лучше не показываться ему на глаза?
– В чем-то лучше, – согласился брат, – а в чем-то
хуже. Судьбу не перехитришь. Поэтому поступай как
знаешь.
– Иван тоже приехал?
– Да, еще вчера.
Увидев первенца, больной просиял доброй улыбкой.
Лицу его вернулась привычная для окружающих красота библейского пророка,
увядшая в последние месяцы.
– Рассказывай. Был у государя?
– Нет, батюшка: в том не возникло надобности. Меня
принял министр двора граф Фредерикс. Он передал мою
записку на высочайшее имя. Прочтя ее, царь тут же уволил Сухомлинова,
– скомпилировав из правды и полуправды более или менее сносную легенду,
успокоил отца Александр.
– Слава Богу, – прошептал Николай Ксенофонтович. Он попытался осенить себя крестным
знамением, но смог лишь чуть-чуть приподнять лежавшую поверх одеяла руку.
Однако к вечеру ему стало намного лучше. Он призвал к себе сыновей. Выслушал прогнозы каждого на
дальнейший ход кампании. Все трое обрушили на него потоки оптимизма, не боясь
быть заподозренными в утешающей неискренности.
– Вашими устами только мед пить, – трезво заключил
старый генерал. – Помяните мое слово: не один еще год на месте протопчетесь. От
замены министра дело быстрее не пойдет. Нет у нас полководцев, чтобы войны
выигрывать. И у них тоже нет. Тут как в английском боксе. Если оба на удар не горазды,
рожи друг другу раскровят, а
оземь никто никого не бросит.
Собравшееся впервые за долгие годы воедино
семейство Крапивниковых ложилось в тот день спать в
приподнятом настроении.
Утром же проснулись не все. Ночью Николай Ксенофонтович тихо и спокойно отошел от мира сего.
Так совпало, что через сорок дней, когда душа
усопшего предстала перед Господом, старший сын получил, наконец, долгожданную
аудиенцию у Его помазанника.
Неделей раньше Крапивникову
за ратные дела в ходе Лодзинской операции пожаловали орден Святой Анны третьей
степени с мечами и бантом. В Царское Село он явился, как того и хотел, свежим
кавалером.
Капитан не первый раз встречался с императором. Познакоми-лись они еще в прошлом
веке, когда тридцатилетний Николай почтил своим участием церемонию прибивки
знамени, жалуемого Павловскому военному училищу в связи со столетием со дня его
основания.
Александру, попавшему в число юнкеров,
приглашенных в Концертный зал Зимнего дворца (по два от каждой роты), события
этого дня, двадцать второго декабря 1898 года, запомнились в мельчайших
подробностях. Таким счастливым он еще никогда не был: всего четыре месяца в
столице и уже удостоился чести лицом к лицу увидеть самого царя! Учившийся с
ним вместе Жорж Крапивников, бывший на год старше, не скрывал зависти к
младшему кузену.
На столе, покрытом багряным сукном, в ложбине
лежало новое знамя с изображением святых Елены и Константина, небесных
покровителей училища, на лицевой стороне и вензеля государя Николая
Александровича с шелковыми государственными гербами по углам бортов – на
оборотной. Красный борт был вышит серебром в переплет. Древко венчал золоченый
орел. Справа от знамени ждали своего часа голубые андреевские
ленты, а слева стояли два серебряных блюда: одно, побольше,
с серебряным же молотком и другое, поменьше, с золочеными гвоздями.
На церемонию прибыл назначенный недавно военным
министром генерал-лейтенант Алексей Николаевич Куропаткин. Был в зале и его
предшественник генерал от инфантерии Петр Семенович Ванновский.
Собрались также начальники военных училищ и директора кадетских корпусов. И,
разумеется, все офицеры самого Павловского училища. Приехала даже делегация из
Франции – Сен-Сирской военной школы.
Последними в зал вошли Великие князья и свитские генералы.
Ровно в два часа дня появился Николай в мундире
училища. Он обошел построившихся в два фаса генералов и офицеров. Поздо-ровался и с юнкерами,
стоявшими отдельной шеренгой. У Александра при приближении императора в одно
мгновенье вспотела ладонь. Доставать из кармана платок не
было уже времени. Он неловко чиркнул ею о штанину и подал царю
повлажневшую руку.
Завершив обход, государь приблизился к столу,
осенил себя крестным знамением, взял молоток и вбил гвоздь в приложенный у
древка край полотнища. Затем то же действие совершили
Великие князья. Сначала старший из них, двоюродный дед царя Михаил Николаевич,
генерал-фельдмаршал и председатель Государственного Совета. Затем его
племянники – Алексей Александрович, Павел Александрович, Константин
Константинович (президент Петербург-ской
академии наук и известный поэт К.Р.), Дмитрий Константинович, Николай
Николаевич и сын Георгий Михайлович. После них за дело взялись генералы, предводительствуемые Куропат-киным,
потом офицеры, а следом и юнкера.
Последний гвоздь вбил самый младший из них – семнадцатилетний
Александр Крапивников, переименованный в юнкера унтер-офицерского звания лишь
за полмесяца до церемонии.
По завершении прибивки император привязал к
знамени андреевские ленты. Начальник училища
генерал-майор Драке поднес ему составленный к столетию учебного заведения
очерк, а также юбилейный жетон и нагрудный знак.
Николай обменялся несколькими фразами кое с кем из
присутствовавших и, откланявшись находившимся в зале,
удалился в свои покои.
Вся церемония заняла тридцать пять минут, но Крапивникову они показались вечностью и навсегда
запечатлелись в сознании, а царь запомнился своей веселостью, общительностью и
простотой в общении. Таким же он нашел его и семь лет спустя, представляясь по
случаю получения первого ордена.
На этот раз государь выглядел усталым, ко всему
безразличным и не очень внимательным. Он выразил Александру соболезнование в
связи с кончиной «достойного отца» и попросил обрисовать обстановку в войсках
«со всей солдатской прямотой». Не останавливал, не прерывал, однако слушал с
отсутствующим видом, словно думал в этот момент о чем-то другом, о своем, к
делу не относящемся. Вопросов не задал. В конце торопливо заключил:
– Спасибо, капитан. Всё это я уже слышал, но вы
лишний раз убедили меня предпринять решительные меры.
На другой же день Великий князь Николай
Николаевич, двоюродный дядя императора, почти двухметровый гигант, любимый в
армии и ненавидимый в Царском Селе, был уволен от должности Верховного
главнокомандующего.
– Боюсь, мы с вами переусердствовали, – сокрушался
граф Фредерикс, которому Крапивников нанес визит
вежливости после устроенной тем высочайшей аудиенции. – Теперь его величество
сам пожелает возглавить наше воинство, а ему делать этого никак нельзя. Но я
уже не в силах его отговорить.
И действительно, Николай Второй
возложил верховное главнокомандование на самого себя, перенес ставку из
Барановичей в Могилев, отдалив ее на добрых триста километров от фронта, и
двадцать третьего августа пятнадцатого года самолично пожаловал в этот
губернский город, ставший на время фактически второй столицей империи.
