Поэт Д. Бобышев
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 289, 2017
И лучом не мнимо и не мимо:
прямо из – озонных дыр бул щыл –
убещуром в глаз разит Эль Ниньо,
движитель тайновраждебных сил.
Д. Бобышев. «Эль Ниньо»
Давай-ка разыграем осень…
Это ж вовсе
недолго будет в желтых листьях длиться,
и в красных ягодах, и в белых ягодицах,
и фиолетовых носах.
Я их комедию пупырчато писах.
Д. Бобышев. «Тыквенная комедия»
В издательстве «Литературный европеец» (Германия, 2017) вышла поэтическая книга Дмитрия Бобышева «Чувство огромности», что сразу привлекло внимание, поскольку хронологически последней в его библиографии была проза «Человекотекст, книга вторая» 2008 года, а поэтический сборник «Ода воздухоплаванию. Стихи последних лет» – издание 2007-го, то есть десятилетней давности. Иными словами, Дмитрий Бобышев своих читателей книгами не балует и каждая, что называется, на вес золота.
«Чувство огромности» – сборник, в котором опубликованы стихотворения разных лет. Но это чувство Огромности – определяющее в каждой поэме, стихотворении, строфе. В конечном итоге, Огромность – смыслообразующая доминанта всей творческой биографии Бобышева, начавшейся в середине1950-х. Виктор Кривулин в эссе, посвященном 60-летию Бобышева, писал: «…1966 год в Ленинграде прошел для меня и для поэтов моего поколения под знаком первой официальной публикации стихов Бобышева. В альманахе ‘Молодой Ленинград’ было впервые за полвека напечатано по-настоящему петербургское стихотворение – ‘Львиный мост’ («Крылатый лев сидит с крылатым львом…»). Его появление означало для нас надежду на конец позорного ленинградского периода литературы. Начиналась новая эпоха – эпоха уже не советской, а новой русской поэзии, это стало очевидным именно благодаря стихам Бобышева»1.
Более 50 лет назад казалось, что одической музе Бобышева, его необарочной поэтике в окружении барочной лепнины ленинградских дворцов и мостов все подвластно, и мировая слава даже несколько заждалась в ожидании его выхода на авансцену. Он органично вошел в ленинградскую «вторую культуру» 1960-х, о чем и пишет Криву-лин. Его стихи расходились в машинописи, их переписывали вручную, наряду с текстами Бродского; Анна Ахматова посвятила Бобышеву едва ли не лучшее из поздних своих стихотворений и как-то заметила, отвечая Бродскому, который утверждал, что в его стихах главное – метафизика, а в стихах Бобышева – совесть: «В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это – поэзия»2. Даже в печально известном фельетоне «Окололитературный трутень», опубликованном в ленинградской «вечерке», приведенные в качестве примеров стихи Бродского оказались стихотворениями Бобышева.
Все словно благоволило Дмитрию Васильевичу, но ряд внешних обстоятельств в немалой степени привел к тому, что Бобышев сегодня – один из самых недооцененных значительных поэтов своего поколения. В том же квартете «ахматовских сирот» (ныне устоявшаяся крылема вышла из стихотворения Бобышева «Все четверо» 1971 года: «…заходят Ося, Толя, Женя, Дима / ахматовскими сиротами в ряд»), Ося стал Нобелевским лауреатом, Женя – лауреатом репутационной российской премии «Поэт» со значком почета «Учитель Бродского», который сам же Бродский и нацепил; а уязвленный и обойденный поэтическим триумфом Толя, побывав литературным секретарем Ахматовой, издал уйму замечательных поэтических и прозаических книг, включая единственную в своем роде «Роман с ‘Самоваром’» – о легендарном манхэттенском ресторане «Самовар», совладельцами которого, вместе с искусствоведом и переводчиком Романом Капланом, были Иосиф Бродский и Михаил Барышников.
С другой стороны, от Ахматовой досталось Бобышеву, Бродскому и Найману по «Розе» – «Пятой», «Последней» и «Запретной», а для Рейна даже рододендрона не нашлось. Да, Найман еще произнес: «Я никогда не жил в Петербурге – я жил только в Ленинграде»3,– тем самым сразу и со скоростью света удалившись от Димы, который себя называет «петербургский стихотворец, живущий в Америке»4.
