Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 287, 2017
Памяти Евгения Александровича Евтушенко
(1932-2017)
1 апреля в Талсе, штат Оклахома, умер
Евгений Евтушенко.
Сразу же скажу, что я считаю этого
феноменально и разносторонне одаренного человека ярким явлением, поэтом гораздо большим, чем поэт, – не только в России. Жаль, что
таких людей мать-природа издает микроскопическими тиражами. Мне посчастливилось
лично встречаться с Евгением Евтушенко. А в последний, сложный для него период
жизни, мы довольно часто вели долгие, иногда более чем двухчасовые, телефонные
беседы. Попробую снова положиться на свою девяностолетнюю память и поделиться с
читателями впечатлением о моих кратких встречах с ним в прошлом и восстановить
кое-что из наших совсем недавних телефонных бесед.
Впервые я увидела Евтушенко сорок один
год тому назад, в его первый американский приезд в 1966 году. Выступал он в
Нью-Йорке в Квинс Колледже и в каком-то более близком к вокзалу Еврейском
центре, куда я еле-еле достала билет с рук. Касса была закрыта, билеты
распроданы. Зал – битком набит русскоязычной публикой. Поэтому поэт выступал
без переводчика. Тогда я впервые услышала, как он артистично читает свой, уже
знаменитый «Бабий яр». Остальные стихи не помню. После чтения задавались
вопросы. На один из них – кого он знает из эмигрантских поэтов, – Евтушенко
быстро ответил: Странника* и Ивана
Елагина. Этот ответ удивил многих. Странника советский поэт мог знать по
духовным беседам на «Голосе Америки». Но Елагина?..
Не так давно дочь Елагина Лиля
Матвеева рассказала мне, что в тот первый американский приезд Евтушенко
разыскал в Нью-Йорке ее отца и они весело кутили в
нью-йоркском ресторане, куда советский поэт пришел с какой-то девицей из
Боготы. Об этом событии есть строки Елагина в его гротескном стихотворении «Жил
Диоген в бочке…»: «Лихо бокалом звякая, / Празднично
пью при свечах. // Со мною поэт-гуляка, / Бабник и весельчак. / Девочка из
Боготы / Смеется за нашим столом…» В ту же ночь
«поэт-гуляка» прочел наизусть елагинское стихотворение:
Мне не знакома горечь ностальгии.
Мне нравится чужая сторона.
Из всей – давно оставленной – России
Мне не хватает русского окна.
Оно мне вспоминается поныне,
Когда в душе становится темно –
Окно с большим крестом посередине,
Вечернее горящее окно.
Евтушенко несказанно порадовал эмигрантского
поэта, всю свою жизнь мечтавшего быть услышанным там, на родине. Он писал:
«Пойдут стихи мои, звеня, / По Невскому и Сретенке. /
Вы повстречаете меня, / Читатели – наследники». То есть, если не сейчас, то
хоть в будущем зазвенят его стихи по русским городам. А после той первой
встречи с Евтушенко Елагин радостно говорил друзьям: «Мои стихи знают в России
уже сейчас!»
Затем поэты неоднократно встречались в
Нью-Йорке и в Питтсбурге, где Елагин читал лекции по русской литературе в
Питтсбургском университете. Евтушенко старался пробить стихи своего
эмигрантского коллеги в советскую прессу, но это ему удалось только через год
после смерти Елагина.
В 1991 году филадельфийский Пенсильванский университет дал грант двум «самым знаменитым русским поэтам» на чтение лекций о русской литературе. «Самыми знаменитыми», особенно для иностранцев, тогда все еще были Евтушенко и Вознесенский. В таком порядке. Поэтому Евтушенко приехал первым, взяв с собой жену и двух малолетних сынишек. Семья комфортабельно устроилась в великолепном особняке, и глава ее с огромным успехом занялся преподавательской деятельностью. Студенты были в восторге от «русских лекций», обычно собиравших огромную аудиторию. Восторгались даже ломаным, но остроумным и живым английским «русского профессора», а тот ничуть не стеснялся своей английской грамматики и своего английского «прононса» – наоборот, ловко обыгрывал те или иные слова и фразы. На университетском кампусе часто видели высокую фигуру поэта, в его красочных пиджаках и галстуках: «Я не преподаю скромность, это не мой предмет», – сказал он где-то. А его пиджаки и галстуки почему-то раздражали многих. Но эти «многие» обычно были из лагеря «бродскистов» (выражение Наума Коржавина). Евтушенко раздражал их не только пиджаками-галстуками.
