Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 289, 2017
Ираида Легкая. Невидимые нити. –
Москва: Посев, 2016.
Пытаюсь разгадать
название книги стихов Ираиды Легкой «Невидимые нити».
Возможно, поэт пытается найти концы тех нитей, которыми можно было бы связать
опыт жизни, начавшейся, как она говорит, почти в раю, и изгнания из этого рая в
мир, где началась Вторая мировая война. Семья Ираиды (ее отец – о. Иоанн Легкий, настоятель женского
монастыря в Риге) проживала в свободной Латвии, в стране, которая обрела
независимость и сохраняла в себе остатки старой России, в том числе
разнообразие поэтической речи. В сороковом году пришла Советская армия и с ней
ужасы репрессий. Потом пришла немецкая армия, не пощадившая местного населения,
евреев особенно, но сохранившая Церковь. Затем последовал недобровольный отъезд
семьи, скитания беженцев, лагеря перемещенных лиц – со всеми их лишениями,
гимназия в Шлейсгейме под Мюнхеном и отъезд в США в 1949 году.
На корабле Ираиде Легкой исполнилось
семнадцать лет. Собирая свою книгу на даче в Адирондаках,
она показала мне потемневшую тетрадку со стихами, написанными на корабле,
плывшем в Нью-Йорк:
Серые серые волны
Сердце тоской наполнено
Вечер
Моря бездонная пропасть
Мне помянуть Европу
Нечем
Налеты прошли мимо
Того что страстно любимо
Нет
У стенок нашей кабины
Светлый совсем лебединый
Цвет
Все удивительно в
этом стихотворении, его рифмы и ассонансы, свобода формы и, главное, полная
эмоциональная адекватность происходящему у этого юного существа, ребенка войны.
Вот отрывок из той же тетрадки: стихотворение «Сказка», в котором подросток,
переживший войну, не желает огорчать родителей своими чувствами, своим
внутренним миром, сложным и конфликтным:
…Может принц уехал и не вернется обратно
А вдруг разбомбили и его и замок…
Девочка думала что трудно жить
И хотелось уйти и заплакать
Но сидели и смотрели мама с папой
Ждали что она засмеется…
«Невидимые нити» с
прошлым отсылают к «невидимым поэтам»,
обнаруженным недавно в корпусе отечественной поэзии. Это как будто о них
строчки Ираиды Легкой: «Подземная река / детского
языка…»
С детства Ираида знает много стихов наизусть, читает в четыре года,
первый любимый поэт – Лермонтов, потом Гумилев. Свящ.
Иоанн Легкий, страстный библиофил, начинает собирать библиотеку для своей
дочери в детстве, у нее появляется собственный ex libris. Дочь священника, она с детства слышит язык литургии, церковно-славянский.
После смерти отца Ираида попросила меня составить
библиографию его библиотеки для передачи ее в церковь в Гдове,
где он служил во время войны. В его библиотеке, кроме книг сугубо церковных,
оказались прижизненные сборники поэтов парижской ноты. Примерно тогда Ираида отдала мне томики «Малой библиотеки поэта»: Аполлон Григорьев, Плещеев, Языков, Мей,
Фет, Майков, Клюев, Блок, Брюсов, Городецкий и др. Удивительно, как сохранялись
язык и культура в ее доме, и еще более удивительно то, что, пропитавшись этим
языковым богатством, Ираида Легкая оказалась поэтом,
одновременно связанным с традицией и независимым от нее по звуку, форме и
содержанию.
Традиция русской
поэзии подтверждается в книге списком поэтов, из которых Ираида
Легкая берет эпиграфы. Блок, Мандельштам, Ходасевич,
Заболоцкий, Георгий Иванов, Набоков, Поплавский, Чиннов, Елагин, с которым Ираида дружила с юности, как и со многими поэтами второй
волны. При этом она отличается от них. Ей повезло с местом рождения в
той Латвии, которая не соприкоснулась с соцреализмом. (Это еще более ощущается
в латышской поэзии сейчас, четверть века после отложения, когда читаешь эту, по
определению Кафки, «маленькую» литературу). Чтобы закончить с мандельштамовской «упоминательной
клавиатурой», неожиданно было встретить среди эпиграфов этой книги строчку Псоя Короленко «С Богом не чувствуешь зла».