В книге Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским», Бродский проводит параллель между их четверкой и четверкой Золотого века: «Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо играл роль Баратынского». По сути, без малого полтора века спустя, «Баратынский» подмял под себя коллег-поэтов, равно как Пушкин в исторической ретроспективе – своих лицейских друзей плюс Вяземского. Понадобилось немногим больше ста лет после смерти князя, чтобы, перечтя его и заслонившись прошедшими эпохами от «солнца русской поэзии», увидеть Вяземского как одного из самых значимых поэтов XIX столетия – благодаря, к примеру, эпохальному исследованию Владимира Перельмутера «Звезда разрозненной плеяды!..»
Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не Бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы.
Д. Бобышев. «Последнему»
Сколько эпох понадобится, чтобы Рейна, Наймана и Бобышева перестали рассматривать в связке с Бродским, по отношению к Бродскому, в зависимости от Бродского? Причем самым уязвимым в этом списке оказался Бобышев: после известных событий внутри любовного треугольника (вот уж, поистине, «три Б» русской литературы: Бродский-Басманова-Бобышев), он был предан анафеме армией поклонников Нобелевского лауреата, а в иммигрантской творческой среде не замечать Бобышева или выступать против него стало выгодно, поскольку таким образом подчеркивалась лояльность и преданность всесильному в литературе и влиятельному Иосифу Александровичу. Многочисленные, разумно артикулированные разъяснения по этому поводу самого Бобышева воспринимались, в основном, как извинительные оправдания, и не в состоянии были исправить бестактно-обличительного по отношению к нему дискурса.
В цитируемом сравнении из книги С. Волкова нельзя не отметить ход Бродского, лежащий на поверхности. Ведь известны слова Пушкина в письме Плетневу: «…никто на свете не был мне ближе Дельвига». Как бы ни мил был Баратынский, понятно, что среди ленинградских друзей-поэтов, тем более разоткровенничавшись в 1980-х перед Волковым, Бродский себя ощущал par excellence гораздо выше по сложившемуся масскультовому рангу, то есть Пушки-ным. И если постороннему взгляду сравнение Бобышева с Дельвигом в этом контексте могло показаться едва ли не признанием в любви, то любой инсайдер, знакомый с реальным положение вещей, не мог не увидеть в проведенной параллели продуманного коварства, рассчитанного на понимающего читателя. «В багрец и золото одетая Лиса,» – не без причины, видимо, называл Бродского соперник-визави его юности.
Бродский не мог простить ни измены, как он считал, Марины Басмановой, ни предательства, как он это видел, своего друга-дельвига-противника. Поэтому, очевидно, во время единственного телефонного разговора в годы проживания их обоих в Америке, на вопрос Бродского, может ли он Бобышеву помочь, последний благоразумно от помощи отказался – при таком помощнике никакой враг не нужен. (Примеры Василия Аксенова и Саши Соколова были достаточно красноречивы и показательны.)
…Вот и гляди в оба глаза на мокрые волглые глади:
чахлые сосны, коряга застряла как хряк,
да лесопилка сырая вся чиркает сзади;
в кучу слежались опилки, и будка на складе
в серых подтеках глядит – отвернись от меня, Бога ради!
Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!
Д. Бобышев, «Любой предлог» («Венера в луже»)
В 1979 году Дмитрий Бобышев женится на американской гражданке русского происхождения. Первые годы иммиграции он, закончивший Ленинградский технологический институт и трудившийся советским инженером по химическому оборудованию, работает чертежником, а затем инженером в электронной фирме. После чего начинает преподавательскую деятельность в Висконсинском университете (1982), а в 1985-м переезжает в город Урбана-Шампейн (штат Илли-нойс), где читает лекции по русской литературе и русскому языку. С 1994 года Бобышев – профессор Иллинойского университета.
Если посчитать, то первые сорок три года своей жизни он провел в СССР, а в 2019 году исполнится ровно сорок лет, дай Бог здоровья, пребывания Бобышева в США. Не Джеймс Джойс, который вне родного ирландского отечества провел почти всю жизнь – скорее Марина Цветаева, что вполне достаточно для развития темы «поэт в изгнании». И эту тему гораздо интересней разрабатывать, поскольку она уже связана с очевидной дихотомией «ахматовских сирот», а не с их хрестоматийной общностью; и до нее не дотягивается карающая рука «бродсковедения», поскольку годами оно пережевывало банальный сюжет измены-адюльтера, Бобышевым категорически отрицаемый, и никакой свежей подпитки не получало.
