О поэзии Владимира Смоленского (1901–1961)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 293, 2018
Не задушить души моей –
Они летят, слова живые,
По душам и сердцам люде
В глухую тишину России.
Вл. Смоленский, 1936
В поэзии русской диаспоры предвоенного Парижа
1920–1930-х гг. преобладали метафизические мотивы. Этому способствовала
интеллектуальная атмосфера того времени – как во французской, так и в русской
зарубежной литературе. Французский поэт Рене Гиль считал, что поэзия должна
быть подобна философии, отобразить и изобразить постижение всего мира. Говоря о
русской философии на Западе 1920–1930 гг., Лев Закутин отметил в «Новом
Журнале»: «…Пробуждается новый интерес к метафизике, которой снова
возвращается ее значение первой философии или науки об основах мира»1.
В 1931 году выходит в Париже книга русского философа Н. Лосского «Введение в
метафизику», где он писал о том, что снова возродился интерес к метафизике и
что опять «создается умственная атмосфера, содействующая построению философских
систем, охватывающих все стороны мира»2.
В молодой эмигрантской поэзии зазвучали
метафизические нотки, наметился поиск той самой тайны, о которой писал когда-то
В. Брюсов. Об этом с присущим ему чувством юмора пишет Константин Мочульский в
книге «Валерий Брюсов»: «На мгновение неверующего Брюсова притянула к себе
‘тайна’ и ‘бездна’ христианства…»3 Это таинственно-религиозное
отношение к миру и вечности выражалось с помощью символов. Символизм был
заимствован поэтами-эмигрантами как способ передачи своих метафизических
настроений.
Мне снился сон – дрожала твердь
От грохота и молний белых,
И в ужасе металась Смерть
В еще неведомых пределах.
Вл. Смоленский
К молодому поколению последователей русских
поэтов-символистов В. Ходасевич относил Владимира Смоленского. Ходасевич писал:
«Читая Смоленского и Ладинского, с ясностью видишь, насколько они превосходят
символистов если не дарованиями, то смысловой заполненностью стиха, точностью,
боязнью многословия, короче и существеннее говоря, – более целомудренным
отношением к слову, самый вес которого они чувствуют куда лучше»4.
Владимир Смоленский был значительной фигурой в
поэзии первой волны эмиграции, выразителем ее метафизических настроений. Почему
В. Смоленского можно считать поэтом-метафизиком? На этот вопрос можно ответить
однозначно: хотя поэзия его находится в пределах земного и часто затрагивает
вопросы бытия – смысл ее лежит за пределами реального.
И никогда не умирая,
Меняя только бытиё,
Кривится отраженьем рая
Сознанье темное мое.
В этом стихотворения четко просматривается
теософский подход к жизни после смерти. «Человек потерял физическое бессмертие,
но приобрел бессмертие духовное. Душа, как бабочка из кокона, вылетает из
мертвого тела. Но окончательно ли она его покидает?» – задается вопросом
Смоленский в «Воспоминаниях»5.
Николай Бердяев в своем труде «Теософия и
Антропософия в России» писал: «…Теософия начинает играть значительную роль в
русской духовной жизни, в культурном нашем слое, и роль ее, несомненно, будет
возрастать»6. Смоленский, как и некоторые его друзья по перу (Н.
Оцуп, Н. Белоцветов, К. Гершельман и др.), был явным теософом. Стоит задуматься
хотя бы над такими строчками его стихов, написанными незадолго до смерти: «И
победное смерти жало – / Не конец уже, а начало», т. е. мысль о том, что смерть
есть не конец пути, не оставляла В. Смоленского и в последние дни жизни.
Говоря о поэзии Владимира Смоленского, в этой
статье я затрону в основном только одну тему, наиболее ярко отраженную в его
творчестве. Это – тема смерти. Фатализм Смоленского можно сравнить только с
пророческими настроениями М. Лермонтова. Помните у него такие строки,
написанные незадолго до дуэли:
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Метафизический подход к поэтическому творчеству у
Смолен-ского отличался от его соратников по перу. Его метафизический мир был
миром мертвого человека – вернее, человека с душой умершей.
