Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 290, 2018
Дом стоял в начале улицы, прямой, как взлетная
полоса, возле старого собора, в котором в те годы располагался краеведческий
музей. Стены собора были грязно-белыми, купола без крестов. Высокая храмовая
колокольня виднелась издалека. Если высунуться на полторса из окна пятого этажа
хрущевки, где я жил с бабушкой и родителями, колокольня просматривалась
насквозь.
Под окнами пролегал проспект. Он упирался в
просторную площадь, ограниченную с одной стороны соборным комплексом, с другой
– памятником. За спиной памятника начинался квартал, состоящий сплошь из
«сталинок». Это был самый богатый квартал в городе, жили в нем депутаты и
градоначальники, и я знал об этом, потому что детсадовская однокашница была
одной из них. Девочку звали Майей Малиновой, и сама она была вся, как свое имя,
– розовая, тоненькая и заносчивая.
В одном из таких домов на нижнем этаже
располагался самый большой в городе гастроном, в масштабах нашего городка
сравнимый со столичным «Елисеевским». Иногда под стеклом витрин здесь можно
было увидеть деликатесы вроде копченой колбасы. В гастрономе на единственной
кассе работала бабушкина приятельница – тетя Шура.
Когда я достиг возраста сознательности, и бабушка
стала доверять мне незначительные покупки, касса стала интересовать меня больше
всего в этом гастрономе. Она представляла из себя
фанерную будку высотой метра в полтора. На фанере закреплено еще высокое стекло
с полукруглым окошком для передачи денег. Чтобы купить продукты, нужно сначала
назвать их все по очереди, и кассир щелчками пробьет стоимость. Затем из щели в
металлическом ящике волшебным образом выползет бумажный язычок с непонятными
знаками и цифрами, которые служат кодом для полной женщины в сероватом
переднике за прилавком. Она подаст все необходимое после того, как внимательно
изучит бумажку.
– Пакет молока, полбуханки черного и батон, –
очень ответственно произносил я, вставая на цыпочки и вытягиваясь, как стела,
чтобы подать деньги.
В окошке являлось улыбающееся тети Шурино лицо в
обрамлении иссиня-белой от седины и тщательно набигудюженной прически. Из
густых кудрей торчала пластиковая диадема с резными краями. В гастрономе все
продавцы носили такие, но у кассира диадема была выше и узорчатей.
Вместе с чеком тетя Шура иногда вкладывала в мою
ладонь конфету. Я тотчас совал сладость за щеку.
Тетя Шура испокон веку дружила с бабушкой. Где они
познакомились, неизвестно. Бабушка всю жизнь работала доктором, а тетя Шура
была королевой гастронома. Они были ровесницами, или я не умел уловить разницу
в возрасте. Они были похожи, особенно в домашней обстановке – в штопанных чулках и цветастых халатах. В карманах халатов у
обеих всегда водились сладости.
Но были и различия. Кроме поликлиники, бабушка
принимала дома, в своей небольшой комнатке. Больные приходили ежедневно. А в
праздники наша квартира была полна гостей – бывшие бабушкины пациенты приносили
цветы. Я мог наблюдать оказываемое ей уважение. Верно, она была хорошим врачом.
Тети Шурина профессия вызывала почтение иного
рода. Так впечатляет, к примеру, масштаб небоскреба или большая блестящая
машина. Обращались к ней всегда почтительно. Как-то раз я наблюдал, как к кассе
подходит нестарый мужчина в костюме, тетя Шура выходит к нему навстречу,
обменивается с ним какими-то свертками, а потом этот дипломат берет ее за руку
и склоняет голову. Не иначе – королева.
Даже фанерная будка выглядела, как трон, с высоким
постаментом для стула внутри, чтобы взрослый покупатель, стоя у окошка, таким образом оказывался лицом к лицу с кассиром. Но то взрослый.
Я же, задирая свою пятилетнюю голову, видел тетю Шуру
снизу вверх на фоне потолка, окрашенного в эпические тона советского декора. На
таком фоне ангельские кудри смотрелись легкомысленно, что, впрочем, не умаляло
тети Шуриного величия. Еще не знакомый в своем возрасте с гордостью, я, тем не
менее, испытывал смутное чувство превосходства перед другими покупателями,
жавшимися в очереди позади. Правда, бабушка с тетей Шурой вела себя просто.
Если я приходил в магазин с нею, она выдвигала меня с деньгами вперед, а с
приятельницей здоровалась со сдержанной доброжелательностью. Мне это почему-то
нравилось. Какая-то тайна присутствовала между ними.