Именно в США Бобышев занял в русской поэзии то уникальное место, к которому еще будут прицениваться – от «оценка» – литературоведы десятилетиями. Такое впечатление, что Бобышева, словно для передачи эстафеты, ждали в США ведущие поэты иммиграции – Игорь Чиннов, которого Г. Адамович считал первым поэтом после смерти Георгия Иванова, Юрий Иваск и Иван Елагин. Ведь то, что литературовед и критик Марк Слоним написал об одном из них: «Сила Чиннова в сочетании лирики и гротеска, в замысловатых языковых находках, в звучной меткости аллитераций, ассонансов и полных рифм, в неожиданности сравнений, в избыточности языка и метафор, и в остроумии пародий,»5 – оказалось естественно приложимо не только к Иваску и Елагину, но и к Бобышеву.
Как хорошо, что люди мы, а не
Бактерии в кишечнике шакала,
Не паразиты в пищеводе крысы –
И видим звезды крупные в окне,
Тосканский городок, огни вокзала
И темные ночные кипарисы.
И. Чиннов
Все еще трудно представить, что история современной русской словесности практически обошла вниманием этих поэтов: выходца из «Парижской ноты» (а, «Парижская нота», помним-помним! оживится среднестатистический читатель) и полностью изменившего в США свой стиль Чиннова; интонационно близкого изначально к той же «ноте» друга Чиннова, одного из первых цветаеведов Юрия Иваска, обозначившего в Америке свою творческую манеру как «необарокко» – эту традицию, собственно, и продолжает Дмитрий Бобышев, ставший инициатором нескольких посмертных публикаций Иваска, похороненного в Амхерсте, на родине Эмили Дикинсон; и Елагина, с ключевыми для его поэтики словами «во времени, а не в пространстве» (стихотворение «Наплыв»), с «гамбургским счетом» по отношению к своей эпохе.
Елагин с убийственной невозмутимостью дал ей характеристику, равной которой не сразу найти в русской поэтике:
Еще жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.
Вероятно, на пенсию вышел.
Живет на покое
И дело привычное бросил.
Ну, а если он умер –
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.
Верно, тоже на пенсию вышел.
А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.
Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.
Может быть, конвоир еще жив,
Что отца выводил на расстрел.
Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.
Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.
И. Елагин. «Амнистия»
И рядом, у того же Елагина – «Ваш дом – он весь в зеленых пасмах, / С лесной чащобою в родстве, / И подымает солнце на смех / Прореху каждую в листве», «Я блаженствую, я разомлел. / Моя очередь жить на земле», «Завязка баллады моей коротка: / В лифте злодей удушил старика» (по ОБЭРИУтски летально и четко), «Брошу в церковь динамит, / Стану сразу знаменит!» (актуально, современно звучит и в наши дни), «Сурово и важно / Ветки скрипят на весу. / Как деревьям не страшно / Ночью одним в лесу?»…
Юрий Иваск видел себя продолжателем традиции Державина, что не только одическая пышность и риторический пафос. В этой же традиции – известная рефлексия по древнескандинаскому стиху, характерной особенностью которого является специфическая аллитерация, то есть подбор слов, начинающихся с одинаково звучащих согласных или гласных; это еще и поэтические маркетри в виде церковнославянской и народной речи, где поэт достигает удивительной пластики и легкости в одних стихотворениях, а в других становится неузнаваемым по своей тяжести. И, конечно, анакреонтическое, витальное начало с эротическим драйвом – что в случае Державина особо проявилось в его творческом периоде времен царствования Павла I.
Все перечисленные выше характеристики применимы и к поэтике Дмитрия Бобышева.
Пока молчат разрытые глубины,
я дам слова, а ты, что прореку,
все повтори за мной: «Ты мой любимый.
Я – кровь твоя. Сквозь сердце я теку.
Я омываю дни твои и мысли.
И там, где недра дыбятся, как высь,
где в ядрах мрака ярый свет явился,
там жизни наши до смерти срослись».
Д. Бобышев. «Держись меня»
По приезде в Нью-Йорк в 1989 году в русском отделе Публичной библиотеки на манхэттенской 53-й улице я в первый свой поход выбрал среди прочих книг «Звери св. Антония» с шемякинскими суккубами и инкубами на блекло-синей глянцевой обложке. Это было первое мое знакомство с текстами Бобышева, которого до этого не читал. «Библиотеческое» – воспользуюсь его определением.
