Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 287, 2017
Литературный миф всегда взрастает на
очевидности, а, следовательно, может быть подвергнут феноменологической
деконструкции, с целью вычленения из него реальных фактов истории1. Оставляя за рамками данной статьи
дискуссионный вопрос о деконструкции как «методе анализа и критики»2,
обратимся к историческим фактам, породившим два литературных шедевра
соцреализма – стихотворение Владимира Маяковского «Рассказ Хренова
о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» и публицистический роман Ильи Эренбурга
«День второй». Оба эти произведения легли в основу одного из самых известных
литературных мифов советской эпохи – «Кузнецкстрой». В нем
факты истории строительства первого советского гиганта черной металлургии –
Кузнецкого металлургического комбината им. Сталина (КМК), – тщательно отмытые
от всякого рода примесей «натурализма», «сгущения красок», «преклонения перед
стихийностью» и других эксцессов «мелкобуржуазного» видения советской
действительности и «перенормированные» таким образом, чтобы свидетельствовать о
бескорыстном трудовом энтузиазме широких масс во имя достижения Великой цели
построения развитого социалистического общества, приобретали эпическое
звучание, присущее структурам космогонического
мифа3.
«Реальные люди, их художественные
прообразы и авторы, творящие ‘новый миф’ (выступали как.
– М. У.) действующие лица единого утопического текста-мира.»
Все без исключения творцы мифа «Кузнецкстрой», каждый по своему, создавали
некий текст, «предназначенный нести ‘святую’ весть (‘зов’) о чуде коммунизма в
иные пределы, ободрять, объединять, вдохновлять ‘простой советский народ’ на
подвиги»4.
Как рукотворный литературный миф
«Кузнецкстрой» в целом был завершен к началу 1940-х годов, но из всего его
корпуса впоследствии повсеместно использовалось лишь стихотворение Маяковского,
с которого, собственно, все и началось.
В 1929 г. ответственный советский
хозяйственник Иулиан Хренов, хороший знакомый Владимира Маяковского5,
возвратившись в Москву из командировки в Кузбасс6, рассказал поэту об одном «ударном объекте»
первой пятилетки – строительстве в районе города Кузнецк гигантского
металлургического комбината7. Из разговора с ним Маяковский узнал,
что: «К этому месту будет подвезено в пятилетку 1.000.000 вагонов строительных
материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни
тысяч людей»8, – и, потрясенный «планов громадьем», поэт написал
стихотворение, которое впоследствии все советские дети учили наизусть в школе –
«Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка».
В этом стихотворении, ставшем в СССР
гимном всепобеждающего советского оптимизма, Маяковский представил «людей
Кузнецка» как энтузиастов-идеалистов, добровольно (sic!) работающих в тяжелейших условиях во имя
«светлой цели».
Сливеют
губы
с холода,
но губы
шепчут в лад:
«Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!»
Как поэт, поднимающий
«производственную» тему, Маяковский имел в русской литературе предшественника.
Им можно считать Николая Некрасова с его знаменитым стихотворением «Железная
дорога» (1864)9, в котором поэт на основании подлинных фактов
поведал миру историю чудовищной эксплуатации русских крестьян, работавших на
строительстве Николаевской железной дороги между Петербургом и Москвой
(1843–1851). «Что народный труд был в тогдашней России мучительством, это знали
и видели многие, но Некрасов первый и единственный из русских поэтов закричал
об этом во весь голос, не плаксиво и жалостно, а как разгневанный мститель, как
закричал бы сам многомиллионный народ, если бы не был обречен на безмолвие»10.
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цингой…
Н. Некрасов «Железная дорога»
Некрасов и Маяковский описывают, по
сути своей, одно и то же – подъяремный труд на износ. Оба поэта писали с чужих
слов. Некрасов, черпая сведения из публицистических материалов, в которых
подобного рода труд осуждался11, гневно порицал власть имущих,
допускавших такое положение дел. Маяковский, слушая восторженный рассказ
энтузиаста-большевика, был убежден, «что так надо» и, воспевая Кузнецкстрой,
славословил советскую власть.
Как факт истории отечественной
литературы здесь представляется важным отметить, что Маяковский в Сибири не
бывал и, скорее всего, не знал о том, что именно в Кузнецке молодой Федор
Михайлович Достоевский обвенчался с Марией Дмитриевной Исаевой. Венчание
проходило в Одигитриевской церкви Томской епархии, сожженной в 1919 г.
анархистами. В метрической книге церкви, которая, по счастью, уцелела, имеется
запись священника о том, что: «1857 года 6-го февраля, № 17-й, служащий в
Сибирском линейном батальоне № 7-й прапорщик Федор Михайлович Достоевский,
православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна,
жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря,
Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет. Брак их совершен мною». Через два дня после венчания чета
Достоевских покинула Кузнецк и отправилась в г.
Семипалатинск, а оттуда в Санкт-Петербург. В 1861 г. Достоевский заканчивает
публикацию своей знаменитой книги о сибирской каторге и каторжанах – «Записки
из мертвого дома», а через три года Мария Дмитриевна умирает. На следующий день
Достоевский делает в своих рабочих тетрадях знаменитую запись: «Маша лежит на
столе. Увижусь ли с Машей?»12
Экзистенциальный вопрос Достоевского
остался без ответа, а вот тема сибирской каторги по прошествии
70 лет после выхода в свет «Записок из мертвого дома», получила в СССР новое
наполнение. Советская власть в рамках трудовой мобилизации масс создала Сиблаг13,
который, в частности, окармливал и Кузнецкстрой14, а советские
писатели – литературный миф о трудовом героизме масс, воодушевленных идеями
великого Сталина.
