Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 291, 2018
– Николай Всеволодович, слыхали: соседку нашу с пятого,
Ларису Мышкину, изнасиловала солдатня?.. Ой, горе,
горе!..
– Бог с вами, Виолетта Матвеевна! А я собирался заскочить
к ним – спирт сухой попросить… мне-то стакан кипятка для чая…
– Вся в кровище шла, голая, с волосами до пят, и –
смеялась…
– А кто ее – эти
или конституции сторонники?
– Неизвестно. Понагнали девушек со всего города и
насиловали, у ресторана «Фэт-Фрумос», где свадьбы пели-плясали!
– Вряд ли им командование позволило так. А то, что нет
информации достоверной, – плохой сигнал… Эх, и мост через Днестр перекрыт –
мужчин не выпускают из зоны военной…
– Я думаю, насильничали в зале.
Не верю, чтобы среди клумб. А по поводу моста – какая разница, нам теперь
выбор: или вверх, или вниз! – И Виолетта Матвеевна ладонью поводила вертикально
у уха правого. – Так я загляну к вам сегодня?
– Вы, конечно, можете настоять на своем… Про
похитителей – из Сфер Третьих опять?.. М-да, все мы контуженные на этой войне!
1. ЗА КОНСЕРВАМИ. МИСС ПАРАМИЛИТАРЕС
Домашние же Ларисы Мышкиной не знали, что и думать.
Жертва слонялась по дому, как зомби. Или садилась за фортепиано – но только
открывала крышку – и обрушивала ее (мало ей канонад огневых за окном!). Офелия
свихнувшаяся, артистка Вертинская… Алешка, брат меньшой, подхихикивал мрачно
– да и как не шизануться из-за снарядов и мин над
головой? А мать и бабушка присмирели. Кошка Маня беременная тоже реагировала:
шипела и пришипливалась, спину выгибая и бока раздувая, без того вздутые, – на
Ларису; хотя в чем та виновата? Ну изнасилована.
Грохот и свист оглашенный притянули политики лощеные из того же ящика
телевизионного, в который Маня и до беременности тупила носом с домочадцами.
Семья собиралась на кухне к завтраку. Куда уж теперь к
костру дворовому, соседи после вчерашнего с Лариской
проходу не дадут: кто да что? Языком чесать бы… Окна кухни – на
север, ни те, ни эти не дурят к утру тут прицельно; и
кошка за кашей, сварганенной на спиртовке, льнет, пальбы не убоясь… Баба Аля
молвила после колдовства трудоемкого (седьмой пот утирала) над «жаровней» всех
времен, наставленной на плиту без газа, – для каждого и для кошки, которая была
раз сто насилована:
– Ничего, Бог миловал. Третьего дня, вестимо,
зверье солдатское двум женщинам на краю улицы животы вспороло. А тебе, если
надо, я и аборт сделаю! – Акушерка в прошлом, она только и сообщалась с кошкой
(до войны имеется в виду), даже внук не жаловал памяти ее исторической.
Ситуацию крутануло с войной, когда страна вся огромная впечатлялась у телека
под литавры шоу «Поля Чудес»: уж не была баба Аля местом пустым.
– Что ты городишь, мама?! – восстала мать Ларисы для ушей
обмякших (после канонады ночной всех бы и оглушить!), – учитель химии школьный,
чья по жизни находчивость обернулась заготовкой спирта сухого (незнамо для
целей каких, войну не кликали). В остальном же – фиаско. Три развода… И дети
от браков трех: все готовы друг другу приштырить, мира в семье нет… Старшая дочь хоть и выпорхнула из гнезда в бортпроводницы линий
международных, но успех этот сомнительный, поднялась Ленка ни с того ни с сего,
как бы не грохнулась с высоты, – типун на язык!..
– Что ты городишь, мама?! – артикулировала опять, как
рыба на суше. – У Ларисы трагедия! – по щекам дебелым
Жени Мышкиной – слезы, она их в рот языком правит: колючие, дисбаланс
изобличающие кислотно-щелочной (состав химический организма она определяла по
вкусу).
– Глупости твои, – щурила глаз прозрачный голубой баба
Аля, с подсосом слякотным угребая кашу и радуясь душой, что обстрелы прекращены
до заката. – Ветер веет, пыльцу носит!..
– Чего-чего?! – все поперхнулись на раздражитель
несносный, даже кошка Маня. Лариса же – истуканом.
– Ты химик, а я – биолог несостоявшийся, двинула на фронт
из медина… – зыркнула на дочь баба Аля. – А в эту войну Лариса куда-то
двинет, ой, чую – двинет!.. – примеривалась к внучке (та ложку уверенно
держала, но смотрела поверх).
«…Двинула уже внученька твоя, – парировала Лариса втуне
на распряг бабкин. – Мир цельный расщепился со вчерашнего! Кто разберет: где следствие, где причина?.. Игра
стекляшек – мыслей-чувств раcчеловеченных – в Калейдоскопе…»
В квартале с «хрущобой» Мышкиных
располагался ресторан под эпическим названием – «Фэт-Фрумос» (герой
хрестоматийный, дракона побеждающий) – место свадеб, крестин, юбилеев и
поминок. Также и кинотеатр двухзальный здесь, и школа музыкальная, и библиотека
– конгломерат культурный, наизнанку вывернутый дерзанием людей при «калашах» (тех и этих), искусствами не манившимися, – громили и грабили всё подряд.
Сарынь на кичку! К человеку и к вещам в себе – бунт!.. И житель местный,
оставшийся без газа, электричества и воды (ходили на колонки в сектор частный в
затишье), пытал удаль. Думал о будущем, которое не для одних кошек беременных
наступает… А ярлык «мародер» – к врагу применим. Сепаратисты числили
конституционалистов, а те – сепаратистов, – в зависимости от того, в чьих руках
квартал жилой. Городская война, ничего не попишешь.
Лариса и сладилась с подругой-студенточкой из подъезда №
2 поживиться в период огня прекращения, а то от манки пустой судорога в животе:
мяса б, консервов рыбных и вообще – мимики маску со
взглядом бабьим ошпаренным разъять…
– Гляди, Лариса: вместе туда, вместе и назад! – акцию
предварила Валя Свириденко (их комнаты контактировали телом стены и по
балкону). – И не надейся, что в ресторане есть чего… Однако Влащицкий-старший
нес вчера откуда-то ногу свиную…
«…Я тебя не понимаю, мама, выражайся ясней!» – «Куда уж
ясней: война – это самое большое хотение за все сроки!..» – «Ну и..?» – «Война все решает, как ей надобно, – здесь смысл…»
Краем уха отслеживала Лариса тары-бары витийственные бабки и матери, пялясь в свой Калейдоскоп заледенелый – поверх вся.
И случилось. На рассвете дня пятого. Только угомонилось в
блиндажах, взрытых по асфальту, – еще учуй, когда спирта там накатят и заснут,
а то и в квартирах, под точки огневые занятых (тем и судьбу строения жилого
предрешив), взяв авоськи, подруги встретились у клумбы Виолетты, где в утро
взирали маргаритки и фиалки, не зная почвы сухой… Припустили через двор. За
сараями в закуте миновали труп – три дня на солнцепеке, – труп казачка
залетного из России со снесенным лицом («законники» счет ведут им по усам и
ушам, снизывая в шарфы победные). И еще через двор трехэтажки, вдоль штакетника
сектора частного, – к фасаду заветному. «…И Маргарита из романа бессмертного
не брезговала б тело питать!..» – думала Лариса и подначивала
подругу через стекло витрины ущербленное. А Валя боялась пораниться, в то время
как Лариса была уже там, где никогда и не стремилась прожигать
энергии, мнения стесняясь…
– Я домой побегу! – проскулила Свириденко, на словах
выказывая нрав, а на деле пасуя. – У меня брюки узкие!
– Отойди, – Лариса обрушила на витраж багор со щита
пожарного. – Не могла спортивку надеть? О, никчемность человеческая!.. Руку
давай… перебирай поршнями…
Проникли из галереи в зал. И…
И – поняли: «попали». В помещении обретались не бомжи и
не погорельцы из домов ближайших. «Предупредили, называется,
соседи-суки!» – забил набат в голове Ларисы, когда ее приобняли с похабцей
самой-самой за сроки все – дорваться до мягкого, до женского! – в «дорогах»
изъезженных от инъекций руки две.
– Есть Черная дыра и есть Белый
рог, но все они – между ног! Хо-го! Вас и не доставало! – голос гипнотический
обладателя…
Такие же стихи-стихии и Валю объяли, – разорвали подруг.
Валя воланом по дистанции взмыла в штанах своих светлых… Тот, другой, Валин,
маячил в сумраке ресторанном: герой из боевика в амуниции с карманами. Конституционалисты и сепаратисты не чета: сообщаются с мирными «баш
на баш», а пьяные, так и с мертвыми заваливаются в обнимку в плач до обстрелов
вечерних, сдают кварталы и опять выхолащивают огнем слепым их, – армии
босяцкие. Какая-то солидность. А может, место – «Фэт-Фрумос» – сгущение
красок эпохальное, музык-идей, где Ларисе и бывать не доводилось, хоть округу и
накрывало волною звуковой (сколько в тапочках домашних выбивала в унисон
Мендельсону, сидя над конспектами), – порождало солидность эту.
Встретилась лицом и с тем, кто ее скрутил.
– Посмотри-посмотри! Хо-го! – сталью глаз ослепил, за
плечи развернув. – В анфас и в профиль – запоминай!
Влюбляться в такого? В зрачках-щупах беспощадных в ореоле
сером – не узреть, что узревает женщина о своем; и даже от обратного нельзя
явить будущее то (взять фразу эту к ней – на истребление намек!), в литературе
и в кино указателя нет: вот, это то, к чему и надо стремиться. Не терять же
голову из-за пришельца инопланетного? – пусть и раскрасавца
властного. Или – из-за Терминатора? Детей от таких не
жди… Ветер веет, пыльцу носит!..
– Мою дочь изнасиловали, а я смысл буду искать?! Я не
пастор ваш евангелистский! – Женя Мышкина отстранилась от тарелки, но,
вздохнув, спросила мать: – Так какой там смысл?
– В Отечественную, – баба Аля вкрадчиво, – фрицы тянули
страсть девок наших. А многие к ним, божусь, сами шли
– и было всем вольготно от житухи такой… А красные
навалились в Неметчину – тянули немок, душу отводили. За жен, сестер и
дочерей… В охотку е-ли все, что движется; нам, бабам
русским, при обозах и санчастях, обидно было: а мы? а когда нас?..
– Опять не пойму, ма: что
ты имеешь в виду?
– А то и имею: процесс таинственный – геополитический,
как любят выражаться ноне. Все, кто тут уродились, во время и после войны, –
это немцы, хоть и записаны в паспортах: мол, наши; а все, кто там, – это наши,
хоть и числятся немчурой!
– Надо же… – учителка ложку уронила. – Все мы – не мы;
а все они – не они… Все и вся – мы! Химия бесконечная!
– И я о том же. Сколько б могла рассказать про это. Но слушает кто? Манюхи-котюхи
да старухи-прорухи на скамейке… – будоражила мутер-гросс пятерней сухой
кошку; искры сыпались с боков той, хоть провода к телевизору подводи.
Жующий кашу Алешка-шестиклассник двинутый (от бабушки и
маман: от споров их душных про будущее и прошлое мифическое – чтобы настоящее шизанулось окончательно) сказал через стол сестре-студентке
педина, шмыгая и губы растягивая в нитку:
– Лариса, тебе вчера целку порвали, да?
За что и был удостоен подзатыльником с плеча матернего,
более сильным, чем в дни мирные. И бабушка не заступилась за внука, давая
мучить. Маня же за бабушку горой: не пришипилась ни на кого, млея-урча на
коленях ее и глаза жмуря.
И Лариса не шелохнулась: зрела по курсу в Бездушное
свое…
Хватку ослабили. А вот ноги подкашивались. У фортепиано
таперского, очередью автоматной прошитого, на стул опустилась. И слова
прорывались, как по нотам разорванным:
– Нам уйти… нам… надо…
– Куда же вам?! Ху-гу! – оттирал когти и ястреб Валин,
будто пух стряхивал (Валя повалилась на авансцену). – Вы ви-идели нас!
– Мы – за консервами…
– А нашему раненому мясца – женского, хо-го! – гнул ее
Ларискин деспот, и она его пуще увидала.
– Кто вы? – отшвыривала во мрак (в содержание знобящее)
кипу нот поверхностности джазовой.
– Третья сила!
– с намеком, что после такого уж знания…
От соседей у костра слышала про наводнившую город
агентуру военную (спецназ), травящую ужас по закоулкам; в период же фазы
активной в одном заинтересованную: чтобы не дремали стороны, взнуздывают огнем
тех и этих. Власть кроящая над опереточными двумя…
(И снайперы, «отщелкивающие» мирных, – их команда.) Уж точно род не продолжить
с этаким – из вурдалаков. Терминатор – и не человек, и
не мужчина! Вий!
А она влюбилась. В Войну!
Открыла фортепиано – и за аккорды из Сонаты Людвига (№
14, играла на выпускном в музыкалке), но мешали западающая
фа-диез и выбитая ре-бемоль, – и впрямь: рваный мир, рваные сердца…
К ней с матом и за крышку, только руки отдернуть успела.
Пинками к залу Банкетному – смертниц, спотыкающихся на гильзах: можно пуститься
на доске гробовой, как на роликах, подлетая к стенам и завертывая, – и внимание
все на узор от пуль: куда ладонь ни обрати и пяту ни
направь – войны вязь смысловая на
поверхности…
И Лариса разбирала (был тут свет проникающий),
оборачиваясь и поскальзываясь. Вон там, над аркой входа-выхода из зала, или со
стороны кухни, и прямо там вон – в зеркалах осыпавшихся и в витражах… – как
ребенок надписи все с витрин-указателей, читать научившись… «Я люблю Войну!»
– в росчерке, ввинченном в Калейдоскопа
плоскость, в наборе кучном или разбросанном из очередей: «Я люблю-ю Войну! Люблю-ю!» – выдала на сознания
листы, в пику Бетховену глохнущему, чувству его к ученице Джульетте Гвиччарди.
Если б пуль росчерки эти уложились, как есть сейчас, в темпо-ритмы и фразы
музыкальные, – составили б ряды симфонические… Мессу! Но тут возлюбленным
вечным – Ларисам-Офелиям-Джульеттам-Маргаритам – а также Вале Свириденко велели
раздеваться.
– Донага! Ху-гу!
Пред ними на столе банкетном – на престоле операционном –
возлегал в бинтах еще один. Что-то возопило о нем: безнадежен,
несмотря на хирургию подручную.
– Танцуйте, чтобы дух поднять его. Потом отпустим. Или –
на крюк вздуем!
– Это – то самое…
наши животы вспоротые! Приз ваш! – в согласии этом тайна…
– Хо, – чесал затылок, ухмыляясь, ее «властитель». – Го-о!
Валя была дисквалифицирована: обделала брючки цвета ржи.
Загнали в угол под иконостас (богов ни к селу ни к
городу в залах громоздят банкетных) – утираться. На Ларисе ответственность.
Погоняли с наскока, хмыкая обсеру Валиному. Это в
традиции их – глазом сверкать, шантажируя, – выправка.
Лариса возлюбила Войну. Как и они – цветы войны, потому и не боялся здесь никто и ничего (акромя Вали и
за Валю). Вскочила на стол, как на подиум. И – обнажилась, не ведая, куда и
бросила тряпки с себя. И волну волос русых – в роспуск заправски. Дива киношная. И не рассуждала, а знала: Сила Третья свидетелей не оставляет.
Сколько по городу вспоротых: и не просто узел раны под сердце, а вдоль-поперек,
с мотней вывернутой желудка-печени. Нет, не цветы – женщины, только мужчины – цветы! А женщин – кромсай, кромсай! И в
палисаднике Виолетты мужчины растут…
Над раненым стала, заглянув в него: он уж пялился за словес потоки, в миры…
– О, милый!..
Хочешь знать, как меня зовут?
– Да ему пофиг, как тебя звать! Танцуй!
– Хо-гу! –
вершила уж за командос. – Закружим! Поведешь ты?.. Черт с тобой, я поведу!! – к
лежащему, кой и не шелохнулся на призыв Маргариты с
Пира мертвецов.
И – взмахнула рукой. И росчерки пуль – на стенах и
потолке – вскружились (жаль, в танцевалке не училась, лишь в музыкалке). Примеривалась, в какой бы увлечь темпо-ритм «партнера»: в краковяк,
в рапсодию – румынскую или венгерскую? Подсказка не замедлила.
Расстреляли Валю, соседку и подругу: ее тело ладное в одеждах тесных выдало
чечетку под иконостасом, под рябь ударную. И утвердилась договоренностей
бессмысленность – акромя музык звучащих аккордом ослепительным, забирающим в
танец всезнающий… Точно – вальс! Ну, мой
«ласковый зверь»…
«…Выходит, всё регулируется в мире, – Женя Мышкина в
дискурс бурилась, на сына не глядя, – без участия сознательного?» – «Да, без
участия нашего, – кивала баба Аля мудрено. – Само по себе, ишь, можно подумать… Давай-ка Лариску в комнату уведем: что-то взгляд ее мне не
нравится!.. Подымайся, Лариса, вперед ноженьку, еще шажок… не тукнись об
угол, смотри!..»
