Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 290, 2018
I
Попытаться понять, проникнуться
как можно глубже идеей, что человек – это не продолжение, а переворот, не
эволюция, а революция, не жизнь, а – дух, от слова «дыхание», но уже не как
средство поддержания жизни, а как «углекислый газ» выдоха: продукт (остаток,
осадок, след…), – то, что остается после нас – памятник.
Неистовство, или – фабрика истины…
Как, какой ценой можно заслужить, как смогли
удостоиться Корбьер, Лотреамон – исключения из школьных учебников, хрестоматий?..
Христианство, как болезнь у устрицы, – порождает в
теле общества жемчужину искусства… Не как роскошь, а как нечто, что со
временем призвано стать всеобщим достоянием.
Искусство – то, что не встречается в природе:
палитра художника, литеры на бумаге, литавры…
Иоганн Себастьян Бах – внесший в мир
«успокоительной» (от слова «реквием») церковной музыки живительный пульс
«рок-н-ролла»…
Доступное – неинтересно: лишь
плотина, возведенная перед нами невидимой рукой, способна накопить напор – до
излияния (бурного), что лишь и «интересно».
Укорительно ли, завистливо – иные отмечали, что
Толстой позволял себе писать «пиша»!
«Хороший роман»… А не лучше ли нам хорошего
вина, раз отборное определенно не по карману?
А между книгами «хороших» авторов и первоклассных,
то бишь классиков, как ни странно, нет разницы в цене
– не в цене разница.
Литература не несет материальных последствий: не
землетрясение, не война, не революция…
Леонтьев: «Без этих Толстых можно и великому
народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека».
Толстой – «отшельник», слишком поздно решившийся
на «шаг» и с катастрофической быстротой достигший своей цели.
Удивительно ли, что величайший из поэтов –
Гомер – был слеп? Не отвлекали от дел
любовные интриги.
Жизнь – что пионерский костер: каждое новое
поколение – новая партия дров для продления праздника…
Музыка, литература, живопись…
Музыка – утешение либо потеха: песни, пляски –
досужее времяпрепровождение.
Литература – веселье ума: радость, к которой прибавляется
щепоть мудрости.
Живопись… Что-то от воспоминания, сновидения,
порой кошмара (Гойя) – ни литературного выигрыша в «мудрости», ни музыкаль-ного – экстаза… Художники – нарциссы: в центре
живописи, как в самовлюбленности, – глаз.
Со «временем» – понятием времени
– связывают ущерб, старе-ние, дряхление, а забывают, что в этом же измерении
протекают и все жизненные, животворные процессы: цветение, оплодотворение,
созревание…
Литература: перед тем как написать,
останавливаемся на минутку над выбором слова, а еще лучше – ждем, пока само не
намекнет о себе нам.
Долго зревший вопрос: как и почему Гегель
усматривал в чтении газет свою «утреннюю молитву»?
Русское «заходи, посидим». Как перевести:
– заходи, у меня есть два стула;
– заходи, поговорим (предварительно устроившись
комфортабельно в креслах);
– заходи, перекусим (подразумевается – сидя за
столом)?
Пишу мало, чтоб не было повода всего меня не
читать.
Трагическая маска Гегеля: тот, кто вы(м)учился долго выдерживать взгляд Истины (с намерением –
благим – чем-то с нами, Прометей! – поделиться).
Как слуга логично – о, Гегель! –
оборачивается хозяином хозяина (без которого «хозяин» пропащ), так и самец –
отчужденная частица самки, с придатком – точно грыжа! – «адамова ребра»
(негатив матки), неминуемо и вопреки чьей бы то ни было злой или доброй воле,
становится хозяином, и вскоре – палачом…
Платон был философ – и какой! –
а не знал, в чем, собственно, суть философии; Государства – знал, Прекрасного,
Блага и даже Сущего – знал, а вот ни одним из своих пятидесяти «разговоров» не
удостоил собственную дисциплину – разве что аллегорично изобразив ее в «мифе о
пещере».
Так ребенок – ходит и не знает, что такое «ходьба»
(взрослые – знают, и даже беготню…).
Философия – то, «не ведая чего», можно провести
жизнь в инвалидной коляске.
Он не верил даже самым близким друзьям – исключая
такую возможность: дышать и – дыша – не лгать.
Фр. âme – душа, и рус. – яма (по-японски – гора).
На прогулке – шаг, как на гимнастическом ковре,
никуда далеко – ни в стороны, ни вперед не «забегая».
Сосредоточенность на вертикали тела – продлевающей
ось Земли.
Думал ли я дожить до дней, когда буду спокойно
сидеть в автобусе рядом со стоящей – правда, еще довольно крепкой, не пожилой
персоной!..