Уже много лет спустя я наткнулся на воспоминания Бобышева о том, как зарождалась эта книга: «…первое слово нашлось – искушение. Искушение – кого? – святого Антония, конечно, – и, конечно же, босховского, в первую очередь… Искушение – чем? – не эротическими же соблазнами (хотя ими тоже), но страхом, жаром массивной плоти и, наоборот, ее исчезающей иллюзорностью, безумием абсурда и – равным образом – логического умствования, сюром, ужасом от черного колодца в самом себе, – то есть всем, что отвлекает святого от его молитвенного подвига. – Явилось и второе слово – бестиарий, галерея фантастических зверей, полумифических чудовищ, которые овладевали мозгом не только нильского аскета, но и умами его современников. А что, если соединить обе средневековые легенды в одно? Это и будет тот текст, от которого Шемякину не отвернуться, который и будет он сам!»6.
В вечер первого моего прочтения «Искушения» мне явились существа из тех, которые, видимо, и беседовали с людьми две тысячи лет назад во дворце китайского императора Линг Ти династии Хан – похожие не на монстров из средневековых бестиариев, а скорее на невиданных зверей, чьи следы казались готической клинописью в тезаурусе, рулонно раскатывающимся неземным пейзажем. Как в «Пантере»: «Какая чуткость, мощь! / Курчав лобок, – / особенно когда он первым потом пышет… / Особенно когда не первая любовь, / но: опыт у любви любовей бывших…»
В «Змее»: «Не видящие неба, / невидимо / шуршащие в траве, / шипящие щавелево из ямы, / как их ни бей по плоской голове. / Мы все их жертвы: авели, адамы…»
В «Пожирании Мамонта»: «Смерть, конечно, строитель. / Но: / худо ли, бедно ли, – можно так жить…/ Юшку сбраживать, пить, / в ритмы бабахать, / в – тазы, / в – челюстя, / в – черепахи, / в свои же, / свои черепа, / напролом, / наконец.»
В «Грифонах и гибридах»: «В уме такое копошится (как бы робко), / во чреве черепа прозрачное растет / настойчиво настолько, / что кость, картонная коробка, / хотела б вытряхнуть из-подо лба / живой и жирный ‘торт’».
Любопытно, что «череп» – характерный мем, из высокочастотных в стихосложении Бобышева. Если «Звери св. Антония» – это книга 1989 года, то в раскрытом передо мной последнем бобышевском сборнике «Чувство огромности» явление «черепа» предсказуемо, как в обращении Гамлета к Горацио. Как и в случае с Йориком, череп в стихотворениях Бобышева – символ смерти, осознание скоротечности человеческой жизни. Это символ горькой правды о времени, которое разрушает и умервщляет всё: «и мыслящие черепа размалывает на погибель» («Зияния»), «Не вечер: череп дня…» («Ночь Иллинойская»), «…а череп выпит, пуст…» («Затмение»), «превращается с другими / головами в череп общий» («Небесные врата»), «беспомощно забился в череп разум» («Обнаженная»), «живые черепа и котелки для пищи» («Города»)…
И все же, если рассматривать лексему черепа в общем контексте поэзии Бобышева-эстета, нельзя не вспомнить выдающуюся композицию «In Voluptas Mors», изваянную в 1951 году Сальвадором Дали совместно с Филиппом Хальсманом. Она оставлена вечности в виде фотографии: семь обнаженных гибких женских тел сплетены так, что пространства между ними образуют зияния черепа, а общий контур – сам артефакт черепа и есть. Здесь, кроме внятной эротической составляющей, прослеживается идея нескольких буддийских сект, которые используют человеческие черепа как амулет, постоянно напоминающий им о том, что жизнь священна; да и древних кельтов – те считали, что череп хранит в себе бессмертную душу человека.
Череп, как хранилище бессмертия, хотя пугающая его пустота свидетельствует, якобы, о противоположном – оставленном, не-сущем. Читая тексты Бобышева, создается впечатление, что образ полого черепа необходим автору еще и для баланса по отношению к его насыщенным барочным строкам, нередко избыточным своей витальностью, энергетической живописностью поэтического кода, жизненностью, истекающей любовным соком. Словно на одной чаше весов, как и положено, торжествующий Танатос, а на другой – кипящий страстями, возбужденный Эрос:
И в тот, ex machina, момент
выходит Вождь
(умри, заткнись, аплодисмент,
даешь
лишь тишь, да бухи бубна,
да барабана дробь, нет – дрожь)
Не дух, не человек –
Иллайнавек.
