Статьи 1930-х годов
(Публ. – Е. Дубровина)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 287, 2017
Продолжение. Начало см. в № 286.
ВЕНИАМИН ГОРЕЛЫЙ1
ПОЭТЫ РЕВОЛЮЦИОННОГО ВРЕМЕНИ2
Странную услугу оказал русской поэзии
наш соотечественник Вениамин Горелый. Можно сказать, медвежью услугу.
Странность ее увеличивается еще тем, что книгу о поэзии русской революции3
он выпустил по-французски, т. е. для читателей, мало что знающих о русской
литературе и русских событиях. Такому руководству надлежало быть особенно
тщательным в смысле документировки и беспристрастным в освещении. Ни того, ни
другого требования Горелый, однако, не исполнил.
Фактически материал книги как будто богат. Горелый,
по-видимому, не только знаком с русской поэзией, но и соприкасался в начале
революции с литературными кругами.
История литературы все время
соседствует в книге с личными воспоминаниями, мелкими анекдотами,
свидетельствами современников. Для нас, русских, знающих произведения поэтов, о
которых идет речь, и понимающих, какое место кому принадлежит, такие сведения
любопытны в виде дополнения или иллюстраций. Но для француза было бы куда
важнее узнать подробнее о роли Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского в русской
литературе, чем о смешных или грустных эпизодах их жизни. Тем более, что внешне жизнь многих поэтов протекла в очень сходных
условиях, и между ночными пьянствами Блока и, скажем, В. Шершеневича4, разницы, как будто, нет. Отсюда один шаг до
знака равенства между стихами Блока и Шершеневича. Усугубляется это тем, что в
переводе Горелого стихи их, на самом деле, не так уж разнятся, а подчеркнуть их
различие он не может. Действительно, у Горелого нет никакого чутья к поэзии, к
которой он причисляет любые рифмованные строчки. Иерархия ценностей от него
тоже ускользает, почему он решается написать следующее: «Первыми революционными
поэтами были Маяковский, Безыменский и
Блок». Сопоставление Блока с талантливым фигляром
Маяковским и бездарным Безыменским – поистине чудовищно. Никакие уверения в
гениальности Блока исправить это кощунство не могут.
Не имея возможности судить о поэзии, Горелый поневоле говорит лишь о количестве имен и стихов.
Отсюда его вывод: революционное время – расцвет русской поэзии. То, что за
последние годы в советской России ни один поэт, кроме Пастернака, не сказал ни
одного живого слова, Горелого не смущает. Тем более,
что дальше 1930 года он в своем обзоре не идет. Напрашивается также упрек в
коммунистических симпатиях Горелого, но упрек этот был
бы не вполне верен. Последние главы книги доказывают, что ее автор против
политической тенденции в литературе, классового подхода и пропаганды.
Но Горелый убежден, что пропаганда, борьба с индивидуальностью – явление временное, что все образуется и родится новая великая революционная поэзия. Конечно, – а пока поэты страдают, погибают или замолкают. Но всей трагичности гибели Блока, самоубийства Есенина и Маяковского Горелый точно не замечает.
Странное ослепление: пусть увлекаются советской поэзией снобирующие иностранцы, русскому человеку следовало бы быть трезвее и честнее.
_____________________________
1. Вениамин
Горелый (22 августа 1898, Варшава – 27 июня 1986, Франция). Журналист,
литератор, переводчик. В эмиграции с 1920. Учился на философском факультете
Берлинского университета. В 1922 переехал в Бельгию, окончил естественный
факультет Брюссельского университета. Доктор наук. С 1930 жил в Париже.
Посвятил себя деятельности литератора и журналиста. Публиковался под
псевдонимом Максимов. Специализировался на советской литературе. В 1928
выпустил «Antologie de la poésie soviétique». Один из
основателей журналов «Prospection et Avant—poste» и «Tentatives» (1929). В 1934
опубликовал работу «Les Poètes dans la révolution russe» («Поэты в
русской революции»). Сотрудничал в журналах «Nouvelles littéraires» и «Combat». После Второй мировой войны выступал с докладами о русской и
советской литературе. Прочел цикл лекций о Л. Н. Толстом в Школе восточных
языков в Париже (1954). Автор работ «Science des lettres soviétiques» (Париж, 1947),
«Cette année à Jerusalem» («Этот год в
Иерусалиме») (Париж, 1951) и др. В 1949 был корреспондентом газеты «Combat» в Израиле.
Занимался переводами с русского языка на французский.
Переводил И. Эренбурга, Б. Пастернака, В. Хлебникова, В. Маяковского. В 1954
выполнил перевод писем Л. Н. Толстого (1842–1860). В 1988 в Париже вышла
(посмертно) книга «L’Homme aux outrages» («Оскорбленный
человек»).
2.
«Возрождение», том 10, № 3396, 20 сентября 1934 г.