К этому факту отечественной истории мы
еще вернемся. Что же касается стихотворения Маяковского, которое дало импульс
мифотворчеству на тему Кузнецкстроя, то оно было опубликовано в ноябре 1929 г.
в журнале «Чудак», а затем на страницах «Комсомольской правды» и имело
ошеломляющий успех. Державшие нос по ветру тогдашние организаторы
«интеллектуального производства»15, сразу поняли: «Стихотворение
Маяковского – шедевр публицистической лирики», «Кузнецкстрой – это
‘крупнятина’»16, и ринулись в
Кузбасс.
Из советских литераторов первого ряда
– «колонновожатых, как их тогда называли»17, на Кузнецкстрое
побывали Демьян Бедный, Федор Панфёров и Василий Ильенков18,
которые, как ни странно, эту «крупнятину» переварить не смогли и на теме «Кузнецкстрой»
ничем не прославились. Зато отличилась молодежная литературная бригада в
составе Александра Бека, Исайи Рахтанова, Николая Смирнова и Лидии Тоом19,
которая, «перелистывая людей», собирала «исповеди больших и малых сынов века».
Все собранные ими материалы должны были публиковаться в издательстве «Истории
фабрик и заводов», где в 1932–1934 гг. вышеназванные литераторы руководили
специальной редколлегией «Истории Кузнецкстроя». Одним из результатов работы
литературной бригады стал сборник «Кузнецкстрой в воспоминаниях» (Новосибирск,
1934). В нем были опубликованы статьи руководителей стройки Бардина20,
Фракфурта21 и др. Так же был издан целый ряд публицистических книг,
легших в основу историографии Кузнецкстроя22.
В 1937 г. на металлургическом заводе
им. Сталина в г. Сталинск – бывший Кузнецк – была вскрыта «глубоко
законспирированная и широко разветвленная шпионско-диверсионная организация
руководителей служб, отделов, цехов». По результатам расследования к расстрелу
и заключению был приговорен 431 человек, работавших на КМК, и в их числе три
первых директора – идейные большевики Ф. Т. Колгу-шкин23, С. М.
Франкфурт и К. И. Бутенко24. Издательство «Истории фабрик и заводов»
упразднили25, а книгу, часть авторов которой
оказалась «врагами народа», изъяли из библиотек. Такая же судьба
постигла и другие издания о Кузнецкстрое, увидевшие свет в начале 1930-х гг.26 После «генеральной чистки» 1937–1939 гг. в библиотеках
остались только воспоминания Бардина, стихотворение Маяковского, из заглавия
которого была удалена фамилия репрессированного Хренова, книги Эренбурга «День
второй» и Александра Бека «Курако»27. Последний труд как бы венчал
собой литературный миф о Кузнецкстрое. Согласно Беку «гениальный»
инженер-большевик Курако долгие годы вынашивал в себе мечту о русском
металлургическом гиганте в Кузнецке. Он посвятил в эти планы своего ученика
Ивана Бардина, а затем скончался от сыпного тифа в 1920 г. Бардин же был
рожден, «чтоб сказку сделать былью», – другими словами, воплотить мечту учителя
в жизнь, естественно – под руководством партии и лично тов. Сталина.
Свое предназначение Бардин выполнил с
честью, возглавив в качестве главного инженера техническое управление
Кузнецкстроем. Во многом благодаря его организаторскому таланту, железной воле,
жестокости, политической изворотливости и энтузиазму комбинат был построен в
рекордно короткие сроки.
И литераторы, и работники
Кузнецкстроя, писавшие об увиденном и пережитом, все как один были явно
заворожены сиянием Великой Цели, никто из них не желал или не смел смотреть правде в глаза, а все, что отвечало на
основной вопрос буржуазной экономики «какой ценой?», отсеивалось за
ненадобностью, ибо было:
Единично нетипично
Неэтично нетактично
Неприлично ненаучно
Неудачно это точно,
Всеволод Некрасов. «Кто есть что»
Поэтому все их писания, как и «Все
советские ‘производственные’ романы – все до одного – были фальшивы. Попросту
говоря – лживы»28. И лишь одна только книга выпадала из этого ряда –
«День второй» Ильи Эренбурга.
Эренбург писал Кузнецк с натуры. В
конце сентября 1932 года он приехал туда, где на третий год с начала
грандиозного строительства уже работало 220 тысяч человек, и неделю пробыл в
городе и его окрестностях, посвятив это время «знакомству со стройкой и ее
людьми. Он обошел строившиеся цехи: коксовый, доменный, прокатный,
мартеновский. Беседовал с монтажниками, плотниками, землекопами»29.
В результате на свет появился «производственный роман» о Кузнецкстрое, который
был до неприличия «обнаженно правдив»30. Вот несколько примеров
эренбурговской «обнаженки»:
«Когда люди пришли сюда, здесь было
пусто и дико. <…> В стороне был город – Кузнецк. Над городом белели
развалины крепостной церкви. Когда партизан Рогов взял Кузнецк, он спалил
церковь и повесил попа. Возле развалин люди останавливались по нужде. Здесь был
чудесный вид и на реку Томь, и на перепуганные домишки
кузнецких мещан, но воздух здесь был трудный. <…> У людей были воля и
отчаянье – они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в
прожорливую глину; они потели злым потом и падали.
<…> Крысы попытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой
жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним и в тайгу. Густыми
ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. Таракан,
догадавшись, что не найти ему здесь иного прокорма, начал кусать человека…
<…> Кузнецкий завод люди строили в сердце Азии. Земля промерзла на три
метра. Ломы ее не брали, строители шли с клиньями. Часовая стрелка двигалась
слишком быстро. На заснеженных полустанках цепенели обессиленные паровозы.