Ты встанешь в некий час от сна,
Завеса разорвется дыма,
И станет тайна жизни зрима
И отвратительно ясна,
И в правду притворится ложь.
И ты не сможешь… – Ты умрешь.
Но будет долго тень твоя,
Дрожа в изнеможенном теле,
Не зная сна, не видя цели,
Бродить меж камней бытия,
И будет повторять слова,
Скучать, и лгать, и улыбаться –
Как все, – и будет всем казаться,
Что мертвая душа – жива.
Ходасевич в рецензии на книгу Смоленского «Закат»
писал о символистах: «Мир, рождаемый в творчестве (Символистов. – Е. Д.), не совпадал с миром окружающим,
не равнялся ему, но возникал из него в процессе пересоздания. Символисты искали
душу мира… Если для символистов мир – призрак, то для Смоленского он – труп»7.
Ходасевич, близкий друг и почитатель поэзии Смоленского, тонко понимал его
поэзию, пропитанную болью бытия, болью прожитых воспоминаний, ностальгическими
мыслями об оставленной родине и постоянной мыслью о скорой смерти в его
собственном призрачном мире.
Как лебедь, медленно скользящий
По зеркалу озерных вод,
Как сокол, в облаках парящий,
Мой призрачный, ненастоящий,
Мой выдуманный мир плывет.
Смоленский жил в двух мирах: реальном и
метафизическом, в своем, нереальном пространстве, им созданном, им выдуманном,
– в мире, где жизнь мрачна и несчастна, где «Лишь тенью от тени, эфирною пылью
дыша, / Рождается, бьется и гибнет во мраке душа», и сама смерть, как тень, как
призрак, идет за ним по пятам. Таким «нездешним» кажется ему этот мир на пороге
смерти.
Быть может, скоро, на закате дня,
Иль на рассвете, на одно мгновенье,
Увижу я, что все вокруг меня
Нездешнее имеет выраженье.
Как-то в середине 80-х на выступлении И. Бродского
в Филадельфии я повернулась к сидящей рядом поэтессе второй волны эмиграции
Валентине Алексеевне Синкевич и тихо сказала ей: «У меня такое чувство, что он
внутри мертвый». Валентина Алексеевна удивленно на меня взглянула: «Вы правы, я
только что была с ним на обеде. Он вдруг наклонился ко мне и сказал: ‘Я мертв
внутри’».
Сейчас, перечитывая стихи Владимира Алексеевича
Смоленского, любимого поэта первой волны эмиграции, я вспоминаю этот короткий
разговор. Ведь и душа Владимира Смоленского постепенно умирала («Ты стал уже
почти не человек, / Уже почти мертвец, почти виденье»), хотя он и искал
оправдания смерти как той тропы, «незаметной глазу», которая приведет его к
бессмертию и когда:
Качнувшись, дрогнет вышина
И поползет, и свет потухнет,
И тяжело, как камень, рухнет
На камни мертвая луна.
Смерть – основной лейтмотив всей поэтической
структуры Смоленского, она идет рядом с ним, завладевая его душой, его мыслями.
И это не столько страх умереть, сколько ощущение постоянного присутствия
смерти, под влиянием тех событий, которые произошли в его молодой жизни:
расстрел отца большевиками на глазах у юного, 16-летнего, поэта – сцена,
которую он не смог забыть: «Забудь, забудь… Но как забудешь ты / Увиденное этими
глазами…» И тогда, как защита от страшного конца, появилась у молодого поэта
надежда, что, может быть, смерти нет. Этот теософский подход к смерти, как я
уже сказала, становится лейтмотивом его будущей поэзии.