3. Goriely, Benjamin. Les Poètes dans la revolution russe. – Paris: NRF, 1934.
4. Вадим
Габриэлевич Шершеневич (1893–1942) – русский поэт, переводчик, один из
основателей и главных теоретиков имажинизма. Родился в семье профессора
Габриэля Феликсовича Шершеневича, известного юриста и впоследствии депутата I Государственной
думы, и оперной певицы Евгении Львовны Мандельштам (по сцене Львовой,
1869–1919), сестры адвоката М. Л. Мандельштама. Дед – казанский педиатр и
организатор здравоохранения Лев Борисович Мандельштам. Шершеневич работал как
драматург, режиссер, критик, сценарист, переводчик. Автор выдержавшей два
издания книги «Игорь Ильинский». В 1930-е переводил на русский язык пьесы В.
Шекспира, П. Корнеля, В. Сарду, немецкую (Рильке, Лилиенкрон) и французскую
поэзию (включая полный перевод «Цветов зла» Бодлера).
АНРИ ТРУАЙА1
«САДОК»2
Существует условная критическая
формула, согласно которой вторая книга начинающего писателя считается слабее
первой. Она, конечно, неправильна, как все условные формулы, но, как многие из
них, основана на довольно неправильном наблюдении. В первой книге автор, обычно
еще далеко не совершенный технически, поражает нас, если он талантлив, оригинальностью
содержания или своеобразием манеры. Во второй книге он становится искушеннее
формально, лучше и свободнее распоряжается своими средствами, и эта свобода
выражения заслоняет иногда от него самого первичный порыв его, собственное,
пусть и не зрелое, переживание. Только позднее научится он сочетать личное
содержание, свой духовный пульс с чисто литературной работой, находя для
первого адекватную форму, так что самое разделение на форму и содержание
делается неверным и ненужным. Пока же он действительно в пользу некоторого
мастерства, вернее, еще только умения, жертвует своей свежестью и своеобразием.
Именно это произошло с молодым
романистом Анри Труайа, которым мы имеем особые основания специально
интересоваться, так как по происхождению он русский. Год тому назад мы
сочувственно отозвались о первом его романе «Неверный свет», за который Труайа
впоследствии получил премию «популистов». Награда эта была вполне заслуженной,
если ее рассматривать не как увенчание, а как поощрение. Роман был очень по-своему
задуман, недурно построен, хотя и было в нем много слабых мест. Недостатки в
развитии действия искупались драматическим порывом и большой живостью героев,
особенно отца, бывшего центральной фигурой книги. Постепенное разочарование в
нем сына и побеждающая это разочарование любовь открывали нам что-то новое или
по-новому увиденное в душе человека.
Только что вышедший
новый ромам Труайа3 формально гораздо крепче первого. Видно, что
молодой автор, на самом деле, работал и над архитектоникой, и над словесным
материалом. В «Садке» почти нет тех срывов, которыми изобиловал «Неверный
свет», когда казалось, что действие прерывается и
автор только рассказывает нам о нем своими словами. Сохранил он и известную
выдумку; сюжет романа, во всяком случае, не банален. Это история
двадцатилетнего юноши, несамостоятельного и слабохарактерного, попадающего в
дом к старой маньячке и постепенно втягивающегося в атмосферу лени и лести,
избавляющую его от усилий и опасностей трудовой жизни. Появление в доме дочки
хозяйки чуть было не вырывает его из этой косности, но внутренняя склонность к
скольжению по покатой плоскости одерживает верх, и Филипп окончательно остается
в особняке госпожи Шассеглен.
Нельзя сказать, чтобы Труайа утратил
всю свою оригинальность. Атмосфера госпожи Шассеглен, затягивающая Филиппа, та
же, что и в «Неверном свете»: несколько патологическая, но всегда тревожная и
глубоко драматическая. Филипп на самом деле живет, как рыба в садке, из
которого не может вырваться. Но в первой книге Труайа как будто более осмысленно
чувствовал свой драматизм. Переживания его героя при всей их странности
все-таки были общечеловеческими, и его мучительный путь был путем узнавания
сути человека, духовного творчества. Филипп, как и госпожа Шассеглен, – только
любопытные психологические возможности, всецело замкнутые в своей психологии, –
частный случай. Слишком обособлены их индивидуальности, слишком необычайны
условия, в которые они поставлены, чтобы принять их как некий жизненный фактор.
Читая «Садок», мы не видим, к чему идут его герои, и даже отсутствие цели не
кажется нам достаточным объяснением, а характеры – достаточным оправданием.
Закрывая книгу, мы познакомились с какими-то новыми ситуациями, новыми
элементами «человеческой комедии», но не увидели даже проблеска
какого бы то ни было решения, явного или тайного. То, чего хочет автор, к чему
внутренне влечется, остается для нас скрытым и непонятным. Надо надеяться, что
в следующих книгах его окрепшее дарование откроет нам то, что мы вправе ожидать
от него.
«НАТУРАЛЬНАЯ ВЕЛИЧИНА»4
Года два назад мы отметили отличный
дебют во французской литературе молодого русского, пишущего под псевдонимом
Анри Труайа. Это французское имя не помешало ему выпустить роман, в котором не
было ничего типично французского. Скорее угадывалось некоторое влияние
Достоевского. Как бы то ни было, «Неверный свет», справедливо отмеченный всей
парижской прессой, поражал свежестью, оригинальностью, несомненным талантом и
человечностью. Простая история разочарования сына в отце приобретала оттенок
подлинного трагизма. Все это было сыро, необработанно, но надежды Труайа
подавал немалые.
Вторая его книга нас разочаровала.