Вокруг были болота и тайга. Людям приходилось бороться с природой. Людям
приходилось также бороться с людьми. Это была жестокая борьба. Человек
оставался человеком: он зажигался на час или на два, но он не хотел гореть тем
высоким и ровным пламенем, которым горят доменные печи. <…>
На стройке было двести двадцать тысяч
человек. День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семья спала
на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они
развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытаясь оградить свои ночи
от чужих глаз, и бараки казались одним громадным табором. – Те, что не попадали
в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь,
он начинал рыть нору. Он спешил – перед ним была лютая сибирская зима, и он
знал, что против этой зимы бессильны и овчина, и вера. Земля покрылась
волдырями: это были сотни землянок. – Люди жили как на войне. Они взрывали
камень, рубили лес и стояли по пояс в ледяной воде, укрепляя плотину.
<…> Они забирались в свои землянки. Крохотные печурки дымили. Находила
зима. Мороз выжимал из глаз слезы, и от мороза плакали бородатые сибиряки –
красные партизаны и староверы, не знавшие в жизни других слез. В трепете
припоминали мечтатели из Полтавщины вишенники и темный, как сказка, юг. Ясными
ночами на небе бывало столько звезд, что казалось, и там выпал глубокий снег.
Но небо было далеко. Люди торопились с кладкой огнеупорного кирпича. Они
устанавливали, что ни день, новые рекорды, и в больницах они лежали
молча с отмороженными конечностями. <…>
В тифозной больнице строители умирали
от сыпняка. Умирая, они бредили. Этот бред был полон значения. Умирая от
сыпняка, люди еще пытались бежать вперед. На место мертвых приходили новые. <…> В январе стояли лютые морозы. Термометр
показывал минус пятьдесят. Даже старые сибиряки приуныли. Прежде чем выйти из
теплого, вонючего барака на улицу, люди сосредоточенно
замолкали: их брала оторопь. Работа, однако, не затихала. Газета каждое утро
повторяла: ‘Стране нужен чугун’ – и каждое утро люди шли на стройку – они
торопились. Были в этом отвага, задор и жестокость – сердца людей полнились той
же неистовой стужей. <…> Когда рабочий касался железа, он кричал от
боли: промерзшее железо жгло, как будто его накалили. Люди строили не с песнями
и не со знаменами. Строя, они не улыбались. Их подгонял голод и колонки цифр.
Они валились без сил»31. А вот для сравнения поэтическое описание
будней Кузнецкстроя из стихотворении Маяковского:
Темно свинцовоночие,
и дождик
толст, как жгут,
сидят
в
грязи
рабочие,
сидят,
лучину
жгут.
Свела
промозглость
корчею
–
неважный
мокр
уют,
сидят
впотьмах
рабочие,
подмокший
хлеб
жуют.
Читаешь сегодня все это – и жуть
берет. А ведь это только бытовые зарисовки. За ними – человеческая трагедия:
загубленные жизни десятков тысяч людей, которых «освобождение от ига помещиков
и капиталистов» превратило в бесправных рабов советского государства. «Их
привезли издалека: это были рязанские и тульские мужики. Их привезли с семьями,
и они не знали, зачем их привезли. Они ехали десять суток. Потом поезд
остановился. Над рекой был холм. Им сказали, что они будут жить здесь. Кричали
грудные дети, и женщины совали им синеватые тощие груди. – Они были похожи на
погорельцев. Называли их ‘спецпереселенцами’. Они начали рыть землю: они
строили земляные бараки. В бараках было тесно и темно. Утром люди шли на
работу. Вечером они возвращались. Кричали дети, и все так же измученные бабы
приговаривали: ‘Нишкни!’ <…> На осиновских рудниках работали
заключенные: они добывали уголь. Руда с углем давала чугун. Среди заключенных
был священник Николай Извеков <…>. Когда Извекова вычистили из
санитарного треста, он начал проповедовать ‘близость сроков’. Он переписывал послания
апостола Павла и продавал списки по пяти целковых. Он также служил тайные
панихиды по усопшему государю. Его послали в концлагерь сроком на три года. Он
грузил в шахте уголь. <…> Из других стран приезжали специалисты32.
Они жили здесь, как на полюсе или как в Сахаре. Они удивлялись всему:
энтузиазму, вшам и морозам. Жили они отдельно от русских, у них были свои дома,
свои столовки и своя вера. Они верили в доллары, в долларах им и платили.
<…> Все иностранцы говорили: постройка такого завода требует не
месяцев, но долгих лет. Москва говорила: завод должен быть построен не в годы,
но в месяцы. <…> Стройка ширилась, как весенняя вода. Из Кузнецка люди
прошли в Монды-Баш. Из Монды-Баша
одни двинулись к Темир-Тау, другие повернули на Тельбесс. Людей в стране было
много, и тайга что ни день уступала несколько саженей. Это был поход на тайгу.
Снова шли строители: колхозники, казахи, бабы, комсомольцы, летуны и
раскулаченные. Снова женщины вязали узлы, на кошевках брякали ржавые чайники, и
вопили разбуженные ребята»33, – так советская власть
осваивала Сибирь.
Настоящая правда о Кузнецкстрое
вскрылась после распада СССР. Выяснилось, в частности, что
рабочие Кузнецкстроя в подавляющем большинстве своем (до 62%) были «труд- и
спецпереселенцы»34 из числа бесправных «раскулаченных», «врагов
народа» и «вредителей» (А вот в поэме «Железная дорога» Некрасов особо
указывает, что рабочие шли на стройку добровольно, гонимые голодом и нуждой.)
По произволу новой власти их уделом являлся беспросветный рабский труд под
надзором местных органов НКВД. Работали до изнеможения – по 12 и более часов в
сутки, жили впроголодь. Трудиться обязаны были даже
беременные женщины и подростки. Жили спецпереселенцы в малоприспособленных
помещениях, часто просто в землянках и шалашах. Известно, что на стройке были
случаи каннибализма35.