В Филадельфии Евгений Александрович,
как почти везде на нашей планете, почувствовал себя вполне комфортно. Он
регулярно посещал «Норд-Ист» (филадельфийский Брайтон-Бич) с его русскими
магазинами и ресторанами, выступал там в культурных
центрах, бывал в частных домах, читал он и перед американской аудиторией в
самых разнообразных местах. Я встречалась с ним довольно часто в
Филадельфийском поэтическом центре и на дому у директрисы этого, уже
несуществующего Центра. Здесь он всегда был окружен сонмом новых друзей и
почитателей. Позже, уже в нашем веке, филадельфийский Читатель (с большой
буквы!), знаток поэзии Евтушенко и литературный меценат Марк Авербух дал поэту
грамоту с тысячедолларовым приложением к ней. Сделал он это в благодарность за
«Бабий яр», «Братскую ГЭС», «Наследников Сталина», «Окно выходит в белые
деревья…» и другие стихи, помогавшие его поколению осмыслить время, в котором
оно жило. Верный себе, Евгений Александрович сразу же спросил меня о финансовом
положении дарителя и только после моего уверения, что тысяча долларов его не
разорит, поэт принял дар. Сейчас филадельфийская грамота Авербуха находится в
Музее Евтушенко в Переделкине.
С Филадельфией у Евтушенко связано еще
одно важное событие. В 1991 году в филадельфийской Церкви Св.
Андрея Первозданного (ее возвели русские моряки, строившие на филадельфийских
верфях легендарный крейсер «Варяг») Евгений Александрович обвенчался с Марией
Новиковой. (Ее называли медсестрой. «Она
врач», – поправлял муж.) До Филадельфии брак у них был гражданский. О
женитьбе на Марии (Маше) поэт сказал строчкой своего стихотворения: «Последняя
попытка стать счастливым…» Этот союз, четвертый для Евтушенко, можно назвать
счастливым и самым продолжительным – с 1986 года до смерти поэта. «Мой
ангел-хранитель», – постоянно говорил мне о своей жене Евгений Александрович.
О ком и о чем писал этот
талантливейший себялюб, жизнелюб, женолюб, правдолюб, трудолюб?.. О себе,
конечно, но одновременно и о мировых конфликтах и проблемах, вмешиваясь, споря,
отстаивая свои взгляды в стихах, эссеистике и публицистике, взывая к стадионным
тысячам, крича, надрывая глотку: «Граждане, послушайте меня!» И на весь мир, на
разные лады провозглашал: «Оказалось, что смертно бессмертие ваше, Владимир
Ильич». До последнего вздоха Евтушенко был совестью своего времени, он выдержал
оглушительную славу, не снившуюся ни одному русскому поэту.
И выдержал такой же оглушительный
спад. Дошло до того, что чучело еще не так давно прославленного и
превозносимого поэта сжигали на московской улице. «Клеветой мою душу прожгло, /
меня сплетнями всеми хлестало…» И это не было преувеличением. Может быть,
поэту помогало то, что он был сибиряк? Об этом он писал:
Я не знаю, что со мною станется.
Устоять бы, не сойти с ума.
Но во мне живет пацан
со станции –
самой теплой станции – Зима…
И еще, может быть, потому, что Пацан со станции Зима жил по своим правилам, вписанным в его
строки стихов, в названия книг… Например: «Людей неинтересных в мире нет…»
Да, он всегда был окружен разными людьми – знаменитыми и заурядными, друзьями и
недругами, защитниками и обвинителями. Правда, казалось, что последних
было больше или они были более громкими, потому что друзья-защитники часто
терялись, уходили в сторонку, когда надо было открыто, в печати, стать на
сторону поэта. И об этом он писал и говорил. Но таковой была его жизнь, другой
он не знал. И вот еще что: «Не умирай прежде смерти». О, как этого хотелось! И
как, даже в последние месяцы и дни своей жизни, он старался из последних сил
следовать этим словам. Намного раньше, к своему шестидесятилетнему юбилею,
Евтушенко написал легкое, оптимистическое стихотворение «Нет лет»:
«Нет
лет…» –
вот что кузнечики стрекочут нам в
ответ
на наши страхи постаренья
и пьют росу до исступленья,
вися на стеблях на весу,
и каждый –
крохотный зелененький поэт.