Моему отцу
Ты встаешь из ледяной земли,
Ты почти не видишь издали,
Ты еще как сон – ни там, ни здесь,
Ты еще не явь – не тот, не весь…
Стискиваю зубы. – Смерти нет.
Медленно сжимаю сердце. Свет
Каплями стекает с высоты.
Явственней видны твои черты,
Но слова твои едва слышны,
Но глаза твои еще мутны,
Будто между нами пролегло
Дымом затемненное стекло.
Смерти нет. Не может смерти быть.
Надо всё понять и всё забыть.
Страшное усилье. Страшный свет,
Слабый звон… – Ты видишь, смерти нет!
С этого момента мир для него становится
«призрачным, ненастоящим», это – «пустая ледяная земля», на которой он «обречен
умереть». В 19-летнем возрасте Владимир Смоленский уходит добровольцем в армию
Врангеля, с которой в 1920 году покинет Россию.
Над Черным морем, над белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И Ангел плакал над мертвым ангелом…
– Мы уходили за море с Врангелем.
Два года он провел в Тунисе, где и начал писать
стихи, но первые публикации появились только в 1929 году в Париже, куда
Смоленский переехал в 1922 году. Там же он окончил гимназию, Сорбонну и
Коммерческую академию. Впервые услышав стихи Смоленского на его выступлении в 1929
году, Георгий Иванов отозвался о нем как «о новой восходящей звезде».
Однако та нищета, в которой жили молодые
эмигрантские поэты, неверие в завтрашний день, потеря родины и родных,
одиночество («Что я везде – о, это видит Бог, – / Так навсегда, так страшно
одинок») создавали атмосферу пустоты, без настоящего и без будущего. Несмотря
на первый успех, глаза юноши, полные ужаса, смотрели в темный провал жизни – в
смерть, и собрав последние силы, чтобы «не сойти с ума от боли», он боялся и в
то же время ждал ее приближения.
В такой тоске, в такой неволе
Как много надо сил иметь,
Чтоб не сойти с ума от боли,
От бешенства не умереть.
1930
«Не только внешние условия – голод и нищета, или
пуля противника приводили поэтов к гибели. Была и, вероятно, всегда будет
какая-то обреченность в них самих, обреченность сознательная и как бы заранее
ими принятая», – писал поэт и литературный критик Юрий Мандельштам в статье
«Судьба поэта»8. Именно так можно охарактеризовать и поэзию, и
личность близкого друга Юрия Мандельштама, Владимира Смоленского.
До того, как Владимир Смоленский эмигрировал в
Париж, он прошел тяжелый путь страданий, безысходности, потери близких. Еще
совсем молодым поэт познал ужасы сражений и воочию увидел смерть.
Все исчезнет как дым, как сон,
Даже с камней сотрется след
Этих темных и злых времен,
Этих страшных и долгих лет.
Но чтобы выстоять, нужна была вера, нужен был тот
свет, который показал бы ему путь к добру. Этим светом явилась вера в Бога,
который, казалось, покинул поэта.
Я не хочу поднять тяжелых век,
Там те же звезды, в том же мраке стынут.
Как одинок бывает человек,
Когда он Богом на земле покинут.
Он, как и многие его соотечественники, обретя
свободу, искал нового пути для выражения своих чувств. Душа искала выхода из
тисков пережитого, стремилась к свету, к метафизическому осмыслению настоящего
и будущего мира. В своей поэзии Вл. Смоленский соединяет воедино духовное
сознание бытия и веры в Бога, человека и космического мира. Размышляя о смерти,
он искал выхода из тупика именно в Боге, молясь о нем, обращаясь к нему, ища
ответа.
Не кляни ни людей, ни Бога,
Не плачь о счастье земном,
Каждый вечер тайно и строго
О себе молись и о Нем.