Насильственное перемещение сотен тысяч
людей из европейских регионов России в Сибирь, естественно, сопровождалось
массовой гибелью переселенцев36. Подробности такого рода за все
время существования СССР тщательно скрывались. Реальное положение дел
освещалось, да и то выборочно, лишь в скупых отчетах специальных ведомств с грифом «Совершенно секретно»: «По сообщению Нач. Сиблага ОГПУ, из состава прибывших из Сев. Кавказа в
Новосибирск эшелонов трудпоселенцев № 24, 25, 26, 27, 28 и 29 общей
численностью в 10185 человек; умер в пути 341 человек, то есть 3,3%, в том
числе значительное количество от истощения»37. Из
официальной справки начальника отдела трудпоселений СибЛАГа для
Западно-Сибирского крайкома ВКПб явствует, что в первом полугодии 1933 г. «в
Западную Сибирь было завезено 131.955 чел. <…> Из этого числа убыло на
1 сентября 1933 г.: умерло – 1.403 чел., бежало – 15.524 чел., передано лагерям
– 13.610 чел. <…> Остающиеся на 1 декабря трудпоселенцы нового
контингента 71.899 чел. распределяются по характеру освоения (региона. –
М. У.)»38.
Эти документы эпохи и изложенные в них
цифры и факты навряд ли были известны советским
созидателям мифа о Кузнецкстрое, но в отличие от Некрасова, вопиявшего о трагической
участи русских рабочих-строителей: «А по бокам-то все косточки русские… /
Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?», – они себя не мучили вопросом, сколько
людей полегло на Кузнецкстрое. Вся «производственная» литература советского
социалистического реализма, в том числе и «День второй» Эренбурга, с
культурологической точки зрения являет собой феномен мирового масштаба именно
потому, что только в ней с проникновенным гуманистическим пафосом и
воодушевлением воспеты подневольный труд и массовое истребление собственного
народа во имя идеологически мотивированных государственных интересов.
Но именно этого Эренбург при всем
своем «либерализме», «скептицизме» и «правдивости» признавать не желал. В воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» он обходит тему «рабского труда»
стороной, зато делает акцент на мифологической составляющей своего
произведения, которое теперь называет «повестью»: «Строительство
Кузнецка я вспоминаю с ужасом и с восхищением; все там было невыносимо и
прекрасно. <…> До поездки в Кузнецк я читал очерки, рассказы о
строительстве. Увидел я не то, о чем читал. <…> Люди строили завод
<…> в неслыханно трудных условиях. Кажется, никто нигде так не строил,
да и не будет строить. <…> Я увидел самоотверженность одних, жадность,
косность других. Строили все, но строили по-разному: кто по идее, кто по нужде,
кто по принуждению. Для многих это было началом строительства не только
заводов, но и человеческого сознания. Я назвал мою повесть ‘День второй’. По
библейской легенде мир был создан в шесть дней. В первый день свет отделился от
тьмы, день от ночи; во второй – твердь от хляби, суша от морей. Человек был
создан только на шестой день. Мне казалось, что в создании нового общества годы
первой пятилетки были днем вторым: твердь постепенно отделялась от хляби. А
хляби было много (ее всегда больше, чем тверди, как на земном шаре больше
морей, нежели суши). Я не хотел об этом умолчать <…>. Я знал, конечно,
что многие сочтут мой рассказ за клевету, лишний раз вспомнят, что я
‘неисправимый скептик’, будут говорить, что я захотел исказить прекрасную
действительность, то есть не изготовил еще одной олеографии по установленному и
одобренному образцу. Но когда я писал, я не думал ни о критиках, ни о
редакторах, не гадал, издадут ли мою книгу, писал с волнением дни и ночи
напролет»39.
Эренбург, конечно, кокетничает. Он тоже «замазывал» факты – особенно, из числа тех, «что его
ужаснуло», кое-что – на удивление мало! – при публикации вымарала цензура:
«Вымарали те эпизоды и фразы, в которых изображение реалий жизни вопиюще не
соответствовало идеологическим советским догматам. Вот характерный пример
вымарки: ‘Четыре строителя шамотного цеха избили до крови казаха Кайрактова.
Они кричали: “Киргизы проклятые! Хуже жидов! Мы работаем, а они в столовой для
ударников жрут!” Четырех обидчиков судили за хулиганство и за шовинизм. Один из
них на суде стал юродствовать: “Да что вы, товарищи! Я и не отличу, какой это
казах, а какой русский”’. – Или другой пример вымарки: ‘Среди пригородных лачуг
по ночам шлялся человек в лохмотьях. Он кричал, как птица. Это был адвокат
Сташевский. Он дважды сидел в тюрьме и лишился рассудка’. Вымарали и все
эпизоды, где речь шла о царившей на стройке мании вредительства, о
подозрительности и враждебности к интеллигенции, о том, как просчеты администрации
привычно списываются на происки классового врага». Однако
в общем и целом: «Главное было продумано и не подлежало коррекции: он писал о
стройке и энтузиазме, а не о бесчеловечных условиях, в которых трудятся люди, и
не об их низком культурном уровне. Но внутренний редактор не слишком
усердствовал, и при выбранном ракурсе в кадр попадали многие детали, годящиеся
для совсем других повествований. <…> ‘День второй’ – не традиционный
роман, хотя его главная коллизия строится по классической схеме любовного
треугольника. Если ‘вынуть’ из ‘Дня второго’ эту коллизию, то останется
огромный очерк, дающий впечатляющую социальную и человеческую панораму стройки.
Эпический, воистину библейский зачин, кинематографический монтаж кадров,
контрастность броско очерченных портретов и реалий быта, самый стиль письма,
соединяющий пафос и иронию, трезвую фактографию и сентиментальность, делают
этот очерк незаурядным произведением литературы»40.