– Ну ты и герой! –
восхищенно приветствовал Александра привезший ему последнюю весть Венёвцев. –
Сначала Сухомлинова свалил, а теперь и эту версту
коломенскую. За такое уже не Анну – Андрея Первозванного давать надо.
Депутат Государственной Думы и личный друг нового
военного министра Поливанова посодействовал Крапивникову
в дальнейшем устройстве по службе. Капитана 22-го Сибирского стрелкового полка,
после свидетельства особой врачебной комиссии о функциональном парезе мышц
левой стопы и невозможности ее пронации, прикомандировали к
контрразведывательному отделению штаба 6-й армии, защищавшей Петроград. Но до
этого дали возможность съездить в отпуск к семье, которую он не видел два с
лишним года.
* * *
Тридцатого августа, в последнее летнее
воскресенье, Александр, одетый в штатское, с отцовской тростью, помогавшей ему
при ходьбе, приехал в село Прут.
Он долго готовился к этой поездке, тщательно
продумывал все детали и твердо решил сменить образ щеголеватого офицера, каким
он представал перед женой и сыном прежде, на преуспевающего столичного деятеля,
каковым невольно сделался после своих демаршей. Наверняка о них уже известно
Зинаиде, а той такая метаморфоза должна непременно прийтись по душе. Нике же
отец дорог в любой ипостаси, явись он даже в кандалах с бубновым тузом на
спине. К тому же к штатскому платью так или иначе
придется привыкать, поскольку на новой службе оно понадобится не меньше, чем
военный мундир.
Конечно, мальчик сразу узнал папу, но немного
смутился, увидев не капитана с двумя орденами, а вполне партикулярного
человека. Да и кидаться с разбегу на шею он теперь считал не очень приличным
для своего возраста.
Зина бросила испуганный взгляд на больную ногу,
еле уловимый со стороны, но поздоровалась с мужем нежнее обычного, ответив
поцелуем на поцелуй, и даже позволила весьма фривольные в присутствии ребенка
объятия.
Усадьба оказалась полна людей. Основной владелец,
шурин Александр, приехал с семейством по случаю своих именин. Крапивников и
Щербачёв не только носили одно имя, но и были крещены в честь одного святого.
Однако день тезоименитства у первого приходился на ноябрь, а у второго на
август.
– Мы собираемся в церковь по случаю прославления
Сашиного и, кстати, твоего небесного покровителя, – сразу поставила в
известность Зинаида, – а потом, если ты не против,
отметим именины как общие для обоих: ведь в ноябре мы
вряд ли сможем поздравить тебя лично.
Вспомнив, где и как он провел свой любимый
праздник, гость возражать не стал, но всё же уточнил:
– Согласен, хотя в нынешнем году вы имеете
счастливую возможность провести этот день в компании со мной: я буду теперь
служить в Выборге.
Судя по реакции, весть о новом назначении еще не
успела долететь до Прута. Ника сразу же закричал: «Ура!» Однако Зина, не готовая
к такому повороту, дипломатично промолчала.
Разумеется, Крапивников стал главным виновником
торжества, к чему шурин отнесся с великодушным пониманием. Да и его самого
интересовали мельчайшие подробности событий, в водовороте которых неожиданно
оказался зять, причем не на самых последних ролях. Никино
же любопытство больше касалось военных подвигов отца, хотя аудиенция у самого
императора взволновала и его воображение.
Удивление собравшихся за
праздничным столом не знало предела, когда вскрылась подноготная. Они считали,
что лоцию в высочайшую гавань проложил капитану их свойственник Владимир
Николаевич Венёвцев. О связях скромной Веры Сергеевны никто и не догадывался. Приятней всего обоим Крапивниковым,
особенно юному, стало напоминание о почитаемом до сих пор в России имени их
великого пращура, способного, как выяснилось, открыть любые двери.
Гость не стал выдавать хвастливого думца,
прослывшего среди обитателей имения едва ли не главным ниспровергателем
Великого князя Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего.
Пускай его красуется где может! В конце концов,
хорошие отношения с влиятельным депутатом могли и ему самому еще не раз
пригодиться.
Однако Зина быстро раскусила Венёвцева. Наедине с
мужем она прямо спросила:
– Не привирает ли наш вездесущий Владимир
Николаевич, рассказывая о своем влиянии на царя через нового военного министра?
– Конечно, привирает. Его любимый Поливанов чуть
ли не на коленях умолял Николая не брать на себя роль Верховного. Но они там
наверху так все перегрызлись, что государю не оставалось ничего другого, как
взвалить эту неблагодарную ношу на себя.
– Что же теперь будет?
– Боюсь, бацилла беспорядка переберется из
армейской действительности в гражданскую. За всем
уследить сложно даже венценосцам, а Горемыкин слишком стар.
Александр угадал: жене его новый образ понравился
больше прежнего. Особенно Зинаиду радовало, как муж утер нос деверю сестры. О
причинах такой радости она, конечно же, умолчала.
Ника, не слишком еще хорошо разбиравшийся
в особенностях военной службы, спросил у отца без обиняков:
– Папа, чем ты будешь теперь заниматься?
– Шпионов ловить, сыночка. Уж больно много их
развелось в последнее время.
– Это не страшно?
– На войне всё страшно. Но быстро привыкаешь.
Иначе нужно сидеть дома. Правда, война может прийти и к тебе домой. Тогда будет
страшнее всего.
Слышавшая этот диалог Зина лишь покачала головой:
да, ее Шура неисправим. И всё же два чисто женских чувства проснулись в ней в
тот день: жалость и тщеславие. Она не могла не жалеть отца своего ребенка,
претерпевшего столько физических страданий и оставшегося на всю жизнь увечным,
пусть и едва заметно постороннему глазу. Ее самолюбию не могла не польстить
причастность супруга к событиям государственной, даже исторической важности. В
конце концов многие успешные карьеры вытекали из
военной службы. Граф Фредерикс тоже сперва был офицером.
Появление новых чувств возродило еще одно, давно
забытое, с которого всё так замечательно начиналось ровно десять лет назад. Да,
именно в такой же августовский день состоялось их решительное объяснение. И
тоже после возвращения с фронта. И тоже после ранения.
Круг судьбы замкнулся. Усмотрев в этом знак свыше,
капитанша решила повторить прежний путь к вящей радости
истосковавшегося по ней мужа.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Жизнь Угриных в Губернске с каждым годом обретала зримые черты постоянства.
Лиза больше не рвалась в Москву, находя в родном провинциальном быте больше
защиты для семейной идиллии: в Белокаменной
ее бы давно замучила ревность. Михаил, летами не вышедший в
присяжные поверенные, решил начать карьеру с частного поверенного и вскоре имел
такую практику, о которой в столицах начинающий адвокат не мог и мечтать: купцы
и промышленники, вечно спорящие между собой и вечно притесняемые властями, ни
на день не оставляли молодого юриста без каких-либо прошений, иногда мелких, а
подчас и вполне серьезных. Угрин не брезговал
и малым, снискав себе популярность безотказного защитника всех обиженных.
