Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 289, 2017
100 лет русской зарубежной
поэзии. Антология в 4-х тт. / Владимир Батшев –
сост., ред., вступит. статья.
Гершом Киприсчи – общее
ред., идея. Т. 2: «Вторая волна эмиграции». – Франкфурт-на
Майне: «Литературный европеец», – 2017. – 511 с.
В 17-м году XXI века в нашей литературной жизни произошло большое событие: впервые в
Русском Зарубежье вышла антология, представляющая поэтов всех четырех волн
эмиграции: один том на каждую волну. Издана антология за рубежом, в Германии.
Работу над этим изданием можно назвать подвигом. Нашлись двое смелых людей:
Владимир Батшев и Гершом Киприсчи. Они оба задумали, начали и закончили этот
поистине труднейший проект. Я посчитала своим долгом написать рецензию на
второй том, посвященный поэтам второй волны, так как уже десятилетия нахожусь в
их рядах. И со многими была в коллегиально-дружеских
отношениях.
Передо мной книга в
твердой обложке – роскошь для эмигрантского издания. На обложке красивые литеры
названия и замечательная графика Игоря Шесткова.
Стихи предваряет большое предисловие Владимира Батшева.
Он пишет не только о стихах, а высказывает также свое мнение о «второй волне
вообще». (В этом случае «волна» – слово удачнее, чем «эмиграция», оно более
подходит к людям, волей или неволей попавшим за рубеж во время Второй мировой войны. Разве военнопленные – эмигранты? А «остовцы»?) Но вот слова
Владимира Батшева об этих людях: «Советская власть
страшила этих людей и сама страшилась их. Все прелести режима
прошлись по ним – притеснение по происхождению, высылки, доносительство на всех
уровнях, тотальная слежка, аресты, коллективизация, бесконечные волны террора,
военные конфликты, постоянное ‘затягивание поясов’, подозрительность,
шпиономания, и, наконец, – война с ‘заклятым другом’!» И еще: «Они
принесли свой опыт, свой ужас, свою ненависть, они пронесли за рубеж свое,
советское пережитое, тяжким опытом приобретенное знание быта, бед и надежд
оставшихся там близких под прессом партийной диктатуры, в обстановке
беспримерной в истории духовной реакции и мракобесия. Обо всем этом, обретя на
Западе слово, они пишут». Это правдивые слова, к которым ничего не нужно
добавлять.
Есть у редакторов и
составителей антологий один самый уязвимый пункт, который любят критиковать
читатели. Они задают вопрос: «Почему напечатан такой-то графоман, а такой-то
замечательный поэт пропущен?» Обычно на этот вопрос редакторы отвечают – каждый
по-своему. Будущим своим критикам Владимир Батшев
говорит так: «Читателей и критиков, которые будут кривиться при чтении
отдельных произведений, отсылаю по адресу редакторов тех журналов и книг, где
стихи опубликованы». И добавляет: «Не забывайте, что составление любых
сборников или антологий – ремесло сугубо субъективное».
Можно легко
заметить, что при отборе подборок для этой «Антологии» составитель Батшев не стремился дать самые популярные стихи того или
иного поэта, в основном, он ориентировался на свой индивидуальный вкус.
Под многими стихами
даны названия изданий, из которых брались эти стихи. А в конце «Антологии» даны
сведения об авторах, даты и место рождения/смерти поэта и перечислены его
поэтические книги: название, год и место издания. После предисловия в
алфавитном порядке следуют 58 поэтов.
Одним из лучших
поэтов второй волны Батшев считает петербуржца Димитрия Кленовского, сына
известного художника-пейзажиста Иосифа Крачковского.
Это был поэт-мистик, веровавший в перевоплощение души и ее жизни после смерти.
Он долгие годы дружил с поэтом «Странником», архиепископом Иоанном Сан-Францисским. С юности у Кленовского
было стремление ко всему доброму, в разных его проявлениях. А доброе начало он
видел и в эстетике, которую нужно защитить от уничтожения. Набоков, например,
не понял бы таких строк Кленовского:
То, чем сердце было пьяно,
Что томило нашу плоть –
Мертвой бабочкой нельзя нам
На булавку наколоть.