Эренбург сумел зафиксировать множество знаковых деталей истории Кузнецкстроя, превративших ее в документ эпохи. Поэтому возможность публикации «Дня второго» в СССР оказалась под вопросом. Тогда Эренбург пошел ва-банк. Он издал в Париже за свой счет 400 нумерованных экземпляров книги и разослал ее: «членам Политбюро, редакторам газет и журналов, ведущим писателям. Это было лотереей, и мне повезло…»41 Экземпляр № 1 остался у Эренбурга; № 3 был послан Сталину. Сталин прочел «День второй» и, как ни странно, одобрил. По-видимому, он был согласен с основным концептуальным тезисом Эренбурга: «[Революция] признавала только два цвета: розовый и черный, и эти два цвета она клала рядом»42, – и по достоинству оценил, с каким мастерством писатель противопоставлял документируемым им фактам «чернухи» примеры трудового героизма людей, тех, что «И в русской революции, и в мировом сдвиге видел[и] <…> все тот же неукротимый полет к вселенскому свету, к жизни новой»43.
Именно тогда Сталин, должно быть,
обратил внимание на уникальное качество Эренбурга-художника – умение совмещать
несовместимое, не замазывать очевидные ужасы советской жизни, а представлять их
в роли «попутчиков» при движении нового сообщества «свободных» людей к Великой
Цели. Это была, конечно, «неортодоксальная», но очень качественная пропаганда.
Из всех советских писателей такого рода художественное самовыражение было
присуще только Эренбургу, и в эпоху сталинизма только ему одному (sic!) дозволялось44.
В сталинской лотерее Эренбургу явно выпал счастливый номер: «16 января 1934
года книгу подписали в печать; в конце января отпечатали первые экземпляры из
семи тысяч ее тиража»45.
Публикация книги наделала много шуму в
печати. Конец дискуссии положила статья в «Известиях», принадлежавшая перу
Карла Радека46 – недавнему сподвижнику Льва Троцкого, а ныне
исправному проводнику сталинских установок, которому будущий Отец народов
поручил влить эренбурговскую фактографию в русло официальной мифологии о
построении Светлого Будущего. Радеку, «виртуозно гибкому идеологу и
литератору», задача была вполне по плечу. Он доходчиво объяснил разбушевавшимся
критикам-ортодоксам, как надо «правильно» понимать и интерпретировать
казавшийся им крамольным текст: «‘Это не “сладкий” роман. Это роман, правдиво
показывающий нашу действительность, не скрывающий тяжелых условий нашей жизни,
но одновременно показывающий в образах живых людей, растущих из недр народной
жизни, куда идет наша жизнь, показывающий, что все тяжести масса несет не зря,
что они ведут к построению социализма и что это строительство одновременно творит
новое человечество». Так была найдена формула, по которой «провела» роман
сталинская бухгалтерия. Из всех книг о пятилетке Радек выделил две: ‘Книга Эренбурга – наиболее убедительная книга <…> о наших
промышленных стройках, как книга Шолохова (имеется в виду «Поднятая целина».
– Б. Ф.) до сих пор является наиболее
убедительной из книг о коллективизации’. – Статья Радека дала ‘принципиальную
установку’ критике, которая незамедлительно и дружно одобрила новый роман,
понимая, кто именно его одобрил»47.
Дискуссия о «Дне втором» продолжалась
еще около года, но шла в позитивном ключе, заданном рамками радековской статьи,
сам же Эренбург был вознесен на уровень «колонновожатых». Однако в отличие от
стихотворения Маяковского, «День второй» довольно скоро как бы «подзабыли», и
он выпал из обязательного «круга чтения» советских людей. Более того: «в 1938 и
в 1949 годах критики новой генерации и нового времени объявили ‘День второй’
написанным по ‘дурной ложнопроблемной схеме’, ‘искажающим образы молодежи и
нашу действительность’. <…> В 1952 году при подготовке романа для
собрания сочинений, в котором ‘День второй’ оказался самым ранним романом
Эренбурга, от автора потребовали массы исправлений: смягчали выражения,
вымарывали еврейские фамилии»48.
После начала «оттепели» о нем, как и о
других романах Эренбурга советского периода, забыли. Документов об ужасах
сталинизма появлялось все больше и больше, а пафос первых пятилеток у советских
людей последующих пяти- и семилеток ничего, кроме отвращения, не вызывал. Для «шестидесятников», «семидесятников» и иже с ними Илья Эренбург
оставался только либералом из официоза, «заклятым другом» любимца партаппарата
Шолохова, автором «Хулио Хуренито» и «Люди, годы, жизнь».49
Что касается стихотворения
Маяковского, то после ареста Иулиана Хренова его имя
исчезло из литературного обихода на добрых 30 лет50 и появилось там
вновь лишь в конце 1960-х. Впрочем, само стихотворение изучали в средней школе
непрерывно, вплоть до распада СССР. О трагической участи самого И. Хренова советским интеллектуалам поведал Варлам Шаламов в
очерке «Несколько слов о Хренове»: «‘Человек из песни’ – Иулиан Петрович
Хренов, которого звали уменьшительно то Ульян, то Ян,
бывший директор Краматорского металлургического завода, <…> c девятого августа 1937 года
<…>, в числе тысяч других ‘троцкистов’, плыл в верхнем трюме парохода
‘Кулу’ из Владивостока в бухту Нагаево (пятый рейс). Здесь-то, в трюме
тюремного парохода, и обнаружилась ‘причастность’ Хренова
к литературе. Чемодан Яна был свален, как и у всех, в общую кучу ‘вещей’. На
руках у арестантов не было ничего, кроме свитеров, пиджаков, брюк, – наиболее
предприимчивые выменивали на эти вещи хлеб, сахар, масло у команды… Но таких,
опытных и энергичных, было немного… Остальные же хранили свитера и домашние
вещи до севера, до конца… – Среди этих тысяч людей лишь один человек был с
книгой – Ян Хренов. Книга, которую он взял в трюм,
берег и перечитывал – однотомник Маяковского, с красной корочкой. Желающим
Хренов отыскивал в книге страницу и показывал стихотворение ‘Рассказ Хренова о людях Кузнецка’. Но впечатления стихи не
производили там, в пароходном трюме, никакого, и перечитывать Маяковского в
такой обстановке никто не собирался. Не перечитывал стихи и сам Хренов. Грань, отделяющая стихи, искусство от жизни, уже
была перейдена – в следственных камерах она еще сохранялась. – Хренов был бледен особой тюремной бледностью, кожа на пухлом
лице его была с зеленоватым отливом. – Я не думаю, что Хренов
возил книжку в качестве визитной карточки. Рядом с ним на нарах лежали люди, на
которых такая визитная карточка не произвела бы ни малейшего впечатления.