Любовь – то, чем богаты «нищие духом».
Созвучие анг. after и рус. завтра – за-утро, за предел сего дня, как в лат. утрировании
– «перешагивании меры», анг. outer, нем. ausser…
То же с «сорок» – столь далеким фонетически от
значимого числа (четыре + нуль), что невольно хочется видеть его как
производное от анг. sorrow, нем. Sorge и – соответственно, сорокадневного траурного срока.
В слове «создавать» присутствует приставка со-, как во французском co(n)-struction – строительство.
С кем же это мы созидаем, строим?
Или с – кирпичами, камнем, щебнем?..
Русский Золотой век, Возрождение, Афины…
Моцарт, Шуберт – русский Серебряный.
Островки тут и там вулканизма духа, на фоне
выветренного, как ледником, – пейзажа истории.
Бесконечность прямой (кривой) времен, и – α/ω письмен…
Древнее Древнего Рима, Месопотамии, Египта –
молодые Альпийские горы.
II
Продлил сегодня прогулку до бассейна – конец
февраля, теплынь; хотел было проведать двух моих землячек – лоховин,
по-армянски, пшат…
Ни следа от моих майских,
душистых, – лишь на месте одной какое-то новое деревце, а где была вторая – уже
сплошной асфальт.
И снова повеяло зимой…
Первые деревья в цвету – и уже вспоминается осень,
ущерб, листопад…
Парки – наши городские, современные – что
библейский рай, но без плодовых деревьев (однажды на этом уже поймались)…
Возраст и – воздух: чем больше один, тем тяжелее
переносится недостаток другого: июль – 23,5°C, и уже одышка.
На даче – спускаясь со второго этажа, впервые за
столько лет застать на себе взгляд «Девушки с жемчужной сережкой» – приколотой
кнопками (цветная репродукция) к ширме умывальни.
Единственное зрелище, в котором ничего не меняется
от близорукости, – облака, как в сегодняшнем летнем небе Вандеи.
Утром на пляже…
Прохлада.
Синева.
Аристократический тембр голоса у
женщины – несколько неожиданный в этих краях, – бранящей чьих-то (своих?)
детей, с чуточку утрированной рассерженностью в тоне, – за то, что, играя в
мяч, они будто мешают и обсыпают песком соседей на пляже…
«Никто тут никому не мешает» – мелькнуло и, при
первом случае (раскаты грома где-то высоко в небе), оглянулся:
вся вширь – отточенный профиль – короткая модная
стрижка, подозреваю, она – из местной пролеткультской прослойки: библиотекарша
или преподавательница, расположившаяся в раскладном кресле метрах в пяти-шести
от нас, с развернутым чтивом в руках и парой в
раскрученных до максимума половинках купального лифчика – точно рукава мужской
рубахи в знойный день – персей…
Не дожидаясь первых – в тот день так и не выпавших
капель, – жена подала сигнал отбоя.
Яблоня «шампанская» (сразу, еще
при первом «знакомстве» в этом моем втором после Абхазии эдемском саду
вспомнилась гудаутская – такая же душистая, неизвестно какими судьбами сюда
занесенная…), которую ищу сегодня утром в глубине сада (куда так далеко не
заходил еще с прошлого, а то и позапрошлого лета) и в упор не вижу, и угадываю
вдруг под «саваном» плюща и мха, успевшим покрыть ее с головой за эти два-три года, – свалившуюся
набок и уже не поднявшуюся, – и что-то «траурное» мелькнуло в этом зрелище
павшего дерева (даже не животного).
Дальнее, но возможно-таки дельное, – созвучие
между анг. but, арм. байц и рус. бац:
все было тихо-спокойно, и – б-бац!..
Чистый горизонт, ни облака в небе, и вдруг…
С «катастрофически» страшным шумом, треском и
грохотом рухнувшая сегодня утром, около 11 ч. (безветрие, чистое небо), одна из
двух главных («коренных»?) ветвей второй нашей яблони…
Так же катастрофически – мелькнуло вдруг, – но под
тяжестью не плодов, а времен, рухнула западная, одна из двух ветвей древней
армянской нации.
Есть ли шансы на выживания – возрождения второй, «неповрежденной» ветви столь
ветхого дерева?..
Голуби в оконных проемах сервисных помещений,
выходящих в глухой двор гостиницы, как в некую вольеру под открытым небом, –
взлетающие вдруг на крышу, слетающие так же неожиданно вниз, к сородичу,
который – словно бильярдный шар – тут же отлетает в соседнюю нишу, на
кровельный скат, карниз… Вечно что-то находят поклевать у себя под ногами –
каких-то микронасекомых или ветром заносимые крохи чего-то съестного.