Д. Бобышев. «Тень Иллайновека»
Антоним («Антоний»?) к бытию и существованию – череп. При том, что старший кузен его – ноль: «А дальше – ты (как сами вы же и решили) / развоплотишься в ноль» («Небесные врата»); «Много наших уже полегло там, / на подходах к Нулю.» («Подметное письмо»). Однако и ноль у Бобышева – не точка заморозки жизни, а предвестие ряда нулей, тяга единственного числа к множеству и бесконечности (включая и «дурную бесконечность» Гегеля). Здесь нетрудно уловить известную традицию: «Светлой болью и молью нулей» – об эфире «десятичноозначенном» в «Стихах о неизвестном солдате» Мандельштама, где под многими нулями подразумевается 300 000 км/с, скорость света; или «О безглазый, очкастый / Лакированный нуль!» у Цветаевой в «Оде пешего хода», когда нули, что понятно, – это и пустые глазницы черепа, который пепельницей приспособился к жизни, либо лакированной вещицей на рабочем столе, комоде, а то и в виде скульптур керамиста Александра Нея, чьи орнаменты на камне и кости выглядят знаками инопланетной письменности. Кстати, есть ведь черепа и хрустальные, которые достались, по легенде, человечеству от инопланетян.
И туго целясь – за срединным лугом –
в дичь дисциплин, карьер, литератур,
герла чумная – бестетивным луком
пускает стрел отсутствие: ату!
Д. Бобышев. «Университетская богиня»
Футуристический жест сознательной бессмыслицы у реально инопланетной «герлы чумной» превращается – чем не убещур, оживший столетие спустя, – еще и в отсутствие физических перемещений, в ноль-движение или в движение при таких высоких скоростях с массой нулей, когда глаз отметить его уже не в состоянии. Культуролог Михаил Эпштейн в рассуждениях по поводу хрестоматийной строки «Дыр бул щыл убещур» Алексея Крученых сообщает: «Слово «убещур» включает в себя две полуморфемы: убе(ждать) и (пра)щур. В этом втором слоге звучат также «ящер» и «ящур» – нечто древнее, звериное, ископаемое. Убещур – это хищное мыслечудовище, рыщущее среди нас, охотник за нашими головами. Убеждает, «убещает», увещевает. Возвращается в свою берлогу с добычей многих голов и вылизывает их мозг»7.
Вылизывает, языком лакируя поверхности черепа. Со всеми соответствующими библейскими коннотациями. И если необарокко – это палимпсест, где под футуристической заумью скрывается «чудище обло» из «Телемахиды» Тредиаковского, а под ним – колоколами звучит «глагол времен и звон металла», чей «страшный глас» смущал Державина, то надо отметить, что с поэтической интонацией такого свойства нечасто встречаешься. Мало того, мы попадаем в мир таких звуков, масштабов и количеств, что не всякий прищур-ящер-ящур способен его охватить, освоить, пережить.
Как в альпинистской связке, цепочка «Державин-Иваск-Бобы-шев» была бы неполной, не упомяни мы Алексея Парщикова. Кстати, Бобышев с Парщиковым сочетаются даже в названиях написанных ими этапных произведений – у метареалиста Парщикова это поэма «Дирижабли»:
где галереи тихих дирижаблей, еще не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключенным телефоном я слушаю сквозь плющ
пустынную сову,
У Бобышева – сборник «Ода воздухоплаванию»:
То – над листвой орехов и платанов,
поверх читален, спален-дормитор,
и яр, и сюр, голубизну глотая,
плывет – на четверть неба помидор.
С куста ль сорвался, вдув охапкой воздух,
пузатый – так, что даже слышен хруст,
и хвост зеленый не забыв по сходстве
с пунцовым овощем? Каков же куст?