А где прошения, там и подношения. Семья зажила в
хорошем достатке и стала позволять себе любые расходы, необходимые для
поддержания репутации современной и обеспеченной. Старое родительское гнездо
никак не устраивало молодоженов. Там, на Приклонской,
где прошло Мишино детство, им казалось не только тесновато, но и немного
конфузно для приема богатых клиентов. Архитектурный стиль, выбранный полвека
назад Георгием Гавриловичем, тогда еще коллежским асессором, безнадежно устарел
и мог их только отпугнуть. Кто же теперь оценит фронтон с полуциркульным окном,
пропильной подзор карниза и шипцовые
бровки над окнами? Вот уж типичное смешение «французского с
нижегородским»: завозного классицизма с украшением русской избы! Да и
жить под одним кровом со свекровью Лиза явно не хотела. Они сняли неподалеку от
нее (чтоб было меньше обид) целый дом, с просторной и хорошо обставленной
приемной в первом этаже, где в считанные месяцы побывала добрая половина
деловых людей Губернска. Этим апартаментам Михаил
придавал особое значение: по ним посетители судили о преуспевании их владельца.
Интерьер копировал уголок пресыщенной всякими новшествами Москвы, что вызывало
особое уважение у кондовых провинциалов. За глаза клиенты начали называть Угрина «москвичом».
Первый после возвращения в родной город визит
семейство Угриных в полном составе нанесло дедушке
Михаила – отцу Капитолины Александровны.
Александру Владиславовичу Владиславову
шел девяносто четвертый год. Родился он еще при своем августейшем тезке –
победителе самого Наполеона. Но благословенного государя в их роду не очень
почитали. За обиду, нанесенную им другому Александру Владиславовичу, деду
нашего героя. Тот, привеченный всевидящим Павлом Первым,
при котором начал службу с коллежских регистраторов, быстро рос в чинах и за
неполных десять лет шагнул из четырнадцатого класса в девятый. У купеческого
сына оставалась последняя ступень, чтобы из личного дворянина превратиться в
потомственного, но тут государю взбрело в голову упразднить министерство
коммерции, где Владиславов состоял помощником столоначальника. Штатская карьера
на том и закончилась.
Правда, винить в этом следовало не столько
императора, сколько самого министра – графа Николая Петровича Румянцева, не
слишком дорожившего своей должностью, поскольку совмещал ее с другими, более
важными постами – министра иностранных дел, а также председателя Государственного
Совета и Комитета министров. Последние две он, став девятым в истории
Российской Империи канцлером (после него этого высшего чина и вовсе удостоятся
лишь трое за сто с лишним лет), занял в самом начале того рокового для Владиславова восемьсот десятого, в середине которого
наиболее титулованный сановник государства попросил государя раскассировать
одно из возглавляемых им министерств. Ему, конечно, было тогда не до коммерции:
за неполные три года предстояло заключить четыре важнейших международных
договора, после чего утомленный сложными переговорами и недовольный заграничным
походом русской армии Николай Петрович отправился в отставку и занялся подбором
коллекции книг, коими мы все пользуемся по сей день.
Во всеобщей памяти он так и остался меценатом, основателем главной библиотеки
страны, а не государственным мужем, верно служившим России, но при этом по
непонятной причине жалевшим Наполеона даже после Бородинского сражения.
Также трудно понять, почему Александр
Владиславович не держал обиды на забывшего о нем министра и винил в своих
горестях одного царя. Но он был уверен, что невинно убиенный император Павел не
оставил бы его своим вниманием и, если бы даже уволил, то непременно асессором.
Вернувшись в родной Губернск,
Владиславов продолжил дело отца, причем весьма успешно, чему способствовали
обретенные в столице знания и связи. Затем передал его сыну. Но лишь
собственное дело – не дворянство, ибо детям титулярного советника оно не
полагалось. Потомству чиновников девятого класса предстояло стяжать его
самостоятельно.
Александр Владиславович-второй встал на верный
путь, ведший в высшее сословие: поступил в университет, вышел из него
кандидатом. Пойди он дальше на штатскую службу, глядишь, скоро можно и прошение
в герольдию подавать. Но, подобно прадеду, деду и отцу, предпочел заняться
делом, и так всю свою долгую жизнь писался в документах кандидатом. Сказалось
ли тут унаследованное самолюбие, проявилось свободомыслие или своя рубашка
оказалась ближе к телу, понять трудно. Сам он на эти темы не распространялся.
Но пять своих дочерей выдал замуж за потомственных дворян и предоставил
двоим сыновьям все возможности пробиваться в высшее общество.
От семерых детей родилось у Владиславова
столько внуков, что с годами он терял им счет и никак не мог упомнить все
имена. Детвора любила потешаться над старым вдовцом:
– Дедушка, а дедушка, я твой внук, – гордо заявлял
какой-нибудь шутник.
– Да? – удивлялся тот. – А от кого?
Михаил Угрин в
гимназические годы тоже участвовал в не всегда безобидных розыгрышах. Однажды
на святках они с кузенами пробрались в дедову спальню, привязали веревки к
ножкам стульев, стола и даже шкафа, а затем ночью принялись медленно двигать
мебель по комнате. От скрипа старик проснулся, чуть не сошел с ума и
беспрерывно крестился. А наутро рассказывал всем, как за ним пришли черти, но
он отогнал их крестным знамением.
На самом деле деда Александра все очень любили. За
образованность, справедливость, доброту, тороватость. Он всегда носил в кармане
леденцы и раздавал их младшим внукам. А старшим при встрече обязательно
перепадало по монетке.
Разум его на склоне лет не угасал, да и двигался
он довольно проворно для почти столетнего старца. Подводила только память.
– Ты чей? – встретил он привычным вопросом
молодого отца семейства.
– Капин.
– Помню-помню. На инженера учился.
– На правоведа, дедушка.
– Ах да, правильно, на правоведа. Чем теперь
промышляешь?
Напомнить, как зовут, дед даже не просил: всё
равно запамятовал бы через минуту. Доктора утверждали, что у него ослаб участок
мозга, ответственный за имена собственные, поэтому людей он различал по их
занятиям.
– У меня своя адвокатская практика.
– Славное дело. Прибыльное. И служить не надо.
Врожденная нелюбовь к службе, видать, оставалась
неистребимой.
Михаил познакомил деда с Лизой, позволил сделать
козу маленькой Маре – далеко не первой правнучке
вечного кандидата. Старику понравился ее звонкий смех, и он, сунув по привычке
червонец великовозрастному внуку, одарил такой же
золотой монетой крошечную девчушку. Не выхвати Лиза вовремя подарок, дочь
употребила бы его так же, как полагавшийся ей по возрасту леденец.
Конечно, такие вынужденные визиты (а еще пришлось
объехать для представления супруги и ребенка с полдюжины других родственников),
веселья и радости молодой чете не прибавляли. И всё же долго грустить молодой
чете не пришлось: подходящая компания нашлась сразу же.