Дружили они по телефону. Бывало, занимали аппарат
часами. Я слышал скорбные интонации в голосе бабушки, а иногда восклицания:
– Ах, что поделать, что поделать!
О чем шла речь, меня не волновало. Волнительным
было вот что: каждый раз после таких продолжительных бесед меня посылали на
другой конец улицы с посылкой, будто Красную Шапочку – через весь лес. В
«корзинке» могли лежать сушеные грибы, ароматный яблочный пирог, ягоды с нашей
дачи. Домой я тоже возвращался с гостинцами – отрез колбасы или куль редких
конфет.
Чтобы добраться до адресата, нужно было пройти два
квартала, пересечь дорогу с трамвайными рельсами по светофорному переходу, потом
пройти еще два квартала и свернуть в полный зелени двор, благоухающий
клумбовыми петуньями. Тетя Шура жила в последнем подъезде.
Автомобили и трамваи в то время ходили нечасто.
Как многие дети, я говорил «транвай», искренне не понимая, как можно коверкать
слово буквой «м». Силясь уразуметь власть грамоты над внутренней сутью языка, я
любил следить бег сказочных желто-красных фургончиков из окна своей комнаты.
Трамвай казался особенно фантастичным глубокими вечерами, когда прохожие
растворялись в оранжевом свете включенных фонарей, будто призраки, и последние
автомобили, с высоты похожие на игрушечные машинки из моей коллекции, один за
другим разъезжались по своим гаражным ночлежкам. На опустевшей улице, в тишине,
как в замершем времени, появлялся он – волшебный дозорный спящего города,
светящийся желтым светом и совершенно пустой изнутри. Он скользил по блестящим
рельсам и нежно позванивал.
Летом окна в доме держали открытыми, звонок был
хорошо слышен. Зимой же из фонарей, точно в беззвучной пантомиме, падал снег.
Трамвай плыл по белому полотну, оставляя позади след из двух параллельных
прямых. В такой час он казался особенно легким в своем ходе, почти живым,
сознающим предназначение свыше и исполняющим его существом. Знать имя существа
тогда становилось неважно, достаточно было одного восхищения.
Днем я смотрел на трамвай почти равнодушно. При
свете солнца в кабине был вагоновожатый, волшебство исчезало. Кроме того я уже
знал – одним таинством мир не ограничивается.
Я отчетливо запомнил то лето, когда впервые
оказался у тети Шуры в гостях вместе с бабушкой. Хозяйка провела нас в комнату,
где стоял накрытый к чаю стол. Взрослые начали туманный разговор. Я крутился на
стуле и поедал зефир.
– Никаких изменений? – спрашивала бабушка.
– Куда там, – отвечала тетя Шура. – Лекарства
вроде помогают, после них она спокойней. Сейчас вот спит, вообще она очень
много спит.
– А память? – спрашивала бабушка. – В прошлый раз
она меня не узнала, а ведь неделя прошла. К тому же целыми днями одна.
– Меня еще узнает. Мне тут порекомендовали одну
лечебницу. Но ты ведь заешь, что это такое. Там больные, как сироты, лежат. Я
так не смогу.
Бабушка клала свою коричневую морщинистую ладонь
на тети Шурину, тоже морщинистую, но бледную, с тонкими пальцами.
– Шура, ей еще нет и восьмидесяти. Организм еще
может бороться. А в больнице неплохой уход, я могла бы помочь устроить получше.
– Зоя, нет, не могу. Да я ведь не жалуюсь.
Конечно, устаю иногда. Но пусть уж дома, так лучше. А тебе спасибо, районные
врачи давно рукой махнули. Вот бы еще к Але вырваться. Внука повидать тоже
хочется, ему недавно два годика исполнилось. Аля фотографии присылала.
Тетя Шура улыбалась и смахивала соринки из глаз.
Аля – взрослая дочь тети Шуры, она жила в другом городе, и я никогда ее не
видел и никак не представлял. Зато я выдумывал себе ее мальчика, как он
приезжает и ест зефир, сидя на высоком стуле и болтая, как и я, своими толстыми
ногами. Я был страшно худ, но мне отчего-то казалось, что внук королевы
гастронома обязательно должен быть упитан и весел. Мне стало смешно; увлекшись,
я перестал слушать, а потеряв нить разговора, скоро заскучал. И вот, как раз в
ту минуту, когда усидеть на месте сделалось невозможным, из прихожей донесся
громкий щелчок, и сразу после него – глухие удары и звуки, каких я прежде
никогда не слыхал.