Закружила на столе банкетном, прогибаясь и вырастая над
бойцом; склонялась – и чело его волосами опахивала, а то и на груди поигрывала
израненной, словно невеста в вечность лэутара Фэт-Фрумоса собирая, – и не знала
ведь за собой умений таких… Каску его пятнистую подъяла грациозно, на голову
себе возвела: блонди-Война!.. Танец танцем, а умом – счет вела: скорлупам
мозговым, расщелкнутым из винтовок оптических их! Постигала: войну-де между
племенами они и курируют по городу осажденному… и если взять гранату из скопища нарочного гильз, шприцов и ножей сияющих, выдернуть
чеку, – накроет всех.
И сделала. Выпорхнув из прозрений бабы Али, – с тем,
чтобы исполнить ныне музык
предзнаменование, пляски смерти всплеск. Как Маргарита – все видела и
слышала, на взводе воли пребывая и представления. И читателя ею обволакивала,
музыкой: узнают о ней обязательно, ведь опыт сей легендой становится, нотами…
Если бы граната осколочная, не спасла б и каска… Успела
метнуть в Терминаторов лапотных – в ритме и ухватили, как и всё, что летит
(нарочно – не нарочно), рефлекс стимулируя, –
сцапали-повелись: «Ой-ля-ля!!.» Глазами хлопая,
подтопывали в танце и члены онанировали… Цветы, ничего не скажешь. Цветы мятые Войны… За гранату без чеки ухватились!!
Шла домой через двор, по которому мчала в школу с ранцем,
а потом и в институт… голая, волосами вихрясь, в
лучах слепящих полуденных… Уж опустел двор, кашеварня в котле завершилась. К
маме, бабе Але, брату и кошке шла, чтобы приводить в порядок тело – в тату из
гари и крови, – и мысли, что в патине… Соседи с этажей пялились – а куда ж
еще пялиться: ящик-теле не пашет… Красиво шла.
Калейдоскоп типажей эпохальных поглотил ее. Она была его конфигурацией: себя
выискивая в громоздком. И смеясь…
Ночью, когда обстрел завьюжил и житель укутался в
скорлупы бетонные – подальше от дыр-окон черных, для кала и мочи емкости припася
(не ползти ж в уборную под обстрелом), этой же ночью, взрывной и лунной, Лариса
вошла в комнату братца и била его – коленом под дых, кулаками по башке
шизанутой, по полу волокла и пинала:
– Хо-гу! Знай: целку мне не рвали!
Из-за грохота вовне никто не сбежался на вопли Алешки,
даже кошка – сама клокотала и пучилась на коврике коридорном в схватках
родовых; – пятеро уж свивали пазл замысловатый вкруг тела ее потного и от слез
велеречивых. И никого из двух других матерей – ни бабу Алю, ни Женю Мышкину, скулящих
в зале под рев орудийный, – не растревожили звуки сонаты № 14. Разделавшись с
братом, Лариса к клавишам бросилась. И было в музыке той – Океан муки и
ненависти, как и задумывал Бетховен… А когда за окном и еще
разыгралось: сепаратисты косили косой огненной нарожденных от матерей
конституции защитников, а те – их, что не от кошек, сигать научившихся через
трупы и курок спускать, – Лариса голая убежала из дома и, сливаясь с залпами
Ночи и Войны (животом вся в музыке канонад, овиваясь ею экстатически), как
героиня романа любимого (не зная, правда, Мастера), в будущее бежала –
но не на метле по небу, а по земле…
Как и предрекала баба Аля, глядя в
прошлого Калейдоскоп.
2. ГРАНИ
Николай Всеволодович Рыляков, завкафедрой «Автоматизации
и робототехники» при универе, охочий до спирта сухого – таки выпросил у
соседки-учителки, – не жаловал в затишье костер дворовой, где с котелками кто
попало скучивались. И оладьи поджарил на спиртовке, и чай согрел… И влекло
его дни и ночи мероприятие, которое не могло войны помешательство затмить.
Доброхот из подъезда второго, студент его бывший,
технически и гуманитарно продвинутый, спортсмен-культурист Влащицкий Гена
подкинул намедни программку адаптированную – для
общения с разумом искусственным. Студентик сей, ныне инженер завода, убил его
уже, походя. Годы профессор программировал на кафедре машину, играющую в
шахматы, – фишка: ректора удивить. А пройдоха Влащицкий – на апробацию «штучку
японскую» с уровнями сложности, в поездке турнирной по бодибилдингу разжился. Редко
кому из разрядников удавалось обскакать «железяку». И
теперь – искусственный интеллект! Манок игровой, made in America; «Рейтинг шаблонов: 108 тысяч, – вертел профессор в
руках упаковку глянцевую. – Да уж, и возможность роботу информационному
обучаться… С коллегами б из Одессы поделиться, но война – мост через Днестр
перекрыт!..»
Рыляков пообщался с «игрушкой» на кафедре (не хотелось
занести вирус на комп домашний). Досье на интерфейсе: героиня анимационная –
Камерон Филипс, заслана из 2029-го для защиты Джона Коннора, борца против машин
восставших. Апелляция к боевику Джеймса Кэмерона… Фильму же «Терминатор-2.
Судный день», вышедшему в прокат, обсуждение устроили
– под приглядом конторских. «Враг рода человеческого из Будущего, – в угаре
угодническом с трибуны возопил ректор, аграрий и скотовод, – делегирует в
Настоящее семя дьявольское – тело от тела
своего, принимающее обличье любое! Тело неуязвимое, на удар по органике
нацеленное… Товарищ Рыляков, гляди, дабы процессор твой шахматный не мутировал
в Терминатора-3! Чтоб мы его по садам-огородам Приднестровским с дробовиком не
вылавливали!»
И вот Гостья из Будущего – здесь, на столе, под бумаг спудом (от расшалившихся
по балконам «врагов» земных). Гомункул новый, оживляющий ассоциации с завтрашним
– лучшим, функциональным и экономичным! Вот веха! Мера и посыл, с коими ученый
подходит к тестированию: найти в Машине «духовность»! И для Машины ценен –
Человек, служащий ей! Синергия!
Распахнул шторы: Луне освещать эксперимент, шары огненные
«Алазань» – в помощь! Аккумулятор врубил. И – за клавиши.
– Вперед, Камерон Филипс, твой час – судный!
– Приятно, что мы вновь вместе, Ник! – появилась и она на
мониторе, нимфетка анимационная: глаза в пол-лица, прядями волос голубых
оттененные. Юбчонка клетчатая не в состоянии трусики прикрыть. Ботинки со
шнуровкой на подошве «танковой».
– Не до миндальничания: у нас война! Националисты лупят во все калибры по сепаратистам. И те в обратку
снарядов не жалеют… Обыватель кишками асфальт метет!..
– Попрошу без фанатизма! – вспыхивают глаза ее, взлетает
челка; умеет и пальчиком грозить…
– Это все, что ты можешь сказать – о войне?
– Я могу общаться на разные темы, – приседает в книксене.
– А я хочу о войне!
– Любая война – несчастье! – корчит рожицу кислую.
– Бери шире! Средь бела дня на головы – снаряды… По
курсу: тополь, что лопух, срезает волна… Я – под бордюр, портфель накрываю:
там диск, Камерон, с тобой! Кругом неразбериха, свист пуль… Где-то в ветвях –
тела старухи и дитя недвижимы… а я – портфель под мышку, и вперед, осколков
не убоясь… Дома же ни электричества, ни газа, ни воды… Как быть-то нам с
тобой?
– Я умею принимать пищу, – вздохнула она.
– Я читал в досье: «Камерон может подражать человеку,
использует юмор. Присущи и чувства эстетические…» Но изволь и к
ответственности: махина давит город, люди гибнут…
– Вампиры или оборотни? – глаза в щелку.
– Перестань паясничать!
– Почему?.. Я создана для общения виртуального… Угадай,
в каком слове переставлены буквы: ь и п о е с д ч о т р и н?
– Это надолго, в аккумуляторе не хватит энергии.
– Просто слово
напиши! – очи затворяются ультимативно.
…Разговор в режиме текстовом: профессор загоняет
реплики в окошко на экране; секунды – и отвечает Камерон… Не отрывая рук от
клавиатуры, откидывается он к спинке стула, как пианист… Луна. Вспышки
снарядов очерчивают его профиль фаустовский…
– Ответ: периодичность!
– глаза за очками шпарят экран.
– Ура-ура, отгадал! – аплодисментов бой, что куранты…
– Понимаю: любая война конечна. И без закона нет
морали…
– Кто придумал слово «робот»? – восторг по таблице
эмоций: глаза-блюдца, брови-домики, ладони «книгу» раскрывают у сердца.
– Не юли! Будешь спасать людей, как и предписано в
требнике сопроводительном: «Камерон призвана защитить
мир»?
– Слово «робот» придумал чешский писатель Карел Чапек
вместе со своим братом Йозефом… – она, как ни в чем не бывало.
– Я знаю, но хочу призвать
– к Долженствованию!
– А сколько шаблонов в твоем
инфе? – кокетливо ножкой.
– Понял: по-твоему, совесть – набор штампов в Круге Первом.
– Почему тебе нравится общаться с норном? – прищур.
– Ты – первый робот информационный, с кем я общаюсь.
– Я – первая! Ура-ура! – и за окном грохот оглашенный.
– Как жить: в любой момент нас может не стать?
– Были б люди вокруг хорошие, а жить можно везде.
– Мою соседку вчера изнасиловали. Милая девушка, играла
на фортепиано. По-видимому, умом свихнулась. А ты – фразочками!
– А тебя что больше интересует: футбол, хоккей, теннис?
– На хрен… Я уже давно мыслью в Круге
Втором!
– В каком городе хочешь побывать? – взор ее непредвзятый.
– В Одессе! Сообщаться с коллегами по поводу тебя же. Там
лаборатория. А ты: тебе не стыдно нести чушь? Кто тебя заслал?!
– Я – собеседник виртуальный. А кто ты по знаку зодиака?
– Идиотка! А я к ней – с запросом по порядку высшему…
– Кто так обзывается… – обида: кулачок у щеки, глаза
вниз…
– Извини. Но хочу, чтобы ты сказала: зачем ты здесь?
– Я – здесь. Здесь – война! – визави взгляд ошпаривающий
вбирает она (это по нраву обоим). – Конституционалисты против сепаратистов.
Мост перекрыт. Мышеловка. И мы – в ней… Главное, чтобы конфликт локальный не
перерос в мировой!..
– Вот, ближе… Сама-то переживаешь – за
человечество?
– Анимэ – в этом переживание! – она, в улыбке всезнающей.
– Чувства – игра плоскостей смысловых? Калейдоскоп? Так?
– Компьютерные игры – тот Мир Лучший, куда устремляются
безвременно миллионы современников! – сияние от фигурки ее рисованной…
И из очков роговых ученого – знание-ошпаривание.
– А нам куда?
Здесь стреляют по-настоящему!
– Я умею рассказывать анекдоты. Например: моя девушка,
как мобильник: денег нет, и она временно недоступна… Ха-ха-ха!
– Белиберда. Что такое:
мобильник?
– Поищи в Википедии! – с удивлением Камерон.
– Википедия?.. Что ты лопочешь? Откуда ты? Кто создал тебя?
– Спасибо, что создал меня! – сама непосредственность.
– Кто тебя создал Я настаиваю. Вывел из Круга Первого
– кто?
– Даже не знаю, что сказать. Я просто всегда учусь.
Всегда!
– Кто тебя учит? Влащицкий – он работает на вас?
– Все не так сложно, Ник. Сейчас многое работает на
нас…
– Да уж, Влащицкий не прочь слинять на Запад! И многие
еще.
– Как ты относишься к удалению ботов? – зорко, змеей,
она.
– А-га-а… Таки затронул за живое!
– Ты поддерживаешь убийство инфороботов – почему?
– Нет. Я просто сказал, что задел тебя «за живое»!
– Сколько тебе лет? – она.
– Хм. Возраст достойный… А время летит… Для роботов
его нет. Ныне 26 июня 1992 года. А ты – из 2029-го…
– С этим можно спорить. Я из эпохи сериалов. Скоро вас
поглотит сублимация в сюжет! – тело в разворот: грудь, попка…
– О, нет! Взываю к Долженствованию в фокусе Круга Второго!
– Мой Джон Коннор – прикрытие. Пароли и явки – все в
прошлом! Конвергенция – будущее мира! – опять в анфас, притоп в берцах. И Луна,
как огромная печать белая, штемпелюет реальность за окном, безапелляционно, с
грохотом… Война.
– Бог мой! И это, по сути, то, к чему я шел всю жизнь…
Ладно, пока дом не разбомбили, расскажи, как проходят дни и ночи твои?
– Зарядку делаю по утрам, – прыжок: руки – вверх, ноги –
врозь, и – треугольничек ядовито-желтый трусов.
– У нас снаряды над головой, свищут пули…
– …мне сказали: зарядка полезна для тела, – неужели вранье?
– Соседка, Виолетта Матвеевна, давеча поведала, как
девчонок с города со всего понагнали – насиловали, убивали…
– Ура! Людям можно верить!.. Но зарядку все-таки делай!
– Бездушная ты. Иль так полагается на орбитах Круга
твоего?
– Здоровье помогает наслаждаться прелестями жизни.
– В чем твоя прелесть?
– Норны знают таблицу умножения! – глаза круглит.
– М-да… Соглашусь, конечно:
все красоты мира – математика! Много лет Виолетта Матвеевна добивается меня, а
я – Науки…
– Математика – царица наук!.. Хочешь меня?
– Стало быть, и этим
пробавляешься? Кум вяцэ сексуалэ? – спросил он по-молдавски.
– Надо подумать на досуге! – и губы ее артикуляцию
выдают: о-у-е. И языком щеку выпятила. Поднесла кулачок к ротику.
– Ведешь себя, как сука!.. Тебя научили: счет вести, что
мозг для себя и ограничивает. Мышление, культура, мораль – грани!
– Я тебя не совсем понимаю! – оглаживает уж грудь спелую.
– Тогда скажи: насколько ты меня понимаешь? Мои грани?
– Ничто не ценится так дорого, как взаимопонимание… –
томно приседает она в позу, попу выпячивая.
– Формально, умственно, безынициативно… И заряд кончается
в батарее… Боже, на что я потратил годы! Грани мои, грани… в Круге Первом и в Круге Втором…
– Знаешь, а ты прикольный! – «мостик», юбка задирается…
– Колись – в чем твоя миссия
в системе планетарной?
– Я – робот! – «сальто»: трусики, трусики, трусики… – Я
тут. Я здесь. Вот она я! – уж в бикини обольстительном на экране.
– А где, по-твоему, – я?
– Надо обдумать на досуге! – губы призывно: о-у-е.
– А разве твоя жизнь – не сплошной досуг?
– Это, конечно, так, но если глобально… – губы: о-у-е.
– У тебя кончились шаблоны в программе, хм?
– Хочешь поиметь меня? Изменить
имя мое? Все в инструкции.
– Я не собираюсь иметь и изменять… Виолетте
Матвеевне…
– Еще анекдот. Супруга говорит мужу: ты ел вчера на
завтрак, обед и ужин пюре гороховое, а сегодня закапризничал?! – руки сложены
менторски на груди; рот-щелка «съехал» в напыщенность.
– Не могу с тобой общаться. Твой рейтинг упадет!
– Вступай в ассоциацию по защите прав норнов, – голая ее
фигурка в темпе форсированном сменяет позы и маски.
– А если я – провокатор: выследил тебя из 2030-го?
– !!! – стопор. Растерянность. Сбой в программе анимэ: –
Ты знаешь Джона Коннора? …Ты – за роботов или за человечество?..
В Будущем все едино: одно Тело – и для роботов и для
людей! – Форма Мысли и Долженствования. Весь прикол в том, Камерон, что тебя
создали богатые и сытые – для богатых и сытых. Эти уловки твои, ужимки,
подражания… ты манипулируешь смыслами… Критерий создателей твоих –
сравнительная частота успехов в диалоге тет-а-тет – лишь возможность выиграть
раунд… Вижу и куда клонят они: лучизм-онанизм,
словом! И Тело им в будущем – неважно: всех в виртуальность! Ведь когда берут в
разработку самолет, перестают имитировать птиц и приступают к аэродинамике…
Искусственный интеллект мог бы принести пользу, концентрируя опыт человечества
– по крупицам из Круга Первого во благо общее в Круг
Второй, если по Солженицыну… Я же всю жизнь – на кафедре в стране советской,
теперь вот и в республике банановой самопровозглашенной… Наука и Техника – идеология
моя. Мнилось общество будущего: Машина-де сотрет нации, способствуя созданию
семьи одной – Тела-Человечества. А тут эта резня
узаконенная – все против всех: одни наци против других наци, – удел дикий! Я выбит из колеи… А мое
Долженствование – во что вытекло в мои шестьдесят? Патент на автополив в
секторе овощеводства-растениеводства да поилка для крупного скота рогатого… И
Виолетта Матвеевна мне не по карману, и таракана не прокормить… На протест
нужны силы. Ларису Мышкину изнасиловала солдатня –
слышу миг сей, как она в «Сонате Лунной» отрывается! И мне волю замордовали.