Болезненно реагируют на наше присутствие в непосредственной близи, с шумом
вспархивают, а когда мы оставили на минуту-две распахнутыми обе оконные
створки, один бандит влетел и демонстративно вылетел, – пришлось, несмотря на
жару, держать окна едва приоткрытыми, а уходя – наглухо закрывать.
Самый рядовой француз – как в этой рабочей
харчевне Сен-Мексан-л’Эколь (колыбель французского протестантизма) – выше духом
– свободой духа – любого, увы! российского чиновника – со времен Фонвизина и до
недавнего; вспоминается премьер Косыгин, самый шекспировский – в гамлетовском
смысле – член хрущевского Политбюро, не знающий, как – во время (первого?)
своего визита за границу – и чтó сказать в
микрофон, нагло протягиваемый ему иностранным журналистом.
Портрет жены Моне на смертном одре –
(составить список таких –
отдельно стоящих – произведений искусства: «Шагреневая кожа», того же Моне – «Сорока»; «Детство»
Аполлинера, найденное сегодня вывешенным среди всякой поэтической всячины – на
улицах Сель-сюр-Бель).
Животные (напротив меня присевшая на спинке
скамейки ворона) тоже живут «не хлебом единым»: насытившись, не сразу
погружаются в сон; возможно, задумываются о будущем строи-тельстве
гнезда, – но, в сию минуту, поведение птицы напоминает скорее любопытство –
нечто «человеческое», чуть ли не философское…
Сытость – то, что позволяет расширить горизонт за
пределы того, что у нас непосредственно под носом (подносом) – еда.
Человек – умом богатое двуногое животное.
Отталкивающий – отпугивающий эффект от бушующего
(«расстроенного» – говорят французы) моря;
Манящий – осторожно! как пение сирен – от моря
спокойного, гладкого (с обнадеживающим на горизонте видом мыса).
Черные в непогоду, черные под солнцем, черные
утром, черные вечером, черные при приливе, черные при отливе – воды Ла-Манша в
Кайе. Черные, каким я не помню само Черное море.
Голыш – от слова «галька», а
пишется через «о»… Соблазни-тельная схожесть гладких камешков – от слова
«ком»? – с голизной человеческого тела (мужского, женского – неважно).
Едва успел обзавестись – после
двухлетней «диеты» – сотовым телефоном с аппаратом, – по пляжу вдоль набережной
мне навстречу здоровая (во всех смыслах слова), немолодая (моих лет) женщина,
тянущая за собой, можно сказать, волочащая – по голышам – пустую детскую
коляску…
Прелесть – слушать музыку «на лоне природы», под аккомпа-немент птичьего щебета, лая соседских собак
(которым, очевидно, непривычны вокализы из опер, ораторий…), эпизодического
гула проезжих легковых и грузовых машин…
Ваш любимый цветок – мак, а когда вдруг появляется
в саду – уже почти сорняк.
Браслеты, колье, ожерелья…
Украшения или – для укрощения?
Самосокращение «короткого» – в «кратком» (а то и –
в «кру-том»?). А с «крóткого» («крóткой»)
начинается уже совсем другая история… где дело не в сокращении, а в
укрощении.
Напалм негро-американской «музыки» по всему неамерикан-скому в мире: как по любовной вчерашней (поздней
ночью) chanson française – особенно в
женских исполнениях (Паташу «Le bleu de tes yeux», Дамия…), где слышится чувство – а что может быть прекрасней нежного
безумия любви!
А сегодня объявили кончину Чэка Берри…
Любая смерть – даже самая «безобидная», а тем
более, когда сами к ней рвемся, – есть самоубийство.
В какой-то момент, порой в глубоком сне, мозг
подсказывает сердцу: остановись!
Необходимость – благотворность? – зла…
Как дьявол, выглядывающий из-за угла (в
средневековой живописи), так и – кто этого не замечал – везде у
импрессионистов, тут и там – дымящие трубы, железнодорожные мосты, паровозы
(уже у Тёрнера).
Искусство временно
(своевременно) закрывает (вынуждено) глаза на «зло» – адские условия работы на
чадящих фабриках и заводах – предвестницах, однако, «светлого будущего», во имя
которого человечество, в лице пролетариата, приносит себя, как Христос, –
самому себе в жертву.
Из этой «терпимости»
импрессионистов к злу, смутно понимаемому как необходимому, искусство вскоре
переходит на позиции «ускорителя», катализатора процесса, в лице футуристов и
их логических преемников – «соцреалистов», пока в силу такой же железной логики
не доходит до полного изжития из нормальной сферы бытия не только искусства, но
и какой-либо вообще «культуры», и вспоминается хохма с револьвером Геббельса.