«В религиозном отношении он (Поэт. – Е. Д.) пребывает в неустойчивом
равновесии, и на любом повороте, при чрезмерном уклоне в магию, его поджидает
крушение, смерть, духовная гибель», – писал Георгий Меер в статье «Жало и дух.
Обморок веры живой»9. В поэзии Смоленского есть свое мироощущение,
духовное стремление к познанию Тайны жизни и смерти. Недаром символизм является
одним из творческих проявлений декадентства, ибо он как бы открывал читателю
связь божественного в земном бытие. Выразительность поэтических форм,
музыкальность, художественный смысл, таинство подсознательного стремления к
высшему, божественному помогли превратить его поэтическое мастерство в
искусство. Поэзия Смолен-ского состоит из той духовной субстанции, которая
заложена в душе самого поэта. «Отныне поэт только тот, кто платит за каждую
строчку своей кровью», – писал в газете «Возрождение» Н. Дашков в 1927 году10.
«Творчество всегда жертвенно. Творчество, не
проходящее через жертву, – пустота», – отмечает Н. Бердяев в «Новом Журнале»11.
Смоленский был жертвой времени, что отразилось в его больном сознании и в его
поэзии. Однако размышления Смоленского о смерти не означали, что поэт ее искал,
– наоборот, ему казалось, что смерть ищет его, смотрит на него своими «тусклыми
зрачками».
Тогда, как в ледяных могилах,
Тогда, как в непробудном сне,
Крик человеческий не в силах
Возникнуть в мертвой тишине.
Беззвучно шевеля губами,
Нем человек. И на него
Смерть смотрит тусклыми зрачками,
Не видящими ничего.
Владимир Смоленский великолепно читал свои стихи,
с пафосом, и, как вспоминали его соотечественники, порой даже переигрывал.
«Владимир Алексеевич Смоленский был, безусловно, самым популярным поэтом
послевоенного времени в Париже. Когда он выступал в Русской консерватории,
большой зал был всегда полон, иногда и переполнен», – писал в своей книге
«Сквозь смерть: воспоминания» его близкий друг К. Д. Померанцев12.
Очень красивый молодой человек романтической наружности, с бледным, задумчивым
лицом, красивым тембром голоса, он читал свои стихи «со сдержанным пафосом,
сопровождая чтение музыкальными жестами рук» (Померанцев). Но это была только игра,
внутри он глубоко страдал, постоянно думая о смерти. Я думаю, что его не
столько пугала сама смерть – он верил во второе рождение, – а сам процесс
умирания, болезненный процесс физического ухода из земного существования, так
как дороги назад, на землю, из загробного мира уже нет. Вспоминая, К. Д.
Померанцев писал там же: «…Это был сложный и глубоко несчастный человек».
Никакими словами, никакими стихами,
Ни молчаньем, ни криком – ничем
Не расскажешь о том, что ты слышишь ночами,
О том, что закрытыми видишь очами,
Когда неподвижен, и нем,
И глух ты лежишь, как в могиле, в постели,
На грани того бытия,
И в темном, надземном, надзвездном пределе,
Над жизнью и смертью, без страха, без цели
Душа пролетает твоя.
Умер Владимир Смоленский сравнительно молодым, ему
едва исполнилось 60. Незадолго до смерти поэт писал: «Между жизнью и смертью
прослойка // Ледяная больничная койка». Умер он от рака горла, потеряв свой
красивый бархатный голос, привлекавший к нему когда-то так много поклонников и
поклонниц и его таланта, и его импозантной внешности. В стихотворении,
посвященном жене и написанном незадолго до смерти (напечатано в 64-м номере
«Нового Журнала», 1961), Смоленский писал:
Перерезали горло,
Бьют в несчастное сердце,
Душат бедную душу мою,
– Нету рифмы на сердце,
Нету рифмы на горло,
Но я всё же пою и люблю.