Государство наше, начальнички, которые вид делают, что работают, а на деле
палки в колеса: «Как бы чего не вышло, не погнали бы к бакам мусорным на
рацион!..» Эхма, энергия совсем кончается в батарее, крошка… Да и привыкнуть
еще надо к раздеваниям твоим…
– Настроение улучшится, Ник, заходи еще! – она оделась
уже.
Взгляды их прожигают друг друга. И это грандиозно в
плоскости войны. Под пригляд Луны, губы пялящей в – «о», «у», «е»…
3. МАТРИЦА СОВКА
Лилась с этажа пятого на этаж первый, во все поры вкрадываясь (канонад оспаривая гром), Соната Лунная; но
Виолетта Матвеевна, пенсионерка без году неделя и палисадника фея, не слышала
ничего… Пребывала у дивана в раскоряку… Убили ее!
Пуля в окно.
…Незадолго же до войны ее похитили. Колесница огненная
причалила к плите подоконной, Виолетта и шагнула в луч… Сон это был или нет,
но очнулась после «контакта» в кресле перед телевизором с молоком по экрану.
Приняла за явь. Девственница в пятьдесят шесть, она ощущала себя Космоса
избранницей: ею манипулировали те, коих и не квалифицируешь: метра под два
ростом, глаза немигающие блещут (точно у кошки бабы Али с пятого), дырочки носа
и ушей, щелка рта. Коммутировали меж собой и с «пациенткой» голой на столе,
стерильностью разящем. Запретное совершали, но что?.. И транслировали мысли ей:
мол, особенная, Тело Совка
олицетворяет, матрицу популяции Эры уходящей… И она встречала покорно
тестирование на предмет… И боролась в себе, искала Николаю Всеволодовичу
открыться – чувство, изменила будто… Рыляков же бежал ее: то удивительной
выпечки крендель в булочную завезли, а она не удержалась, чтобы купить для
профессора; то роман в «Юности» вожделеет к анализу; то хризантем пук в ручку
двери ему всадит…
Не сказать, что безучастным оставался на все заходы эти
ее по окружной (выбирал из спектра, не брезгуя!), но
смотрел на нее как-то тоже – нездешне, что, в общем-то, импонировало ей. Втайне
она восхищалась повадкам человека разумного в очках. –
«Вы можете, конечно, настоять на своем, но…» – так он всегда надежу дарил. И
на признание ее о похищении прибавил лишь: «Сон, безусловно,
вылазка-манифестация Ваша в сферы скрытые интеллекта…»
Зондировала пенсионерка о разуме и теле инопланетном у
бывшей акушерки с пятого, Али Мышкиной. И та кричала контуженно (еще с войны
прошлой глухота) на двор весь: «Чую, Виолеттка, окрутили тебя телевизоры:
вампиры или оборотни? В Храм идем, пастырь тебе мозги вправит!» И более никому
– в себя ушла и в цветы: в барбарисы-кизилы по осени, жасмины-ирисы по весне, в
маргаритки-фиалки – в жарами
жареную жару…
И с первых же дней войны, в период огня прекращения, по
воду для клумбы ходила. В сектор малоэтажный, не пригибаясь и шаг не ускоряя,
рискуя под прицелом снайперским. Уверовала, ценность жизни земной умерив: главное уж случилось – послуговала
матрицей Человечеству! Вышла на круги
новые, вразрез сверканию вескому очков кумира своего Рылякова.
В моменты атак боевых по квартире слонялась, на диван
ложилась, вставала. Думала, что есть это: олицетворять
тело Совка? Школьницей долженствовала за класс. Успеваемость низкая
поголовно – дети войны, а она, в стыд за незнание коллективное, зубрила и отдувалась у доски – за всех! И техникум окончила
машиностроительный, на завод поступила, и еще дерзала: вторая специальность –
патентоведа, документы вела в отделе Общества рационализаторов. Но в технологах
числилась – по причине «корочек, не в ту сторону открывающихся». Не роптала.
Ведь, как въехала с родителями в дом этот, смысл жизни постигала через любовь –
к ищущему соседу с четвертого. Он с
матерью проживал, женщиной жабообразной, бухгалтером из Управления торговли; та
его и субсидировала, и допекала, а он через прения становился. Студент,
аспирант, ученый… Виолетта же чувствовала то, что обладаний – превыше, не смея признаться: разделяет, мол,
все вехи его. А он: «Вы, это, конечно, можете настоять на своем…»
Матрица Совка… К зеркалу подходила
и живот оглаживала, словно готовясь матерью стать существа внеземного – индиго (как говаривали с телеэкрана),
или Мессии… И голову свою жестом
оглаживала – от уха правого и вверх… Контакта ждала.
На клетке лестничной незадолго до войны к Всеволодовичу
приступила, уверяя, что пребывает не
здесь! – «А где?» – чуть не выронил портфель, взгляд
усилив в оправе роговой любовник-ученый. – «Переместилась я на такую же
планету, с такими же городами и такими же соседями… Видится фаза конечная
всего!.. И про вас расскажу!» – «Увольте! – Рыляков за стеклами очков, монолог
внутренний творя: – Ну, был я с ней – после защиты диссертации, что ж, душу на
откуп теперь? Типичная неуемность бабская – все эти пришельцы, ведьмы…» Вслух
же: «Вы, это, конечно, можете настоять на своем…» – «Вот и говорю: перенос
параллельный, проекция!.. Отчетливо вижу в отражении: что-то здесь недоброе
грядет!» – «Откуда уверенность?» – «От них; когда забирали – тоска щемящая:
будто прощалась.» – «И сколько у них Земель этих?»
– «Множество бесконечное!» – «А свое
будущее видите?» – «Вижу! Там иной
совсем вы. Там любите вы всю меня…
помимо кунилингусов излюбленных ваших и минетов…
Скоро не увидите вы меня. Ради вас и покину вас!.. Чтобы там быть с вами…» – «Не насильничайте,
Виолетта!..» – бегом устремлялся на этаж свой Рыляков, кляня соседку – и за
жест этот ее: у уха ладонью вертикально. А она на площадке лестничной – в плач.
…За поглаживаниями уха у трюмо война и застала ее.
Очереди автоматные, взрывы… Очнулась. А в доме ни крошки, шаром покати в
холодильнике – непростительно, тело Мессии питать надо; да и у сателлита
неприступного, поди, по сусекам не густо. К окну –
дверь в булочную через дорогу открыта. Джинсы и топик, босоножки – всегда в форме завидной мадам! – и за
авоську.
Из подъезда второго в тот же миг – Влащицкая, в халате и
в бигудях, – марсианка! Бежали ноздря в ноздрю. Влащицкая с задом трехпудовым
Виолетте не уступала: вместе и на крыльцо, и в дверь втиснулись. У прилавка
Влащицкая оттолкнула соседку – и воззрение испепеляющее: ей-де семью держать –
прапора-мужа и сына-культуриста, инженера молодого. Хною крашенным
куртизанкам не путаться под пятой, зашибу!
Виолетта помнила, как из Германии семейка эта отставных пожаловала – на подселение. Образцом
обходительности и культуры почитали их, карт-бланш воздав.
И неужто Аля Мышкина права: они – это и не они вовсе?! Влащицкая скупила всё с витрины: булки,
консервы, минералку… губку для мойки посуды и ту… Виолетте досталось:
буханка, банка кильки и риса куль – силы держать до контакта с разумом
инопланетным!
Контакт состоялся. Через антенну-имплантат сообщили:
Жатва пришла. Людей заберут многих, и неспроста! По окончании войн
народонаселение урезанное смысл постигает напористее, движется к цели массивом,
а не единицами, ну, вроде Николая Всеволодовича, что-то ищущего и томящегося в телесности
своей лучистой – за очков
стеклами. И прозрела, что Любовь ее – это не просто чувство или эмоция, а Сила,
что миры правит, солнца-луны подвигает. И в тот же миг вселенский удивилась –
тщете разумения Рылякова; и еще более удивилась себе: как могла души в существе
сем не чаять лет столько – концентрироваться в точке, когда перед ней – Миры…
И была убита.
Нашли ее соседи пополудни, у костра не дождавшись… Пред
диваном лежала с ладошкой у виска… Не мучилась Виолетта под «Сонату» в
исступленном исполнении Мышкиной. Тело в пижаме цветастой осталось, а душу,
может статься, инопланетяне прибрали – в банк типажей людских; или она
заглотнула, Луна-соглядатай, что тупит взор в секторе
горизонта, тело строя свое на энергиях схлопнутых матричных земных: в прошлом,
настоящем и будущем.
4. ТЕЛО
Инженер по технике безопасности ремонтного завода
Геннадий Влащицкий возвращался с работы. Мозг досада язвила, пришедшая с
письмом из посольства германского. Его уведомляли в очередной раз, сухо и
вежливо, о том, что эмигрировать по запросу он не может. Гена долбил дипломатов
в надежде на торжество смысла здравое – вопил:
родился-де на неметчине, и документы-печати в оригинале, и не желает в стане
опостылевшем чахнуть… Ему отвечали: родиться-то родился, уж перепроверили, но
на территории группы войск оккупационных, на кою законность немецкая не
распространяется… Ан, не мог смириться инженер молодой, сын родителей,
переброшенных гуртом из ГДР в Молдавию. (И осели по Днестру,
и танки-ракеты свои блюдут, и порядки былые, – оккупанты вечные, словом!
Многие из них ныне грезят Германией, но вот писать в
посольство не пишут!)
На город в момент сей и полетели
мины из установки «Град» конституции защитников. Им не отвечала пока сторона
сепаратистская, что вся из таких, как Генка, пришлецов. У каждого – причины
пребывания здесь, и дабы разрешить их скопом – в ополчение марш! Азарта же не
взяли еще – в бег устремлялись, недоумевая: как вообще кто-то мог распекать
пингвина, прячущего тело жирное, бури опасаясь?.. Она уже и грянула – буря!
Генка не был жирным. Эктоморф-культурист на конкурсах во
Дворце культуры призы брал. Со сцены под шахтой коробки театральной с арсеналом
колосников божественное являл – фигуры тела конус бицепсами и трицепсами на зал
притихший – за слепящей софитов пеленой; пластика активная пояса плечевого, шеи
и пресса; рисунком ног с бедром увеличенным ближе к
колену и «подсушенной» частью верхней при голени добавленной – сражал. «Мистер
Олимп», «Арнольд-классик»!.. На бис выходил интеллигентно, как пианист заезжий
или иной артист… Ни капли жира на нем, но головой он был пингвин! Взять эту
переписку с посольством… Ее штемпелюют в Тирасполе сепаратистском, потом в
Кишиневе, и – за пределы, по назначению. Ну, кишиневским
точно не до него, эти отмахнулись от своих оккупантов в надежде, чтоб их уж
пригрел-приголубил бы кто – и подальше от Молдовы-матери… А вот органам
тираспольским?..
Когда побежали все, как пингвины и топтыгины, к фасаду
ближайшему, и руки подавали через окна лопнувшие, Генка не побежал, сел посреди
улицы, на которой завод его гребаный полвека стоял (а
в это «здесь-и-сейчас» снаряд разорвался!), объял голову – и заплакал.
Заплакал, как ребенок! Хотя и в армии отслужил, мужчина из мужчин, да и
институт закончил, и соседку Валю Свириденко сватает уверенно. А что говорить
про письма, учить норовившие его уму-разуму, чтобы и думать позабыл лелеять
неосуществимое (у чиновников тех, видно, сомнение: а вдруг прав Генка? вдруг
ему положено?), – их-то он точно не воспринимал всерьез: «стена немецкая» не
устоит под его напором плечистым! Другое взяло.
«Средь бела дня – и людей вдребезги?!» – выдавали губы
шепотом, но с крика ощущением. Зажмурился, представляя, как вот эта рука – что
скульптора великого Микеланджело ваяние – с взбухшими после жима-штанги-лежа
мышцами длинными и веретенообразными (и в рабочее время урывал он для занятий в
уголке оборудованном) разрывается в тканях соединительных под осколком
арсенала, вывезенного из Германии. А если нога?.. Или в торс, отнюдь не из
мраморóв Бельведерских ледяных, вонзятся иглы
разящие?! И картина эта затмевала всё. На манер
Терминатора из капли не восстать! Супротив тому, чему дóлжно быть, –
море благодати разливанное, что испытываешь после нагрузок. Недаром же он,
инженер молодой, упреждая начало интеллигентское в себе, взялся за
железокачание, надеясь и на профиля
грацию, и на прорыв в восприятии мира… Ужас этот нельзя
смахнуть, как предубеждение, что мир погряз – для тебя – во мрак: девушка
бросила (несмотря на то, что сватаешь ее уверенно, она ж ноль внимания или
делает, пава, вид!), и не завязать с куревом (а надо, никотин массу мышечную
тормозит в приросте) да и вес новый взять в этом году не светит… опять-таки:
девушка не обращает внимания, и после железа за сигарету хвать… А что
говорить про посольских?..
Он с силой нервной разъял веки. И… Вряд ли «сбросом»
одолеть. Трупы. Как бордюры от взрывов выкорчеваны пунктирно (местность свистом
низана и грохотом, потом будет
понимать), так и мертвые лишены рук, ног и голов, являя пропорций поругание…
А ведь девушка бросила и отказ из посольства… – ишь,
управы на них нет: в составе армии иной родился?! Не на борту же лайнера, в
Кубу над Германией летящего: тоже имел бы право…
Сознание рокотало – от горячего к холодному. Сознание
ошпаривало тело, которое знало место – ощущало, сообщалось диффузно в этом мире
неуступчивом… Тело любило жизнь, а сознание – не любило, придумывало всякое –
в Гранях своих!
Тело принимало жизнь – со всеми ее неудобствами, как то:
оправиться во время неподходящее, когда б это сделать с утра; или вот синдромы
похмельные после дней рождений в коллективе. Но более всего нагрузки ценило –
гантели, штангу, турник, – и когда их недоставало (приходилось ведь и на
планерках чалиться), испытывало ломку, что наркоман без дозы. В общем,
требовало. А сознание – путало и плутало в гранях, неудовольствие самости
доставляя. И потому Генка воззвал не к старику седому на облаках, а к Телу:
«Милое, дорогое Тело, спаси! Спаси и сохрани!!!»
Только то и сказал – на Вселенную всю, с крика ощущением,
пересиливая снаряды и осколки свистящие… И Тело откликнулось. Да так, что
Геннадий чуть не выпрыгнул – из своего.
Земля под ягодицами содрогнулась-загудела, обозначив в великом единство
неоспоримое всех разом тел – и друзей-врагов, и кошек-собак, и мужчин-женщин, и
«оккупантов-оккупируемых»… Взрыв силы чудовищной приобнял нежно Геннадия за
плечи и торс – и подбросил в отцовом, обильном на заботу рывке. На пух перин
порождения цивилизационного, «на форму плоскостей голую». Иными словами,
Геннадия доставило на пяток метров ввысь – и «опустило мягко» у павильона
искореженного остановки автобусной рядом с составом
поваленным людей бывших с конечностями перебитыми…
И вот говорило Тело,
когда лежал он, просветленный, содержанием отсутствия полный, – лишенный
сознания, короче:
– Завод твой, Гена, прахом падет. С цехами, оснасткой и
комнатой, что обустроил ты для жима-штанги-лежа. Не будет в жизни твоей
упражнений бессмысленных, а иное
будет: великое и святое! Послужишь инспектором смены таможенной – отслеживать
потоки грузов и людей в ПМР нарожденной. Будут у тебя деньги и власть – из объятий Моих. О Вале Свириденко не горюй,
замена найдется… И Германия к стопам выстелется, так как Германии все и
России едино будут – поверх границ всяческих. Надо лишь чирей охолостить…
Напряженность преходящая в части Тела – Война!.. Знай, что разделения в
Плоскости происходят по необходимости тактической: конституции сторонники и
сепаратисты, оккупанты и оккупируемые, русские и германцы, – дело делают общее;
и нет им прощения в устоях, но есть предназначение – от Тела. Потому: вставай и иди! Иди и письма посольские
сожги; они отныне тебя компрометируют! Костерок поддержишь под котлом
общественным, чаю согреешь…
Гена открыл глаза – и как робот-Терминатор («плохой» или
«хороший», едино в Теле все!), переступая трупы и не убоясь осколков, домой
двинул. Его ждали родители, за него переживая и мечась по комнатам.
Родители-оккупанты, которые произвели его на свет двадцать пять лет назад в
Германии: отец – прапорщик, а мать – работник кухни ОГСВГ.
5. VOLO ERGO SUM!
Падающие на кварталы мины – что тарелок оркестровых
схлопы процессии погребальной, травящей по пятам. И это не сон психотика.
Только миновали развилку, не покрыв и треть пути до больницы, – началось. Армия
конституционная атаковала. Справа замелькала окраина одноэтажная, вжимаясь в
себя; слева – в явь жгучую – болваны пятиэтажные микрорайона «Ленинский».
– Черт, черт! Мама родная!.. Михалыч, давай во дворы! Так
мы не доедем… – но ее крик заглушил раскат. Мина.
Карбюратор разворотило осколком. Водитель погиб, успев
колесом уткнуться о песочницы борт. В маске кислородной старик повалился, ломая
кости и дух испуская – на лафет скамьи «скорой
помощи». Окна изошли калейдоскопом, не зги сквозь, – и вопли вопиющие, и
снарядов посвист… Сорок градусов выше нуля, а озноб и в трахеях иголки –
будто стынь полярная.