Слушая (после вчерашнего чтения Рильке) начало
Седьмой Малера, – с некоторой досадой нахожу в этом, правда несколько
переспелом, опусе композитора точный «аналог» немецкоязычных литератур тех
времен – с их вечными графинями, санаториями, Швейцариями и Австро-Венгриями,
флаконами, надушенными платками – каблуками шаркающими унтер-офицерами…
О, как все это далеко от современных
с ними – Кафки, Пиран-делло, Звево!..
«Вавилонская принцесса» Вольтера… Сто лет после лицея и оста-вивших тогда равнодушным «Кандида»,
«Задига», зачитываюсь одним из последних «философских рассказов», чуточку менее
откровенно «дидактическим», и где – точь-в-точь, как в «Орландо» Вирджинии
Вульф, – впервые смешаны эпохи, религии, страны… в некоей эпопее-экспромте в
сотню от силы страниц – с поразительным в них видением устойчивого в преходящем
и, следовательно, прозрением того, что еще будет двести лет спустя:
Междуречье, Европа, Россия, Китай…
Самоубийство: избежать чего-то,
что страшней смерти: бесчестия или, точнее, – намека, что надо и «честь знать»…
Не знаю ничего более «документального» про Штаты,
чем «Америка», первый роман Кафки.
Такое же отсутствие «логики» – как у Иеронима
Босха.
Такие же прыжки с одной «полки» на другую: с
обыденного здравого смысла – в мир сновидений, где, как известно, нет ничего
невозможного.
Макс Брод об «Америке» (Кафка в беседах с ним
называл свой роман «Без вести пропавший»):
«Кафка прекратил работу над романом самым
неожиданным образом. Произведение осталось незавершенным». И – все.
Первое в истории литературы «road movie», или, скорее, road story, – сорок лет до
Керуака.
Чаплин, Казан…
Авантюра, в ходе (но можно было бы написать и «в
процессе») которой Кафка находит свой истый тон и стиль, и поэтому здесь именно
путешествие и должно было прерваться, здесь – поставлена точка и перевернута
страница: цель достигнута, и ничего другого от дальнейшей работы ожидаться не
могло. Оставалось начать что-то новое – чем и станет «Процесс»…
Стр. 256 моего карманного (французского – в
переводе Виалатта) издания, гл. VII «Убежища», где четко проглядывает – для того,
кому известны последующие два романа Кафки, – этот ключевой момент обретения
стиля или авторского самоутверждения…
Преследуемый сознанием, что,
сколько ты ни ищи истину, правду, справедливость, всегда найдутся люди,
адвокаты, аргументы и контраргументы, способные сбить с толку наивное и
невинное создание или, коллективно, – униженных и оскорбленных, – на этой
странице автор впервые сталкивается с понятием «бесконечности» и, стало быть,
тщетности подобных поисков, исков, надежд и ожиданий – будь то в личном или
коллективном плане (в «Америке» участь рабочего класса составляет одну из центральных тем):
именно в ней, в процессе написания этой интереснейшей, но еще не совершенно
оригинальной вещи (тень Вальзера парит над всем романом), именно на этой
странице –
«Сейчас придем, – повторял Деламарш, поднимаясь по
ступенькам, но его обещание никак не хотело сбываться, лестничные марши
тянулись один за другим, только неприметно меняли направление. Один раз Карл
даже остановился – не от усталости вообще-то, но в отчаянии от лестничной
бесконечности», –
преодолевается «дурная бесконечность», и на наших
глазах кристаллизуется эстетическая форма, которая
станет авторским грифом Кафки.
Потому и твержу всем, кому не лень меня слушать: «Процесс» у Кафки – вовсе не судебный, а творческий, и искусство –
о, Тито-релли! – то единственное пространство, котел, зелье, варево, в котором
разрешаются и преодолеваются жизненные противоречия, поражения, беды…
Предлагаю – в качестве курьеза –
начало «Америки» и следом – начало «Ассистента» Вальзера:
«Когда
шестнадцатилетний Карл Россман, отправленный опечаленными родителями в Америку
из-за того, что некая служанка соблазнила юношу и родила от него ребенка,
медленно вплывал на корабле в нью-йоркскую гавань, статуя Свободы, которую он
завидел еще издали, внезапно предстала перед ним как бы залитая ярким солнцем.
Ее рука с мечом была по-прежнему поднята, фигуру ее овевал вольный ветер.
– Какая
высокая! – сказал он себе, меж тем как все более густой поток носильщиков,
тянувшийся мимо, мало-помалу, хотя он вовсе не думал пока выходить, вынес его к
самому борту. Молодой человек, с которым Карл немного познакомился во время
плавания, сказал ему мимоходом:
– Ну, вы
все еще не решаетесь сойти?