Молодой романист сгустил в ней краски, постарался создать атмосферу
«странности», но получился у него музей восковых фигур, до того искусственных,
что исчезало всякое впечатление жизненности. По счастью, этот срыв был
случайностью.
Только что вышедшая третья книга
Труайа «Натуральная величина»5 заслуживает большой и серьезной
похвалы. Это уже не обещание, а свершение, не роман начинающего писателя, а
произведение зрелое и законченное. Труайа нашел свой жанр, свою собственную
атмосферу: теперь ему уже не нужны дешевые и натянутые эффекты, создавшие
впечатление «странности» и «необычности». Его герои изображены вполне правдиво
и убедительно, действительно «в натуральную величину». Правдив и жизнен самый
тон романа – горестно-трезвый, грустно-человечный.
Содержание несколько напоминает
«Неверный свет»; снова на первом плане отношения между отцом и сыном. Отец –
маленький актер, карьера которого явно не удалась, но который еще надеется на
признание. Его единственное утешение – вера в него и любовь к нему жены и сына.
Случай разбивает это счастье: мальчику поручают роль в фильме, и он сразу же
добивается всего, чего так напрасно ждал всю жизнь отец, – успеха, славы,
денег. С этого момента и дома отец перестал занимать первое место – все
внимание уделяется сыну. Понемногу в душе отца возникает настоящая ревность: он
бросает семью, сходится с ничтожной актрисой, но и в ее любви не находит
удовлетворения.
Сын, однако, оказывается не подлинным
артистом, а «вундеркиндом», быстро выдыхающимся: второй его фильм
разочаровывает всех. Отец торжествует, но недолго. Он открывает, что неудача
сына не может помочь его собственному успеху, не придает ему таланта. Понимает
он также, что любит сына. В отчаянии от своего поведения он хочет покончить с
собой, но судьба мешает ему исполнить свое желание – он остается жить с
сознанием своего крушения, без цели в безрадостной пустоте.
Труайа меткий наблюдатель: быт мелких
актеров описан им жизненно и убедительно. Но атмосферу создает не бытовая
сторона, а душевная настроенность героев, вскрывающая нищету и бессилие
человеческого существования. То, что повествование выдержано не в черных, а в
серых тонах, лишь подчеркивает обреченность и безвыходность. Искренность
переживания подкрепляется оригинальностью замысла и окрепшим мастерством
Труайа. Последний явно свыкся с ремеслом романиста, умеет развивать действие,
знает, когда можно ввести вставной эпизод, когда надо ускорить темп и
приблизить интригу к развязке.
Несомненно, «Натуральная величина» –
лучший роман молодого автора, вышедший за год. Нам кажется, что именно Труайа
следовало бы по праву присудить в декабре премию Гонкуров.
ПОВЕСТИ АНРИ ТРУАЙА6
Наш молодой соотечественник, пишущий
по-французски под псевдонимом Анри Труайа7,
занял во французской литературе довольно видное место. Он получил года два тому
назад премию «популистов», в прошлом году был одним из серьезных кандидатов на
премию Гонкуров. Но и помимо официальных признаний, он не мог не обратить на
себя внимания своим несомненным талантом, большой свежестью и даже силой и, в
особенности, своей несхожестью с большой линией современной французской
словесности. В этом сказывались его русские истоки: если уж искать у Труайа
влияний, то в первую очередь надо бы назвать Достоевского, впрочем,
перенесенного на чужую почву и вообще очень своеобразно
преломленного. Можно было бы обнаружить также и некоторую зависимость от
Чехова, в пристальной наблюдательности, направленной на житейские детали, и
даже от Гоголя – что для французского писателя большая редкость. Но собственный
эмоциональный пафос Труайа и оригинальное формальное мастерство в третьем
романе «Натуральная величина» делают разговор о влияниях скорее излишним.
Правда, бросались в глаза и некоторые
опасные склонности молодого романиста, грозившие ему порою (напр. во второй его
книге) серьезными срывами. Таково, например, его пристрастие к исследованию
ненормальных психических типов и вообще к атмосфере «странностей». Конечно,
было бы неправильно исключать из литературы всякую патологию. Сам Достоевский
или, например, Эдгар По черпали в этой области немало
материалов для своего творчества. В каком-то отношении провести грань между
«нормальной» и «ненормальной» психологией вообще невозможно: где мерка
«нормального» развития личности, всегда неповторимой и подчиненной каким-то
своим законам? Может быть, реалистически описанные герои Толстого не менее
«исключительны», чем эпилептики Достоевского. Но в том-то и дело, что изображая
«исключения», Достоевский все же давал в них нечто общечеловеческое, что и
трогает нас, возбуждает интерес и сочувствие к его героям. «Странная» атмосфера
хороша лишь тогда, когда странность описана не ради самой странности, а как
одна из форм духовного переживания, как некий метафизический ключ. Описание же
чисто патологические создают у читателя впечатление кунсткамеры, в которой
выставлены ярмарочные уродцы, и, ничего не прибавляя к нашему внутреннему
опыту, только раздражают и утомляют.