В ранних стихах Ираиды Легкой я слышу присутствие Ахматовой, многие стихи
которой она знает наизусть. Это присутствие не определишь интертекстуальным
способом, оно скорее эмоциональное, исходящее из жизненной позиции и гендерной специфики. Она говорит о себе: «Я – потомок
амазонок». Ахматова начинала с безрифменных стихов,
но потом, возможно бессознательно (полусознательно?), подчинилась влиянию
главенствующего мужского круга поэтов-символистов и, как она писала: читая
Анненского, «поняла, как это надо делать».
В поэзии Ираиды Легкой много природы, погоды,
воздуха, деревьев, дождей, туманов, туч, времен года. И в то же время это поэзия урбанистическая, человека демократической
толпы, жительницы города, с его автобусами, автомобилями, мостами, крышами,
окнами, стенами домов, толпой, которой этой природы не хватает:
Поездка в МанхЭттен
Знаю
Знаю наизусть
Эту грязь и эту грусть
Вез автобус страшный груз
Человеческих зрачков
Сумок платьев башмаков
Перевернуты
вверх дном
Перечеркнуты пером
Белый дом и красный дом
И береза за углом
Дальше – больше
Ввез он нас
В чащу рук и в море глаз
Бросил в полымя огня
В гущу камня в сон стекла
В стихах Ираиды Легкой нет вымысла, ее поэзия экзистенциальна и автобиографична – лирика то есть. В книге аутентично
зарегистрирован процесс переселения в незнакомую страну, вживания в другую
культуру, превращение из беженца в иммигранта. Это еще одна «невидимая
нить». Поэт становится одним из тех
многих, кто открыл для себя Америку и создал ее этно-эпос.
Стихи написаны на русском языке, но они ферментировались разнообразием местной
англо-американской среды, поэзией Запада, мотивами индейцев. Это стихи поэта,
воспитанного модернизмом, с его разом-кнутой
формой и сплавлением «высокого и низкого». Одиннадцать хронологически
тематических частей книги Ираиды Легкой связаны
внутренней логикой, это фрагменты, из которых создается личностный
нарратив. По мере ее взросления стихи теряют
метафоричность романтизма и превращаются в прямую речь, обращенную к конкретным
адресатам ее жизни. Читая ее стихи, вы узнаете человека.
Это город фонтанов
И веселой воды
Завтра встану рано
Поднимусь как дым
Протянусь над парком
Покачаюсь на ветках
Завтра будет жарко
Уже не весна лето
Уже не весна а все же
Ловлю глазами и кожей
Всех на тебя похожих
И нет на тебя похожих
Ираида Легкая, в первом браке Ванделлос,
стала в 1963 году радио- журналистом «Голоса Америки»;
она знакомила слушателей с культурными событиями и новыми книгами, брала
интервью с русскими и американскими писателями и поэтами, переводила стихи. В
книге есть раздел переводов, среди которых стихи Эллиота,
Фроста и др. Вот ее слова, звучавшие в том период:
«…народу вырезали не стыд, а чувство истории…»
В «Голосе» мы и
познакомились. Ираида говорит, что Иосиф Бродский
посоветовал ей: «Обратите внимание на Марину Тёмкину». В
начале 80-х происходили суды над писателями, публиковавшимися в полуофициальном
журнале «Метрополь». Вскоре после этого судили Константина Азадов-ского,
Ирину Ратушинскую и Михаила Мейлаха. Я оказалась
свежим человеком «оттуда» и начала писать для «Голоса». В то время я была очень
неуверена в себе и отчаянно волновалась, у меня не
было положительного опыта отношений с социальной средой (только с личными
друзьями). В тоталитарном социуме было ощущение, что везде висел «кирпич», знак
запрета, из-за чего я, собственно, и уехала. Ираида
приняла меня с первой встречи, мне не пришлось убеждать ее или «доказывать» ей
себя, и я навсегда благодарна за это.
Не помню случая,
чтобы ей не понравился мой текст или чтобы она поправила меня, хотя я думаю,
что я писала не совсем принятым образом. Она понимала и принимала
индивидуальный способ выражения. (Для контраста: когда я
стала работать на «Свободе», меня редактировали сурово, практически меняя
каждое слово без всякой надобности, но то было советское поведение, обычное
неуважение к другому. И гендерная ситуация
играла в этом свою роль, разрешая коллегам поупражняться в силе. Исключением был Сережа Довлатов.) Это о
человеческом, о том, как Ираида Легкая стала частью
моей жизни в Америке.