Померанцев: «Он лежал на кровати, смуглый, с белым
венчиком на лбу. Еще более красивый, чем при жизни. Почему-то мелькнула мысль
(до сих пор от виденья не могу отделаться): таким был Магомет». Какую душевную
боль переживал поэт перед смертью, мы никогда не узнаем, так как внутренний его
мир был закрыт в последние минуты жизни для друзей и близких, но в стихах своих
он описал видение перед смертью в одном из лучших стихотворений «Стансы».
Закрой глаза, в виденье сонном
Восстанет твой погибший дом –
Четыре белые колонны
Над розами и над прудом.
И ласточек крыла косые
В небесный ударяют щит,
А за балконом – вся Россия,
Как ямб торжественный звучит.
Владимир Смоленский, веривший в предначертанность
судеб наших, точно, как провидец, описал и свой конец:
Лежать я буду на столе один.
Торжественный, заупокойный чин
Священник будет истово свершать,
И будут молча вкруг меня стоять
Мои друзья, враги, моя семья,
Все, с кем я жил и с кем встречался я,
И будет, от прозрачной белизны,
Еще красивее лицо жены.
Всё будет так, как я хотел всегда.
«Стихи Смоленского до крайности меланхоличны. Они
действительно ‘закатны’. Поэт не живет, поэт ‘перманентно’ умирает», – так
охарактеризовал его поэзию Георгий Адамович13. Как в поэзии, так и в
жизни Смоленский покорно плывет по течению судьбы, он не борется со злым роком,
он покорно ждет того последнего часа, «Когда уже не изменить судьбу, / Когда
свинец в боку, мертвец в гробу».
У каждого поэта есть свой доминирующий символ: у
Поплавского этим символом был снег, белый, розовый, зеленый; у Ивана Савина и
Ивана Елагина – звезды. В поэзии Смоленского, как, кстати, и у Георгия Иванова,
преобладают два главных образа: ангела и звезды, горящей «в вечности своей
невыносимой», как символа света, опаляющего темное и трудное существование.
Подобная огню и льду,
Подобная моей жестокой
Судьбе, она горит в ночах,
Божественной подвластна силе.
У Георгия Иванова:
Человеческое горе,
Ангельское торжество…
Только звезды. Только море.
Только. Больше ничего.
В 1958 году Смоленский в одном из своих
стихотворений оплакивал смерть Георгия Иванова. И в этой его эмоции
улавливалась какая-то двойственность. С одной стороны, это прощание с другом, с
великим поэтом, но с другой стороны, это – сомнение в том, есть ли тайна
смерти, неизвестной нам запредельной жизни, т. е. в этом стихотворении есть
едва заметный горький элемент надежды и сомнения.
Георгию
Иванову
Умер друг – не плачь, душа, не надо…
Умер друг – но почему ж я плачу?
Ничего не знаю я, не значу
В тайнах смерти, жизни, рая, ада…
В поэзии самого Георгия Иванова смерть – это выход
из трагической действительности («По синему царству эфира / Свободное сердце
летит») или:
Тише… Это жизнь уходит,
Всё любя и всё губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя…
У Вл. Смоленского конец жизни означал не полет в
другие, звездные миры, а срыв в бездну, в пропасть, в ад.
Так в безрадостной страсти сгорает холодное
сердце,
Так в чаду догорают последние дни на земле…
Буду вечно в аду в свою жизнь с отвращеньем
глядеться,
Будет пламя лизать отраженье на мутном стекле.
Стихотворение Смоленского «О звезде» впервые было
напечатано в газете «Возрождение» в 1932 году. Его могут обвинить здесь в
подражании Лермонтову, но ничего удивительного – Лермонтов был его любимым
поэтом. В «Воспоминаниях» Смоленский пишет о влиянии Лермонтова на его жизнь и
творчество: «Висит над моей кроватью портрет Лермонтова, убитого много, много
лет назад Мартыновым. Но жив Лермонтов в моем сердце, и если бы не было его, то
и я был бы совсем не тот. Был бы, конечно, но совсем другим».