Мы надеялись, что основная человечески
правдивая сущность дарования Труайа удержит его от срыва в бесплодную область
«аномалии». К сожалению, его новая книга – срыв явный. Она состоит из двух
повестей, сюжеты которых настолько патологически странны, что эта их сторона
заслоняет все остальное. Первая повесть – дневник человека, страдающего манией
преследования, которая еще больше развивается после смерти его сестры, ибо
герою Труайа кажется, что покойница мстит ему, воплотившись в его же тень.
Вторая новелла – история некоего господина Ситрина, периодически страдающего
после несчастного случая потерей памяти и нанявшего себе компаньона, который бы
помнил за него все, что случается во время таких провалов. Сами темы обеих
повестей предрасполагают автора к углублению в психоанализ. Но Труайа как будто
упивается подробностями подсознательных процессов, постепенно захватывающих всю
жизнь его героев, не просветленных и даже не освещенных духовным опытом или
хотя бы простым человеческим душевным стремлением.
Все это не означает, что никакого
опыта в этом «человеческом» смысле у Труайа нет. Наоборот, сущность его
таланта, несомненного и в новых повестях, направлена именно на человеческую
природу, на ее скудость и обреченность в земном плане, скрывающую, однако, некий
другой, более значительный план. В первой повести это
свойство таланта Труайа сквозит, главным образом, в деталях почти бытового
порядка, во второй же – даже образует побочную интригу, сплетающуюся с
основной; Ситрин мечтает завоевать дружбу своего спутника, исполняющего свой
долг за плату: первый – момент подлинного человеческого переживания.
Второй – еще существеннее: тяготясь своим положением, оплачиваемый спутник
начинает халатно исполнять свои обязанности и в своих рапортах о
времяпрепровождении «патрона» рассказывает вымышленные приключения. Ситрин
увлекается прелестью этой небывшей жизни и старается воплотить ее в реальность:
его «память» становится, таким образом, «предвидением», ибо Ситрин исполняет
ежедневно всю программу действий, начертанную накануне его «вторым я». Но то,
что было обворожительно в мечтах, на самом деле получается обыденно скучным.
Ситрин теряет, таким образом, целый ряд иллюзий, в частности, иллюзию
романтической встречи, оборачивающейся в жизни пошлым приключением.
В таких описаниях Труайа отличен. Прекрасны по-прежнему и его реалистические детали,
вскрывающие иной, метафизический фон. Но двойственность его замысла вредит
цельности впечатления и, прежде всего, архитектонике. Обе интриги «Господина
Ситрина» явно не сведены воедино, а лишь сосуществуют; в первой же, вообще
более слабой повести, стремление к патологии заглушает и человеческую правду, и
даже простое правдоподобие.
Мы отнюдь не делаем из всего этого
пессимистических выводов: Труайа может пойти по правильному пути и дать
подлинно ценные произведения, если остережется ложных увлечений, не то
литературное творчество грозит превратиться для него в профессиональное
изображение «частных случаев», может быть, любопытное, но никогда не волнующее
и не ценное онтологически.
_____________________________
1. Анри Труайa(я) (фр. Henri Troyat, настоящее имя
– Леон (по-русски Лев) Асланович Тарасов) (1911, Москва – 2007, Париж) –
французский писатель, член Французской академии, лауреат многочисленных
литературных премий, автор более сотни томов исторических и художественных
произведений, исследователь исторического наследия России.
2. Газета
«Возрождение», том 11, № 3795, 24 октября 1935 г.
3. Troyat,
Henri. Le vivier. – Paris: Plon, 1935.
4.
«Возрождение», том 12, № 4052, 14 ноября 1936 г.
5. Troyat, Henry. Grandeur nature. – Paris: Plon, 1936.
6. Газета
«Возрождение», том 13, № 4083, 18 июня 1937 г.
7. Troyat
Henri. La clef de voute. Monsieur Citrine. – Paris: Plon, 1937.
НАТАЛИЯ ФРЕНКЕЛЬ1
«БОЛЬШОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ»2
Еще одна книга русского автора,
написанная и выпущенная по-французски: «Большое приключение»3
Наталии Френкель. Таких «русских французов» уже немало, и в современной
французской литературе они сыграли довольно значительную роль – начиная с
Эммануэля Бова и Игнатия Леграна и кончая Анри Труайа. Войдет ли Наталия
Френкель в эту блестящую плеяду или хотя бы в эту линию, которая представлена
Ириной Немировской? Судить об этом пока еще рано.
«Большое приключение» – типичный
«первый роман» новичка. Это книга еще незрелая по внутреннему содержанию и
архитектонике. Главный ее недостаток – отсутствие подлинного действия. Любовная
интрига – а в ней в романах все дело – собственно говоря, не развивается, не
происходит на наших глазах, и нам приходится верить автору на слово. Значительности
этого «большого приключения» читатель не чувствует, порою даже кажется – не
ирония ли название романа, и не смеется ли Френкель вообще над молодостью своих
героев. Действительно, незрелость в этой книге удивительно сочетается с
отсутствием молодости и энтузиазма, с бледноватостью. Бледны и образы героев:
один из них резко отзывается о Мориаке, но, пожалуй, именно у него Френкель
стоит поучиться – как создавать живых людей, с плотью и кровью, а не
отвлеченные схемы.