– Я
готов, – сказал Карл, улыбнувшись ему, и с вызовом, так как был сильным парнем,
вскинул на плечо свой чемодан. Но, взглянув на своего знакомого, который,
помахивая тростью, уже смешался с толпой других пассажиров, он растерялся,
вспомнив, что забыл в каюте свой зонт.»
———-
«Однажды
часов около восьми утра некий молодой человек поднялся по ступенькам
чистенького, с виду нарядного особняка. Шел дождь. ‘Чудно, ей-богу, – думал
молодой человек, – у меня зонтик.’ Дело в том, что в
прежние годы зонтиков у него не водилось. Одну руку ему оттягивал коричневый
саквояж из самых дешевых, – видимо, юноша был прямо с
дороги. На уровне его глаз красовалась эмалированная табличка с надписью: К.
ТОБЛЕР. ТЕХНИЧЕСКОЕ БЮРО. Молодой человек помедлил, точно решил напоследок
обдумать еще некоторые мелочи, затем надавил кнопку электрического звонка,
после чего какая-то особа, с виду служанка, открыла ему.
– Я новый
сотрудник, – сказал Йозеф (так звали молодого человека).
Служанка
впустила его в дом и показала, как пройти в контору:
– Хозяин
сейчас будет.
Йозеф
спустился по деревянной лестнице, предназначенной, казалось, скорее для кур,
чем для людей, и без колебаний вошел в техническое бюро. Немного погодя дверь
отворилась. По уверенным шагам и по манере открывать дверь гость сразу
догадался, что это хозяин. А вид пришедшего лишь
окончательно подтвердил догадку: действительно, перед ним был не кто иной, как
сам Тоблер, глава фирмы, г-н инженер Тоблер. Он изрядно удивился и, похоже, был
рассержен, да, в самом деле рассержен.
– Почему,
собственно, – воскликнул он, грозно глядя на Йозефа, – вы явились сегодня?! Вам
же назначено только на среду…»
Роже Вадим – тот, кто не знал,
гений он или так себе, киношник, и, в неопределенности, предпочитал предаваться
жизненному – женщинам, лодкам, солнцу…
Чтение (сегодня Лукиан – «Жизнь,
любовь, расценки и искус-ство наложниц»): гигиена духа, как прогулка, езда на
велосипеде, – не обязательно прок, как в молодости.
«ФИЛИНА. – Все присутствующие осыпали меня
похвалами; один Дифил, лежа на спине, смотрел в потолок во время всего моего
танца, пока не пришлось остановиться от усталости.
МАТЬ. – А правда ли, что ты целовалась с
Ламприасом, что ты покинула ложе и подошла к нему целоваться?.. Что значит это
молчание? Вот тебе на!..
ФИЛИНА. – Но, мама, я хотела отплатить Дифилу за
то, что он ухаживал за Таис.
МАТЬ. – Потому ли ты не захотела с ним лежать и
пела всю ночь, а он рыдал и сокрушался? Ой, доченька, доченька! Ты забы-ваешь, что мы бедны; ты что, забыла подарки, которые мы
получили от Дифила? Как мы провели бы зиму в прошлом году, не будь Афродиты,
заславшей нам этого щедрого молодого человека!..»
Ганс Цендер – композитор-дирижер (автор совершенно
неслы-ханных аранжировок «Лебединой песни» Шуберта):
«Никакое исполнение не может претендовать быть ‘аутентичным’, понимаемым как
исполнение, которое мог иметь в мыслях композитор; и чем дальше мы во времени
от его эпохи, тем дальше должна заходить свобода исполнителя, вплоть до
использования отсутствующих в партитуре инструментов. ‘Аутентичное’ исполнение
невозможно без творческого подхода к делу, в некоторой степени –
соавторства».
Как Мелюзина моментами «ускользает змеей» от мужа,
так и любая/ой в супружестве за чужестранцем моментами куда-то «исчезает»,
оставляя в сердце супруга холодный след.
Мендельсон, столкнувшись случайно с легендой (в
пересказе Гёте?), мог заключить о еврейском происхождении принцессы (Лузиньяны,
ведущие свое начало от «матушки Лусине», владели титулом «королей Армении,
Кипра и Иерусалима») и, в пыле отождествления, написать увертюру; однако у
оставшегося до конца холостым Феликса дело не дойдет до оперы.
Мелюзина, Мелизанда… Что-то мелодическое
слышится в имени, и тем более понятен интерес композиторов к легенде:
Мендельсон, Дебюсси, Форе, Шёнберг, Сибелиус…
Народные танцы в классической музыке: ностальгия
воспитанника консерватории по народной жизни, удальству, веселью… но и
«впитанное» от школы отвращение к ее дикости.