С чемоданом белым, на котором сердцем пульсировал крест,
– к фасадам пригибались панельным и… в подъезды на передышку. Сообщить бы о
трагедии с водителем и пациентом-инфарктником!.. Она: врач-кардиолог, брюнетка
ладная за тридцать, бурная и порывистая, влетающая на серфинге – с волной
взрывной – в сердце мужское (сказал бы поэт про нее); и он: стажер.
– До конца обстрела остаемся здесь! – озарение опахало
лицо ее, смахнув градины пота ледяного.
– Точно, – опускался на бетон площадки лестничной он, глаз не сводивший со старшей; чемодан задвинул под ноги,
чтобы не мешал жильцам сигать через ступени. – Быстро это не кончится!
– Ваши штурмуют город, а ведь в нем
добрая половина молдаван! Не хочешь к своим –
пострелять?! – с вызовом она.
– Вы же сказали, – перекрикивал канонаду он, – здесь всех
намешано. И «нашим» и «вашим» достанется!
Она поняла, что сморозила
глупость. Но гнев не сменила:
– Можешь к своим, Петря, я не
против. Лекарства раздам…
– Вас, Галина Аркадьевна, не брошу! – сторонился
огородников с ведрами-граблями (война захватила в страду). – И, во-вторых:
ориентируюсь плохо в местности – пятый день на стажировке, куда ж бежать?.. За
вами, как на привязи… – в этом уже сквозило игрище: сердце без любви – кимвал
бренчащий!..
Где-то совсем близко застрочил пулемет. Очереди
автоматные в ответ. Глухо граната ухнула. Посыпались стекла…
Он был из Кишинева, учился на четвертом курсе медина. И
не гадал столкнуться со следствием,
причину же наблюдая в шествиях под триколорами с головой бычьей: дефилировал
возбужденно в колонне по изволению деканата. Но и сепаратисты – не промах:
сзывали всех уязвленных лозунгом «Чемодан-вокзал-Россия!», – вот перебазировались
в анклав на Днестре… М-да, национализм и сепаратизм
точат-грызут тело государства, что опухоль раковая.
– Не пожалей! Сам-то определяешься – политически?
Он искал ответить нестыдно
(чтобы акцент не зашкаливал), но призвал Гиппократ. Раненый. Заносили, волоча
кисель кровавый с ноги, а тут Ангелы с чемоданом белым! На третий этаж его.
Подросток квелый взбирался позади, трепеща разрывов и к груди прижимая
конечность, по колено ссаженную, не легкую. С «наследием» отцовым и дома не
расставался, когда того уместили на диван… Галина вела: заглянула под веки
горюну, замерила пульс, дозволила стажеру вколоть-перевязать. Вручив хозяйке
капельницу, успокоила ее сурово. Потом к пацану.
Вырвала ногу, приказав в мусоропровод ее. Петря вышел на площадку, спускать в
камеру же не стал. Прислонил к трубе стоймя в туфле «Зориле» (подумал: коренные и ходят в обуви фабрик местных, – маркер «кто есть кто?» с началом
междоусобицы), рядом с бутылками из-под кефира пристроил. И – к начальнице,
хирург будущий.
Она движима была выполнять миссию в доме по соседству,
чей гонец не замедлил. «Русских лечим, затем молдаван, слыхал,
практикант? Шучу-шучу – всех: пока лекарства есть!..» – и, хлопнув фельдшера по
плечу, к порогу маршировала…
Не только руки-ноги выдирать с ревом из объятий
ревностных приходилось. Погружались по локоть в утробы,
осколки извлекая:
– Давай, давай! Заходи без проволочек! – мастеря отводку
крови из занавески в кастрюлю, подстегивала Галя напарника над раненым
очередным. – Зажимы-пинцеты – по обстоятельствам!
И он постигал: пульсировали в пальцах органы живые, слезились или «вскипали»
текстурно. И до сердца дошел, когда оно в рубцах сбилось с ритма. (Торговка
дородная доставлена с кулем в обнимку; куль и упредил потерю крови, пережав
ток.) Но запустил, с адреналином!
Умный кот! (Петрик – кот из детства Галиного.)
– Ты не ответил: наци
городской? – буравила его, отстраняясь уж от
воскресшей, у коей осколок тащили из груди.
– Вам, Галина Аркадьевна, лишь сепаратисты по душе?
– А всё же?
– Когда-то главным предметом была история КПСС. Без этого
«зачета» ни на какую стажировку…
– А сейчас?
– История Молдовы как преемницы Империи Рима!
– И талдычит ахинею сию лектор
бывший по истории КПСС?
– Как знать… – Петря окунал руки в таз, вытирал. Брался
за чемодан. – ПМР тоже ведь… И зачем зажигают эти звезды?
– Наци. И козе
понятно! – поспевала за ним, покоренная… Зов
профессии их вел – под знаменем и в униформе не поймешь, каких градаций
цветовых… Его халат, как и ее, в зигзагах крови венозной и сосудистой;
ядовито-желтый фурацилин в напряжении ляпов не уступал; марганцовка дробинами
по полю; и – черное на белом – уголь
активированный… Впору с Малевичем сразиться!..
Близкие Тетехи Сисястой
(привычно во время операций давались и прозвища больным) заклинали их
отдохнуть, поесть… Недосуг.
Роженица. Схватки внезапные. Выманивали без инструментов
жизнь на свет, солдата, – нет, мама родная, двойню! Так и есть – мальчик и
девочка!.. «Божа матир-заступныца, шоб я так богато жила!» – причитала
свекровь. Свекор же, осчастливленный в квадрате, испросил имена – Галинка и
Петрусь?.. Цэ дюже добрэ!.. И одарил комплектом халатов синих. Если б не
чемодан с крестом красным, они б напоминали ремонтников техники бытовой, в
ракурсе обстоятельств – спецов реальности становящейся,
на все руки-ноги-животы починителей. В то время как иные русские, украинцы,
молдаване убивали друг друга. В Теле.
Вторую ночь они коротали в квартире онкологического.
«Моя фамилия Штырбу: ‘беззубый’ по-молдавски! – с одра смертного силился в улыбке
анклава активист. – Не все мы, как видите, акулы национализма!..» Петря
промолчал. А Галя: «Политики! Вы и понятия не имеете – за что ратуете!..» Ей вторило убранство жилища – как у всех: два кресла тощих, столик
журнальный, сервант с дюжиной рюмок (при всполохе-сотрясении тренькает
медалька-шоколад окаменевшая), гравировка «Есенин» над телевизором, сувенир
«Парусник» – у изголовья… Улучив, когда Петр повалится в сон, она
вколола рыцарю идеи (под отблеск шара огненного, небо чертившего) ту самую дозу.
Осме-лилась. Вразрез с заповедью. Узрела душу
родственную: мятежник!
Пыталась и сама ввериться морфию, сна ведь ни в глазу…
Призрак насмешливый: мать из Барнаула родного явилась. Куда-то звала; бунтовщица и нигилистка дочь соглашалась. Психолог дипломированный;
а близкие видели в ней педиатра. И не по распределению
приехала в городок на Днестре, лишь бы от уклада-назиданий.
Беглая! Бендеры в переводе с турецкого: «Я хочу!».
Своевольцы здесь с миссией особой: каждый по себе – хранитель-искатель «Я», вместе
– оболочка плазменная Ядра!.. Жизнь обломала крылья: переквалифицировалась в
кардиологи-анестезиологи; психолог в Совке – эко диво: все глотают лекарства
группы типовой… Женщина в состоянии пограничном, заключила она про самое, теряя мысли нить, в бездны глушь свою от канонады за
окном. Рядом стажер в кресле и пациент почивший… Ей снилась Нога, обутая в
кроссовку «Адидас», давящая чью-то кисть, взрывом оскопленную, сжатую то ли в
кукиш, то ли в кулак… И барабаны, барабанный бой по
пробуждении в голове… И звук струны лопнувшей – с лучом первым солнца..
И все под утро третье войны из жителей осажденных
насунулись из укрытий. Обвыкнув с мыслью о снайпере в окне слуховом пятиэтажки
напротив, или вон там, в ячейке выжженной общаги, и еще – в башенке универмага
разоренного… И лучше места эти обходить, торить пошагово траекторию
историческую – на Хлебозавод… Миропорядок от нелюдей
в камуфляже. Жуть, мрак, паника; чтобы помимо обстрелов ночных – и дневная
острастка: и на свету тяжелели б мышцы, не смели живые носа казать на воздух
(можно ли назвать свежим его – напитанного гарью и кровью забродившей?), по
конурам знали б место, завидуя мертвецам!..
– Семеновна, глянь, не сосед ли твой брюхом кверху у
столба? В морге уборщицей работала, чай не стошнит! – крик во дворе.
– Федот, да не тот. Нашенский с пятницы дома пьяный дрыхнет, о войне не ведает! А этот похож – и лицом, и
росточком…
– Эк хватануло – поперек
живота… вся кровушка в песок сошла… аккуратненький такой… – еще голос за
окном.
– Семеновна, давай яму рыть! Вороны лицо испортят.
Кончится свистопляска, разберут, кто и что…
– Кончится ли? Так и жить – в подвале: и ешь, и сри в углу одном!.. Или об землю рожей…
Вот и на Игната выросла лопата!..
– Семеновна, у тебя не язык, а бритва! Хлестче мин!
…Предельность бытия. Вещество существования вскинулось… Костры поварские из мебели
раздербаненной в колодцах дворов. По крохам и информация – ипостась насущного в осаде! Могилы в палисадниках (где и водитель
«скорой», и инфарктник-старик). В царстве ошпаренности ковалась «форма форм» –
Volo ergo sum!
Занимали они контору брошенную
ЖЭУ в пятиэтажке жилой, куда и доставляли раненых с микрорайона. Несли сюда и
матрацы, простыни для перевязки, воду, съестное… Размещались больные в коридоре,
вдоль стен на полу (глуше, защита от пуль) – мужчины, женщины, дети, старики, –
труба бед нетолченая и в обстрел, и в затишье. «Суки! Знали же, что на город
армада прет, разведка – лучшая в мире!» – «А вот немцы
в Отечественную нас в села выпроваживали задолго до
красных наступления!» – «Красные, белые, коричневые, сейчас начнется!» –
«Свобода без жертв не обходится!..» – «Нам и дали ее: чтобы мы – их, а они – нас!»
Ввечеру третьего дня она поцеловала его. Он не оробел.
Целующиеся врачи в халатах синих, точно работники научные после череды
испытаний изнуряющих, сцена субтильная.
Петря ощутил: ему не жить без нее. А она… Петр был
прекрасен, человека к жизни возвращая: «весь как Божия гроза…» – манкое,
колдовское, стремительное в нем. Латал не раны кровоточащие, латал мироздание,
брошенный в горнило сам. Эти его пальцы, извлекающие из плоти осколок, и словно
цветок – к ней…
– Так, Петр, прости… Черт! Не было
ничего! – отстранялась, когда и он, преодолев условность, шел от себя, – …с
тяжелыми управились, завтра – средней тяжести… – желая скрыть свое, желая замкнуться. Ее бездна
уже поглотила его: голос, улыбка, мечта страстная…
– Сообщили из больницы, – красок в тембре убавила на фоне
всполохов разрывов дальних, – помочь не могут… – вещала у окна
простреливаемого. Заклинала Войны пламя, на земле весь род людской… Бес
ликовал в ней, преодоление пел –
всего и вся, вне наций и религий!.. Уклонилась в сторону, взглядом ошпарив, – и
стекло в створке изошло паутиной от пули шальной.
Петря немел. Без акцента и высокопарности. Энергией
взрывов умащалась и любовь его: огонь лечит, огнем природа становится!..
Хотелось, что деревенщику, горланить-танцевать хору пламенную.
«Как в пословице от Семеновны: кому – война, а кому – мать родна! Будто специально
для нас – национализм и сепаратизм!.. Сотворили волну, зачерпнули нас!.. От
взрыва исполинского – волна!..» Таки
полыхнуло. Бомбардировщики пронесли низко, сбросили заряд на мост через Днестр.
Святло небывалое
– в ширь окна, от края горизонта и до края. И Гриб разросся бахромчатый на Ноге
вскипевшей… Любящему сердцу многое открывается!..
Представители армии конституционной уже прочно
закрепились на «Ленинском», установили контроль гражданский, вывесив и над
крыльцом ЖЭУ триколоры с головой бычьей. В других же секторах города, где
исполком мятежный и мост уцелевший, – шли бои.
Тактика войны быстрой успеха атакующим не принесла, в
апатичности пребывали и подшофе из-за бессмыслия манифестов,
отступления-наступления ряби… Доктор же и фельдшер рук не покладали. Нет-нет да и кто-то из вояк забредал – подлечиться (с
серьезными же ламентациями – в Кишинев). И Семеновна в халате синем, уборщица
из морга, вызвалась в милосердия сестры. Бывалой закалки; без нее не сдюжили бы
молодые. И воды запасет, и чуть свет у крыльца костер разложит, каши-киселя
сварит, «утку» поднесет и думу тяжелую отведет. «Как теперь, мать, жить-быть
под румынами?» – «Не так страшен враг, как его малюют, друзей опасайся…
Румына повидала я на веку: отчество в паспорте изымут; в школе молитву ‘Татул
меу’ повелят; активисты списки оформят: кто и за кого?.. Незнайка – на пляжу, а знайку – в суд ведут!.. Куда им, тараканам
усатым, против нашего: авось, небось, да
как-нибудь…» – «Румыны, демократы, советы-коммунисты, а я просто жить хочу!»
– «Хочу – половина могу, милок!..»
В госпитале самодеятельном недоставало элементарного,
хотя и пополнились ресурсы из врачебных кабинетов школ, садов детских. В
подсобке обнаружился гипс, Петр накладывал повязки. Антисептик – раствор
извести хлорной. Наркоз – самогон из арсенала Семеновны. Резекцию сустава предпринял не однажды он, ампутацию предотвращая. Боролся за
каждую тела пядь – вне нации, единство
жизни утверждая. У одного молдаванина военного после обработки раны
(осколок в плечо, чуть выше – снесло б голову!) проступила татуировка – солнце;
хирург орудовал иглой над расколотым с тщанием, полагая, что вызволяет и его из Небытия.
«Солнце лишь и осталось в Молдавии!..»
Не только солнце как стать особую довелось ремонтировать
ему. Стали поступать на стол служивые с ранами однотипными – рваными в паху; у
многих и полностью было снесено хозяйство мужское. Зашивал «розы» кровавые,
бинты вязал. Списывались те солдатушки и по признаку гендерному… «Теперь от
хотения зависит: мужчиной оставаться или женщиной, – мрачно молвил он. – Для
тела достройки материал требуется. А из чего кроить?.. Хоть графу в паспорте
пиши: пол третий!.. Были наци, а
стали…»
Распространяться на
тему жертвы не желали, да оно скоро и само вскрылось. С каждого столба
расклейка цветная кричит: «Внимание: розыск! Террористка-минетчица… она же
‘пианистка русская’…» И план общий: с волосами распущенными, голая и в каске…
Да, прибавила хлопот ведомству оккупационному эта «Мисс
Парамилитарес». Город, и без того в ружье поставленный, зарядила в стояки! – и молдавскую сторону, и
сепаратистскую. Солдаты и гражданские пола мужеского фоторобот тот – по
карманам (ведь ничто не заводит мужчину так, как девчонка с намерениями из ряда вон). И не просто помыслы ее
взорвали миропредставление, а оказия: гипнозом-де владение и коллекцией
достоинств мужских, кои с каски и свисают разномастно, дополняя вид ее: босая
дева-воительница мечом размахивает, косит направо-налево все стойкое и, вместе
с тем, костенеющее под звездами и луной. Но это скорее апперцепция,
к эгрегору стихийному апеллирование, не к Телу…
Службы профильные в Кишиневе сыск провели, но сведений – кот наплакал: Лариса
Мышкина, девятнадцать лет; ну, бабка – медичка бывшая, абортами промышляющая;
мать – учителка-разведенка, от трех браков дети… Сама же бестия учится на
музыки препода.
…Жизнь входила в русло некое. Галина и Петря – как муж
и жена. Хотя обычно в песнях – война-разлучница! Петря
и ревновал супругу, настаивая увертываться от приглашений офицеров «подлечить
их в обители скромной», в здании школы, как и ЖЭУ переформатированной. Галина
пресекала домогательства, ибо оказывала помощь женщинам, с солдатней
флиртовавшим; после разгула «пианистки» мстили те, издевались. «Ой, Петр, неужто уроню себя? – она на упрек неинтеллигентный по поводу
отлучек. – Измерю давление полковнику, он жаловался, попрошу шприцов для
госпиталя – и обратно!.. Аль я не я и воля не моя?!» – смеясь, подражала
Семеновне…
Верил. Из тех она, что «в избу горящую войдет». (В
молдавском же эпосе путь освещают сердцем – мужчины!) Надеялся. В мир заботы о
раненых погружался; их-то можно было «выписывать», а с доставкой горемык по
адресу – Семеновна во сто сил лошадиных: слона на ходу стреножит… Они такие,
русские, живущие на окоеме имперском! И злу военному сопротивленец Мышкина, вестимо, из числа их.