Я незаметно сполз со своего места и пробрался в
крохотное помещение у входной двери. Там было сумрачно, но из проема,
разделяющего прихожую с комнатой, лился слабый дневной свет. Пахло дерматиновой
отделкой под красный кирпич. В углу стояла вешалка с грудой одежды. А напротив
входной двери, очень высоко, висели старинные часы в форме домика с треугольной
крышей. Пришлось задрать голову, чтобы разглядеть их. И я замер, как соляной
столп: под коньком крыши домика распахивалось окошко, и оттуда появлялась,
говорила «у-у» и тут же вновь пряталась назад крохотная птичка с
глазами-бусинками, красным клювом и пестрым оперением. «У-у, у-у, у-у», –
повторяла кукушка. «Бом-бом-бом», – вторил невидимый гонг.
Завороженный, я, непоседа, не мог сдвинуться с
места, покуда бой не умолк, и дверца не захлопнулась
окончательно. Маятник мерно раскачивался туда-сюда, из комнаты по-прежнему
доносился негромкий разговор. Они ничего не заметили. Я был один. Но в то же
время и не один. Там, в часах, сидела живая (а я не сомневался, что она живая)
птица. Я еще немного постоял, но больше ничего не происходило. Ходики тикали,
их изящный аристократизм вовлекал в свой неторопливый, неуклонный ритм. Что-то
внутри покрякивало и посвистывало. С ощутимой тяжестью качались на тонких
цепочках пудовые гири. Царственными шажками двигались резные стрелки по
фарфоровому циферблату. Пожалуй, часы тоже были живыми. Как ночной трамвай, с
которым их роднил тонкий механический звук, похожий на шевеление внутренних
токов в человеческом организме. Но главное, конечно – кукушка.
Я ждал ее до тех пор, пока бабушка не объявила,
что пора уходить.
– Ты, Шура, звони всегда, – сказала она на
прощанье. – Если что забудешь, напомню. А у нас скоро засолка, пришлю Юру с
баночкой-другой.
– Ну что ты, что ты, – засмущалась тетя Шура.
– Не возражай. Все свое ведь…
Меня посылали к тете Шуре довольно часто. Я никому
не рассказывал о кукушке, но в пять лет нетрудно и самому разгадать систему
временных координат и постараться приходить к ровному часу. Почти всегда это
удавалось.
Матери тети Шуры я никогда не видел. Она не
выходила из дальней комнаты, и ее как бы и не существовало. Позже бабушка
рассказывала, что похоронив ее, тетя Шура уехала к своей Але. Случилось это в
тот же год, когда мне было пять лет.
Но пока тетя Шура жила совсем рядом, и я
радовался, что вожу дружбу с таким важным человеком, как королева гастронома.
Она встречала меня всегда в простом старушечьем платье, близнеце всех домашних
халатов того поколения. Выцветшие незабудки на тщательно отутюженном подоле.
Круглый воротничок. Форменную корону тетя Шура дома не надевала, делаясь от
этого проще и ближе.
Смущаясь, я отдавал ей сумку с передачей и, весь
трепеща, таращился на часы. За пару месяцев я выучился считать до двенадцати и
уже без труда узнавал цифры. Если я приходил чуть раньше полудня, тетя Шура
никогда не торопила меня, мы ожидали боя с кукушкой в приятных беседах.
– Как поживает мама, Юрочка?
– Хорошо, – я поглядывал за стрелками.
– А папа?
– Да он на работе, – большая
вот-вот встанет вертикально, и…
– Скоро выходной день, если захочешь, приходи ко
мне в гости просто так. Когда гулять будешь, например. Забегай всегда, не
стесняйся.
– Хорошо.
И когда звучал первый удар, тетя Шура умолкала.
Кажется, она догадывалась о моей тайне, и мы вместе наблюдали за кукушкой. Я –
с открытым ртом, тетя Шура с полуулыбкой на тонких губах.
Мы с бабушкой еще как-то очутились здесь вместе.
Как и в прошлый раз, взрослые сидели за накрытым столом и вели скучные
разговоры. А я то и дело поглядывал в сторону прихожей и немного нервничал. Но
вот уже все засобирались, а часы как назло никак не хотели догнать ровный час.
Обуваясь перед дверью, я старательно медлил с застежкой на сандалиях, а потом
замялся, не желая прощаться.
– Что ты, Юра? – спросила бабушка. – Забыл что?
Тетя Шура всполошилась.
– Кукушка! Юра, ты кукушку ждал?
Я кивнул.