Удивительное – поразительное – сходство
ибсеновского «Пер Гюнта» с гоголевскими «Хуторами»: смесь самого самобытного,
из недр веков добытого фольклора – с современными тогда стандартами
беллетристики.
Есть что-то бабелевское у Гоголя в стиле (читая
«Главу из исторического романа» и вспоминая «Вечера»).
Анг. kiss – и арм. к’сел – мазать,
тереть…
Хочется применить слово «намедни»,
а кто мне подскажет, куда ставится ударение?
III
Трудность чтения Малькольма де Шазаля,
проводившего, в плане художественного слова, философский принцип единства всего
существующего: в каждом тексте, порой всего в две-три строки, отразить все
этапы мирового развития, от первичной звездной «пыли» до человеческого
сознания.
«Наивный» реализм цветов у Аристотеля, их
субъективация Декартом и реабилитация – ре-объективация Гегелем. У нашего
автора: «Желтый – самый мощный из цветовых растворителей. Желтый способен
растворять все другие цвета, даже самый неподатливый, черный, из которого он
создает коричневый».
Сын англоязычного острова Маврикия, потомок
обосновавшихся еще при Наполеоне французов; сохранивший, как сокровище, родной
язык, а в середине прошлого века поразивший весь цвет французской интеллигенции
своим «Чувством пластичности».
Нечитаемо (до конца… в один присест) и –
«непереводимо» (чуть ли не триста плотных страниц – порядка трех тысяч коротень-ких, короче моих, – «миниатюр»)…
«Эстетическое», или
этимологически, «чувственное»: отнюдь не обманчивое (как у Декарта – хотя кто
станет отрицать, что глаз представляет нам землю плоской, солнце – кружащимся
вокруг нас и железнодорожную платформу – от нас уплывающей), – как начинал
догадываться Кант, уже понимание, уже знание, но знание «интуитивное»,
непосредственное, без всей этой (бесконечной, как только даем ей начаться)
серии предпосылок, выводов, умозаключений, с помощью которых неискушенный ум до чего-то таки, как археолог до скелетов и
оснований зданий, докапывается, а искусство – куда отныне перекочевало понятие
«эстетики» – составляет сегодня самоё средоточие «истины» – единственной,
которая жизненно (не только умственно) нас может интересовать.
«Ко-личество» – читай: «со-личество» –
со-присутствие с лицезрящими нас – бог весть какими –
«единичными образованиями», «качество» же (лат. qual, заложенное Бёме в
основании своей философской системы) – от слова «как» (кал – на греческом,
армянском) – сводит все эти будто самостоятельные «индивидуальности» к
безличной кашице – жиже, интересующей разве что наш аппетит: «какой» – это, в
первую очередь, «не плохой ли – тухлый, ядовитый»?..
И как наука начинается со страха (огонь, гром и
молния…), а философия – с «ничто», так и первое
«качественное» восприятие начинается с дурного – запаха, вкуса, ощущения,
а чувство прекрасного –
соответственно, с худого – откуда и «художество»…
Дело жизни «простых смертных» – всех тех, в ком мы
себя в упор не узнаем, это строить – власть имущим сначала, а в перспективе нам
всем – человеческие условия существования: дворцы – царские, потом пионерские; прокладывать дороги, разбивать сады, парки, скверы, развивать
всевозможные сети сообщения – все самое насущное и призванное долго служить, в
отличие от «изящных» искусств, строящихся на «песке» наиболее доступных
(недорогих) и хрупких материалов: бумага, холст, бронза (которую можно в любой
момент сплавить на колокол или пушку)…
Мое «русское писание» – переводы
с «идиотического» – идиоматического «родного» моего языка на устоявшийся (в
стране, чуть не написал – в стороне…) – русский.
Для Хайдеггера, великого Этимолога перед Всевышним, быть –
это обитать (иметь кров) – в «умеренном» климате Европы это не так
просто.
Хайдеггер в совершенстве владел
родным немецким, древне-греческим, латынью, но, видимо, обошел своим
любопытством армянский, где «быть» – это «иметь радость» (довольство,
удовольствие…); не может «радость» ограничиваться стенами дома, будь то и
царский дворец.
Радость возврата домой (Одиссея), но и радость –
отправления.
Есть ли у «детища»
уменьшительное, пусть даже без ласкательного: когда в книге от силы
сотня-полторы (и то – неплотных) страниц?