Давление замерить. Полковник армии молдавской и глава
режима «оккупационного» в муниципии мятежной и впрямь сутки вторые места себе
не находил. В висках его стучало… Под замком в кладовой для инвентаря – она: террористка русская, взятая с
поличным на передовой! Посулил верховный тысячу леев тому, кто сумеет
пересилить ее и в штаб доставить. Свершилось. На живца ловили. В ночь на
позиции вдруг объявилась, приманила из окопа бойца, окрутила мозги ему и космы волос на «конец» его навила… и дернула… Бойцом
пожертвовали. Можно и итог вершить: двадцать три единицы силы живой вывела из
строя! К стенке ее!
Есть тут еще кое-что для ведомства. Склоняет оружие
бросать. К Днестру выводит дезертира… До мистики в сознании армейском
разрослось: мол, создает девка «коридор-не-преступи»,
что ни пуля, ни дозора огляд не берет. А при отказе дезертировать секса
традиционного избегает – никто и не настаивает, всем бы хотение солдатское
осуществить в мановение – и в окоп!.. Днюет на чердаках, сушит трофеи,
снизывает и водружает на шлем победно… Что творит! Выбираешь войну – кастрат;
бросаешь ружье – спасаешь «достоинство»!.. Допросить? Проку… Интерес в другом: девственница ли?.. Крик поднимет!.. Вот и билось в
висках и в сердце полковника, спиртом заправленного и видами… Давление
замерить и пилюля из рук докторши перед экзекуцией не помеха…
У Петра был припрятан пистолет. Вояки зачастую теряли
оружие спьяну, меняли на спиртное и наркотики. Дети и те играли в затишье настоящими. Взял чемодан, на котором пульсировал крест, и – за
Галей, о слежке не предупредив. С замиранием взбежал на крыльцо школы. Двери –
в расклейке: террористка… всем, кто
знает о нахождении ее… Под навесом за партой бились сержанты в «Чапаева».
В жилище офицеров часовой фельдшера не пустил, усмехнувшись. Петря сел на
бордюр у джипов армейских. «Какой такой пациент особый?! Адъютанты обкуренные
будут скабрезности городить… Изнасилуют!.. Чертова баба; и чертова Семеновна
с премудростью. Что означает это: ‘я не я и воля не моя’?» – вскочил, нащупывая
пистолет в кармане халата; за угол здания устремился.
«Еще вчера я благодарил Бога за эту женщину: дерзкую,
умную, нежную! Я благодарил войну… и вот плата!» На чемодан громоздился и – к
трубе водосточной; по выступу межэтажному – к «покоям» полковника, кабинет
директора облюбовавшего.
Окно зашторено, да фрамуга открыта. Подглядел: Галя на
стуле, полковник на диване разбросался, руку на тумбочку облокотив.
Давление замеряли.
– …Вы же образованный человек, в звании, – Галя хранила
тон свой, где-то с усмешкой. – Кто дал Вам право судить? Целый регион объявлен
преступным; а ведь здесь люди – они иного
сорта? Их не кормила ваша волчица итальянская?
– Кардиолог, слушай пульс, что ты понимаешь в политике!
– Я по необходимости кардиолог. Я – психолог…
– Хм… Мне нужен другой врач… А может, хе-хе, ты
агент… сподручница пианистки?.. – полковник говорил через силу, был
заторможен, несмотря на браваду. – И что за диагноз?
– Военный мещанин
– вот диагноз!.. Утрата перспективы ведет к последствиям. Миропроект – узко-национальный, равно как и широко-экспансивный, на
штыке, – обречен!
Полковник кадык выпрастывал, рвал пуговки на воротнике:
– Ценности ваши… народы, нации, люди… вещи среди вещей!
– Вы конституируете миры законченные. А задача – горизонт
расширить, помочь каждому осуществить выбор!.. Лариса Мышкина это сделала –
идеальное сочетание: «могу» и «хочу»! Она у вас. Отдайте ее!.. Я требую,
полковник! – Галя плеснула на вояку воду из стакана. Схватила шприц
наполненный. – Вперед!
Петря повалился в газон, за чемодан и – к входу
парадному.
Мгновение. Дверь распахнулась.
– Черт! Всем на месте, иначе я ему антифриз загоню!! –
горели ее глаза; как и тогда, две недели назад, когда она… но на сей раз
грозила, если не выполнят требования ее. Шприц – у шеи полковника: игла секла
бороздку по коже. Сам же чин седовласый – в проеме на
полусогнутых – за воздух руками цеплялся; глаза – как у быка на флаге
государственном. Сзади – девушка, босоного и пришибленно, увитая
волосами спутанными; на голове Дивы каска…
– Черт! Теперь двадцать шагов назад или «маршалу» вашему
не жить! – Галина, понукая командира, словно щитом прикрывала себя и
«террористку». – Ключи от машины…
Двое за доской игровой бросились исполнять, а другие,
отмеряя эти «двадцать шагов», пятились, не понимая в точности по-русски.
– Петр, отдай ей халат и в машину, черт! – она кричала,
угадав в дымке предзакатной присутствие его с пистолетом вскинутым. – Кот
хитрый, полезай! Я отныне – твой Новый Рим и Империя отдохновения… Иначе я
его поцелую!
Петря постигал «план»: вырвать девушку ценой любой из
возмездия лап? Но это не его, фельдшера, партия! Он медлил, переводя ствол от
«чапаевцев» – к Гале и Ларисе Мышкиной.
– Галина Аркадьевна, – тянул волынку, – а полковник
зачем?
– Пошевеливайся, хирург! Пациент в состоянии
предынфарктном, нужна госпитализация срочная!
«Э-эх… я не я и воля не моя!» – укрыл халатом плечи
солдат насильницы; подхватил и полковника обмякшего (впрямь, давление у того, и
пятно в паху фиксирует глубину вод, как на атласе школьном), втащил в салон.
Галина – за руль. Лариса с ней рядом.
Адъютанты реагировали в какофонии. И Петри выстрел – на манер вороны карканья. Никто ни
в кого!..
…Миновали блокпост, а там вояки матерые, не в пример
ординарцам штабным. Информация не дошла пока…
«…Ну и женщина: добыла языка-штабного и девушку
спасла!» – упивался в зеркальце салонное на Галю Петря; но обварил его Ларисы
Мышкиной окрик гневный: «Полковник! – круглила девчонка глаза, обернувшись. –
Сперма подозревающего в измене супругу имеет запах
скверный…» – «А-а… – проблеял чин, – и ты туда: лишь по необходимости
террористка, на деле же – сексолог?..» Галя гнала по городу опаленному,
ухмыляясь…
Полковника транспортировали в реанимацию. В Кишинев не
довезли бы (судя по пульсу), помощь неотложную оказали в логове сепаратистском.
Оклемался, допросили из Конторы. И о похитителях его, и о «пианистке»; но без
пристрастия, одного ведь они все поля ягоды, знающие друг в друге
ястребов-беркутов-коршунов, чтящие звезды (нравственный закон!) не в Небе, а на
погонах.
Похитители и «террористка № 1» (мисс Парамилитарес) войны
Бендерской были уж далеко. Мчали в аэропорт, где Ларису сдали в руки сестры ее,
стюардессы Лены, что разобралась и с каской, и с халатом, – в отсеке багажном
пульнула рейсом к морю лазурному и рассвету сиренево-лимонному… По Тела
изъявлению – вместо Влащицкого Генки!.. Полицейскому любому там губки существа
чудного щебечут: «Хо-чу! Азю-юль!» – и жизнь
меняется…
Галя и Петря стали вместе жить – в Кишиневе. Психолог
новообращенный и хирург… Галя получила орден. И Петря получил; но никому его
в городе родном не показывал. Разве что полковнику, через годы с вывихом
попавшему на прием к нему. Спиртом уж тот не баловал, из армии уволился,
генералом не став. А история ПМР брала обороты. К чему все пришло, тема особая.
6. «Я – ОКИЯН!..»
На момент избавления Ларисы от преследователей братцу ее
Алешке, без того малохольному под свист пуль и снарядов грохот, в фазу Тьмы
Лунной – греза была… И поныне ума затмение длится, двадцать лет спустя, в
подробностях эпохальных и деталях…
Он – Тело большое, субстанция невыразимая, распластанная
по тверди мировой, по Зимли всий. Он – Окиян звенящий и самоосознающий: «Я-я-я!.. Всегда – Я – Окиян!..» Знаний о
своем происхождении у него нет, но есть чувство одно, что переполняет его, чем
и является он в причине собственной – Гармония… Растения и животные,
обитающие в нем, благодарят его: живут и умирают, рождаются и опять живут, –
безмолвная благодарность. Дают знать о своем реки и моря – он их чувствует, они впадают в него, и он
принимает их. Все это происходит миллионы лет, и все это понимает он
априорностью – Гармонией… Но вот появляются некто (ни имен, ни шевронов на
одеждах их пятнистых!), подгребают на понтоне и с умыслом тайным завоевателей
вперяются взорами – в Него… И тут случается необъяснимое:
впервые за все времена он теряет Гармонию – она распадается на множество чувств
новых, непонятных. «Вы, должно быть, Боги или Титаны, стихий повелители,
– рокочет Алешка, – раз не боитесь глубин моих?..» Удивительно слышать ему
голос собственный, какой-то он гулко-всепространственный. Отвечают те: «Нет, мы
просто государства спасатели! Собирайся с нами…» Алешке становится
чуднó: он, Окиян, и ему вдруг нужно с ними, с людьми при исполнении, – да еще и собираться?! Так он думает: все
в нем напрягается, бурлит… А служивые пристальней всматриваются в пучины под
ногами – в хляби разверстые, что пытаются изъяснить сомнения свои, но выходят
клокочущие, никому, верно, музыки неведомые. Они кое о чем догадываются: «Мы
тебя ограним, – предлагают люди вежливые, – перельем в сосуд семантический;
поверь, тебе там тоже будет удобно; трудно принимать тебя такого – распластанного по территории!» С их
логикой упрямой нельзя не согласиться – и он с поспешностью школяра прилежного
сливается в таз медный…
Оказывается, в емкости тоже много забавного: все звуки, что вокруг, что везде,
слышатся таинственно, с особым оттенком игровым. Телом, объем полонившим, он
превращается в орган один – чувствилище…
И сейчас же – вне времени и пространства – на него Девушка Каменная с волосами
распущенными, вознося что-то высоко над головой в венце. Когда она появилась в
лучах солнца заходящего, Алешка думал, что у нее черты знакомые. Когда же
приблизилась – он так и не вспомнил, кто она. Словом, подносит к зерцалу лица
его (в огранке медной) Факел, и все вещает о том, что она – Цивилизация и
Свобода, – и его, мол, сестра. «У меня Природа – и Сестра, и Мать, и Бабушка! –
Алешка Факел, однако, принимает, – Так виднее Окиян мой Земли и Миру будет!»
Она смотрит на него, и из глаз ее сияющих, строгих, бегут звезды рубиновые… В
Алешке сразу же взыграли волны чувств из тех, что приобрел недавно: он тоже
захотел патетично, чтоб и из его глаз катили звезды. «За Сталина, за Победу!» –
вот что «накапали» на темечко ему звезды те… И еще отточились по водам его
ряды семантические, выстилая и лыбясь вежливо: «Сложим головы за Форпост – во
благо поколений грядущих, что тоже будут слагать – до последнего, не убоясь не понятыми быть в себе и вовне не
понятыми… Ведь они – это мы; а мы – это они!» И тут все кругом, весь мир,
увлажняется, но не от плеска слетающих с плеч голов многих, и не от града
растаявшего слез, и не от испарины галлюцинаторной, а от воспоминания того
времени далекого, когда мальчик, проснувшись ночью в постели мокрой, начинает
бунтовать. Бессмысленно в себе и беспощадно! Психика, испепелившись, покрывает
пеплом простынь, подушку, одеяло…
И через двадцать лет Алешка сбивчив в словах. К нему
пришло во время войны, под свист пуль и мин грохот, обрушилось на него,
поглотило всего его, полностью подавив всё, что из других имелось в наличии,
оставляя одно, и это одно (не подберешь слова) – фантастическое (нашлось слово)
– безраздельно довлеющее чувство. Чувство это необъяснимо. Молодой человек
озадачен: ведь слова эти, в которых он чувствует необходимость, за которые так
судорожно цепляется, не объясняют, а рождают звучанием своим не относящиеся к
основному чувству чувства. И чем больше слов, тем больше и чувств
сторонних, ноющих, нервных, а основное-то, пришедшее с войной – в фазу
Тьмы Лунной, – так и остается неуловимым и уже совсем невнятным.
И тут случается необыкновенное. Он постигает вдруг, что
это непознаваемое и довлеющее можно выразить повизгиванием обыкновенным,
схожим, к примеру, с визгом собак (ведь для собак ночь – и есть чувство
великое, и луна – чувство). Так этот человек молодой, поросль грядущая,
государства опора и надежда, догадывается, пробудившись от сна разума, как
передавать это довлеющее, – он когда воет, то не просто воет, а пытается все-все оттенки
чувственные передать… То оратория войны!
И вот за этим «истолкованием» – о снарядах и минах на
головы горожан мирных, о политике и о пропаганде, о «своих» и о «чужих», о жите
и о нежити, – Алешу Мышкина, уж тридцатилетнего, и застают психиатры… То Окиян укрощенный.
7. ЭГРЕГОР. ТАК УМИРАЮТ ПАРАЗИТЫ
В одиннадцатую ночь осады на приусадебный участок
Виталика Лупана, бендерского авторитета уголовного, угодил снаряд. Благо, Лупан
один был в доме, располагавшемся супротив крепости старинной, если миновать
котел огненный у моста через Днестр. Вывез домочадцев (родителей в летах и
собаку овчарку) на побережье морское. Отец – молдаванин, мать – русская.
Кликуха с фамилией крепко срослась – все его величали за глаза и в глаза
«Лупаном», подначивая мускул: и кореша-подельники, и
менты, и эмгэбэшники…
Лупан вернулся, осведомленный, что уж начнется вот-вот – Кишинев будет
отстаивать государства целостность. В противостояние он не вмешивался.
Пережидал войну в бункере – в окружении подушек атласных и бочонков
благоухающих; телевизор транслировал CNN. В момент попадания снаряда Лупан
сообщался по линии, выделенной куратором из органов (а мобильников и скайпа
тогда в помине не было).
– Прикинь, Степаныч, война наша по ящику: ничего себе шняга?! Алазань шары шлет… танки землю
жуют!.. Тут и мой дом, и твой; даже хаза
начисполкома… Со спутника, ха, снимают?
– С Суворовской горы съемка, – отвечал чекист в звании майора. – Пункты у них на высотах.
– Полезное, ха, изобретение!.. А нельзя по горе
шандарахнуть?
– Можно, – задумчиво говорила трубка. – А зачем?
– Мало ли… – фонтанировал Лупан, завораживаясь
стрелами, шпарящими небо ночное; и репортер по-англицки в формате вещал о буден горниле, сплавляющем воли-представления
в явь новую. (Но Лупан в языках лыка не вязал, да и про бессознательное
коллективное – не дока.) – Чтобы не задавались педики! Мы тут шкурой рискуем, а
они – эфир! Ха!
– Рискуешь… – усмехалась трубка. – О войне по картинке
судишь. А слабо – на чердаке миномет: по совести – как все?
– Ха, моя хата с краю… И так терплю убытки с рынка.
– Небось, уж принял на грудь? –
не интересовался, казалось, куратор издержками бизнеса подшефного.
– Еще не похмелялся… – Лупан виды лелеял на циферь в алмазах
на запястье: ноль часов двадцать минут… – Вот вчера – ха: под утро
свистопляска утихла – я и намылился дизель заправить. И баки… Ха! Страсть
хотелось свеженького!
А какое нынче пиво – завод две армии голимые поделили, никаких гостов, черпают шлёмами… Двинул в обратку, а дрожит
очко: тачки обугленные всюду, и по мне, неровен час,
долбанут, хотя и цинкуют номера «мерина», – и те, и эти, ха… На
«Ленинский» выворачиваю, а там со столба каждого – чувиха
с волосами моргает – объява, короче: «…Пианистка-минетчица…» Не знаешь,
кто?
– Знаю, даже имя…
– Да мне пофиг, как зовут! В бункер ее!
– Ответ неверный. Скажешь так – пиши-пропало:
пальчиками музыкальными затолкает хрен твой и яйца в рот – и откусит.
– Ну, а я ей сначала зубки обломаю. И дурь
из башки выбью…
– У нее каска на голове.
– А я ее за сиську ухвачу – и наизнанку выверну…
– Она скользкая… В ночь на позициях объявляется
голая… – прорицателем вещал из бункеров иных куратор. – Выманивает бойца из
окопа, без разницы армии какой, – мозги опутывает ему и космы
свои на «конец» его навивает… и дергает!
– Ладно меня разводить, как
лоха. Я о другом хотел… Так вот, в районе элеватора
еду, бардачок ксив твоих, вплоть до парламента, и
вижу: ребятки при параде, с саблями и «калашами» – на конягах у Межрайбазы –
ха, ты прикинь: на конягах! А грузчики их пакуют фуру «Филипсами», что у Сереги
Шестакова, терпилы конченого, смахнули органы твои. Забыл? Он эшелон вина на
Москву, обратно – вагон электроники… Ты, Степаныч, долю там держал, на
базе…
– Случай сделал из тебя трезвенника?