Гори, гори в тумане белом,
В тумане ледяном гори,
Летящим и горящим телом
Недвижный сумрак озари.
Или – это стихотворение, написанное в 1931 году:
Моя высокая, моя звезда,
Едва заметная, горит в ночи,
Дробясь, как синие осколки льда,
На землю падают ее лучи.
И от мерцающих лучей ее
На сердце призрачный ложится свет.
Во тьме и вечности и ты, и я.
И жизни не было, и смерти нет.
Вчитываясь в его стихи о ледяной звезде,
излучающей холодный свет, начинаешь понимать, что Смоленский отождествляет свою
душу с этой вечно горящей, ледяной и вечно сгорающей звездой.
От бессмысленных дней, от бессонных ночей,
От земной темноты, от небесных лучей,
От любви, что темна, от тоски, что светла,
От свободы, летящей звеня, как стрела,
От бессмертных стихов и от смертных людей
Стало сердце звезды ледяной тяжелей.
Обжигая меня, убивая меня,
Посылая снопы ледяного огня,
В неподвижном, бессмертном, безжизненном сне
Ледяною звездою сияет во мне,
И проснуться нельзя, и нельзя умереть,
Только вечно сгорать, только вечно гореть.
Образ ангела у него – как символ добра, который,
расправив крылья, стоит на пороге рая. Этот белый ангел, стоящий у входа в
другой мир, должен открыть ему путь в бессмертие.
В томлении смертном, на смятой постели,
Хрипя, задыхаясь, томясь
От боли и страха… Но ангелы пели,
Над комнатой душной кружась.
Вот стихотворение под названием «Ангел», в котором
четко прослеживается эта мысль о том, что в конце пути ангел укроет его своим
крылом и укажет ему дорогу в рай:
Как медленно я умираю…
Но верю, что в конце пути
Он приоткроет двери рая,
Крылом поможет доползти.
1930
Музыка была одним из главных компонентов поэзии
символистов. Смоленский, как и Малларме, считал, что главным умением поэта была
способность взять у музыки всё, что она может дать, т. е. приблизить искусство
поэзии к музыке. Стихи Смоленского были, действительно, музыкальны, и, казалось
бы, по структуре своей – несложные. Однако, говоря о простоте его поэзии, надо
отметить, что простота у Смоленского – не ноль, а мера глубокая и многогранная
(«Одно простое слово, / Но оно, как уголь добела раскалено»), созданная из
элементов страдания, сотканная из невидимых нитей бытия, – когда то, чего ждал
он от жизни, к чему стремился, вдруг, суммируясь, становится пустотой, темной
бездной, глубиной, в которую он падает, – и все это выражено так словесно
просто, но так духовно сложно.
Помолчи, все это очень просто –
Жизнь и смерть – струна, что рвется в лире,
Крест на дальнем, как мечта, погосте,
И звезда, горящая в эфире.
Владимир Вейдле на одном из своих выступлений в
«Перекрестке» так охарактеризовал «поэтическую простоту»: «Простота, в
сущности, требование абсолютное. Оно, в сущности, говорит одно: познай самого
себя, будь самим собою. А значит, оставь все чужое, не рядись в чужие одежды,
будь наг». Я думаю, что под простотой Вейдле подразумевает правду, а поиск
правды и есть назначение поэзии. У Владимира Смоленского мир преломляется в его
сознании, и поэт видит правду в искаженном виде, и тогда – «и правдою
становится обман», и потому он ищет свою правду в поэзии, снах или в
бессмертии.
Безжалостна правда земная,
Беги от нее без оглядки
В мечты о бессмертье и Боге,
В безумье, в поэзию, в сны.
Правда Смоленского выходит за пределы
рационального поиска, это ирреальная правда, преображенная в душе художника, но
это уже не правда религиозная и божественная, увиденная им сквозь призму других
миров, – в его сознании правда становится ложью.