Связывают музыку Вагнера – революционную, по
сравнению со всей предшествующей, одни – с влиянием Берлиоза, другие – Листа…
Читая полвека после учебы в лицее – Гюго «Спящего
Вооза», строфу – спасибо тебе, Фабрис! – на которую особенно намекал уже
Флобер:
L’ombre était nuptiale, auguste et solennelle
Les anges y volaient sans doute obscurément
Car on voyait passer dans la nuit, par moment
Quelque chose de bleu qui paraissait une aile
И ночь была – как ночь таинственного брака;
Летящих ангелов в ней узнавался след:
Казалось иногда – голубоватый свет,
Похожий на крыло, выскальзывал из мрака.
– и другие такие же «революционные» – доселе
неслыханные стихи (разве что у Шекспира, Данте или Гомера) – в особенности, из
«Созерцаний» –
Et l’on voit tressaillir, épars dans les ramées
Le vague arrachement des tremblantes fumées
– хочется видеть в них подлинный источник этой
новой, «переломной» музыки – без ритма, без мелодии – предвещающей Шёнберга и
др.
…Я все расшевелил и без пафоса ни позы
Высокопарный стих бросил черным псам прозы
Тональность в музыке, или ее качественность;
атональность – «демократизация» – и переход от Моцартов, Бахов, Бетховенов к безличной – безразличной – количественности «современной
музыки».
Деверю – доверяют? Лист и – Вагнер.
Музыка – лучи света в ночи – последняя часть
незаконченной Девятой Брукнера – в пучке льющегося в окно лунного света.
Спросонья 7 ноября 2017: «История,
революции, перевороты – совершаются преимущественно ночью… но наутро ночь не
сменяется днем, а длится – годы, десятилетия, иной раз века».
Не очень удачное русское «государство» – слишком
длинное (по сравнению с западными «штатами») для обозначения чего-то, что
просто стоит (с ударением на конечный слог, хотя и стóит
тоже – миллионных жертв на алтаре гоббсовского – о, Платон современности! – Левиафана), да и подразумевающее некоего – «государя»!..
«Счастье», отныне это – не
чугун, не сталь, словом, не материя, а энергия; не в плотности, а в
воздушности, в чем и, думаю, весь интерес воздушных же, как мои, – миниатюр.
Пруст (из Le Temps retrouvé): «На самом
деле, читатель, читая, выступает не иначе, как читателем самого себя.
Произведение представляет собой лишь некоего рода оптический инструмент,
даруемый автором, дабы позволить ему узреть о себе то, что без этой книги он
мог бы и не узнать».
Библиотека: мебель, без которой комната не совсем
уютна, комфортна, обитаема…
Даже еще не владея английским, в Калипсо особо
воспринималась фонетика «липс».
«Высокий» – тот, что высится, висит – провисает
над нами?
Лишь год спустя после первого
знакомства с Кайё и его побережьем доходит, почему его называют Опаловым:
сегодня, 1-го ноября, День всех святых, – солнце и, идя по гальке вдоль берега
(убрали на зиму дощатую дорожку), захватывала эта прозрачность голубизны вод –
без каких-либо зеленоватых или иных включений, и долго не удавалось найти имя
этому впервые здесь встречаемому оттенку моря – чаще всего серого, порой чернильного, и
вспомнился, наконец, – опал.
Видимо, редчайшее морское зрелище; иначе, как
объяснить присуждение – присвоение названия этому отрезку – от Бухты Соммы до
бельгийской границы?
Лазурный – на юге, Опаловый – здесь.
Несравненно легче дышится («свободнее») – теперь,
когда разъехались редкие отдыхающие (не забывая наших собственных школяров), а
тут еще дождь – ни духа людского на протяжении четырех километров прогулки.
А уже в шесть – тьма кромешная, лишь светятся
неоны казино: MACHINES A SOUS – JACK POT.
IV
Умереть – просто так, ни про что, – не попытавшись
даже пасть героической смертью в какой-нибудь войне – за Болгарию или что-нибудь
такое!.. «В сердце страны», Дж. М. Кутси (Coetzee).
Прощать и – упрощать жизнь – себе и окружению.
Не забывать аспект смешения в изначальном хаосе,
запутанности всего со всем, и – конечного выхода из «лабиринта» чистенького,
как стеклышко? – Тезея-человека.
Как только мысли требуется более одного-двух
предложений (двадцать слов) – язык начинает коснеть, изменять – путается, и
нужна удесятеренная мобилизация всех умственных и жизненных ресурсов.
В пьянстве люди ищут забвения от неудавшейся
жизни, в писательстве – круче (а вот не короче…) – от самого существования.
Искусство – не мастерство, а то,
что «вкусно»: момент «потребления» опережает момент творчества (автор
предлагает, публика – располагает).