Схематичен весь роман. Но этот
недостаток неожиданно превращается в достоинство: самый чертеж задуман, если и
не исполнен, интересно и своеобразно. Любовь Сильвии воспринимается нами, как
некая математическая фигура, треугольник, который строится по данным углам.
Нарочитое сходство имен подчеркивает элемент комбинации, почти игры. Чисто
композиционные способности, несмотря на неряшливость, у Френкель
несомненно имеются. Будущее покажет, что она может из них извлечь.
_____________________________
1. Сведений о
Наталии Френкель найти не удалось. Возможно, что она погибла во время войны.
2. «Возрождение»,
том 12, № 4066, 20 февраля
1937 г.
3. Frenkel,
N. La grande aventure. –
Paris: Editions La Bourdonnais, 1936.
СЛАВА ПОЛЯКОВА1
«В СТРАНЕ ОБРЕЧЕННЫХ»2
Наша соотечественница Слава Полякова
выпустила на французском языке страшную книгу3, лишний раз
открывающую глаза миру не столько на фактические злодеяния большевизма, сколько
на его метафизическую темную сущность – безличность и античеловечность. В
предисловии она оговаривается, что не хочет превращать свой роман в
обвинительный акт. По-видимому, основным ее заданием было создать чисто
художественное произведение, притом более или менее фантастическое. Описанные
ею события она не выдает за исторически подлинные, тем более,
что даже фантастические сведения, развитые ею в длинное повествование, не
вполне достоверны. Конечно, вымышленная интрига развернута Поляковой на вполне
реальном фоне, но и последний важен автору не столько
в бытовом, сколько в психологическом разрезе. Нужно сказать, что психология
подростка послереволюционных лет действительно – сущий клад для
полуфантастического романа, ибо в сознании этого поколения фантастика и
реальность сплетались, переходя одна в другую совершенно незаметно. Да и сама
русская жизнь тех лет как бы утратила свою весомость, стала призрачной и
подчинялась совсем не тем законам, которые обычно управляют человеческим
существованием. Многое, что при других обстоятельствах показалось бы выдумкой –
притом совершенно неправдоподобной, – стало в тех условиях вполне возможным. В
общем, скорее удивительно, что воображение писателей фантастического склада так
редко обращается к советской России той эпохи.
И все-таки, несмотря на все
соображения, а частично даже вследствие их, книга Поляковой стала не романом, а
редким по силе обличительным документом. Материалы, собранные автором,
собственные ее мысли и переживания в беллетристическом отношении недостаточно
обработаны, типы героев, и даже главной героини, обрисованы условно и
неотчетливо, и само действие развивается очень неровно, изобилует длиннотами и
пробелами. Формой романа Полякова овладела несовершенно, что сказывается в
построении и необоснованном переходе от дневниковой манеры к воспоминаниям, и
даже в стиле. Зато содержание романа, приобретая независимое от формы
существование, невольно поражает нас и приобретает окраску документальную. Если
быт и психология того времени облегчают возможности фантастического, то и
фантастика что-то помогает объяснить в быте и, особенно, в психологии. Пусть
описанные Поляковой эпизоды вымышлены, обстановка романа и переживания выбитой
из колеи девушки дышат правдой. Главное же, благодаря этой смеси вымысла и
недавней истории, читатель начинает чувствовать правду еще более глубокую; ему
становится понятным, каким образом сознания молодых людей, вроде Ирины, в
которых перепутались все представления о добре и зле, могли послужить
благодарным материалом для жутких советских опытов.
В основу книги легли газетные
сообщения, промелькнувшие во время одного из советских процессов, о
таинственных лабораторных опытах одного врача, пользовавшегося для них вместо
морских свинок, живыми людьми. С таким врачом, таинственным Ваннендолем, и
сталкивает Полякова свою героиню, семнадцатилетнюю Ирину, выросшую в годы
террора и голода. Измученная недоеданиями, болезнями и стремлениями к более
полной душевной жизни, сбитая с толку событиями, Ирина притягивается к этому
странному человеку, сумевшему наладить себе обеспеченное существование и как
будто сохранившему в неприкосновенности свою личность. Ваннендоль действительно
живет интенсивной внутренней жизнью, научные проблемы сливаются у него с
духовными, – «фаустовскими», как он их определяет. Но для разрешения этих
вопросов он готов пожертвовать десятками человеческих жизней, ценности которых
не чувствует. Опыты свои, часто смертельные, производит он над «беспризорными»
детьми, порученными ему для лечения. Ирина, не сразу понявшая, в чем
заключается работа Ваннендоля, поступает к нему секретаршей и ассистенткой.
Когда она прозревает – уже слишком поздно: она давно стала сообщницей
«ученого», виновницей многих смертей. В ней назревает страшный душевный кризис,
но слабая воля ее находится в полном подчинении у Ваннендоля.
Трагический случай раскрывает самому
врачу глаза на сатанинскую сущность его опытов. Его юная жена, которую он
отдаляет от своего «дела», проникает к беспризорникам. Один из них, которому
Ваннендоль привил смертельную болезнь, плюет в молодую женщину. Она теперь сама
заражена и в страшных мучениях погибает. Ваннендоль в отчаянии пересматривает
все свои «ценности» и понимает, что они не стоят жизни хотя бы одного из
несчастных детей. Он посылает Ирину во Францию, в человеческие условия, а сам
едет к беспризорным, чтобы разделить их мытарства и искупить свою вину.