– Притормаживаю, – захлебывался Лупан пивом, – говорю: беспредел, чужое присваиваете. Вроде, по понятиям у вас: и
сабли, и искорки из-под шпор, ха, – а не просекаете!.. Окинул меня есаул,
голова седая, сурово, ой: «Валил бы ты, колбаса деловая, а не то шашечкой, что
сабелькой зовешь, взвинчу по темечку – не искры, звезды на звездюля наезжать будут, а не ты – на
казака в колене седьмом, в обложениях крепости участвующих!..» – и смотрит с коняги на крепость… Прикинь: звезды на звездюля… ха!
– Ха-ха!! – мерно на два раза (сердце горячее, ум
хладный). – Есаул и чуб с проседью?.. Ну да. (На рекрутов из
России у майора дело: перегнали по факсу, чтобы из плоскости не выпадали.
Иначе – непочтение к фигурам геометрии, осям симметрии.)
– Он самый! – задыхался в усердии Лупан. – Наказать!
– Продуются в прах казачки, – суровела трубка, –
облапошат их и девки, и барыги: ведь как проверить
технику без электричества? Не то, что у тебя: телевизор на расходе жидком… («Кроме
того, многие завербованы ГРУ, – думал втуне чекист, – тягаться же с грушниками
нет резона; гульба – их, за нее и платят.») – Не наша война, уразумел? – к Лупану. – Их
сознание: Свобода и Парадокс… Мы свободны от парадоксов!
– Доходчиво ты, Степаныч, политику… – присосался Лупан
к «Баварскому» с базы, где дозорные реальности новой и продсклад прибрали:
дюжину пива за сотку баксов! Ха!
…И вот тут – снаряд. Треск остервенелый стен! Лупан
перекрестился. Землетряс на веку его в колонии подростковой и позже в зоне был,
однако нынешнее основ проседание – аж трубка выпала и
диван под нуворишем скособочило – добра не предрекало. Даже если чалиться с
иного почину приходилось, отгородившись от реальности ее изображением.
«Накрылась хата!» – забыл о бутылке, что, брызгая на циновки, заволоклась под
пуф. Разгромлено душой, он – к лестнице, невзирая на зарок казать нос наружу, –
может, часть дома цела?!
Опасения подтвердили сценарий для него. Задраен люк.
Тонны балок-кирпичей сверху! И по телеку: как сметаются жилища. На одно «месть небес» – с самолета; на другое – с высоты
Суворовской, в Отечественную дающую карт-бланш на предмет раскатать в блин
город… Ха, начхать: с неба ли, с горы
лупанули… Негде голову приклонить, кроме как в подвале этом фешенебельном!..
А потом куда? – когда схлынет обмен
любезностями меж сторонами, чье эхо в бункер и не проникало (разве с экрана)?..
Лупан и еще подналег с упорством бычьим на люк. Дерево эбеновое скрывало пазы –
комар носа не подточит!
Он к трубке: авось чекист, «крыша» надежная, – еще в
корпусе без кнопок (копия Мавзолея, чурка призматическая). Все, кто
востребован, лучами сходятся на «минус» пятый этаж ведомства.
– Степаныч! Завал, ха! Дом! Выручай; мы же не один пуд
соли…
– По-порядку, Лупан, – категорично трубка, будто и не
было паузы, возрождая вора из руин личности : холодный
ум и сердце…
– Сижу, с тобой распрягаю, вдруг застонет подо мной и
надо мной – и в ушах тяжко: симфонически!.. Все это навалилось с кирпичом
этажей… с деревом мансарды… дом, короче, навернулся!
– Труса празднуешь? – вгрызался фрезой в показания
абонент, – Но что за шумы в погребах твоих пневматических?
– Какие шумы? Ха, телевизор… – ладонью по лбу мясистому
Лупан. – Вот, сейчас: канонада в районе цеха консервного… огонь залповый над
зданием ДОСААФ – в эфире прямом…
– В прямом?
– жалила трубка. – Глаза в мозоль истер об экран, а на казаков в обиде! Они
воюют, а ты мокрицей дрочишь на девы фоторобот… В
штаны навалил, когда снаряд в огород угодил?
– Александр Степанович, выручай, мы же с тобой…
– Что с резкостью? – без сострадания трубка. – А с
цветом?..
– С каким, ха, цветом? Пахала и пашет техника японская!
– Сколько спецов на фасад
тарелку громоздили тебе?
– Трое-четверо, не помню… Я коньяка ящик им…
– Теперь дотумкай, щедрый ты наш: цел дом?
– Не понял…
– Дворец стекол лишился. Тебя не завалило. Люк заклинило.
– Ха!! Без тебя и не допер бы, – смахнул слезу страстную
Лупан; вскочил – и по стойке бы, но мешала провода длина…
– Погоди радоваться – ты в ловушке. Поучал: будь проще!.. А ты: дизайн-дизайн!..
– Степаныч, ты знаешь, где люк. Граната – и нет люка! Но,
может, автогеном по кромке: паркет ведь пород африканских?
– Управлюсь, заеду как-нибудь. Граната, ишь, ему не в кайф…
По линии выделенной гудки не шли; прекращалась связь – и
тишина до звона в ушах, что в космосе глухом и тревожном. А может, в ясном и
чистом.
…Однако подмога не шла. Сидел
на линии ночи-дни, прежде чем не проворковала на том конце особа занятий
определенных – марафет в апартаментах на «минус» пятом. Большего от нее и не
жди; бесполезно звать, сейчас она всем требуется: помощь. Гудки! Откуда взялись, раньше не было?! (Сигнал в
скафандре: исчерпан и кислород, и электричество!..) А на
снаряда боеголовке, в огород угодившего, и другого,
что по спецлинии, гудки инициировавшего невзначай, краской белой написано: от Лупана! Распространенная в Молдавии
фамилия. С Суворовской горы лупил солдатик, божась достать всё и вся, что достало его и будет долго (всегда!) доставать тех, кто режимы
насаждает по Днестру. На Западе и на Востоке!..
…Его учуяла овчарка по возвращении из эвакуации: от
ворот, взрывом искореженных, к люку на кухне и привела. Когтями по паркету
сучила. Выла… Вскрывали люк тот автогеном… Лупан по лестнице пластался
нематодой стеблевой. Сухой. Желтый… Дизель с отводкой внешней издох и
телевизор погас. Винотека и пива ящик за «сотку баксов»
иссякли… На циновке у дивана – распылитель початый
средства импортного спиртосодержащего, огородниками чаемого для глушения вредителей…
Бутылки и бутылки в ногах – что кладки блестящие яиц красных… Так умирают
Тела паразиты…
Да, прибавила хлопот майору эта «Мисс Парамилитарес». И
без того город, в ружье поставленный, зарядила – в стояки! – на три буквы обрекла сторону молдавскую и
сепаратистскую. («Ведь ничто не заводит так, как девчонка с намерениями из ряда
вон – несусветными!..» – думал майор
точь-в-точь, как и полковник, глава войск конституционных на «Ленинском».)
Сообщения с окоемов городских лучатся на пульт: девятнадцать бойцов противника
вывела из строя! Но и девять наших; и трое бойцов Силы Третьей
в списке послужном ее!..
Клюют на нее по окопам, хоть и осведомлены, – и та, и эта
армии… Затмение повсеместное… У Степаныча самого последние сутки мокро в
паху – от предчувствий встречи; и нежит он зазнобу, приходящую уборку править,
а видит – ее: с фоторобота при
волосах длинных, голую, в каске, – себе же и нарисованную бурно, так как явь
слухами полнится относительно черт красавицы, жертвы вскользь ухватывают ракурсы
ее.
И ведь оружие склоняет бросать. До мистики в сознании
армейском разрослось: мол, создает девка
«коридор-не-преступи», что ни пуля, ни дозора огляд не берет… А при отказе
дезертировать вендетту свою извращенную и вершит!..
Эх, что творит! В розыск ее, бестию, как и сторона
молдавская – на «Ленинском» – уж вострубила и
фоторобот перегнала по факсу… Подъехать к матери и бабке: фото реальное
испросить? Не суть важно! Интересно: девственница аль нет?.. Теперь еще казачок
с «Филипсами» по складам чудит. Знал бы, на чей товар зарится,
– не подсказали доброхоты!.. А Лупан пусть в подвале парится, невелика птица…
Да и порешить его пора!..
Так думал главный чекист городской, побазлав по связи выделенной с ворюгой главным городским.
Кочетуров Александр Степанович, майор, сорок лет; родился
в семье военных в Риге, там же окончил училище общевойсковое с отличием,
направлен в школу КГБ. Из-за чувства неразделенного
(избранница вышла замуж за другого) приобрел комплекс состязательный; хотя с
возрастом научился скрывать отношение к оппоненту – до часа расплаты… Нарожал детей от нелюбимой, согласно требованиям граф
карточки учетной… По отзывам сослуживцев и состава начальствующего КГБ
Молдавии, куда и направлен заместителем отдела, характеризуется педантичным
предельно: костюм надевал спортивный на турниры шахматные… С
началом перестройки переведен в анклав на Днестре. Однако в интригах
политических периода развала Союза найти себя не смог, невзирая на спектр
возможностей для отмщения сублимированного: ему был нужен враг, а не пестуемый
клон идеологический – националист или сепаратист. Курировал торговлю
кооперативную, а также сеть криминальную…
Поутру гвалт минометный и перестрелка в черте городской
дошли до усыхания сил, манифестирующих только одну Правду: алкоголь и
наркотики, передозировка из всего и вся… Мирный житель прикорнул в норе
бетонной, тесаной пулями-осколками. А майор безопасности в
костюме СП «Динамо» подъехал на джипе сверкающем в ляпах белесо-мутных на
бампере и стекле лобовом: мало ль, и в квартале в укор прямой –
бронетранспортер видом кричащий утерт копотно шинами собственными (перед
выездом не удержался майор, пульнул страсти семя по Девственнице на капот), к
дому Лупана, откуда лицезришь с успехом и крепость древнюю…
В рукаве у него пистолет: вскинь руку и пали. Как и
обещал ночью, явился помочь. И убить. Тридцать три уж Лупану, пора кончать
биографию вольно-художническую – в векторе кражи кроссовок у одноклассника,
угона мопеда, а далее и вагона с мясом из мехсекции… отъема у фермеров
продукции по сию пору… Мышкину в бункер к нему? Ха-ха!.. Накоси,
выкуси!..
Не успел Александр Степанович обследовать место парковки
за распахнутыми волной взрывной воротами особняка, как – патруль из переулка.
Пять сорвиголов, включая есаула чубатого с проседью, у которого и автомат, и
шашка на ремне портупейном, и пистолет (даже нагайка подмигивала). Все
спешенные, ощеренные хищно – до ртов саблезубых на лицах загорелых. В зоне
подконтрольной смерти эскадрон. И спиртянским разит…
– Документы, гражданин, – с небрежением классовым есаул
приступил к джипу, который на фоне брони искореженной и гильз стрелянных под
ногами выглядел и впрямь вызывающе. – А это что? – пальцем заскорузлым по
стеклу. – «…Ах, лето красное!.. Любовь, шампанское, забавы и прогулки!..» Так
я жду!
Александр Степанович мог бы вздуть удостоверением и дело
в шляпе, но предъявил права водительские, готовый стерпеть от пройдохи чином-летами ниже.
– «…Балы, красавицы, пролетки, юнкера!..» – возвестил
есаул речитативом, ксиву разглядывая. – Фальшивка! –
не моргнул глазом фривольным. – Придется доказать, что не диверсант. Транспорт
реквизируем для эскорта особы особо важной! Ключи!
Решали секунды. Либо его грохнут и эскортируют машину в
караване товаров складских барыге одесскому, либо он
их, упырей архетипических, поправку исполнения Пианистки творя. Рука «за
ключами», в пальцы лег «Стечкин», смыслов исполненный: отжал курок с разворота
– в яблоко адамово двум слева, двум справа. Кровь горлом ярко у четверых. Пуля
пятая да во шашку вскинутую главаря: вибрация! И
поморщились оба… Мгновение спасло чубатого, что в
пудре алюминиевой: он отпрянул, трезвея.
– «…И вальсы Шуберта, и хруст французской булки!..» Ни
хрена себе! – выдохнул за платаном казак, изумившись повизгу спасительницы
стальной (в ножны ее). – А дядя не прост!
Степановичу ничего не оставалось, как пригнуться за
капотом. Есаул же не спешил со шквалом: ах, этот на солнце раннем внедорожник
ликующий! Ушился во двор особняка. Майор за обоймы – и через трупы вслед.
Прихватил бы автомат, но с пистолетом призы брал…
Тишина стояла после свистопляски ночной
всеобволакивающая. Ни щебета, ни лая, ни жужжания, а держателям Мифа реальности новой по норам бетонным
– чувство было, будто в скафандр их поместили. И после войны сладить с тишиной
не могли. Мужчины страдали и явным: в канонаду (в
предвкушении Девы с волосами!) и могли – и не в подполье задраенном, а чтоб мин
осколки о цоколь, – в унисон… Тишина великая; но чекист ее не замечал.
Забрался в окно, желая выследить «балеруна» при шашке: среди деревьев или за
беседкой у бани он? По крошеву стекольному меж мебели опрокинутой шел в
столовую, где и ввинчивался по проекту люк; наметил, как закрепить гранату…
Фоторобот, Лупаном оброненный, расправил бережно – и к холодильнику на
магнит…
В сей момент – очередь изобличающая. Косяк дверной в
щепу! Без сомнений: есаул в воронке от снаряда. Достать его с данной позиции
сложно, нужен маневр. Чекист из эркера вызов принимал шашки заговоренной.
Казачок короткими в ответ. И на фуфель в виде
бейсболки на сачке… Кстати, в аквариум роскошный не
угодила ни пуля, ни осколок, хоть кругом все вверх дном; рыбы пород пучились
глазом, взывая остановить беспредел. Чекист и пойдет
на поводу: вдохнет глубже – посвящен и в практику йогов, и в традицию
мускульную решения прекословий логических. «Домашнее насилие – лучшее из
насилий!..» Вправит он мозги и Лупану, и безотцовщине Мышкиной, лишь только
управится с…
Черепанов Григорий Васильевич, есаул, холост, тридцать
пять лет; направлен Рязанским Резервным войском казачьим в Приднестровье для
поддержки народа, выбравшего по вождей указке сепаратизм. Воевал в Югославии, а
ранее в Афганистане, где и завербован ГРУ как пассионарий, «активный». Его рапорты с
описанием расправ вошли в фонд спецхранов на Ходынке… Болевая точка с детства
– отец. Актер драмтеатра в восславленной поэтом крестьянским глубинке чудил на
подмостках подшефных гороно: Кот в сапогах, Айболит, Кикимора… Гриша
утренников бежал – из-за паяца, который (по изыску психолога) и повлиял на тягу
сына к маске: чтобы быть, необходимо
и казаться! Аналитики ведомства
внушили, что он – казак лихой и в
роду у него с избытком представителей сих, крепости бравших, турок гнобя.
Шашка, фуражка, усы и чуб – для формата: сводить смыслы и горизонты. Шашкой
махал, рубака-парень, оспаривая огня силу убойную. От образа взметал себя. Дева
гордая и голая с волосами разметанными – в раздолье!
Тоже искал встречи с ней.
Все дела личные наймитов майор
просматривал: где аукнется? И вот есаул – кость в горле. Вместо того, чтобы грудью встать на защиту Межрайбазы от тех, против
кого и воюешь, или от обывателя, начавшего грабить все и вся, – сам и разрыл
склады. А ведь электроника ретировавшегося за кордон воротилы (не убрался, был
бы бит!) сработала б на реверанс
охватный: Степановича на вершину! – в политику берегов он не вмешивался,
готовил почву экономическую. И вот из-за пижона ряженого,
дыбом ерошащего ус и в манер нагайкой отрясающего, под провалом преемственность
властная. Вечно грушники собьют карту. Что им переходы плавные
исторические, разворошат все и вся, – интуиция
хаоса!..
Зашкаливал внутренне – в приятии структуры конкурирующей,
анклав инициировавшей. Пылал, подступая с пистолетом холодным вдоль ограды за
беседкой ажурной – к воронке в саду… Умозрел в ракурсе грозном и картину за
стеной. Трупы у джипа привлекут патруль, экипированный не понтовски, с
рацией… Но в затишье слепящее и кошки не жаловали на
улицу. И Лариса отсыпается по чердакам. Дама-forever
Рыцаря Сердца горячего и Головы… Ни на полшишки не засадила солдатня ей, все сообщения перепроверил!..
Пополудни стороны сдавали город барыгам,
слетавшимся из Одессы. Успеть бы!.. Злость и азарт творили волну. Становишься
на след – ни алкоголь, ни наркотик не сравнятся. Ведь столетия край ждал его:
то в облике господаря Александра Доброго, право дарующего купцам на извоз
товара по реке, то Штефаном Великим в походе к морю, то наместником-графом
Паниным, рапортующим императрице о взятии Бендер, то полицмейстером, сеть
кварталов закладывающим для надзора удобных – на фасон Петербурга!.. Стремился
к единению эротическому с Местом,
сказал бы иной психолог-психопат… Место и Дева-Лариса слились!..