Неожиданна для меня эта перекличка поэтов разных поколений (Парщиков почти на двадцать лет Бобышева моложе), ровно как и пересечение московско-питерских эстетик, обычно сопротивляющихся состыковке. Я никогда не слышал упоминания имени Бобышева в наших разговорах с Парщиковым, да и Бродского он определял как обычного «европейского гения», не особо о нем распространяясь. У Бобышева же в стихах можно найти только упоминание о Нине Искренко – «И словно строка из Искренко, / грозит разорваться» (Шахидка), так что, похоже, с московскими поэтами конца 1970– 1980-х больше ничего у «петербургского стихотворца» не связано (можно в копилку добавить: приведенное выше «Вот и гляди в оба глаза…» просодически вполне соотносимо с ранним Сергеем Гандлевским). Но Парщиков, проводивший свою родословную от Антиоха Кантемира и Григория Сковороды, од Симеона Полоцкого и силлабических виршей Феофана Прокоповича, фотограф-Парщиков с его оптикой в виде широкофокусного объектива и выставленной экспозицией, рассчитанной на световые годы, с четырехмерными городами-мегаполисами и мирами, которые он конструировал, соревнуясь с Творцом:
В доме снеди росли, и готовился пир, так распорядился Мазепа,
третий день во дворце блюда стояли, и уже менялся их запах,
мычали коты от обжорства и неподвижно пересекали залы; дичая,
псы задыхались от пищи, под лавками каменели, треща хрящами,
рыбы лежали – пока их усыпляли, они подметали хвостами двор,
зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал узвар,
тысячи щековин солёных, мочёные губы, галушки из рыбных филе,
луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой мгле;
А. Парщиков. «Я жил на поле Полтавской»
– этот раблезианско-заболоцко-метаметафорический Парщиков удивительно совпадает с Дмитрием Бобышевым, чья поэтика – «причудливая», «странная», «склонная к излишествам» – без, казалось бы, особых усилий преодолевает дистанцию между доломоносовской силлабикой, державинским классицизмом (с продолжающимся и по сей день спором между «арзамасовцами» и «беседовцами»), век спустя – «Серапионовыми братьями» и тем же Николаем Заболоцким:
Обрызган пырсью льда, курчавится латук;
пучками рдятся бело-пыпочки редиски;
темнозелено-жгуч, и злющ, и связан: лук…
Не оду – ты, а сам: родился…
Не вини-козыри, но кстати о вине…
Всё серебро в Шабли, а золотишко – в Рейне:
калифорнийская лоза, она вполне…
Сама ползет в стихотворенье.
Как с нею хороши: креветок нежный хрящ
и жирных устриц слизь, что спрыснута лимоном;
с кедровым ядрышком форель: пожар хрустящ,
а мякоть – с розовым изломом.
Там пальмовы сердца секутся на куски:
где спаржи пук – Шекспир, а Пруст – ростки фасоли;
и Джойсом артишок: то иглит лепестки,
то с маринадом расфасован.
Вот лазает в воде чудовищный омар,
а скинут с кипятка, зане прекрасен витязь,
что – красен, и в броне. Крушите, стар и мал,
с топленым маслом насладитесь!…
Д. Бобышев. «Жизнь Урбанская»
Это цитата из «Чувства огромности». Но есть в нем еще один вектор, немаловажный, видимо, для автора-составителя. «Чувство огромности» – «американский сборник», поскольку основной корпус стихов – об Америке, о ее глубинке, но не фермерско-фростовской, конечно, а профессорско-университетской; и о главном мегаполисе страны – Нью-Йорке. Здесь Бобышев явно вступает в полемику, что иногда в его поэзии случается, с Бродским, который считал, что писать о Нью-Йорке по силам разве что Супермену, если бы тот сочинял стихи.
Бобышев предлагает читателю диалог Города с поэтом – и это однозначно вписывается по эпическому размаху и лирическому переживанию в канонический список the City, начиная от «Crossing the Brooklyn Ferry» Уитмена, «Моста» Крейна, «Поэта в Нью-Йорке» Лорки, городских стихов мастеров нью-йоркской школы, от Фрэнка О’Хары до Джона Эшбери, и до знакомого русскоязычному читателю «Бруклинского моста» Маяковского.
Рабство отхаркав, ору:
– Здравствуй, Манхаттн!
Дрын копченый, внушительный батька – Мохнатый,
принимай ко двору.
(Реет с нахрапом
яркий матрас на юру:
ночью – звезд, и румяных полос ввечеру
он от пуза нахапал.)
Крепкий подножный утес
выпер наружу.