В прощальном монологе, обращенном к
Ирине, он обличает не только свой опыт, но и опыты советов, проводимые над
миллионами советских людей. Какова бы ни была цель его, он неправеден уже одним
тем, что не считается с человеческой жизнью. Но он убийственен и по сути, ибо вытравливает
из человека личность, превращает его в лабораторную «морскую свинку». Для этого
и потребовалось большевикам искоренение в сердцах людей религии и личной
духовной культуры. Но, проникая в духовную область с намерениями антидуховными,
руководители советского строя сами себя обрекают на поражение, подобное неудаче
Ваннендоля. Рано или поздно, если они не откажутся от своего пути и не
раскаются, т. е. не перестанут быть коммунистами, они поочередно погубят друг
друга своей заразой. Но кто сможет исправить причиненный ими вред, залечить
искаженное сознание многочисленных Ирин и вернуть его к правильному восприятию
мира?
______________________________
1. Сведений о писательнице Славе Поляковой найти не удалось, кроме
нескольких хвалебных рецензий на ее роман «В стране обреченных» во французской
прессе («Journal de Vienne et de l’Isère!»: «Полная
энергии и таланта, автор представляет беллетризованный живой документ…»).
2.
«Возрождение», № 4150, 23 сентября 1938 г.
3. Poliakoff, Slava. Au pays des Comayes. Roman. – Paris: Libr. Academique Perren, 1938.
ГЕОРГИЙ АГАДЖАНЯН1
«ВОЛЯ ЖЮЛЬЕНА РИВА»2
Так называется второй роман,
выпущенный по-французски нашим соотечественником Георгием Агаджаняном совместно
с Сержем Строссом3. Года полтора тому назад, в результате того же
сотрудничества, появился «Случай Христиана Розьера» – роман путаный,
небезукоризненного вкуса и сырой во всех отношениях. Молодые авторы сделали с
тех пор шаг вперед, во всяком случае, в смысле умения выбрать и поставить тему.
Сюжет новой книги – история
слабохарактерного человека, которого скульптор взял моделью для статуи «Воли».
Существование этой статуи оказывает неожиданное влияние на жизнь Жюльена,
меняющего образ мышления, становящегося энергичным и практичным. Он даже
отбивает у скульптора возлюбленную, – так что художник в порядке самозащиты
принужден разбить на куски свое создание.
Тема не нова. Слышатся в ней и отголоски легенды о Пигмалионе, к этой линии примыкают какой-то стороной и «Шагреневая кожа» Бальзака, и «Портрет Дориана Грея», и другой «Портрет» – гоголевский. Но все эти ссылки только доказывают серьезность идеи и ее постановки у молодых романистов. Иначе реминисценции не возникало бы. Хуже то, что в трактовке тоже чувствуется зависимость от Гоголя и, отчасти, от Эдгара По. Но влияния неизбежны, – так пусть уж лучше – Гоголь, чем многие другие. К сожалению, присутствующая в романе «сумасшедшинка» сбивается на клинические моменты, на фрейдовский психоанализ и, вообще, на безвкусицу. Это уже никак не от Гоголя. Да и построение книги хромает, и стиль не выявился, не окреп. Если Агаджанян и Стросс хотят написать нечто более значительное, им надо много поработать и над формой, и, главное, – над развитием чувства разборчивости и ответственности. Это единственный путь к оригинальности.
______________________________
1. Георгий
Агаджанян (29 апреля 1910 – 1976, Нью-Йорк) – писатель, автор ряда книг на
французском языке, жил во Франции, уехал в Америку, где в 1950-х годах работал
в университете штата Джорджия, там же опубликовал материалы о романтической
поэзии («Survey of the Romantic Poets»). В 60–70-х
годах работал профессором в Gannon College in Erie, Пенсильвания.
Он утверждал, что был во Франции известным писателем. О Серже Строссе найти
информации не удалось. Романы Георгия Агаджаняна: «Le Froid de l’enfer» (1960), «Le fils de l’homme» (1958), «Les horizons cléments:
contes et nouvelles»
(1950), «La vallée des ombres»
(1946), «La volonté de Julien Rives» (1937),
«Le cas de Christian Rozière»
(1936), a также «Grammaire française à l’usage
des étudiants américains»
(1937), «The Clement Horizons» / Сollection of works
by Georges Agadjanian translated from French by Helen
and Gregor Sebb.
2. «Возрождение»,
том 13, № 4111, 24 декабря
1937 г.
3. Agadjanian,
Georges et Strauss Serge. La volume de Julien Rives. –
Paris: Edit. La Bourdonnais, 1937.
ДОРИАН РАЙЦИН
(РАЙЦЫН)1
«РАЗОЧАРОВАНИЕ ЭЛИАНЫ»2
Еще одно русское имя в современной
французской литературе… Это – уже второй роман нашего соотечественника Д.
Райцина3. Первый – «Ложь» – прошел, в общем, незамеченным; на
«Разочарование Элианы» нельзя не обратить внимания. Трудно предвидеть,
предстоит ли Райцину блестящая карьера Бова, Легрэна, Труайа. Слишком уж
противоречивы различные данные его романа. Но отрицать за ним талант, выдумку,
изобретательность, остроумие и своеобразие – невозможно.