Притом любителей Маяковского в те годы было немного. Свистопляска вокруг имени
поэта только-только начиналась. Просто Хренову было приятно
как можно долее сохранить, держать в руках перед глазами это особенное
свидетельство былого. – В дальний путь тоже такую рекомендацию не имело смысла
брать. Лагерное начальство и блатари не любят стихов. А от тех и других зависела судьба Хренова. – В том мире, куда плыл Хренов,
было благоразумнее забыть о стихах, притвориться, что ты никогда стихов не
слышал, чтобы не вызвать на себя огонь начальства, блатарей и даже собственных
товарищей»51.
КМК прогремел на всю страну еще раз в
1952 г., когда в ходе очередного процесса о «вредительской работе» на комбинате
была раскрыта «преступная группа». Главные фигуранты «Дела
КМК» являлись, согласно формулировкам обвинительного заключения Верховного суда
СССР, «еврейскими националистами, [которые], объединившись на почве
антисоветских взглядов, в период 1945–1950 гг. <…> проводили на
Кузнецком металлургическом комбинате вредительско-подрывную работу», а именно:
«систематически скрывали от государства готовую продукцию, переводя ее в
незавершенное производство, тем самым не додавали народному хозяйству десятки
тысяч тонн металла; умышленно засылали бракованную продукцию заводам
оборонной промышленности и другим важным предприятиям нашей страны, чем
скрывали их нормальную производственную деятельность вплоть до временной
остановки отдельных цехов; замедляли прирост выпуска проката, укрывали
дополнительные производственные возможности цехов и действительные размеры
брака на комбинате, а в целях сокрытия своей вредительской работы они
составляли заведомо ложные и фиктивные документы по отчетности и
производственной работе комбината»52.
Одновременно с этим они «сознательно
подбирали и насаждали в подчиненных им цехах и отделах комбината еврейских
националистов; установили преступную связь с еврейскими националистами из
Еврейского антифашистского комитета и передали им ряд секретных сведений о
производственной мощности комбината, которые впоследствии были переправлены в
США; вели между собой и среди других лиц еврейской национальности антисоветскую
агитацию, клеветали на национальную политику ВКП(б) и
Советского Правительства и распространяли враждебные клеветнические измышления
в отношении отдельных мероприятий, проводимых партией и правительством»53.
Это был последний расстрельный
политический процесс сталинской эпохи. Из 230 фигурантов этого процесса евреями
были не более 30 человек, в большинстве своем руководящие работники КМК разного
уровня. Четыре человека из числа «еврейских националистов и вредителей»,
засевших в руководстве КМК, были расстреляны: «Сразу по окончании судебного
заседания, которое длилось всего один день», столько же получили по 25 лет
лагерей, остальные отделались более легкими наказаниями. «Решением Верховного
Суда СССР от 25 мая 1957 г. осужденные по ‘делу КМК’ были полностью
реабилитированы. <…> Был и затянувшийся на несколько лет финал в виде
освобождения из-под стражи выживших и реабилитации – для некоторых посмертной.
И если невинно пострадавших людей обвиняли, шельмовали, изгоняли отовсюду и
арестовывали с поспешностью, шумом и скандалом, то признание со стороны государства
неоправданности и полной незаконности этих кар растянулось на несколько лет и
происходило почти потаенно. – Таким образом блюлась
мнимая незапятнанность политических риз власти…»
В вихре политических событий не раз
изменялось и название города, где был возведен КМК. В 1932 г. Кузнецк был
объединен с близлежащим поселком Новый Сад и назван Новокузнецк. Но уже через
несколько месяцев его переименовали в Сталинск, и под этим именем он значился
вплоть до 1961 г., когда на гребне хрущевской борьбы с «культом личности» опять
не стал Новокузнецком. При этом за 85 лет, прошедших с начала Кузнецкстроя, он
даже отдаленно не смог превратиться во что-то, напоминающее «город-сад»54.
Нынешняя экологическая обстановка в
Новокузнецке такова, что город и его окрестности становятся похожими, говоря
словами Владимира Высоцкого, на «неродящий пустырь». Констатация
сего печального факта – это все, что осталось от советского космогонического
мифа, рассказ о котором мы, тем не менее, завершим словами утешения и надежды,
высказанными по схожему поводу за 65 лет до написания стихотворения Владимиром
Маяковским другим «великим» (в советской табеле о рангах) русским поэтом.
Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно
русский народ,
Вынес и эту дорогу железную –
Вынесет все, что Господь ни пошлет!
Вынесет все – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только – жить в эту пору
прекрасную
Уж не придется – ни мне, ни тебе.