– Зоя, мы же традицию завели. Обращала ли ты
внимание на вот эти часы, как они бьют? Давай послушаем, я подведу. Правда,
сейчас без десяти час – только один удар.
Она гордо взглянула на ходики и продолжила, уже
открывая стеклянную дверку циферблата:
– Это фамильные часы. Произведены были в Германии,
еще при кайзере, представь только. Ручная работа. Мне достались, можно сказать,
по наследству. Когда-то они висели в лютеранской кирхе. Там на обратной стороне
печать осталась – 1880 год.
Бабушка уважительно закивала. Тетя Шура сдвинула
длинную стрелку на цифру двенадцать. В нутре часового механизма лязгнуло,
стукнуло, весь домик будто содрогнулся, и в миг удара
плошечкой о гонг распахнулась дверца, и оттуда на секунду выпорхнула моя
любимица: «у-у». И вновь зазвучало мерное тиканье.
– И все? – бабушка засмеялась.
А я готов был заплакать от досады. Ну как же так!
Тут и впрямь ничего не поймешь, и бабушка наверняка ничего не поняла, потому
что сразу сказала:
– Ну все, Юра, пора
прощаться.
Видимо, лицо мое выразило настолько глубокое
разочарование, что тетя Шура, взглянув на меня, вдруг решительно вступилась за
меня и кукушку.
– Подожди, Зоя. Нужно вернуть стрелки на прежнее
время, – она подмигнула мне, но я не понял предлагаемого фокуса.
В животе образовалась неприятная тяжесть. Почему
время так хитро владеет нами всеми? Я насупился и смотрел в пол, ожидая, когда
бабушка распахнет дверь и подтолкнет меня к выходу на лестничную клетку.
– В таких часах все равно нельзя крутить стрелки
назад, – продолжала тетя Шура. – Только вперед, и чтобы количество часов
отбивалось полностью. А иначе механизм сломается. Так что, если у вас есть
минутка…
Я взглянул на бабушку. Она встала в позу ожидания,
а тетя Шура повернулась к часам и начала прокручивать большую стрелку по кругу,
останавливаясь всякий раз, когда маленькая,
неторопливо следуя за ней, достигала следующей цифры.
Механизм урчал непрерывно, одна из гирь – чего я
не замечал до сих пор – ползла вниз, маятник не останавливался, но тиканья было
совсем не слышно. Кукушка без устали выпархивала и вновь и вновь повторяла свой
тихий призыв. Время идет! – твердила она. – Время бежит! Чучелка, а теперь я
отчетливо ее разглядел, действительно была сделана из настоящих перьев, скорее
всего, от серого волнистого попугайчика. Бусинки глаз сверкали, отражая – один
– голубоватый свет из окна комнаты, другой – электрический желтый, от лампочки
в коридоре. Блики придавали ей задорной дикости, но едва кукушка пряталась, как
хотелось снова ее увидеть, и она исполняла мое желание раз за разом, удар за
ударом. Наконец, все стихло. Тетя Шура установила стрелки на
без пяти час, закрыла стеклянную створку и подтянула
вверх одну спустившуюся на цепи до самого пола гирю.
– Спасибо, – не помню, произнес ли я это слово
вслух или только подумал.
Бабушка заторопилась. Уходя, я еще раз взглянул на
часы и еще раз, с благодарностью, на тетю Шуру. И внезапно все понял. Игрушеч-ная пигалица на пружине в окошке деревянного домика
отсчитывала время наших жизней – моей, тети Шуриной и бабушкиной, и той
неведомой тети Шуриной матери ровно одинаково. И все же ни изящные стрелки, ни
маятник, ни сама чучелка не имели никакой силы без того, кто владеет ими. И еще
я услышал присутствие чего-то, что выше времени, что имеет власть над ним и над
всеми нами. Мне стало страшно и торжественно одновременно.
Тогда я всего этого не мыслил, но чувствовал
многое и оттого многое – много больше нынешнего – просто знал. Кукушка была
волшебством, и это волшебство не утратило для меня милой привлекательности до
сего дня, и до сих пор во мне вызывают трепет антикварные механические часы с
боем; равно и крутобокие трамваи, какие встречаются иногда в старых европейских
городках, напоминают мне мирные годы детства.
Когда мы с бабушкой уже выходили из тети Шуриной
квартиры, прозвучал-таки еще один удар часового гонга – пробил час пополудни.
До конца дня, я помню, во мне светилось какое-то незнакомое раньше счастье, но
я был печален. Я знал, что больше не приду сюда. Так и случилось – вскоре тетя
Шура оставила наш городок.