И не плача, не жалея,
Словно было да прошло,
На досуге молча ею
Любоваться сквозь стекло…
Димитрий Кленовский был любимцем первой
эмиграции, единственным поэтом из «вторых», которого парижские мэтры считали
«своим». Его подборка в «Антологии» не случайно начинается циклом стихов «Раз в
году» – о самоубийце, по православному обычаю
похороненному «за погостом». За него можно молиться только «раз в году». Во
время насильственной репатриации поэт очень боялся захвата Германии советскими
войсками и в этом случае, как и многие другие, думал даже о самоубийстве.
В «Антологии» представлен полностью весь зарубежный поэтический клан семьи
Матвеевых: глава – Иван Матвеев (псевд. Елагин), Ольга Анстей (урожд.
Штейнберг), их дочь – Елена (Лиля) Матвеева. (В России
жила двоюродная сестра Елагина – Новелла Матвеева.)
Составитель
справедливо отдает в «Антологии» много места Ивану Елагину, большому поэту
второй волны. В предисловии Батшев говорит, что
Елагин – плоть от плоти своего времени, «он приветствует его, проклинает и
любит его, не хочет другого…» Как верно! Елагин писал своему другу-художнику
Владимиру Шаталову: «Время – кровь искусства». Ему досталось кровавое «мое
столетие», которое, всё же, было его временем, которое он ненавидел, но
по-своему и любил. Оно – его время, его столетие – вдохновляло всё творчество
этого поэта, даже за рубежом.
Елагинские страницы
в «Антологии» начинаются со стихотворения, к которому необходимо пояснение.
Елагин написал его после войны в дипийских лагерях, в
самый разгар насильственной репатриации, когда американцы выдавали на
сталинскую расправу всех без разбора – волей или неволей попавших за рубеж во
время Второй мировой войны. Вот первая строфа этого
стихотворения – в оригинале многострофного и под
названием «Статуя свободы»:
Чекистский затвор звякал –
Расстреливали по задворкам.
А ты подымала факел
Над миром и над Нью-Йорком…
Это единственное у
Елагина антиамериканское стихотворение не было «знаменитым». Не печаталось оно
в антологиях, потому что не предназначалось для печати: поэт читал его только
близким друзьям. Впервые оно появилось в «Новом русском слове» после смерти
Елагина, в некрологе о нем Романа Днепрова. После этого стихотворение, со
многими разночтениями, пошло по рукам. Полный и правильный его текст есть у
дочери Елагина – Елены Матвеевой.
Цикл «Фён» из
второй книги стихов Ольги Анстей «На юру» был едва ли
не самым популярным у многочисленных ее читателей. Эти великолепные стихи из
жанра любовной лирики были вдохновлены несчастливой любовью Ольги Анстей к поэту-белогвардейцу князю Николаю Кудашеву. Оба
были несвободны. Она страдала от чувства, которое нужно было скрывать, от того,
что трудно было даже «…Узнать, как спишь, чем дышишь, / Что думаешь, что
куришь, /. Какую строчку пишешь, / Кого в уста целуешь…» Наконец Анстей порвала эту мучительную связь, стоившую ей развода с
Иваном Елагиным, но и давшее русской поэзии много
замечательных стихов. Ведь они могли никогда не родиться, не будь у автора
этого сильного чувства. В «Антологии» напечатано одноименное со сборником Анстей стихотворение «На юру», о том, как нелегок был для
нее этот неизбежный разрыв.
Ha-полночь окна мои на высоком юру.
Ha-полночь где-то твой дом… Где-то светит оконушко.
Вот на Николыцину разве – подам за тебя просфору:
Только и нити связующей! Только и звёнышка.
Вылеплен, выплакан прочный покой.
Будней бесслезных и прочных плетется улиточка.