Нет
лет. <…>
Мы все,
впадая сдуру
в стадность,
себе придумываем старость,
но что за жизнь,
когда она – самозапрет?
Мы, современники
Евтушенко, были свидетелями того, как он, без всяких «самозапретов» и,
наверное, вопреки запретам доктора Маши, после ампутации ноги (в Талсе, в
августе 2013, ему ампутировали правую ногу ниже колена), разъезжал с
выступлениями буквально «от Москвы до самых до окраин» (Москва – Владивосток). И до последних дней он работал над гигантской,
многотомной поэтической Антологией… Словом жил, будто нет ни лет, ни
болезней, ни смерти!
Я вспоминаю, как однажды Евгений
Александрович позвонил мне из Талсы, где он тогда преподавал, и сказал, что
написал обо мне стихотворение. «Хочу Вам его прочитать. Если понравится – буду
печатать.» Прочитал. Конечно – понравилось. Это
стихотворение («Филадельфийский портрет») он публиковал в своих сборниках.
Какое-то время, кажется года два-три,
мы не общались. А когда началось, что я до сих пор называю глупой и жестокой
травлей, мне стало очень жаль поэта. Я поняла, что его
никто не собирается защитить от обидных и нелепых нападок, зачастую замешанных
на зависти к чужому успеху. Эти литературные интриги и склоки потоком шли
отовсюду в интернет – наше современное чудо, распространяющее по всему миру
лавину важной и полезной информации и, одновременно, всякий ненужный и вредный
вздор. Неожиданно появилась глупая конфронтация: «Бродский – Евтушенко».
Сталкивали лбами двух совершенно разных поэтов.
Евгений Александрович, будучи
человеком современным (не чета мне), часто бродил по
интернетным дебрям. Особенно больно было ему наталкиваться на обидные слова в
свой адрес, сочиненные его бывшими друзьями. К сожалению, литературные интриги
и сплетни поэт воспринимал более болезненно, чем свои серьезные болезни. Мне
хотелось как-то и чем-то ему помочь. Но я понимала, что помочь не могу. Здесь
нужен был литератор с известным именем в России и за рубежом, который
громогласно бы сказал: «Господа, что вы делаете?! Прекратите эту недостойную и
жестокую игру!» Но такого защитника у Евтушенко не нашлось. Евгений
Александрович жаловался мне на инертность своих друзей и почитателей. Я старалась
поддержать его другими высказываниями о нем – достойных людей, понимавших
значение этого Поэта для русской литературы и для самой России. Я ему не раз
говорила: «‘Не обращайте вниманья, маэстро…’, да плюньте Вы с самого высокого
дерева на всю эту злую болтовню!» Цитировала Александра Гладкова: «Евтушенко –
это медиум, через которого говорит время». И Шостаковича, писавшего после
окончания Тринадцатой симфонии на слова Евтушенко
(первая ее часть – «Бабий яр»): «При ближайшем знакомстве с этим поэтом мне
стало ясно, что это большой и, главное, мыслящий талант». Напомнила, что
композитор благодарил его за то, что он помог ему в музыке выразить проблему
человеческой совести. «Ведь Гладков и Шостакович не о каждом же говорили такие
слова!» Это немного помогало, но яд был сильным и продолжал действовать.
В то смутное время я довольно часто
звонила поэту в его
оклахомскую Талсу. Мне казалось, что он рад моим звонкам, иначе наши беседы
были бы гораздо короче. Ведь он преподавал, интенсивно работал над Антологией и
постоянно писал стихи. В наших беседах Евгений Александрович рассказывал о
своем житье-бытье в американской глубинке. Например,
как он там очутился. Ему предложили преподавательское место в университете, и
он отправился туда познакомиться с незнакомым городом. Шел к университету, и
вдруг часы на площади заиграли мелодию Лары из «Доктора Живаго». Поэт принял
это за добрый знак. И не ошибся. Оклахома была к нему добра. Его классы в
университете были огромными, пришлось даже лимитировать число студентов: максимум
150 человек. Талса присвоила ему звание почетного гражданина города. «У меня
все члены семьи – американские граждане. А я до конца своих дней останусь
российским подданным», – сказал он с гордостью. В Талсе во многих дворах стоят
нефтекачалки: некоторые счастливцы умеют выкачивать нефть из оклахомских недр и
становятся богачами. Но нравы там пуританские, странноватые для русского поэта
с донжуанскими наклонностями. Он рассказал мне забавный случай. Студентка
помогла сокурснику, захотевшему стать писателем (влияние русского профессора?),
справиться с английской грамматикой, которая у него была слабовата. В конце
занятий в благодарность будущий писатель поцеловал ее руку. Студентка
возмутилась такой наглостью и пожаловалась администрации. Начался подробный
разбор «дела»: допрашивали «пострадавшую» – в какое
место руки был запечатлен «преступный» поцелуй – выше или ниже часового
браслета?..