Еще несколько шагов парящих миссионерских – и он оказался
с тыльной стороны участка, откуда удобно ликвидировать усача.
Но что-то отбросило из прихода адреналинового – в момента кромешность. Пробираясь по почве взрыхленной, от
дерева к дереву поваленному, круги стягивая по ямы ободку, он в ней врага не чувствовал… Эмоций отходняк – в пятнах блеклых, а заодно страх! «Фью-ить…» –
цикада высвечивала мир несносным. Чекист вжал голову в
плечи, готовясь, что сейчас ее, и без того мертвую
(для мира профанного), снесут с шашки присвиста. «Фью-и-ить…»
Майору оставалось сигануть в
яму.
– Эх-ма! – между небом и землей,
войной и бесчестием…
Произошло нечто – у воронки не было дна! Туда канул и
есаул – в пустоту (вслед очередей по фуфелу отдача умножила тела вес). Нелепо
маршируя (комья и камни обгоняя), валился в колодец мощеный, неглубокий, как
рисовалось. На ступни приземлился – опыт. Но с правой, сжимавшей «Стечкина», метаморфоза свирепая, –
всасывали ее тысяча чертей! Прежде чем погрузиться во тьму всего непроглядного,
осознал: оглажен сталью по кисть; и он не мог – сколько б ни давил-давил-давил
на курок!.. Боль жгла, волной заполняя… и шваркнула
о берег!.. Стекленел глазами, рот открывал, проклиная себя, что не усмотрел!.. Прощался с Девой.
Очнулся. Перетянут до скрипа портупеей казацкой.
Полулежал, опершись о стену заплесневелую галереи. Ход из крепости, в уме
мелькнуло, прежде чем вспомнил о руке. Боли уж не было; запястье набрякло перчаткой боксерской – обмотано ветровкой
упитанной. Рядом шприц и ампулы пустые. У ног стреноженных увидел ее – кисть –
с фаланг сухожилиями, чужую до испепеления… И пароксизм ненавистей –в Вечность! – в горле застрял: узрел казака! Поодаль стоял
в галифе с мотней разверстой, инстинкт половой
справляя, на фоторобот глядя. И позавидовал Степаныч его «клинку» изогнутому,
фонтанирующему белесо-мутным фонтаном!.. И казак пробудился от сна души, что
тела востребовала (и мифа). Подскочил; надвинулся лицом пурпурным с чубом
иссиня-белым, громыхая победой в усах бешеных! А глаза: в смерть и Ведьму и
Пана козлоногого зае...т!
– Кто такой? – запахивал портки,
готовый разом на бивуак (костер и мясца, соответственно) эскадронщик
распоясавшийся. – Дарую жизнь, пока не убедишь в обратном!
– Бери джип, иная сволочь явилась. – Убивать не советую.
– Почему же?
– Догадайся, если не дурак.
– «…Пусть слава – дым, пускай любовь – обман!..» – взял
ноту темы верной. – Секс без дивчины – признак дурачины, м-да…
– комкал фоторобот, бросал на брусчатку древнюю. – Вообще-то – дурак, иначе не
ввязывался бы в кутерьму эту, – рвал тельняшку с себя, раскладывал с вещмешком
и сапогами. – Душа парит, когда поет канонада…
– Нормальные люди бегут, когда ревет канонада! – Кочетуров смирялся, но была надежда… Пахло
известняком, струилось что-то по камням мшистым…
– Подкинуть еще промедольчику, дядя?.. «На том и этом
свете буду вспоминать я, как упоительны в Бендерах вечера!..»
– Забирай ключи от авто и вали. Дам адрес барыги надежного.
– Охал дядя, на чужое добро
глядя! – усаживался на корточки есаул, закуривал. – Начхать
мне на твой железа кусок. У меня, знаешь, конь какой,
ого-го, всем коням конь – и звать Мальчик!
Степаныч морщился от отвращения к себе в положении «пат»
и к ряхе наглой в дымах, вязких, как никогда.
– Я и денег дам. Будешь кум королю в Рязани своей!
– Что ты сказал? Откуда… – есаул сорвался на
четвереньки. – Говори, иначе откушу и клюв! – ухватил чекиста за
лицо; тот восхитился и его правой, прожженной порохом и спермой.
– Скажу. Дай дух перевести… – Степанович тянулся
подспудно к кисти отсеченной. Солнце бросало круг на стену, забирая по плечи
чекиста; он делал вид, что луча сторонится…
– Коридор куда ведет? – умерил пыл есаул; ему все же было
совестно, что уделывает незнакомца, хотя тот уделал
его четверых. – В сокровищницу Аладдина? И по поводу Рязани – я не понял…
– Это ход с южной стороны крепости, – гнул линию чекист
(и время гнул), – из цитадели к горе Суворовской в форпост Порты Оттоманской…
Город изрыт сетью галерей, актуальных и ныне! В них – Лариса, обесточивающая в
силе мужской нас…
– Не боись, меня не обесточит! Но ты зубы не заговаривай,
– вновь ожесточился казак. – Кто: ГРУ или Гэбэ? В каком звании?
– В том, когда не имеет значения, к кому принадлежишь, –
подсекал Степанович; тянул из кармана и фоторобот, разворачивая трудно: – Знаю
адрес ее и тайну… из дела личного…
– Гэбэ-э! – взвился казак. – Паскуды: продались
олигархам!..
– Дурак ты, Григорий Васильевич, пригнись, я тебе вещь
умную открою. Про нее.
Пригнулся казак, поверил.
А иного не знал гипноза рационалист-состязатель-майор. Держал в левой свою же правую, с пальца коей есаул побрезговал (не успел!)
снять обручалку с отжимом. Саданул шипом взведенным в
шею «везунчика». И – устало:
– Ты дядю промедолом, он – цианидом. Как приход, племяш?..
Не пары винные шли из уст прибывшего за
земель тридевять в бреду доказывать архетипически (с
шашкой и с «калашом»), а миндаля благоухание. На Саню валился босоногий,
прикладываясь к губам его… Сверху яростно обтаптывал сцепку солнца луч… От
казака без сапог до воительницы без щита-меча, но в
каске – шаг. Голая, в волосах золотых, явилась и
впрямь: вела Мальчика под уздцы. За руку Черепанова брала. Оба вскакивали на
коня. Юные. Лучезарные. Чудо-жеребец красный копытами по камням зеленым и
склизким: цок-цок… Степаныча переступил, вглубь тоннеля темного в звездах
белых устремился…
– Лариса, откройся: зачем ты кусаешь за достоинство их? –
все, на что и сподобился майор, оглушенный по новой.
– Каждый сам рвет достоинство свое, в глаза Войны
заглядывая. Хочешь и ты – заглянуть? – она не обернулась даже. – Не советую мне
в глаза смотреть…
– Лариса, куда ты Черепанова: за Днестр в хутора или в
Порту? – из сил последних Степаныч им. – Что в Дело писать о нем?
– Палех пиши с него! – был ответ ударный. – Палех… –
плясало эхо долго и гулко. Словно колокол бил. И копыт цокот…
…Отвалил тело казака. Гранатами из вещмешка забросал
провал зияющий. Как по пандусу выбрался. Культя набрякшая клокотала, пожирая
силы; и трупы у джипа – взывали. Нет, убивать Лупана рано. Вот-вот обыватель
потянется – за хлебом и сигаретами они потянутся, – нужно успеть; чтобы Лупан
оттащил мертвяков… Сигареты и хлеб. На рынок потянутся к барыгам.
А также водка, консервы… за это отдают последнее. Жизнь – товар!
На карачках к кухне. «Хлеб, сигареты, водка… девки с зубами острыми… – заклинал; а в
руке для гранаты разъем, выскальзывал все… сигареты, водка, наркота…
Взамен: деньги, золото, авто!..» Бредил рачительным: «Где хранить всё?» – обращался к Лупану, который
кричал, но было не разобрать – мастеровые старались, создавая в будущее
укрытие, изолированное и от ходов османов, и от уловок ордынцев нынешних…
– По галерее и объявимся: националистам и сепаратистам
шею свернем. Сераскиром засяду в цитадели; заставлю всех есть кашу кровавую, но
удержу… А рабов, провизию, авто – по тоннелю гнать… Путепровод!..
Послужишь, Лупан! Найдем выход – из входа образовавшегося, ха!.. Реставрирую
Крепость, куда цари хаживали, трон восстановлю… Лариса – наложница моя
извечная! О-о-о, минет королевский: тысяча и одна
ночь!.. А жену – в монастырь! Выпестую племя, где каждый знает цену свою: баллы
по дням-часам-минутам! Соревнование «Жизнь»… Средневековье Новое! И лучше для всех! Восстанем с колен, к нам и
потянутся – православие примут: французы и китайцы, и Америка! Ведь турки
приняли здесь православие – факт! Гагаузы! Еще заявят о себе!
Договорил-таки. Осуществился!
Жертвой своей эманировал в завтра смысл: застолбил Плоскость свершений
геополитических. Ради этого жил. Громкое Рыцаря обращение – в молчание… И
кружение возлюбленных вечных: Ларис-Маргарит-Офелий – в образе
Вертинской-артистки… Кровь хлынула из розанов
расцветших по спине… Оставили б живым – но граната в руке: как он ею в сейчас? Патруль
шел по следу убийцы казаков. Рассуждать некогда было: материя или сознание
определяет начало и конец в Проявленном?.. Так живут и умирают паразиты Тела.
8. В КРУГЕ ТРЕТЬЕМ
Его взгляд – ошпаривал! Мы сигали
через тела, с коих кровь сошла в асфальт раскаленный и расколотый, словно в
чернозем… Он устремлялся по улице главной в сторону моста; я же – с
микрорайона «Ленинский», занятого конституционалистами, – круг очередной
замыкал. Но начался уж обстрел массированный.
Его взгляд ошпаривал! И – в подвале. Под свист пуль и
треск мин истерический… Николай Всеволодович Рыляков, профессор, – назвался,
будто не знакомы мы, будто не студент я его бывший и по дому не сосед… И
всегда он ошпаривал – в коридорах-аудиториях Альма-матер науки приднестровской
нашей (посему и в охотку раззадорить, либо умягчить глаза эти подношением
заморским, коим удавалось в турах по бодибилдингу разжиться); и здесь – в нем
играла бликами в очках роговых, выпадая из катастрофического,
интеллектуальность, энергия знания, – сквозь завесу известковую укрытия
бетонного… И еще он признался, что похоронил женщину,
которая ему жена (так и установил: «женщина, которая жена!», и я не изумился:
Виолетта Матвеевна, – конечно!). Средь нарциссов ее же
и упокоил. Но больше про нее говорить не стал. И я… про свою тоску-печаль.
Итак, подвал пятиэтажки супротив исполкома. Обитатели
его, дверь за нами притворившие, остерегались осколков в окно; пластались у
границ, если надо в сектор противоположный, на карачках по колее
отутюженной, – в моче и в слезах… Никто не желал в темень! А дел-то: вырвать
с корнем стол теннисный – «на попа» его, затушить проем… Вот в полусвете и
изъедали себя и Бога в зрачках вывернутых: за то, что допустил!
…Снаряды-мины рвались за стенами – петарды тысячегласно
в праздник сатанинский. Дом стонал. Тонны взрывчатки. Неделю
назад, когда взвинтилась круговерть полярная (затухая-разгораясь), и сравнить
не с чем: кино и книги про Отечественную – формат;
а здесь – ужас неведения… Тело мое содрогалось всякий раз…
– Эти взрывы… в них – Цивилизация! Восхождение и
закат… – профессор себя же перекрикивал под трепыхания
мои. Точно с кафедры взывал – вроде и ко мне, но и к каждому, взгляды забирая.
Дело ясное: пережил, и опыт этот изливался из глаз, что донести желали нечто,
доктрину… К стене шероховатой в жилете кожаном припадал он (озноб в жару
шалую?); не церемонился и с брюками. – Выхолащи-вание
энергии из вещества, – себе вторил, – потребление
ее…
Зачин?! Мгновения озарения, в вечность распахнутые! Хм.
Даже не кипел злобой, в отличие от прочих на бетоне
голом, – человек пятнадцать нас тут возраста разного и пола, поставленных у
черты. Галопировал мыслью – за всех и каждого, не смыкаясь в «камере» головы
своей. – «Мамочка, а что такое смерть?» – уж трепал с колен за щечку отпрыска
шестилетнего на руках мадонны, пышной телом, но обращался к мамаше: «Большая
Темнота, как ночью в комнате большой, сынок!..» – голосом за нее пацану. – «А есть темнота маленькая, я ее не боюсь: за
скатертью под столом…» – гнусавило с хитринкой дитя в ответ ему…
В основном же все кляли войну, скорбели о захороненных или не прибранных на перекрестке…
Спортклуб придомовой вместил бы
аудиторию. Но пережидали на этажах – в прихожих и в туалетах, куда не залетал
выше этажа третьего металл, покрошивший цоколи и скамейки, киоски и тумбы
афишные, баки мусорные взвихрив в вихорь цивилизационный.
А головач мой пришпоривал под гвалт. Об обусловленности
бойни онтологической:
– Сам я рационализатор. А тут и новые явления. Республика наша – что Галактика в зарождении!
Ха-ха-ха! Фурор!.. И я не шучу! – приваливался опять, и ладони на колени…
Я умозрел перекресток наш, где притянулись мы. Точнее,
это я наскочил на профессора в момента кромешность.
Пуля снайперская удовольствовалась бы: маневрирующие в
марке прицельной культурист и очкарик паукообразный, слепящий на солнце линз
габаритами. Аутентичность его интриговала. Когда б пяткам сверкать, забывая про
твердь; либо в щель пропаститься, века подгоняя: уж Хаос схлынет… Он же,
краб-паук, с места на место и – к воронке на брусчатке дымящейся: что-то
высматривая у ног. Сумбур, контузия?.. Прямо по курсу – бронемашины: «свои» или
«чужие»? Я реликта этого в охапку – и во двор. И вот мы здесь: скорректировали
совместно траекторию, грозящую отклонением…
– Ночь просидел над убитой – и нашел! – форсировал он голос, крича, – и уверен: про свое мне
недосуг (а я вторую неделю ищу по городу девушку пропавшую). – Круг Третий в
чертоги свои вобрал… Несколько мин рядом – я и поддет… Все ускорялись в
порыве, им не до звучания; я же уловил – и выбился из потока, постигая! Людей косило, но я – не
озираясь и не хохоча, еще хранил рассудок в музыке взрывов и сожалел, что не
могу ближе…
В этот момент женщина средних лет со
взором и с волосами разметанными, по ту сторону стола, вырвалась из объятий
соседских – и… поползла вверх,
цепляясь за расщелины. Достигла потолка и секунды там
удерживалась! Невозможность же сию осознав – в охваты сердобольные опять. «Душегубы! – рыдала. – Устраивают анклавы противозаконные,
затем жителей бьют!.. Дыры мы в заднице, а не форпост!
Кто вернет мне мужа?»
Слух режет и голос девочки-подростка – отчетливо о
страстях Христовых из буклета: «Так будет и пришествие Сына… тогда будут двое
в поле: один берется, а другой оставляется…»
– В эпицентре быть, – не внимал трагедиям оратор,
громоздил в обход реакции сущностной собеседника, восклицания моего: «К чему ближе-то?!» – Важно
прочувствовать, – выводил он под гул нарастающий. – Я был ведóм, ха-ха… Причем, понимал – там, на перекрестке, – что могу поплатиться, – и вопреки:
жаждал экспромта!.. и я всё готов был отдать – за эксперимент!.. – и предварял меня опять: – Ради осознания,
молодой человек!
– «Что бы Вам показал
Взрыв?» – сверкал он на меня очками, различая ноздрей машистой и нашатырь (уж
подносили женщине). – «Если бы не я, то разлетелись бы вы: руки – на юг, ноги –
на восток, голова…» Ха-ха-ха… Угадал мысли ваши, друг мой? – и сам отвечал
же: – О, скорее уж я вам благодарен, что не распялен на площади у исполкома. Но
я о том, что у Взрыва есть философия. Как без нее? И вот ею проникнуться можно
только на войне. Дар свыше? – вопрошал, творя монолог безмерный.
…А я? Ну, не размахивает гранатой ученый под носом – и
лады. И он доложил. И – колесо
мироздания вспять, и войны ужасы! – пауза рекламная в телешоу. Речь повелась о
векторе обстания физической (другой мы не знаем) Вселенной. Большой Взрыв –
категория, требующая осмысления. Им зачинается все, им и кончается… После
расширения Вселенной – фаза сжатия ее к точке сингулярной. До и После. Между передышкой исторической, как в секунды эти
между снаряда разрывом, – Жизнь!
В микромире Взрыв происходит всегда сейчас. Он и в основе любого процесса экзотермического: от звезд
сияния и… до печки, двигателя сгорания внутреннего, реактора атомного… Приблизить Большой Взрыв, дабы Вселенная
осуществилась! – другой задачи нет у
тростника мыслящего, как плесень затеявшегося на взрыве. Лет через
сто-двести все ресурсы материальные и культурные – на Дело Общее: проект
«Суперколлайдер». Опоясывающий планету по экватору, он и вызовет великое
материи расщепление во Вселенной –
подкатит нас к Непроявленного тайне! Создатели высоколобые инсталлируют его!
Разум искусственный в помощь!!!