Н. Некрасов. «Железная дорога»
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Галанина Е. В. Миф как реальность и реальность как
миф: мифологические основания современной культуры // М.: Академия
Естествознания, 2013; Тарасов Н. А. Теория деконструкции как
философско-теоретическая основа эстетики постмодернизма // «Философия и
общество», № 1, январь-март 2009. Сc. 174–187.
2. Тарасов Н. А. Указ. соч. Cc. 177–179.
3. НФИ КемГУ: Кузнецкстрой: «великая стройка коммунизма».
2.2.14. Тексты о Кузнецкстрое и космогонический миф: URL: http://www.nkfi.ru/ sites/files/u3/umk/bak/tur_tu/ttu/t62.pdf. С. 30-31.
4. Ковтун Н. В. Русская литературная утопия второй
половины XX века // Томск: Издательство
Томского университета, 2005. С. 93, с. 99.
5. Хренов, Иулиан (Ян) Петрович
(1901–1948), советский хозяйственный деятель, первый директор Краматорского
металлургического завода, репрессирован, умер в ссылке. По свидетельству
очевидца: «Маяковский не просто хорошо знал Хренова,
[а] ‘очень его любил, <…> ценил его энтузиазм, безграничную энергию и
преданность порученному делу’». – Кушникова Мэри. Остались в памяти края.
Страницы литературно-краеведческого поиска // Пора свершений. За чеканной
строкой поэта… См.: URL: http://www. kuzbasshistory.narod.ru/book/Pam_Kr/06_1.htm
6. Кузбасс или: Кузнецкий угольный бассейн – расположен
на юге Западной Сибири, в основном, на территории современной Кемеровской
области – одно из самых крупных угольных месторождений мира.
7. Проект комбината был разработан американской фирмой «Фрей» (Freyn Engineering Company, Чикаго).
8. Эти сведения предпосланы стихотворению в качестве
эпиграфа, по-видимому, для подтверждения его актуально-фактографической
достоверности.
9. Иногда исследователи называют произведение поэмой.
10.Чуковский К. И. Мастерство Некрасова. Собр. соч. в
15-ти томах. Том 10 // М.: Терра-Книжный клуб, 2012. С. 347.
11. Имеются в виду статьи Н. А. Добролюбова «Опыт
отучения людей от пищи» (1860) и В. А. Слепцова «Владимирка и Клязьма» (1861).
12. Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч. Т. 20. // Л.:
1980. С. 172.
13. Сиблаг – Сибирский
сельскохозяйственный исправительно-трудовой лагерь СССР, затем Сибирский
исправительно-трудовой лагерь ОГПУ/НКВД СССР, самостоятельное подразделение в
системе ГУЛАГа на территории современных Алтайского и Красноярского края,
Кемеровской, Новосибирской, Омской, Томской областей северного Казахстана.
Картина жизни людей в Сиблаге описана А. Солженицыным в рассказе «Один день
Ивана Денисовича» (1959).
14. Красильников, Сергей. Серп и молох. Крестьянская
ссылка в Западной Сибири в 1930-е гг. // М.: РОССПЭН, 2003.
15. Определение Вячеслава Молотова, относящееся к
советской творческой интеллигенции.
16. Определение писателя Исайи Рахтанова.
17. Сарнов Б. Сталин и Эренбург. В кн.: Сталин и
писатели. Кн. 1. // М.: Эксмо, 2009. См.: URL: http://www.litmir.me/br/?b=119586&p=128.
18. На другом знаковом объекте этого времени – строительстве
Беломорско-Балтийский канала (1931–1933) побывала группа из 120 писателей
(Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Вс. Иванов, Виктор Шкловский, Ильф и Петров,
Бруно Ясенский, Валентин Катаев, Вера Инбер и др.) и художников во главе с
Максимом Горьким.
19. Бек Александр Альфредович (1903–1972); Рахтанов Исай
Аркадьевич (1907–1979); Смирнов Николай Григорьевич (1890–1933); Тоом Лидия
Петровна (1890–1976).
20. Бардин, Иван Павлович (1883–1960), советский
металлург, академик (с 1932) и вице-президент АН СССР, Герой Социалистического
Труда (1945).
21. Франкфурт, Сергей Миронович (Соломон Меерович;
1888–1937), инженер (закончил Политехнический инcтитут в Гренобле), старый большевик, первый директор КМК,
репрессирован 20 сентября 1937 года по обвинению «в контрреволюционной
деятельности» и впоследствии расстрелян.
22. Хренов, И. От Кузнецкстроя к
Кузнецкому металлургическому гиганту // М.– Л.: ОГИЗ, 1931; Бек, А. Главы
истории Кузнецкстроя (1913–1920 гг.) // М.: Гос. из-во «История фабрик и
заводов», 1933; Бардин, И. П. Рождение завода // Новосибирск: Западно-Сибирское
краевое из-во, 1936.
23. Колгушкин, Филимон Тимофеевич (1887–1938), советский
хозяйственник, старый большевик, первый директор Кузнецкстроя, репрессирован и
расстрелян как «враг народа».
24. Бутенко, Константин Иванович (1901–1937), советский
металлург и хозяйственник, в 1934–1937 гг. директор КМК, репрессирован и
расстрелян как «враг народа».
25. В этом издательстве в конце 1934 г. к XVII съезду ВКПб был издан коллективный труд 38 советских
писателей «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», под редакцией М.
Горького, Л. Л. Авербаха и С. Г. Фирина – 600-страничная памятная книга, в
которой впервые в истории мировой литературы Нового времени был воспет рабский
труд. После 1937 г., когда ряд ее авторов и редакторов оказались «врагами
народа», книга была изъята из библиотек и уничтожена.
26. Кунин, М. И. Сборник Кузнецкстроя. Под ред. И. П.