Как-то Евтушенко сказал мне, что в его
Антологии он напечатает русские стихи Шевченко. Я сказала ему, что его будут
ругать обе стороны: украинцы – за то, что москали «украли» их национального
поэта, а москали – за то, что печатает в русской антологии Тараса Хрыхоровыча.
Но я слышала, что Шевченко со своими русскими стихами все-таки попал в
Антологию. И Третья мировая не вспыхнула. К слову:
конфликт Россия – Украина очень волновал Евтушенко. Он не мог понять, как два
братских народа не могут помириться! Ведь сошлись же две противоположные
системы – капитализм и коммунизм. И победили фашизм!
Евгений Евтушенко был замечательным
собеседником: умным, чутким, находчивым; его сентенции и остроумные рассказы
запоминались. Может быть, некоторые его меткие замечания и высказывания на ту
или иную тему он уже где-то печатал, но для меня они были интересными и новыми.
Например, он сказал однажды: «Россия не такая плохая, как хотят иностранцы, но
и не такая хорошая, как хотелось бы нам, русским». Я как-то спросила его: зачем
он свои письма- просьбы (Евтушенко ведь всегда за
кого-то о чем-то просил) начинает так: «Я, Евгений Евтушенко, столько-то раз номинированный на Нобелевскую премию, автор стольких-то
книг, член таких-то организаций… – ведь это же все есть в Вашем имени». Он
мгновенно ответил: «Я это знаю. Но я знаю и людей, которым пишу. На них это
действует, а мне хочется, чтоб мои просьбы выполнялись». (О его
пиджаках-галстуках я не спрашивала, они меня не интересовали.)
Евтушенко никогда не говорил о моих
стихах. Это был, конечно, знак, что они ему не нравились. Поэтому и я ни разу в
наших беседах не упоминала свою поэтическую продукцию. А недавно он попросил у
меня стихи для своей Антологии. И снова – ни звука. Но поэт хвалил мою
эссеистику, довольно энергично уговаривал написать и издать в России
автобиографию, к которой он дал бы предисловие. Я поблагодарила Евгения Александровича,
но отказалась от его проекта: писать о себе книгу мне неинтересно, да уже и
поздно.
Почти в каждой из наших бесед Евгений
Александрович декламировал стихи какого-нибудь поэта, восторгаясь той или иной
строкой стихотворения. Чаще всего он читал наизусть. Без такой феноменальной
способности любить и даже восхищаться строками любого поэта, чем-то тронувшего
чуткого и восприимчивого читателя, коим был до последнего своего вздоха Евгений
Евтушенко, не было бы его поэтической монументальной книги «Строфы века».
Последний раз я говорила с ним недели
за три до его смерти. Он был дома. Впервые очень жаловался на здоровье, чего не
делал даже до и после ампутации ноги. На вопрос – «Женя, что с Вами?» –
ответил: «Не хочу об этом говорить, еще нужны тесты». С обидой и горечью
критиковал фильм «Таинственная страсть»: «Меня там унизили, оболгали, исказили
факты. Друзья приходили ко мне на дом, сочувствовали. Но в печати никто с
именем снова не выступил». А затем, как и в прошлом, стал читать чьи-то стихи –
слабым голосом, но вдохновенно. Спросил – что нового у меня. Сказала, что в его
отсутствие вышла интересная книга «Поэты в Нью-Йорке (редактор и составитель –
Яков Клоц). «А Ирина Машинская есть в этой книге?» После утвердительного ответа
сказал: «Хорошо». Я рассказала об этом Ирине, она была взволнована и глубоко
тронута.
И вот в телефонной трубке последние
слова Евгения Александровича, обращенные ко мне: «Валя, не умирайте раньше
меня».
Вечная память, дорогой Поэт!