Двумя курсами старше Угрина
на том же юридическом факультете учились старинные знакомые по Губернску – Владимир Гуль-чицкий
и Николай Чиняков, сын тамошнего прокурора. Последний вообще считался другом детства, а Владимир
теперь и вовсе оказался свойственником, ибо его овдовевший отец женился на
старшей сестре Евдокии Васильевны – Варваре Печаткиной, тоже похоронившей мужа.
Трудно себе представить более странную пару.
Он с детства погрузил себя в мир античности и в
молодые годы, служа обычным гимназическим учителем в Костроме, выпустил в
Москве обширный труд с длинным названием «Практический курс элементарной
стилистики латинского языка, в соединении с изучением синонимики». Автора ждала
блестящая научная карьера, однако он не встал за университетскую кафедру и
продолжил послужной список должностями на ниве народного просвещения,
преимущественно директора гимназии – то провинциальной, то московской, то опять
провинциальной. Постепенно мундир украсили ордена: от Анны третьей степени до
Станислава первой, включая и Владимира. Одновременно росли чины, дойдя до
генеральского четвертого класса. И в Рождество двенадцатого года еще вполне
бодрый старик стал предводителем сначала уездного, а незадолго до войны и
губернского дворянства. Большинству голосовавших он
помнился добрым школьным наставником, походившим больше на сердобольную
матушку, чем на строгого отца.
Супруга же являла полную противоположность.
Унаследовав от первого мужа винокуренный завод, она взялась руководить им сама
и неизменно демонстрировала твердый мужской характер. Благодаря ему и была сестра Евдокия отправлена с дочерью в Москву
подальше от грязных слухов, несмотря на свои колебания до самой последней
минуты. Терпеть его приходилось не только домашним. «Странно, что у нее еще
борода не выросла», – удивлялись подчиненные.
Обвенчались они в весьма солидном возрасте,
поэтому род Гульчицких продолжали только двое сыновей
и три дочери Льва Станиславовича от первого брака. Строго говоря, одни сыновья:
у Владимира был старший брат Константин, служивший офицером. Дочери, как
повелось испокон веков, могли продолжить лишь чужой род.
Молодой юрист в ранней юности, еще до поступления
в университет, женился на сестре Чинякова Вере, и у
них уже подрастала семилетняя дочь Надежда. Константин, увлеченный военной
карьерой, с семейным устройством не спешил.
Гульчицкие жили большим домом, три поколения под одной
крышей, и славились своим гостеприимством. Был тут и прямой расчет: сестры
Владимира явно засиделись в девицах, и постоянный наплыв гостей мог бы
поспособствовать обретению женихов.
Коля Чиняков в этом
смысле надежд не оправдал, хотя из Москвы вернулся холостым,
не польстившись ни на одну из столичных барышень. Родовитостью и богатством он
не блистал, зато внешность его могла ошеломить даже княжну. Сам же он жил
исключительно по законам красоты и неожиданно для всех выбрал спутницей жизни
юную выпускницу женского епархиального училища по имени Зинаида, писаную
красавицу из простой крестьянской семьи. Но Гульчицкие
приняли это без досады, напротив, с восторгом от такой нарочитой
демократичности брата своей невестки. Тогда подобные поступки становились
модными у той части высшего общества, которая начала примеривать на себя чудноватое словечко «интеллигенция», никак не замеченное у
Пушкина и появившееся лишь в середине девятнадцатого века. Словечко очень
быстро укоренилось, и даже сам Владимир Иванович Даль, не признававший его
поначалу, вынужден был во втором издании своего знаменитого словаря сделать
добавление.
Дворянство и не стремилось узурпировать новое
понятие. Оно приняло его со снисходительной иронией, как моральную компенсацию
для тех, кто после решительных преобразований Николая Павловича не мог влиться
в их сословие из-за незначительности чина. Если прежде хватало выслужить
коллежского асессора (дело в общем-то нехитрое,
требовавшее не способности, а лишь усидчивости), то теперь мало было и
статского советника. Однако возникал парадокс: люди с университетским
образованием, превосходившие знаниями и культурой многих отпрысков родовитых
семейств, попадали в когорту разночинцев, сословно никак не определенную.
Они-то и стали первыми называть себя интеллигентами.
Называют – и ладно. Экая
беда! Аристократия даже морщилась поначалу от непривычного словечка. Но
постепенно стала с ним свыкаться и даже распространять его на себя, намекая на
природные манеры и особую воспитанность. Тут-то и подоспел новый словарь Даля,
ясно дававший понять: главное здесь не осанка и походка, а разум,
образованность и умственное развитие. Только наличие этих качеств делало
человека интеллигентом. Заслуги предков и собственные чины были тут ни при чем.
Аристократичность и интеллигентность становились
понятиями конкурирующими, оспаривающими право быть предметом наивысшей
гордости. Подливала масла в огонь и литература, всегда бывшая в России высшим
нравственным судьей. Она незаметно, но настойчиво начала прививать мысль, что
аристократизмом можно только кичиться, тогда как
интеллигентностью надо гордиться. Первое постепенно уходит в прошлое, а за
вторым – будущее.
Если истинные аристократы такую логику,
естественно, не принимали, то нетитулованное дворянство разделилось на два
лагеря. Недавние выходцы из третьего сословия чаще всего защищали прогрессивную
точку зрения, а внесенные в шестую часть родословных книг – консервативную.
Чиняков находился в числе первых, Угрин
– последних; Гуль-чицкий оказался посредине. Не из-за
происхождения, а во имя мира между друзьями.
– Разве не царство разума – наш идеал, – заводил
дискуссию Николай. – А разум – это ум, преумноженный знаниями. Недаром мудрые
предки поучали: где ума не хватит, спроси разума. Поэтому высшей кастой сегодня
может считаться лишь сообщество высокообразованных людей. Окажись они у
мирового руля, исчезнут и войны, и нищета, и несправедливость, ибо все эти
несчастья от неразумения происходят.
– По мне, – мгновенно заводился Михаил, – богу богово, а кесарю кесарево. Да, для науки нужно образование.
А вот для искусства важнее талант: тут ни умом, ни разумом не возьмешь. Что до
дел государственных, то их пусть вершат не умники-разумники, а верные слуги
отечества, подготовленные к тому не только академически, но и генетически.
– Э, куда махнул! – подключался к спору Владимир.
– Хватит с нас генетики при престолонаследовании.
Угрин, понимая, что действительно «махнул» слишком
резко и, похоже, промахнулся, начинал обходной маневр:
– Боюсь я этой беспардонной интеллигенции, ничего
за душой кроме университетского диплома не имеющей. Насмотрелись мы на нее за
годы учебы. Когда нет глубоких корней, перекати-поле получается, ни цветов, ни
плодов не дающее. Может у него быть и ум, и разум, а человек всё равно не
государственный: не о благе страны мыслящий, а лишь о своем успехе в выбранной
профессии. Таких к державному рулю близко нельзя
подпускать. Политика – наука особая, не столько на разуме и знания, сколько на
опыте и интуиции построенная. А опыт и интуиция чаще всего по наследству
передаются. Тут своим разумом не обойдешься – нужен живущий в тебе разум твоих
предков. Твоих, а не соседа.