Нерушимую стать мускулисто напружив,
будь на месте, как врос,
каменный друже.
Твой чернореберный торс
встал на мусоре Мира в нешуточный рост.
То-то вымахал дюже…
Д. Бобышев. «Звезды и полосы»
В 1930 году основатель «Парижской ноты», поэт-акмеист, литературный критик и переводчик Георгий Адамович дал такое определение «истинной поэзии»: «Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы всё было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти…»8 Темперамент в стилистике Маяковского, оправданный по отношению к Манхэттену, словно сам диктует горожанину Бобышеву строки:
Будь новоселом
и зарифмуй с парой джинс:
– Жри-ка яблоко по черенок, это – жизнь,
червячок ты веселый!
Д. Бобышев. «Звезды и полосы»
Город Большого Яблока, бесспорно, по силам русскому поэту описать – как в равной степени можно не только в нем счастливо жить, но и получать от него удовольствия, бесконечно впечатляться и раздражаться им. В пандан предлагается и тема пищи, даже обжорства, ведь Нью-Йорк – показательный пример общества потребления: «А ядущий да будет ядо́м до отвала!» Здесь «с топленым маслом насладитесь!» – от хот-дога и уличных «претселс» до шедевров кулинарии в лучших, мирового класса, ресторанах. Город потребляет, переваривает, выделяет пищу, деньги, людей, их мечты, и, вполне вероятно, самое ему место среди «Зверей св. Антония» – литературных фантазмах Бобышева, его метафорах и призраках, получивших телесность просто по факту своего рождения в необарочной, из плоти и крови, строке.
Бобышев, собственно, и сам – плоть от барочной плоти, от города Нью-Йорка и страны, которую он метит своими текстами, как зверь – свою территорию. В «Жизни Урбанской», что есть понятный оммаж к «Жизни Званской» Державина, Бобышев без колебаний признается, чем эта американская территория для него стала:
Хорошо: колесить, куда хочется,
словно геммы, глядеть города
(кроме бывшего хмурого Отчества)…
Погулял, и – до дому. Сюда.
Судьба «поэта в изгнании» сложилась удачно, вплоть до того, что изгнания-то поэт, фактически, не замечает. Другое дело, почему так, не по поэтическим заслугам, мало замечают в нынешнем литературном процессе самого поэта? Внешние обстоятельства, повторюсь. Нельзя сказать, чтобы совсем уже Бобышева забыли и пропустили, но есть ощущение, что, как и в печальном стихотворении Чиннова, его не хватает. А если одного или двух поэтов такого уровня литература не «сосчитает», то без них картина актуальной современной поэзии ХХ–XXI веков останется недописанной.
Хотя не критики и литературоведы, к счастью, определяют имена, которые в истории литературы останутся, – это выбор, как известно, пытливых потомков. А в их поэтическое чувство вкуса верится всегда.
Кто может сосчитать морской песок? Весной
Я шел по берегу, устало:
Я точно сосчитал песчинки – до одной.
Но двух песчинок не хватало.
И. Чиннов. «Загадки бытия»
ПРИМЕЧАНИЯ
- Виктор Кривулин. Словесность – родина и ваша, и моя. – Газета «Цирк Олимп», 1996, № 11. URL: https://dbobyshev.files.wordpress.com/2016/07/krivulin_2_11_96.pdf
- Дм. Бобышев. Я здесь. – «Октябрь», 2002, № 11. URL: http://magazines.russ.ru/october/2002/11/bob.html
- Анатолий Найман. Жизнь без рецепта. – Портал Colta. 2014, 8 июля. URL: http://www.colta.ru/articles/specials/3817
- Александр Анечкин. «Славой надо делиться». Интервью с Дм. Бобышевым. – Коммерсант.ru. 18 апреля 2016 г. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2961315
- М. Слоним. Поэзия Игоря Чиннова. – «Новое русское слово», 1973, 6 мая.
- Дм. Бобышев. Человекотекст. Книга 3. – «Семь искусств». 2014, октябрь № 10 (56). URL: http://7iskusstv.com/2014/Nomer10/Bobyshev1.php
- М. Эпштейн. Убещур. Об одной телемаске. – «Сноб». URL: https://snob.ru/profile/27356/blog/108531?v=1464944405
- Г. Адамович. Комментарии. 1967 год. URL: https://7lafa.com/book.php?id= 73332&page=1
Нью-Йорк, 2017