Райцин не пожелал идти избитыми путями
и усложнил свою задачу; полная победа на такой трудной дороге молодому автору,
естественно, не под силу. Построение романа столь же причудливо, как и его
замысел. Начинает Райцин свою книгу традиционным любовным треугольником: Элиану
любит «благоухающий старик», она предпочитает светского юношу. В этой части
много бытовой и психологической наблюдательности. Карточная партия в гостях
описана с неподдельным юмором. Но старик умирает, а юноша покидает Элиану, и
все построение романа меняется. Героиня вдруг возмущается автором, готовящим ей
жестокую судьбу. Она приходит к нему, жалуется и доказывает
ему, что он не имеет права распоряжаться ею, ибо она – не его создание, а наследие
впитанной им культуры. Это она – Клеопатра, Франческа да Римини
(конечно, не этот «синий чулок» – Беатриче), Татьяна Ларина. В этой речи много
блесток живого ума, хотя чувства меры она лишена. Так, объяснение Татьяниного
отказа Онегину верностью не мужу, а новому любовнику, – возмущает
художественной (а не житейской) нецеломудренностью.
Итак, Элиана входит в жизнь автора, но
и автору приходится вмешаться в действие романа, чтобы помешать ее планам. Он
подстраивает ее связь с бессовестным дельцом Ральфом и втаскивает в роман
какого-то приятеля, которому тоже хочется мстить. В результате он убивает
Элиану – и только тогда понимает, что любил ее и что вообще не властен над
своими героями, так как они живут в том же божьем мире, что и живые люди. Обычные
рамки литературного произведения в этой части Райциным сломаны – он вставляет
лишние эпизоды (подчеркивает их, издеваясь над читателем и над самим собою),
обращения к критикам, лирические отступления. Впечатление разрозненности
вызвано сознательно: трудно критиковать писателя, заранее ответившего на упрек
в своеволии и в хаотичности построения. Упрекнуть его все же можно в том, что
сознательность приема не всегда чувствуется, что сбивчивость не всегда
оправдана.
Смущает и развязность тона Райцина.
Так издеваться может лишь большой мастер и писатель с большим содержанием. Пока
что Райцин своего права на этот тон не доказал. И, наконец, главная опасность
его: безвкусица, особенно в любовных и чувственных эпизодах, снова оскорбляющих
художественную, а не житейскую мораль: с последней автор вправе не считаться,
но первую отвергать писателю нельзя – под страхом литературной гибели. Если это
– элемент привходящий, «волненье крови молодой», то Райцин легко от него
отделается. Если же это его глубинное заблуждение, то за его судьбу можно
серьезно опасаться.
______________________________
1. Райцин
(Райцын) Дориан Иосифович (25 мая 1910, Ростов-на-Дону – 23 сентября 2005,
Париж). Инженер-химик, прозаик. В эмиграции жил во Франции. Окончил Химический
институт в Руане (департамент Приморская Сена). Работал инженером-химиком в
Обервиле (под Парижем). В Париже посещал литературные собрания и вечера. Автор
нескольких романов на французском языке.
2.
«Возрождение», том 14, № 4176, 24 марта 1939 г.
3. Raitzyn
D. Le dèceptions d’Eliane.
– Paris: Edition “Tréfle”, 1939.
ИРИНА
НЕМИРОВСКАЯ1
«ДВОЕ»2
Наша соотечественница Ирина
Немировская во французской литературе уже, во всяком случае, не новичок. Она
выпустила за последние годы с десяток книг – причем первые же ее романы обратили
на нее всеобщее внимание. Помимо несомненного дарования, пускай неровного и не
всегда глубокого, привлекало в этих книгах своеобразие – вероятно, результат
особого сочетания русской и французской культуры. Прелестная повесть
«Недоразумение», затем драматический, хотя и со срывами в мелодраму, «Давид
Гольдер», который и составил писательнице имя, затем несколько поверхностный,
но художественно очень удавшийся этюд переживаний подростка «Бал»… Казалось,
что линия творчества Немировской предначертана – и линия вполне почетная.
Впоследствии, однако, ее творчество не
раз приносило нам разочарование. Талант ее сказывался лишь в отдельных
отрывках, в целом же ее романы были либо совершенными пустячками, либо сырыми и
с растянутыми повествованиями, в которых психология героев по своей условности
приближалась к образцам совсем непритязательным. С тем большим удовлетворением
отмечаем мы новый роман Немировской3, снова возвращающий ее на пути
серьезного искусства. Композиционно и он неровен, четкости «Недоразумения» и
«Бала» в нем нет. Но в нем чувствуется значительный замысел и вдумчивый
авторский подход к нему. Немировская явно писала эту книгу не для забавы и не
для литературной игры. В ней заметен жизненный опыт – и пусть выводы из него
спорны, сама эта спорность свидетельствует о том, что вопросы затронуты
действительно важные.