– Меня другое тревожит, –
пытался уравновесить свою позицию Гульчицкий,
переводя заодно диспут в другую, чреватую меньшей конфликтностью плоскость. –
Уж больно наша новоиспеченная интеллигенция космополитична.
Казалось, это свойство больше должно у аристократов проявляться: там почти в
каждом много разных кровей понамешано. Ан нет: война показала примерный патриотизм нашего высшего
общества. Зато интеллигенты частью стали социалистами, постоянно бубнящими о
каком-то интернационале, частью их защитниками.
– Разум и не должен знать никаких государственных
границ, – не унимался Чиняков. – И промышленности они
ни к чему. Нуждается в них лишь доблестное воинство, чтобы своей
смертоубийственной пальбой давать повод политикам их передвигать. Проиграем мы
сейчас войну, останемся без Польши. Выиграем – заберем остальные ее части: одну
у немцев, другую у австрияков. А какая радость от того полякам? У них всё равно
не будет своей страны. И как прикажешь польской интеллигенции к этому относиться?
Тому же Генрику Сенкевичу, признанному при жизни мировым классиком и
увенчанному высшими литературными лаврами? Он сейчас в Швейцарии, создал
комитет помощи всем своим соплеменникам, от мирового побоища пострадавшим.
– Нашел кого об этом
спрашивать! – возмущался Гульчицкий. – Во мне
польской крови больше половины. Остальная немецкая. Русской вообще ни капли. Но
я родился в России и собираюсь служить ей, а не какому-то абсолютному разуму,
ибо никакой разум не смог пока убедить людей отказаться от своей народности в
пользу людской всеобщности, существовавшей до вавилонского столпотворения. И
неизвестно, сумеет ли. А жить нам здесь и сейчас. Так кто кем должен управлять:
мы разумом или разум нами?
Споры такие велись часами, вращались вокруг одного
и того же, и никаких сдвигов в сознании молодых людей не создавали. Просто им
подобная форма единоборства казалась интересней английского бокса или
греко-римской борьбы. Во всех случаях проигрывал не тот, кто слабее или глупее,
а тот, кто раньше уставал, физически или морально. В словесных поединках, как
на ринге и в цирке, заранее угадать этого было нельзя, что придавало умственным
баталиям особый интерес, невзирая на повторение старых истин.
Но ведь и в шахматах соперничающие игроки
повторяют до поры до времени одни и те же ходы. А там, глядишь, кто-то собьется
с проторенной дорожки и либо озадачит тем противника, либо попадет в давно
известную ловушку. Сегодня им буду я, завтра – мой конкурент. Отсюда и
неизвестность, отсюда и интерес к новой партии.
Однако спорили на эти темы не только трое наших
друзей. Вся мыслящая Россия, разочаровавшаяся в войне, царе, правительстве,
прежних ценностях, задавалась такими же вопросами и тоже не могла прийти к
единому ответу.
Плохо, когда спор кончается кулаками, а потом переходит
и в поножовщину. Увы, такое давно в русской традиции.
Ужасно другое: орудие смертоубийства постоянно
совершенствуется. Раньше на венценосцев и государственных мужей бросались с
кинжалами, и зачастую разящую руку успевала отвести сама намеченная жертва или стоящий рядом. Теперь покушающиеся действуют наверняка:
кидают бомбы, а иногда коварно подкладывают их в нужном месте, оставаясь
незамеченными.
Прежде бунтовщики вооружались топорами да вилами.
Нынче восставшие грозили тем же оружием, каким действовали и власти.
Только народ всегда превосходит числом своих
правителей. Если они оснащены одинаково, исход схватки предрешен заранее.
Не все еще в России понимали, к краю какой бездны
они подталкивают ее своими заумными спорами.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Крапивников гостил в имении жены до конца
сентября. Двадцать третьего торжественно, с большим наплывом родственников
отпраздновали семилетие маленького Ники. Приехала из Омска и овдовевшая Вера
Сергеевна, чьим единственным светом в окошке оставалась теперь наладившаяся ее
молитвами и усилиями семейная жизнь старшего сына.
В октябре Александр приступил к новой службе в
контрразведывательном отделении штаба 6-й армии, а уже в ноябре произошло
событие, снова обратившее внимание к его персоне сильных мира сего.
Объездными путями, через столицы Германии, Дании и
Швеции, приехала в Россию из Вены жившая там на своей загородной вилле
великовозрастная и весьма корпулентная Мария Александровна Васильчикова, старая
дева, бывшая фрейлиной двора еще со времен своей полной тезки, супруги
императора Александра Второго. В военное время поездка
по такому маршруту не могла не привлечь взора специалистов по отлову шпионов,
поэтому незадачливая путешественница прямо на границе, при переходе из Хапаранды в Торнио, угодила в
сети, расставленные капитаном контрразведки Крапивниковым.
– Не желает бумаги свои предъявить, – с порога
доложил дежурный офицер, вводя в его кабинет задержанную.
Александр, испугавшись, что кто-то окажется
свидетелем любимой шутки богатырского сложения особы: обнять и поднять вверх
понравившегося ей мужчину, попросил оставить их одних, вызвав тем самым
расположение к себе фрейлины.
– Вы, я вижу, человек благородный. Помогите мне
осуществить мою миссию, способную спасти миллионы жизней, – обратилась она к
нему с мольбой в голосе.
– В чем же состоит ваша миссия, кто и к кому вас
направил? – суровым тоном поинтересовался капитан.
– При мне очень важные письма самим государю и
государыне. Теперь вы понимаете, что я не могла удовлетворить любознательность
того офицера.
– Он проявил не любознательность, а бдительность,
проистекающую из долга службы. Настоятельно прошу передать мне все находящиеся
у вас бумаги.
– Но это невозможно. Письма личные.
– Вы только что говорили о спасительной миссии для
миллионов. Причем здесь личная переписка? – удивился Крапивников.
– Всё дело в авторе посланий. Их написал брат
императрицы, великий герцог Эрнест Людвиг. Разве он не имеет право обратиться
по-семейному к сестре и зятю?
– Великий герцог Гессенский, как вы должны знать,
принадлежит к воюющей против нас державе. Поэтому любые попытки установить его
сношения с царствующими особами приравниваются к государственной измене, по
обвинению в которой я тотчас же велю вас арестовать.
– Хорошо, капитан, – взмолилась гигантша. – Я дам вам эти письма. Они не запечатаны.
Убедитесь сами в моих благородных намерениях.