Архитектура: красота повседневности, не требующая
к себе особого внимания, – в отличие от чтения и даже более «пассивного» – кино
или музыки.
Царица искусств… свысока нас (муравьев на
тротуарах) разглядывающая.
На балконе – «мешающее обстоятельство» луны,
полной и – ослепительней уличного освещения (рассвет).
Говорят: «Мы – жители одной планеты, общей
колыбели человечества», а еще в древности некто особенно внимательный отмечал,
что «невозможно войти дважды в одну и ту же реку»…
Где я сейчас? – Восемь утра; по ту сторону
Атлантики – час ночи; я встаю, они – ложатся. Можно ли утверждать, что парижане
и ньюйоркцы – жители «одного мира»?
Прекрасной может быть бабочка, но может ли быть
прекрасной гусеница – в глазах коллекционера бабочек?
Говорим на одном языке, пишем – каждый на своем.
Искусство – это когда вы попали
(волею случая), как Маленький принц, на крохотную планетку и, чтоб чем-то себя
занять, рисуете – одну, вторую овечку, потом еще животных, растения, цветы – и
все то, чего нет и не может быть на такой крошечной территории, разве что
благодаря вам и полету – о, Сент-Экзюпери! – вашей самоотвержен-ной фантазии.
У поэта (для детей) попал на глубокие
(для детей):
Avec des comme
С помощью «будто»,
Avec des si
С помощью «если»,
Naissent des fleurs
Рождаются розы
De poésie
Поэзии
(Michel Beau)
Хочу подвести итог моему отношению к стихам и
прихожу к выводу или, скорее, осознаю («вспоминаю», как поправил бы меня
философ), что никогда их не любил (как Понж – из-за их слишком нескрываемой «сфабрикованности»)…
Упала окончательно в моих глазах вся наша
«западная» лирика – со дня, когда попалось на глаза первое хайку.
Страх философии: невзначай узнать что-то, что
поставит под вопрос все наше существование.
Главное в книге – чтоб она у нас была – под боком,
на полке, под рукой…
Литература – умение переносить мысль на бумагу…
Искусство чертежника?
Не каждому дано – довести «нить» до читателя, не
оборвав на полпути, – от сознания до ручки и от начала до конца – фразы,
периода, строфы…
Житель Вены – венец (во множественном
– венцы)?.. Тут-то корректоры и оправдывают свое назначение, ставя
куда надо ударения.
Не знаю, есть ли что-либо от собственно искусства
– в «искусстве фотографии», но есть в искусстве, несомненно, что-то из того,
что вплотную сближает фотографию с искусством: момент неповтори-мости,
подмечаемый и налету схватываемый (предвосхищаемый?) – того, что воочию перед
нами может случиться, – как кролик в шляпе фокусника.
Счастье зачастую длится всего час.
Подобно засыпанию землей покойника – постепенный
затор сосудов, проходов, путей – словом, засыпание…
Есть ли объективные, физиологические –
космологические – причины тому, как, например (из разных опер), Поль Валери, а
ближе к нам – Амели Нотомб – заставляли себя просыпаться в четыре ночи, и
почему самые пронзительные прозрения будят меня самого близко к четырем?
Ошибка в выборе слова – трубит, как фальшивая
нота.
Если бы жизнь была так уж «бесценна», стали бы
индусы – древнейшее из племен на земле – так страшиться перевоплощений!..
Тишина – в
том далекого детства доме, где еще не было ни телевизора, ни даже радио:
тишина, которую можно было «резать ножом», – как говорят французы.
Фейерверк… В который раз осеняет, что это,
пожалуй, самое «светское» – нерелигиозное культовое действо, где человек
впервые демонстрирует – воочию и во всеуслышание – свое над всем и вся
Превосходительство.
Изначально у автора волевой подход к литературе,
он не любит – боготворит ее, а потому никогда она его не будет, несмотря ни на
какие, казалось бы, к человеку несомненные знаки расположения.
Как асимптотическое ничто кончика иглы горного
пика – не-приметное исчезновение из памяти моментов
текущей актуальности…
Все то вечно – что не исчезает перед нами буквально на
глазах…
Писательство как избавление от чего-то, от чего чешется/зудит, – или от тяжести (но не в груди – на руках и
плечах, как у грузчика).
Парадокс: с каждым шагом, чем выше в гору – тем
легче.
Что-то красное сквозь зелень (машина) – ранящее
глаз и что-то еще в груди…
Что может значить напевание себе – спросонья –
колыбельной… Осень – сезон убыли всего, расставаний, последних прощаний…
Святослав Рихтер – последние аккорды сонаты Листа
(Карнеги- холл, 1965)…
Париж