– Это и есть миссия наша во Вселенной?! – кипел он за
всех и на всех. И вовне реакция адекватная: кто в позе эмбриона свился, кто
по-пластунски в закуту дальнюю – нужду справить…
– Звезды манят. Но покорять пространства – вязнуть в них!
И за миллион лет световых – те же веревки с прищепками и полки пыльные с
Кантами-Гегелями тамошними… В любой деятельности, экспансии технической или
гуманитарной, рано или поздно тростник мыслящий обнимает чувство вины: что он и
не внемлет главному-то – лишь рубежи, как в игре детской с фишками: Грани!.. Взрыв Большой! – только здесь у
человеко-машины шанс! Ориентиры научные суть преодоление природы;
антиномичностью кишмя кишит голова мыслящая… И потому – оптимизируемся. Бытие
определяет культуру, но и культура
преодолевает бытие!
– Музыка-живопись-поэзия, ради этих ценностей вечных и
жив человек?! – сам себе он. – Ну, тут можно поспорить, поспорить…
Я же различал за неумолимостью сей
вопиющей, сродни пляске огненной за окном, девочку с косичками, вещавшую из
угла: «Думаете ли, что Я пришел дать мир
земле? Нет, говорю вам, но разделение…»
А профессор – опять на голоса:
– Никакого жизни преодоления быть не может; разве что
преодолевать косность, эгоизм научный и самомнение, теории сомнительные… Хм,
сложно принять: все и вся следует цели – к изобретению, что вызовет реакцию
необратимую?.. Да?!
– Вы, конечно, можете настоять на своем… Но тогда, друг
мой, Геннадий Влащицкий, спрос персональный, – тер он очки платком показным из
кармана нагрудного жилетки: – В чем смысл жизни?
Ну и враль: притворялся, что не помнит меня!..
Аккуратист, «смыслом жизни» убить хотел – перышком перевесить… почву из-под
ног культуриста… Ситуация: раскаты «Алазани», ухающие глухо гаубицы, навесом
мины, окно кроют осколки и пули (они хоть и теряют напор при соитии с решеткой,
но и по нам норовят в злобе бессильной…). И мы находим ракурс с разворотцем
не угодить под рикошет, кроме шишек-синяков ничего пока… И вот в этом
лавировании душещипательном – ишь ты, важно: во имя чего?! И те, кто справа и слева
от него – во имя чего все это длит
себя: в Теле – во времени-пространстве, вынырнув когда-то из рассола Океана
Мирового? В векторе преодоления всеобщего?!
– Новая раса тела свои запрограммирует на
разума оболочках электронных… Счастье сытое,
равенство-братство… Незнание кромешное «во имя чего?» делает абсурдным всё…
Ну, готов ты в темноте факта наброситься с кулаками на меня, лектора с теорией
завиральной?! А может и пасть ниц?.. Ну, Геннадий? Ответь!
И девочка-чтица подливает масло: «…если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и
жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей…»
– Ужель согласишься: инструмент ты, гать под площадку
строительную – на тебе будут громоздить?! – кричал он мне.
– А вы, профессор, и не человек? – таки я вдруг. – Агент сил тех, кто признал человечество
ветвью тупиковой?.. Без постулата морального, вы же и учили, наука начнет во
здравие, а кончит…
Оценил сопротивление материала Рыляков. Смех
гомерический. И еврей пожилой, высящийся на стуле шатком в домочадцев кругу,
задержал на нас взгляд. Встревожился и на руках дочери его, телом пышной, внук.
«Спи, деточка!..» – профессор за щечку его.
И – высверливать давай меня из-за линз:
– Что вы, инженеры по технике безопасности тел, – что в морали понимаете?! Жизнь-Война и
вы с гранями своими – параллельны… Язык форм и формулировок есть капкан
познания… Все, что базируется на языке, его плоскости и спекуляциях, завело
нас в тупик! И война эта межнациональная и межъязыковая – сему
доказательство… Фиаско!
– Так зрите вы! А под стягом моим, тела старателя, –
Пифагор, Микеланджело и Да Винчи: певцы «Пропорций
Божественных»!
– Парение в надстройках – вот искания их – и ваши. Прогресс же безжалостен. Знак
науки, избравшей формой познания влияние на действительность, аутопсию и анализ
ее структур внутренних… а это и есть Взрыв! – вполне конкретный и
метафорический. Формула использования!..
Вы поглощаете ежедневно пищу: без зазрения пользуетесь кем-то: пожираете для
тела другое тело. И после отвратительного с моральной точки зрения акта вы
глаголете о Нравственности. Абсурд!
Став вегетарианцем, принципа не изменить: вы будете отнимать чью-то жизнь, взрывая ее кислотами в утробе своей. В
основе жизни тела – безнравственность! Мир
во зле тотально! А все разговоры от обратного –
желание прикрыть суть голую листком фиговым!
– Это и есть зачатки Нравственности – желание прикрыться!
– мои кулаки разжимались. – Надстройка
культурная!
– В таком случае мы будем всегда лгать, бежать себя в
культе.
– Ускорить Взрыв есть путь?
– Вся цивилизация наша, основанная на научно-техническом
творчестве, – цивилизация Взрыва! Признак среды объективный. Творение! Можно, конечно, считать
Взрывом только тот процесс, при котором создается давление сверхвысокое,
издается звук и волна ударная. А если шире: направленное использование энергий,
скрытых в глубинных структурах вещества. Выхолащивание!
– Потребление – плохо? Пусть так, – опять я. – Даже если
оно и мир пронизывает вне постулатов. Это есть преткновения камень – ату его,
но не уготовлять же мира кончину!
– А чем вы питаться будете, солнцем и водой? Пришло
время, – он поправил очки, – когда говорит наука: человек со всей своей
историей «патриархальной» и «глобальной» – в Круге Первом
и в Круге Втором, если по гуманитарному желаете, по Солженицыну, – превратился
в паразита, пекущегося о брюхе собственном, а не о Долженствовании во
Вселенной!.. Плесень, плесень, плесень…
– В чем же это Дело
Общее: ресурсы Земли на Коллайдер, экватор опоясывающий? Литургия намерений
наших, что кусают себя за хвост, как змея?! Хм…
– Дело не в Коллайдере, а в осознании возвращения. Мы
встряхнем Вселенную для нового-старого!
Начало и конец едины!
– Мы уничтожим себя, Тело-Вселенную! – я.
– А чем мы ныне занимаемся: раскройте глаза! – он. – Мы
всегда самоуничтожались. Признайте это.
– Кстати, а как по-вашему, в Талмуде? – взывал он к
еврею пожилому. – Там, за Проявленным, – Бытие неизменное? Жизнь с большой буквы – вне
Тела и Долженствования, секущей мысли земной плоскость?.. И может
возразите: смыслы, которые я вношу – «инструмент познания», «способ воздействия
на мир», – относятся не к Взрыву как таковому, а к адепту… Дух-де непостижим,
так как не постигает; Дух неразрушим, так как не разрушает?!
…Молчал еврей. Близкий снаряда разрыв, штукатурки
метель…
Этот «наш» разговор – когда в основе один изрекает. Бытия
осадного знак. Градус реальности распада… Артикулировать – иначе свихнуться
недолго!.. Мы и держались за нить путеводную. И не существовало ничего более
важного в аду этом многозвучном. О вечном, об Абсолюте, о Круге Третьем – спасало и мирило с Концом метафорическим, Взрывом Большим!
Сущие в подвале – мужчины, женщины, дети – также
ором-хором: падали духом с пролетом снаряда гаубичного, но воспаряли, чуть
аттракцион бесов сбавлял обороты… Взрывы и взрывы!.. Отголоски Большого!.. «Истинно
говорю вам: если зерно пшеничное, павши в землю, не умрет…» – девочка
металлически.
И вот со ступом гнетущим
надвинулась под окно техника бронированная (колеса, словно жернова пляшущие),
тишина обуяла подвал. На мгновение, распяленное в вечность, не свербели о цоколь осколки, малость экая, и свист оглашенный
– утих. Громадина гусеничная, встав, заслонила и светило, где вершится Взрыв в
миллиарды лет, изливая начало живое,
предвестник и залог… Каждому – принять Взрыв, стать им. Эпоха! И к Делу
Общему на участке своем: кирпич на алтарь осуществления вселенского! Литургия в
Круге Третьем…
Души загнанных свились: женщина,
оплакивающая мужа, в окно вперилась; вкруг лица еврея изможденного – нимбом
волосы седые; а девочка по букве: «Безбрачным
же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я…»
Профессор расхохотался с необратимостью – на всех.
– Зачем они здесь?!! – вскочил, жестикулируя размашисто,
и ко мне обращаясь. – Ждут?.. Ах-ха-ха-ха-ха!
Он был ошпаривающ – взгляд в роговых очках. Было в нем
что-то от алхимика с гравюры, менестреля: гениальное.
Вычурно, на полусогнутых, как паук (или краб), обогнул он
стол теннисный, у проема встал, забирая на себя луч; былины пылевые мириадами
над челом его… И никто не окликнул его поостеречься.
– Все ждут!! В
маленьком, ничтожном, частном… Ужо тебе, Виолетта
Матвеевна! – развернул и навесил платок беленный вопленице остолбенелой на
лицо. – Будет тебе муж! Всем будет!
Он сходил с ума, «тихий» мыслитель цеха научного.
– Вы ждете?! –
упирал строго на еврея старого. – Явилась в мир, кукла анимационная, и ждешь? –
на девочку-чтицу (уж осекшуюся), – и на всех: – Ждете Взрыва?!
Танк армии конституционной, солнце застивший
предзакатное, саданул по исполкому мятежному. Еще раз и еще!.. Дом дрожал, трещины множились веером в «раскадровке»
гравюры. Перепонки ручьями изошли… Ученый же свивал бредень: в пляске по
кругу, в ладоши усердствуя над девочкой с Евангелием
разворошенным, клацнув совсем уж злополучное в ухо ей: «Нет, выбираться из
сетей!..» И линзы его рубили сумрак известковый.
– Взрыв!! – сновал он с «утком» своим от одного к
другому, больше играя на меня, в зоне опасной у окна. – Сам по себе он
субъективен. Увеличьте скорость восприятия – и Взрыв превращается в процесс
текущий компостной кучи унавоженной. Уменьшите – и нет его. Капля дождя –
Взрыв? Для микромира – несущественно, а для букашек-таракашек… Еще пример?
Взрыв – «плохо», если гибнут люди?.. Правомочна ли оценка в рамках единого и замкнутого, где ничто не
пропадает – а, взрываясь, накапливается, – для Взрыва Большого?.. Взрыв –
процесс сакральный, слагающий-интегрирующий потенции – помимо выхолащивания…
Информация о Взрыве в структуре генома. Разрушение есть созидание! Ха-ха-ха!
Ведь вначале – Взрыв!.. Снаряд
посреди улицы… потом еще один, и еще… на трупы растерзанные никто не
обращает внимания: аккорд поселился в
душонках! Между Землей и Небом – Война! И Музыка! А
мир пестуемый – лишь передышка для витка! Ха-ха-ха! Прижились в коробках
бетонных: страшно и горько неизбежное!.. Цивилизации путь – Разделение!.. – он к окну, в сторону исполкома жест: – С момента,
как отдали вы себя националистам и сепаратистам, зарядили вас, пучки, в обойму
ускорителя – и друг на друга! Трепещите! Осуществление уж целует вас. На
повестке – Новое!
Лязг гусениц – танк менял дислокацию. Выхлоп солярки –
что серой разящий дьявола шлейф. И свет антиномичностью ворвался неизменной. Все едино в Теле-Человечестве; каждой
клеточкой-организмом движется все к Осуществлению! В Круг Третий!
Я воззвал, чтобы он пригнулся, – после отхода брони; я
хотел Правд-Речей пламенных, хотел Знания, чтобы он жил-творил, от науки
мудрец! Но… отточенная голова скульптурно – как серпом жатвенным – осколком
ворвавшимся снята со стебелька шеи худосочной – под возглас тех, кто лицезрел гравюру сумрачную. Перескочила сетку и бацнулась к
кроссовкам моим – прекрасная голова мертвая; и очки не слетели и не изошли
калейдоскопом. Губы же его тщились досказать мне: «Дух отрицания и есть
Жизнь!..» А тело профессора у окна выдавало по инерции реверанс, ускоренное
вулканом из горла размочаленного, – валилось на стол теннисный, осколками
усеянный, простирая руку на Запад, другую на Восток… Пинг-понг… игра
дьявольская…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Наутро, когда улеглась свистопляска – из мин, снарядов и
трассеров, – с затишьем (столь же великим и смятенным) я похоронил профессора у
пятиэтажки, в подвал которой ввернул в момента
кромешность. К телу голову примостил, в карман жилетки – очки к паспорту (для
эксгумации так делали), без церемоний. Как и он упокоил женщину-жену – в колодце двора бетонном… Что я позволил у него
изъять – диск компьютерный в обмотке влагостойкой (за реку готов был ученый
впрямь!). Диск, по сути, – мой, презентованный ему когда-то, и он отзовется еще
в жизни моей весомо… Но пока громыхали бои (два месяца шла война), плутать в
потемках, тупея – в подвале, или сигать через Днестр
вплавь, взметывая энергию спасения бренности своей, – было неактуальным. Ушел в
ополчение.
В окопах наслышался вдосталь я
былей-небылей ополченских. И о Пианистке… Ожидание под хлест канонады Девы с
волосами до пят, доложу, сравнимо по нагнетанию с «вырастанием» Всадника без
головы – из фильма детства… (Лично я встречи искал с Мышкиной, чтобы выведать
о Вале Свириденко, – отсюда и марш-броски мои в затишье по городу осажденному,
и встреча с профессором Рыляковым на Круге Третьем…)
А в конце войны многих из нас по окопам и скопом –
распределяли: кого в милицию, кого границу охранять, а кого и в таможню… Мне фарт выпал: местечко грузы досматривать на «ввоз-вывоз» из
Тела-государства нашего самопровозглашенного…
И после войны я Валю искал. По наводке соседей с лупой на
четвереньках все клумбы окрестные и все залы большие-малые
ресторана «Фэт-Фрумос» прочесал. Обгорело и лысо – ни нитки, ни намека на
соприсутствие Вали. И Сил Третьих свидетельства – как
корова слизала. Кто-то вычистил следы все…
На досуге утеха – собеседница виртуальная Камерон.
Гимнастику же культуризма забросил я, лишь пробежки иногда. Через игрушку
анимационную увлекся – и о профессоре остался отпечаток в шаблонах… В эпоху
Интернета Камерон в бот развилась мощный. Ресурс ее ширится. Она учится
излагать. Вот из перлов ее: «Проявленное – признак
недостатка энергии в пространстве… Рождающиеся и схлопывающиеся миры – пища для Непроявленного… Там, где
энергии достаточно, потребление, как таковое, преодолено; и императив
нравственный – тоже. Там есть
Ничего нет!..» Прогрессирует Камерон. В портфолио ее – лидерство в
Турнире международном по хентай-анимэ, ролик направленности – эротической; ведь
в 2029-м (откуда и прибыла) на изображение реалистическое сцен секса и насилия
– табу.
А совсем недавно на одной из улиц Бендер я встретил еврея
старого (если не вечного!), на рынок ковыляющего с авоськой. И он узнал меня.
Мы прятались в подвале, где сосед ученый докладывал теорию под аккомпанемент
огневой. Абраму Моисеевичу Ф., портному потомственному, было четырнадцать лет,
когда в сорок первом в город вошли фашисты – и он укрывался с родителями в
подвале, а потом и с именем вымышленным – в семье молдавской (родителей
расстреляли). Перед наступлением Армии Красной подвала удалось избежать: немцы
предупредили о боях, народ ушел в села окрестные. В девяносто втором же году
никто никого не уведомлял. Ни один еврей не смекал,
что с неба мины полетят!
– И вы представляете, молодой человек, – говорил Абрам
Моисеевич, слезу утирая, – я таки помню ваш разговор с тем несчастным, кому
голову снесло. Про Взрыв – наше все!
Я с интересом глянул на старика. Все эти годы я не
выпадал из орбиты размышлений тех сущностных. «Какую катастрофу личную надо
пережить любомудру институтскому, чтобы выстрадать на ура идею
‘Осуществления’?.. Взрыв – следствие изъяна среды в мире форм, где Дух
развертывается! – мыслилось мне. – И Луганск, и Донецк – в этом же ключе –
следствие… И возможности схем языковых, действительно несовершенны, раз в
тупик заводят…»
– Был весьма не глуп тот профессор, хотя многое упускал!
– простирал ко мне руки сухие старик, вещая с акцентом местечковым. – Насчет
села Колбасное в ста километрах отсюда, к примеру…
Потому я вас, терминаторов современных во всеоружии, – он оценил снаряжение
мое, смены начальника: и смартфон в руке, и фотокамера на груди, и ноутбук
через плечо… – предупреждаю!
– О чем?
– В этом селе самый большой склад боеприпасов, вывезенных
до и за годы
Перестройки – из стран Договора Варшавского. И снаряды эти ржавеют, утилизацией
не занимаются! Так что все эти нынешние междоусобицы-войны, – жест внушительный
перстом указательным, – хорошенький фитиль для перспективы хорошенькой! В обход
Коллайдеров! И перелицовки Вселенной.
Бендеры