Александр внимательно прочитал оба послания, не
без труда преодолевая внутренний запрет на проникновение в тайну чужой
переписки, заложенный в него с детства. Герцог Эрнест убеждал Николая, что
кайзер Вильгельм готов заключить сепаратный мир с Россией на очень выгодных для
нее условиях. Такое же предложение якобы адресовано и Англии, поскольку
немецкая корона не испытывает ни малейшей вражды к родственным
русской и британской. Для спасения будущих династических связей и монархий как
таковых необходимо прекратить войну между этими тремя странами.
Адресуясь к сестре, герцог повторял те же доводы,
а также взывал к ее национальным чувствам природной немки.
– Простите, Мария Александровна, но я обязан
изъять у вас эти письма и передать их своему начальству. А уж оно решит, куда
их отправить дальше: в Царское Село или следователю по вашему делу о
государственной измене, – решительно заявил Крапивников.
– Вы же дворянин! – возмутилась фрейлина. – Разве
позволительно вам так поступать?
– Именно потому так и поступаю, что дворянин на
службе царю и отечеству. Как, впрочем, и вы. Неужели вам непонятно, что всё это
– невиданная провокация, бросающая тень на самого государя? А о государыне вы
подумали? Петроград и без того полон слухов о ее сношениях с врагами.
– О, как я жестоко ошиблась! – неожиданно пустила
слезу Васильчикова, имевшая устойчивую репутацию толстушки-хохотушки. – Вы
показались мне похожим на д’Артаньяна, и я
легкомысленно доверилась вам.
– Если помните, д’Артаньян
спасал честь августейшей особы. Поверьте, я делаю то же самое. Ваша же роль,
если проводить параллели с известным романом, сродни роли миледи.
– Вы ошибаетесь, капитан: д’Артаньян
не побоялся доставить письмо королевы близкому ей человеку, оказавшемуся волею
судеб в стане врагов ее государства. В таком же положении сейчас и несчастная
Александра Федоровна. Больше года не может она общаться с родным братом, даже
по телеграфу. Помогите ей, и вы будете вознаграждены.
Намек на подкуп окончательно вывел Крапивникова из себя. Он ничего не ответил фрейлине.
Армейский устав требовал неукоснительного
соблюдения субординации. Поэтому задержанная была доставлена в штаб армии к его
начальнику, генерал-лейтенанту Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, а тот
незамедлительно телеграфировал о происшествии в Ставку.
Дальше случилось необъяснимое: из Могилева пришло
указание начальника штаба, генерала Михаила Васильевича Алексеева: Васильчикову
отпустить, не унижать ее досмотром и дать возможность продолжать путь в
столицу.
Пришлось вернуть ей и письма, перед
чем по просьбе Бонч-Бруевича Крапивников снял с них фотографические копии.
Однако Васильчикову обременили курьерскими
обязанностями не только в Дармштадте. Будучи в Берлине, она получила также
послание обер-гофмаршала германского двора графа Эйленбурга, адресованное его коллеге – министру русского
двора графу Фредериксу. Этот пакет был запечатан,
содержание его фрейлина не знала, поэтому упоминать о нем при допросе не
решилась. Уже в Петрограде, куда она благополучно добралась в начале декабря,
Васильчикова не стала искушать судьбу, помня о неприятностях на границе,
наклеила на конверт обычную марку и отправила его по городской почте.
Осторожный Фредерикс,
друживший с Эйленбургом с незапамятных времен, лет эдак тридцать, с полуслова понял призыв к восстановлению
былых отношений между двумя государями, дабы положить конец ужасам войны. Он
тут же отнес письмо царю, который незамедлительно вызвал министра иностранных
дел Сергея Дмитриевича Сазонова и попросил опытного дипломата прокомментировать
прочитанное.
– Зная Эйленбурга и
немецкую дисциплину, могу утверждать: за посланием стоит сам Вильгельм. Но из
содержания следует, что кайзер хочет не завершения войны, а лишь сепаратного
мира, чтобы, насколько я понимаю, сконцентрировать все свои силы на одном
фронте и сломить сопротивление Франции.
– Этот Эйленбург
предлагает мне нравственное и политическое самоубийство, – усмехнувшись,
заметил Николай и добавил: – Унижение России и мое собственное бесчестие. – Он
зачеркнул упоминание о прежней дружбе между кузенами Вилли
и Ники и написал на полях: «Эта дружба умерла. Пусть никогда о ней не
вспоминают».
Император поручил Сазонову подготовить ответ.
Однако на следующий день, когда министр привез ему проект, призывавший обергофмаршала убедить кайзера предложить мир всем воюющим
сторонам, даже не стал его смотреть:
– Я передумал. Всякая реакция, какой бы она ни
была, грозит быть истолкована как согласие войти в переписку. Поэтому пусть
письмо Эйленбурга остается без ответа.
Следом за Фредериксом
аналогичное послание получил и председатель Государственной Думы Михаил
Владимирович Родзянко. Уж он-то церемониться не стал и заявил во всеуслышание в
Таврическом, что за спиной у союзников начались тайные переговоры с Германией.
Не зная ничего этого, Васильчикова попросилась на
прием к министру иностранных дел, которому помимо писем государю и государыне
вручила и адресованный лично ему меморандум руководителя германского
дипломатического ведомства фон Ягова, также утаенный
ею от контрразведчиков.
Сазонов, не нашедший ничего нового в меморандуме и
уже слышавший гнев царя на подобные предложения, обрушился на ничего не
подозревавшую фрейлину с такими же обвинениями в государственной измене, что и
капитан Крапивников. И, разумеется, в тот же день доложил обо всём императору.
Письма Николай читать не стал, а в меморандум
заглянул. Он сразу догадался о неслучайном появлении в одно и то же время двух
практически одинаковых посланий разных авторов.
– Эта Васильчикова либо негодяйка,
либо сумасшедшая! В любом случае ей не место во фрейлинах. Что она собиралась
делать дальше? – строго спросил царь у Сазонова.
– Очевидно, переправить ответ, ваше величество, –
предположил тот.
– Так я ее и отпущу! Один лишь выезд ее, пусть
даже с пустыми руками, может сильно скомпрометировать и императрицу, и меня.
Вместо уютного и по-европейски
ухоженного Земмеринга под Веной пришлось
недальновидной посланнице отправиться в ссылку на патриархально обустроенную Черниговщину в имение родной сестры Александры, увлеченной
переводами с французского поэзии нобелиатов Сюлли-Прюдома и Метерлинка.
Но до этого в гостинице «Астория»,
где она остановилась, ей предстояло новое свидание с капитаном Крапивниковым, посланным учинить допрос, поскольку
несанкционированный полицейский досмотр в номере бывшей фрейлины двора
обнаружил еще несколько неотправленных посланий самым разным лицам, нелегально
перевезенных через границу.
Александр, приунывший было после обескураживающей
телеграммы генерала Алексеева, приободрился, узнав о дальнейшем развитии
интриги, и сам вызвался провести дознание. Вел он себя подчеркнуто вежливо,
даже галантно, вернув тем самым расположение богатырши,
которая честно призналась в многочисленных контактах с
высокопоставленными германскими политиками, в том числе министром иностранных
дел фон Яговом, причем с последним – дважды. Как
утверждала Васильчикова, по их наущению она, начиная с февраля, трижды посылала
письма в Царское Село, но ни на одно не получила ответа. Поэтому и решила
четвертое послание доставить лично.