И никогда не умирая,
Меняя только бытие,
Кривится отраженьем рая
Сознанье темное мое.
Нет ничего, ни зла, ни блага,
Ни мудрости, ни правды нет, –
Зеркальная темнеет влага,
Мерцает отраженный свет.
Поэт постоянно идет по краю пропасти, но наступает
тот момент, когда душа не выдерживает тяжести повседневного груза,
«метафизического отчаянья» (Маковский), и он срывается в пропасть, чтобы
навечно пропасть, кануть в небытие из бытия сложного и запутанного, где нет
защиты от одиночества. («Ты один, и нет тебя меж ними / Беззащитный и
непобедимый»).
А ты в земле, а ты на дне,
Холодный, страшный, недвижимый,
В ненарушимой тишине
И в пустоте ненарушимой.
Но есть Бог, и поэт, стоя на краю этой пропасти,
обращается к нему за помощью, потому что он еще не сдается темным силам, он еще
непобедим, еще есть свет, показывающий ему дорогу из тьмы.
Я знаю, что любовь… Но все равно,
Я слишком много знаю, слишком много,
За свет свечи, когда вокруг темно,
Благодарить я должен Бога.
1931
И если над ним светит яркая звезда и белый ангел
расправил крылья – поэт спасен, то есть душа его освобождается от тяжести и
сливается с душой мировой.
Владимир Смоленский – поэт взволнованный,
мятущийся и ищущий свой путь – отображал внутренний мир с такой болью и
надломом, что трагедия целого поколения молодых поэтов русской диаспоры звучала
в его творчестве с новой метафизической силой. В рецензии на книгу поэзии
Смоленского «Закат» В. Ходасевич писал: «В небольшой книжке Смоленский
сосредоточил то, что разрозненно бродит в стихах весьма и весьма многих его
сверстников, а в той или иной степени присутствует, может быть, даже у всех»14.
Поэтическое творчество Владимира Смоленского
возникло в эмиграции, как и творчество многих его современников, оказавшихся за
рубежом в раннем возрасте. У них не было прошлого литературного опыта, и новый
творческий путь возникал в эмигрантской среде, на новой чужбинной почве, в
стране, где многие из них находились между двух миров и были глубоко несчастны.
Трагедия одного поэта была трагедией целого поколения, поэтому строки стихов
Вл. Смоленского так глубоко отзывались в сердцах его соотечественников.
И ничего не понимая,
Не в силах вспомнить ни о чем,
Руками голову сжимая,
Я плачу о забытом рае,
О счастье отнятом моем.
«У него не только стихотворный талант, но и
способность трогать сердца», – писал литературный критик Юрий Мандельштам о
поэзии Смоленского в статье «Гамбургский счет»15. Владимир Смоленский
пронес в душе через всю жизнь затаенную боль, глубочайшую обиду на
кратковременность и недолговечность нашего земного существования, на те крохи
счастья, которые были не чудом, а лишь ежеминутным обманом судьбы. С помощью
поэтического слова пытался разобраться он в том хаосе, в котором пребывал мир и
его душа.
Наедине с самим собой
Бессонницей томлюсь и снами,
Бессмыслицу зову судьбой,
А жалобу и боль – стихами.
Понять мир и найти себя с помощью искусства, с
помощью той магии, которая преображает душу, стало задачей молодой эмигрантской
поэзии, представителем которой был Владимир Смоленский. В статье «Заметки на
полях. О литературном движении» Иван Лукаш, обобщая путь современного
искусства, утверждает: «Само искусство – несомненная ирреальность, но художник
никогда не усомнится в возможностях путями творческой магии претворить это
ирреальное самобытие в наше самобытие… Он должен, прежде всего (и это самое
трудное), стать микрокосмосом магического мира самобытия, оставить все чужое,
кроме своего, быть самим собою, если оно есть»16.