Бардина // Томск: Издательство Кузнецкстроя, 1930; Франкфурт, С. М. Рождение
стали и человека // М. : Старый большевик, 1935;
Хренов, И. П. От Кузнецкстроя…
27. Бек, А. Курако // М.: Молодая гвардия, 1939. Курако,
Михаил Константинович (1872–1920), металлург, большевик, объявленный
основателем школы российских доменщиков.
28. Сарнов Б. Указ. соч.
29. Фрезинский Борис. Об Илье Эренбурге: Избранные статьи
и публикации // М.: НЛО, 2013: URL: http://www.litmir.me/br/?b=218853&p=47
30. Ibid.
31.Эренбург И. Г. День второй. Собрание сочинений в 9
томах. Т. II. // М.: Художественная
литература, 1964: URL: http://www.litmir.me/br/?b=139638.
32. Участие иностранных специалистов в строительстве КМК
было значительным, только американских инженеров и высококвалифицированных
рабочих-контрактников на Кузнецкстрое трудилось около 500 человек. Факты
участия «буржуазных специалистов» в строительстве «гиганта социндустрии», как и
то, что все оборудование и спецматериалы для КМК были приобретены у иностранных
фирм – главным образом, немецких, – замалчивались официальной советской
пропагандой. Более объективная информация на эту тему появилась только с конца
80-х. Нельзя не отметить тот факт, что, вернувшись на родину, никто из
иностранных специалистов не поведал миру об ужасах Кузнецкстроя, свидетелями
которых они были.
33. Эренбург И. Г. Указ. соч.
34. Красильников, Сергей. Указ. соч. Сс. 239–254.
35. Красильников, Сергей. Указ. соч. С. 104.
36. ГАРФ. Ф. 9479. Оп. 1. Д. 19. Л. 4: Рапорт начальника
ГУЛАГа ОГПУ М. Д. Бермана от 20 мая 1933 года на имя зам. председателя ОГПУ Я.
С. Агранова и Г. Е. Прокофьева.
37. Кушникова М. М. Искры живой памяти. // Кемерово:
Кемеровское книжное изд-во, 1987.
38. Красильников, Сергей. Указ. соч. С. 105.
39. Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. В 3-х томах. Т. III. // М.: Текст, 2005: URL:http://www.litmir.me/br/?b=125380&p=113.
40. Фрезинский Борис. Указ. соч.
41. Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Т. 1. С. 632.
42. Фрезинский Борис. Указ. соч.
43. Слоним М. Творческий путь Александра Блока // Воля
России, 1921, 19 авг., № 283. С. 3.
44. Эренбург дважды награждался Сталинской премией первой
степени за свои романы (1941 и 1947 гг.), а в эпоху «борьбы с космополитизмом»,
на пике компании государственного антисемитизма, стал первым отечественным
лауреатом Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами»
(1952).
45. Фрезинский, Борис. Указ. соч.
46. Радек (Собельсон), Карл Бернгардович (1885–1939),
деятель российского и международного коммунистического движения. Был
репрессирован как «враг народа», приговорен к 10 годам тюремного заключения и
убит в тюрьме.
47. Фрезинский, Борис. Указ. соч.
48. Ibid.
49. Михаил Шолохов: «Эренбург – еврей! По духу ему чужд
русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и
никогда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я
считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки
и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой, советской литературе…».
//«Буря» И. Г. Эренбурга и буря эмоций советских писателей. Отрывок из
стенограммы (обсуждение состоялось в 1949 году в Союзе советских писателей): URL: http://wikers.ru/weekly/life/15224. Первая ссора Эренбурга «с Шолоховым произошла в Куйбышеве в ноябре
1941 г. на почве антисемитских высказываний Шолохова (отголоски этого см. в
<письме – М.У.> № 24); в дальнейшем Шолохов неоднократно позволял себе
публичные нападки на И. Э., вплоть до мая 1967 г. на [IV] съезде писателей». – Фрезинский Б. Я слышу все: почта Ильи Эренбурга,
1916–1967 // М.: Аграф, 2006. Письмо 254а. М. А. Шолохов.
50. Практика удаления «неугодных имен» из текстов
Маяковского являлась в эпоху расцвета СССР делом обычным. Нимало не считаясь с
особенностями стихосложения, присущими текстам поэта, из них в его поэмах
«Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» были изъяты имена Л. Троцкого, М. Лашевича,
Н. Муралова, В. Антонова-Овсеенко.
51. Шаламов, Варлам. Несколько слов о Хренове. Собрание
сочинений в 6 тт. Т. 4 .Сост. подгот. текста, прим., И. Сиротинской // М.:
ТЕРРА – Книжный клуб, 2005. Сc. 572–574.
52. Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. //
Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского
антифашистского комитета. Отв. ред. В. П. Наумов // М.: Наука, 1994; Генина Е.
С. Кампания по борьбе с космополитизмом в Кузбассе (конец 1940-х – начало
1950-х) // Красноярск: Кларетианум, 2003; Костырченко Г. В. В плену у красного фараона.
О политических преследованиях евреев в СССР в
последнее сталинское десятилетие // М.: Международные отношения, 1994. Сc. 274–276.
53. Костырченко, Геннадий. Тайная расправа и тихая
реабилитация. «Дело» 1950–1952 годов на Кузнецком металлургическом комбинате //
Лехаим, декабрь 2005, № 12 (164): URL: http://www.lechaim.ru/ ARHIV/164/kost.htm
54.«Город-сад» – популярная в
начале ХХ в. градостроительная концепция, предложенная английским архитектором
Говардом Эбенизером (1850–1928), который в книге «Города-сады будущего» (1898)
предложил как альтернативу бесконтрольного роста больших индустриальных
городов, сопровождающемуся и загрязнениями окружающей среды, массово строить
небольшие поселки, застроенные невысокими домами с приусадебными участками.
Брюль, Германия