Крепко держусь за просфорку озябшей рукой –
Это с тобою нас вяжет последняя ниточка.
Большая подборка в
«Антологии» стихов Елены Матвеевой-дочери свидетельствует о том, как иногда
яблочко может далеко падать от яблоньки. Ей удалось родиться не в начале войны,
а в самом ее конце, в Германии, во время бомбежки. В ее стихах не слышится ни
одной ноты родительских голосов. Нет трагедийного пафоса гражданской лирики
отца и горьких строк матери о любви, которой не суждено было стать счастливой.
У нее свое время, свой взгляд на жизнь, который светел и жизнерадостен. Любовь
и природа до сих пор вдохновляют Елену Матвееву.
Вот один из ее
стихов с омонимическими рифмами:
Рыжий сеттер вдоль по осени идет,
Рыжий сеттер очень осени идет.
Не бывало еще осени такой –
Весел ветер, светел ветер над рекой!
А реки похожей тоже нет –
Тепло-синий у нее, туманный цвет.
Рядом вытянулся берег, а на нем –
Парк осенним весь охваченный огнем.
И дорога, по которой я бреду, –
Вся сухая, полыхает как в бреду,
И уводит от натопленных квартир
В необъятный, разноцветный, бурный мир.
Во втором томе
четырехтомника есть и стихи, будто бы написанные незабываемыми
поэтами-фронтовиками, авторами «Темной ночи» или «В лесу прифронтовом». Но это
зарубежный Евтихий Коваленко:
Обо всём расскажу по порядку
На солдатском простом языке,
Помнишь, как мы в походной палатке
Побратались на Волге-реке?
Мы прошли Сталинградское пламя,
И от Волги до края земли
Полковое гвардейское знамя
Мы в далекий Берлин принесли…
А потом этих,
принесших свое полковое знамя в Берлин, сажали в лагеря. За что? Находили, за
что!
Много есть и
гневных стихов о насильственной репатриации. Вот Валентина Краснова (не
родственница ли генерала Петра Краснова?) пишет, как выдали на сталинскую
расправу казаков с семьями:
…Разве можно забыть?
Разве можно простить
Это мертвое детское тело?
Эти слезы и страх,
Эти трупы в горах,
Это страшное, гнусное дело?
Никогда! Никогда!..
Эти стихи часто
выговаривались неумело, «непрофессионально» и охотно критиковались или
замалчивались критиками, не понимавшими, что эти стихи – не только поэзия, они
еще и свидетельство очевидцев, рассказывающих о своем, нечеловеческом веке.
«Вторые» любили и умели описывать города своих новых
стран. Например, прозаик Анатолий Дар (Даров), писавший хорошие стихи, живший в
Германии, Франции и Америке, дал панораму Нью-Йорка, в который он сумел
влюбиться и даже почти принять его «рай реклам / Или
рекламы ада». Вот его Нью-Йорк:
Я в Нью-Йорк влюблен,
Особенно – в летнем уборе:
Куда ни пойдешь – Гудзон,
Куда ни пойдешь – море,
Куда ни глянешь – вода,
Куда не кинешь – камень,
И целые города
С припаянными мостами!
Шагают куда-то вдаль
В море и прямо в небо,
Где алюминий и сталь
Стали насущнее хлеба.
А вечером – здесь и там,
Где надо и где не надо –
Что это – рай реклам,
Или рекламы ада?
Во второй волне
было трое талантливых художников, писавших и публиковавших стихи: Владимир
Шаталов, Сергей Бонгард и Сергей Голлербах.
В «Антологии» нашлось достойное место для каждого из них.
К сожалению, в
рецензии нельзя цитировать всех поэтов, заслуживающих внимание читателя. В
заключение можно только поблагодарить редакторов за огромный труд и пожалеть,
что многие из их авторов уже в мире ином. Но нужно и порадоваться тому, что эту
монументальную книгу всё-таки еще сможет прочесть кое-кто из «ныне
здравствующих» представителей второй волны.