В статье о творчестве В. Ходасевича Вл. Смоленский
писал: «…Проникая в тайный смысл вещей, Ходасевич, любя и жалея обреченных
поэтов, ушедших от пули в затылок к медленной смерти от голода, понимает, что
‘в жертву всегда приносится самое чистое, лучшее, драгоценное’»17.
Сам Смоленский, человек чистой и доброй души, стал жертвой времени, в котором
жил, и хотя он пережил многих своих соотечественников, вся его жизнь была
ожиданием смерти, размышлением о ней. «Что есть смерть?» – такой метафизический
вопрос он часто задавал себе и читателю. И сам на этот вопрос отвечал,
представляя себе последние дни своей недопрожитой до конца жизни.
Ты на краю земли. – Какая тишь,
Какая тьма. Ты руки поднимаешь
– О, как они прозрачны! – Ты летишь,
Ты падаешь, ты умираешь.
Стихотворение, озаглавленное «Стихи о Лермонтове»,
заканчивается такими словами: «В кавказском ущелье на грудь наведен пистолет –
/ Но смерти, мой мальчик, мой ангел, мой мученик, нет». И в этих строчках, посвященных
любимому поэту, заключается вся суть философии Владимира Смоленского: смерти
нет, душа поэта остается жить в его поэзии. А память о нем? Может быть, она и
есть залог его бессмертия?
Для нас, новых его читателей, Смоленский остался жить в своих стихах, в
старых, истлевших сборниках поэзии, которая до сих пор трогает и заставляет
задуматься нас над вопросом: «А что есть смерть?»
Пиши стихи, за это ты
Бессмертным после смерти будешь,
Твои истлевшие черты
Живыми будут помнить люди.
БИБЛИОГРАФИЯ:
1. Закутин Л. О
книге В. Янкелевича. // «Новый Журнал», № 83, 1966. С. 273.
2. Лосский Н.
Типы мировоззрений. Введение в метафизику. – Париж: Изд-во «Современные
Записки», 1931.
3. Мочульский К.
Валерий Брюсов. – Париж: YMCA-PRESS, 1962. C. 74.
4. Ходасевич В.
Двадцать два. // «Возрождение», № 4136, 1938.
5. Смоленский В.
Воспоминания // «Возрождение». 1960. № 98. С. 112.
6. Бердяев Н.
Теософия и антропософия в России. // Типы религиозной мысли в России. [Собрание
сочинений. Т. III] – Париж: YMCA-PRESS, 1989. С. 463.
7. Ходасевич В.
Книги и люди. «Закат» // «Возрождение», № 2410, 1932.
8. Мандельштам Ю.
Судьба поэта. // «Возрождение», № 3214, 1934.
9. Мейр Г. Жало
и дух. Обморок веры живой // Сборник литературных статей. – Франкфурт: Посев,
1968, С. 100.
10. Дашков Н.
Французский символизм и русская поэзия. // «Возрождение», № 758, 1927.
11. Бердяев Н.
Выдержки из писем к госпоже Х. // «Новый Журнал», № 35, 1953. С. 172.
12. Померанцев К.
Сквозь смерть. Воспоминания. – London: Overseas Publications Interchange
Ltd., 1986.
13. Адамович Г.
Мысли и сомнения: О литературе в эмиграции. // «Последние Новости», 21 января,
1932.
14. Ходасевич В.
Книги и люди // «Возрождение», № 2410, 1932.
15. Мандельштам Ю.
Гамбургский счет. // «Журнал Содружества», № 2 (38). 1936. Сс. 7-12.
16. Лукаш И.
Заметки на полях. О литературном движении // «Возрож-дение», № 1906, 1930.
17. Смоленский В.
Мысли о Владиславе Ходасевиче. // Смоленский
В. А. «О гибели страны единственной…»: Стихи и проза. – М.: «Русский
путь», 2001.