Центральное место этого романа в
творчестве Немировской подчеркивается тем, что она впервые посвятила
целую книгу любви. В противоположность большинству писательниц, она до сих пор
касалась любовных переживаний лишь мельком, в эпизодах, в общем,
второстепенных. Даже в новом романе любовь – не единственная тема. Вся первая
часть отведена «быту» – тому особому послевоенному быту, с жаждой веселья и
обладания, который уже столько раз описывался французскими романистами. Но само
это стремление Антуана Кармонтеля все к новым победам важно именно потому, что
оно – контраст любви, той «любви двух», которая потом коснется его жизни.
Любопытно, что, подобно многим
современным писателям, и Немировская эту любовь воспринимает как любовь
брачную. История «двух» начинается тогда, когда любовники становятся супругами.
Антуан и Марианн не безоблачно счастливы. Искушения
старой страсти не умерли в сердце Антуана и оживают снова в образе Эвелины,
сестры Марианны. Супружеская любовь и страсть к Эвелине неизбежно приводят к
конфликту, в котором Эвелина погибает. Прочная семейная, домашняя связь
торжествует над бурей чувственности – и даже чувства. С горечью Антуан
сознается, что в свой последний час он будет жалеть не о драматической
любви Эвелины, а о житейской, но все больше его покоряющей привязанности
Марианны.
Мы сказали, что выводы Немировской
спорны. Может быть, правильнее было бы сказать, что спорны их обоснования.
Брачная любовь побеждает «романтику», но не противоположна ей по существу, она
соткана одновременно из той же эротической, душевной и телесной стихии, но лишь
очищенной от случайных элементов. Житейская привычка дополняет, но отнюдь не
исчерпывает ее – поскольку она остается любовью. Сами столкновения «двоих», –
если они действительно любовная чета, – отмечены этой стихией. Это – не
ежедневные мелкие ссоры, а тютчевский «роковой поединок». У Немировской дыхания
рока именно и не достает. Любовь Антуана и Марианны от эротического русла просто
отклоняется. Такой любви не победить ту, другую. В таком случае, можно скорее
говорить о смерти любви и об измельчании Антуана и Марианны…
Это основное возражение, конечно,
существеннее отдельных упреков, которые можно сделать Немировской по формальным
поводам. Роман неровен, но встречаются в нем пассажи превосходные. Страницы,
описывающие самоубийство Эвелины и бешеную автомобильную поездку Антуана в
надежде предотвратить несчастье – полны драматизма незаурядного. И общий тон
дают именно подобные пассажи, а не пробелы, – лишнее доказательство серьезности
авторского переживания; пускай порою сниженного, или «подсушенного» чисто
головными положениями.
_____________________________
1. Ирина
Немировская (Ирэн Немировски. 1903, Киев – 1942, Освенцим). Немировская стала
известной благодаря своим 15 романам, наиболее популярный из которых –
«Французская сюита», написанный во время Второй
мировой войны, но изданный лишь в 2006 году (рукопись романа передал дочерям
муж писательницы во время ареста гестапо). Жизнь Немировской была полна
трагических событий. В 1929 году вышел в свет ее роман «Давид Гольдер». Роман
получил широкую известность и был экранизирован. Свои первые рассказы, романы и
новеллы Ирина публиковала в газетах на французском языке. Подписывалась девушка
именем Ирэн Немировски. В 1926 она вышла замуж за банкира Михаила Эпштейна,
также эмигранта из России. У них родилось две дочери, Денис и Елизавета.
Незадолго до войны вся семья приняла католичество. В 1940 году, боясь ареста,
Немировская написала письмо главе вишистского правительства Петену, в котором
заявила, что, несмотря на то, что быть евреем – это судьба, сама она никогда не
любила евреев и, следовательно, она имеет право на специальный статус. В этом
письме она писала также, что она и ее муж считают себя «респектабельными
людьми, а не нежелательными иностранцами». Пытаясь скрыться, Ирина с семьей
уехали в небольшой поселок в Бургундии, где успешно скрывались два года. Однако
13 июля 1942 года ее арестовали. Скорее всего, выдал кто-то из соседей. Муж ее
писал письма в разные инстанции, пытаясь спасти Ирину, но вскоре пришли за
девочками и отцом. Елизавету и Денис спасла гувернантка-француженка, брат
которой участвовал в Сопротивлении и спрятал девочек в местном монастыре. Жизни
в Освенциме Ирина Немировская не выдержала: через месяц и три дня она умерла.
Младшая дочь Немировской, Елизавета Джилле (1937–1996), стала писательницей и
опубликовала во Франции три романа: один из них «Тени детства» – воспоминания о
своем детстве, второй роман «Мирадор» был написан как воспоминания ее матери.
Обе книги имели во Франции большой успех и были переведены на английский язык. В 2007 году во Франции вышла книга о жизни Ирины Немировской («La vie d’Irene Nemirovsky»
/ «Жизнь Ирэн Немировски»), которая в 2010 году была переведена на английский
язык (Philipponnat,
Oliver, Lienhardt,
Patrick. The Life of Irene Nemirovsky. – London: Chatto &Windus, 2010. 466 p.).
В 1992 году появилось интервью с Джилле, где она подробно рассказывает об
испытаниях, выпавших на долю всей семьи.
2.
«Возрождение», том 14, № 4183, 12 мая 1939 г.
3. Nemirovsky, Irene. Deux. – Paris: Albin Michel, 1939.
Публикация,
комментарий – Елена Дубровина