Крапивников понял, что имеет дело с безнадежно
отставшей от жизни представительницей той прекрасной эпохи, когда цари и короли
одним взмахом руки могли изменить ход истории, когда генеральные сражения
крупнейших армий велись чуть ли не по дуэльным
правилам, а зеваки могли наблюдать их, словно разводы на плацу. Великовозрастная особа, никогда не читавшая Золя и
Мопассана, жила в мире героев Дюма и действительно воображала себя
спасительницей Европы. Объявленное ей наказание она считала несправедливым,
невероятно тяжелым, как будто ее ждали кандалы и рудники.
В какой-то момент капитану стало
даже жаль эту наивную женщину, годившуюся ему в матери, но так и не
ставшую ничьей матерью, недавно осиротевшую и вынужденную теперь из-за
собственной глупости проводить остаток дней без единого близкого человека. По
наводящим вопросам он понял, что она знала его прабабку, но открывать свое
родство с адмиральшей Людмилой Ивановной не стал.
История с разоблачением Васильчиковой явилась
поводом для очередной встречи Александра с графом Фредериксом,
теперь уже официальной. Министр двора с удивлением выяснил, что опасные письма
были изъяты еще по дороге курьерши в Петроград и, если бы не странное поведение
высшего армейского командования, не попали бы ни к нему самому, ни к Сазонову,
ни к государю. И самое главное – не породили бы слухов, бросавших тень на
августейших особ.
Крапивников поведал ему историю от начала до
конца, не умолчав и о решительности генерала Бонч-Бруевича, и о странности
поведения генерала Алексеева. Узнав о решении последнего, Фредерикс
лишь махнул рукой:
– Труслив. Как заяц труслив. Точнее, как плебей. В
бою, может быть, и храбр, а перед людьми благородного
происхождения пасует. Услышал имя Васильчикова
– фамилия-то родовитая, даже титулованную ветвь имеет, да к тому же фрейлина – и растерялся. До сих пор
Великого князя Николая Николаевича побаивается. Оперативные планы составлять он
еще годится, а для остального – совсем не подходит.
Реакция на участие в деле генерала Бонч-Бруевича
оказалась и вовсе непредсказуемой: министр Двора именно его обвинил в
случившемся:
– Нашел кем прикрыться!
Сам должен был во всём разобраться и принять подобающие случаю меры. Спасибо,
что рассказали. Обязательно доведу до сведения их величеств, кому они обязаны
нелепыми слухами.
Чему же на самом деле радовался капитан
Крапивников и другие патриотически настроенные
подданные империи?! Да, государь проявил твердость, верность союзникам и
решимость вести войну до победного конца. Вместе с тем был упущен едва ли не
последний шанс остановить ничем не оправданное
кровопролитие, уберечь миллионы от гибели и страданий.
Едва ли не первой жертвой высочайшей
несговорчивости и упрямства пал младший кузен Саша Тикоцкий. Двадцать седьмого
декабря он погиб в небе под Проскуровым, на австрийском
фронте.
За год, прошедший после памятной встречи братьев,
Саша успел стать штабс-капитаном, начальником корпусного авиационного отряда и
не раз отличиться в боях, за что получил ордена Святого Владимира 4-й степени с
мечами и бантом, а также Святой Анны 4-й и 2-й степеней.
Его называли надеждой русской авиации. Но надежды
так и остались несбыточными.
Военный летчик Тикоцкий не дожил даже до тридцати.
Не успел обзавестись собственной семьей, продлить свой славный род.
По желанию безутешной матери, не имевшей других
детей, Сашины останки переправили в Москву, где предали земле в братской могиле
погибших во Вторую Отечественную войну героев*.
Дело Васильчиковой сблизило Крапивникова
с начальником армейского штаба. Генерал-лейтенант Михаил Дмитриевич
Бонч-Бруевич понравился ему с самого начала их знакомства. Он принадлежал к
сравнительно молодому поколению командиров (сорок пять всё-таки не шестьдесят),
отличавшемуся от старого совсем другой школой, приучившей держать в поле зрения
даже мельчайшие детали быта, а не только карту боевых действий. Бонч-Бруевич не
считал контрразведку второстепенным подразделением штаба. Напротив, уделял ее
работе самое пристальное внимание.
Борьбу с германскими агентами начальник штаба
старался вести, невзирая на титулы, звания и известность. Не пощадил даже
знаменитую на весь мир компанию по производству швейных машинок «Зингер»,
занимавшуюся шпионской деятельностью.
Особенно ярко это проявилось в истории с двумя
камер-юнкерами немецкого происхождения.
Армейские контрразведчики заметили, что
уполномоченные Красного Креста Брюмер и Вульф при посещении частей под
предлогом устройства полевых бань и прачечных фотографируют секретные
фортификационные сооружения, тщательно замаскированные от любопытного ока.
Затем отправляются ночевать на мызы остзейских немцев.
Такие совпадения показались подозрительными.
Собрав показания шоферов, возивших Брюмера и Вульфа, Крапивников отправился
прямо к начальнику штаба.
– Предполагаю, Михаил Дмитриевич, что поборники
чистоты тел и исподнего во время передачи донесений не такие уж чистюли.
Действуют они грязно и оставляют следы, уверенные в неприкосновенности своих
персон из-за придворного чина.
– По мне, капитан, шпион и есть шпион, будь он
хоть фрейлиной, хоть камер-юнкером, хоть самим обер-камергером. Готовьте материалы, и я сумею
воздать им по заслугам.
Уполномоченных Красного Креста задержали,
допросили, приперли, что называется, к стене, и те
признались в своих преступлениях, выдав заодно разветвленную германскую
агентуру, угнездившуюся в баронских имениях Прибалтийского края еще задолго до
войны.
Военно-полевому суду «чистюли» не подлежали, ибо в
армии не числились, однако выслать их по этапу в Сибирь Бонч-Бруевич был
вправе. Что он незамедлительно и сделал, не советуясь ни с каким армейским
начальством, не говоря уж о гражданских властях.
Но не тут-то было! В дело вмешалась сама
императрица. Из канцелярии Александры Федоровны пришел запрос командующему
Северным фронтом генералу Рузскому. Тот вызвал начальника штаба, потребовал у
него материалы следствия, ознакомился со всеми документами и развел руками:
– Вынужден признать вашу правоту, Михаил
Дмитриевич. Нет никаких сомнений в причастности этих субъектов к шпионской
деятельности. И всё же не считаться с их придворным положением мы не можем.
– Если бы я не считался, то уж, верно,
показательно расстрелял бы обоих, а не спровадил в
Сибирь, – усмехнулся в ответ Бонч-Бруевич.