В кабинете Ираиды на «Голосе» мне нравилось все: фотография, где она
держит на коленях новорожденного внука, телефонные звонки мужу, Борису
Сергеевичу Пушкареву: «Боренька, котлетки в холодильнике». Личное
и публичное не разделялось в этой комнате, и каждодневное не становилось
обыденным. У меня, недавно приехавшей из реальности тотального разделения
индивидуального и социального (попросту говоря, раздвоения личности), это
вызывало восхищение и глубочайшую приязнь. Нас сблизили и походы в греческий
ресторанчик, и разговоры за вином «Рецина» до выхода
в эфир, после которого у меня заплетался язык, и в Вашингтоне решили, что у
меня «ленинградский акцент». Греческий ресторанчик нашел место в ее стихах (с.
42).
Пожалуй, Ираида Легкая-Ванделлос была тем
человеком, вторым после Бродского, благодаря которому я начала жить в Нью-Йорке
психологически комфортно. Но Иосиф Бродский, понятно, был «свой», почти
двоюродный, мальчик из коммуналки, говоривший тогда исключительно на фене. Ираида же была дочерью священника из старой России, такие
люди мне еще не встречались. Мой эмигрантский багаж состоял из семейных и
коллективных травм и, как раньше говорили, культурно-исторических комплексов,
начиная с еврейского. Разница поколений и жизненного
опыта не помешала нашим с Ираидой близким отношениям,
как она говорит, «на другом уровне», описание чего требует жанра мемуарного, не
рецензии на книгу ее стихов.
Я прочитала ее
стихи тогда же, когда стала фрилансером в
«Голосе». «Стихи ее очень
своеобразны…», писал Юрий Терапиано; ему
вторил Семен Карлинский, славист, специалист по
Цветаевой, с которым Ираида переписывалась. В ее стихах
не слышно пресса иерархии «великих» или необходимости оппозиции идеологии
режима и официального языка. Для нее стихосложение – это нормальная
человеческая деятельность, занятие, которым занимаются многие люди. Здесь
уместна мысль Романа Тименчика о Наталье
Горбаневской: «Эти стихи… читателю себя не навязывают».
Стихи Ираиды Легкой поражают точностью ощущения, раскованной
поэтической материей, свободой голоса, не запеленутого
в рифму и не зажатого пунктуацией. Поэт как будто импровизирует, пишет сразу начисто.
Для меня, скептически относящейся к «работе над словом», к «мастерству» и,
особенно, к писанию между строк, к самоцензуре,
читать такие стихи было целебно и вдохновительно.
Стихи Ираиды Легкой близки речи, часто они
состоят как будто из фраз, брошенных на ходу, мимолетных высказываний,
дневниковых записей, спонтанных «почеркушек». При этом им свойственна почти журналистская точность времени и места,
географии и топографии – улицы, дома, температура воздуха и интимность
человеческой жизни. Эти стихи написаны поэтом, равновеликим своей жизни,
знающим о своей преходящести перед лицом Всевышнего и потомков.
В книге «Невидимые
нити» есть автогеография – Нью-Йорк, Патерсон, Нью-Джерси, Вашингтон, Калифорния, Адирондаки, Россия. В стихотворении о первой поездке в
Москву летом 1969 года в качестве корреспондента «Голоса Америка» Ираида Легкая, для которой чувство родины – это островок
прежней России, говорит о сложности взаимоотношений эмигранта с памятью:
…И только в заброшенном монастырском саду
Вдруг останавливаюсь что-то на миг узнавая
И почему-то кирпичный обломок краду…
Ираида начала ездить в Россию регулярно, когда ее муж Борис
Сергеевич Пушкарев, политический деятель, историк и публицист, переехал туда в начале 90-х, чтобы заниматься просветительской и
издательской деятельностью. Тогда Ираида стала писать
стихи о страшной истории России и Церкви, о Власове, о систематическом
уничтожении людей. Ее тропы полны истории: «русские военнопленные», «погибшие»,
«замученные», «раненные», «растрелянные», «камни и
кости», «голодные солдаты», «век пепла век крови». Это ее боль, что страна
предстает как «грубая и грустная / когда-то русская…»
Последний раздел
книги «Между звездами и зверями» написан на даче на севере штата Нью-Йорк. Там
другой мир, там сад и цветы, лес и грибы, звери и птицы, озера и вязание
(разматывание клубков ниток – нити!) пребывают в зеленом блаженстве. Там
присутствуют «…и близкие которых больше нет…» У многих читателей возникнет
чувство близости с автором при прочтении стихотворения-воспоминания о
потерянном рае довоенного детства, посвященного сестре Ираиды
Легкой, Галине:
Я родилась в стране
Которой давно нет…