– В тот момент вы поступили абсолютно правильно. А
сейчас нужно уважить просьбу государыни и изменить им маршрут. Пускай отправляются
не в Сибирь, а на Юго-Западный фронт. И без конвоя. Там их соплеменников нет,
да и шпионить в пользу Австро-Венгрии они вряд ли станут. А бани и прачечные
одинаково нужны везде.
Конечно же, эти лжесанитары ни в какую Галицию не
поехали, а двинулись прямо к графу Фредериксу
жаловаться на Бонч-Бруевича. Не промолвившись ни
словом о собственных признаниях, они наплели всякую несусветицу
о чрезмерной бдительности генерала, видящего германского шпиона во всяком человеке,
носящем немецкую фамилию.
Министр Двора, хотя и происходил из обрусевших
шведов, воспринял это сообщение близко к сердцу, посочувствовал честным юношам,
претерпевшим незаслуженные притеснения только лишь из-за своего происхождения,
и обратился за помощью к государю. Николай немедленно повелел провести
тщательное расследование «сего прискорбного факта».
Так капитан Крапивников снова оказался втянутым в
придворные интриги.
– Опять этот несносный Бонч-Бруевич строит козни
против ее величества. Сначала облыжно обвиняет ее протеже, а затем выдвигает
чудовищно нелепую версию об участии всех природных немцев в шпионаже в пользу
Германии. Да у нас каждый неграмотный мужик знает, откуда родом императрица.
Хотя бы об этом подумал! – возмущался престарелый министр Двора.
– Смею вас уверить, любезный Владимир Борисович,
генерал Бонч-Бруевич таких слов публично не произносил, – заступился за
начальника штаба Крапивников. – Что касается этих двоих молодчиков, то я имел
удовольствие допрашивать их сам, и они оба признались в передаче фотографий
секретных объектов вражеским агентам.
Граф Фредерикс покачал
головой:
– Зачем вы позволяете вмешивать себя в политику?
Разумеется, я не стану называть вашего имени их величествам, а вы пообещайте
впредь быть осмотрительнее и не потакать генералу Бонч-Бруевичу в поисках
лазутчиков среди камер-юнкеров и фрейлин. Я ведь не забыл о его неприглядной
роли в деле Васильчиковой.
Через месяц начальника штаба уволили без
объяснения причин. Заодно сняли со своего поста и главнокомандующего Северным
фронтом Павла Адамовича Плеве. Возможно, 65-летний генерал от кавалерии
действительно заслуживал отставки, но лицо, сменившее его, еще менее годилось
для исполнения этой должности. Им оказался бывший военный министр Куропаткин,
навеки покрывший себя позором во время бесславной Русско-японской войны и,
казалось бы, навсегда удаленный из действующей армии. К тому же он был старше
Плеве.
Возмущение в войсках не знало предела. Настроения
в армии возымели действие, и новый главнокомандующий продержался недолго. Старый же от огорчения скончался спустя полтора месяца после
отставки.
До своего смещения Бонч-Бруевич, всякий раз
проявляя решительность, не однажды помог контрразведчикам разоблачить
германских шпионов. Почти у всех в жилах текла немецкая кровь, большинство из
них действовало расчетливо и осторожно. Особенно запомнился Александру студент
Иогансон, с кантовской пунктуальностью выходивший
каждое утро в одно и то же время гулять на приморский бульвар в Гельсингфорсе. Но вот незадача: на прогулку молодой человек
неизменно шагал с книгами под мышкой, а возвращался с пустыми руками.
Посланные Крапивниковым
тайные осведомители пронаблюдали: Иогансон делает в книгах какие-то пометки, а
потом уходит с одним и тем же человеком в сторону берега.
Даже такие скудные подозрения показались Бонч-Бруевичу
вполне убедительными. Он разрешил задержать и допросить обоих.
Студент отпираться не стал. Он признался, что
посылает сообщения о передислокации войск с помощью самого примитивного шифра,
подчеркивая по разработанной системе отдельные буквы в книге. Тот, кому он их
передавал, оказался переодетым немецким моряком, мгновенно доставлявшим на
катере донесения сотрудникам германской разведки, ждавшим его на шведском
берегу.
Прощаясь перед отъездом в Псков, куда его
назначили начальником гарнизона, Бонч-Бруевич сказал Александру:
– Мне было очень приятно работать с вами, капитан.
Пути Господни неисповедимы: как знать, может быть еще и
встретимся.
– Я тоже благодарен судьбе за знакомство с вами,
Михаил Дмитриевич. Наши дороги пересеклись в минуту моего полного отчаяния и
неверия в способности высшего армейского руководства. Ваш пример положил конец
всем сомнениям, – откровенно ответил ему Крапивников.
Впрочем, сомнения у него остались, но совсем
другого рода. Его теперь волновала судьба самой империи, руководимой такими
людьми, как граф Фредерикс. Старый, больной,
недалекий от природы, он продолжал оказывать влияние, причем самое пагубное, на
государя и государыню. А тут еще этот «старец», герой скабрезных анекдотов,
ставший притчей во языцех на всех петроградских
перекрестках! Новый военный министр Поливанов за полгода ничего для продвижения
войск не предпринял. Самое ужасное, что этого же не сумел добиться даже сам
царь. Хуже того, сразу после смещения Великого князя Николая Николаевича
русская армия оставила Белосток и Гродно, а после
приезда императора в Ставку – к тому же и Вильно. И с тех пор их не вернула.
Новых же городов не брала целый год, со времен Перемышля.
Впервые столкнувшись так близко
с пресловутой государственной машиной и рассмотрев пристально, почти в упор,
состояние ее механизмов, Крапивников испытал чувство, близкое к ужасу, словно
летел на неисправном аэроплане и заметил, что у того отваливается крыло, только
в полете, оторвавшись от земли, когда исправить уже ничего нельзя и нужно лишь
уповать на благосклонность судьбы. Отечественная война, начавшаяся с невиданного сплочения всего русского
общества, теперь обнажала одно противоречие за другим: так и не стала единой и
патриотичной Государственная Дума; генералы не ладили между собой и открыто
подсиживали друг друга; в Совете министров началась беспорядочная замена не
только отдельных его членов, но и председателей; Великие князья женились на ком
попало и отпадали от правящего Дома; неправославное дворянство на западных окраинах не просто желало
поражения России, но и всячески помогало германской и австрийской армиям; даже
мастеровые нет-нет да и начинали бастовать, а кое-где
и бунтовать.
Спасительным выходом Александру представлялось
лишь победоносное завершение кампании. Однако война становилась не состязанием
стратегий, умов, как на доске шахматной, а взаимным и беспорядочным сокращением
сил, как на доске шашечной, где после разменов у каждого остается по одинокой
дамке и только усталость и невнимательность одного из соперников может привести
к ее поимке.
Жить от таких мыслей делалось скверно. Правда, от них спасала новая служба, постоянно требовавшая выдумки и ежедневно ставившая хитроумные задачи. <…>
____________________
* * Роман I из цикла «Четвертое
благословение». Журнальная публикация. Полный текст Романа I читайте в НЖ, №
293, 2018.
© Андрей Николаевич
Красильников