Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 286, 2017
ЭНТОМОЛОГИЯ
Яркое созвездие знакомых –
по учебнику еще, еще из детства.
Длинное гуденье насекомых
вечером под фонарем. Одеться
не мешало бы – в прохладный вечер мая
ветер еще холоден и резок.
Воробьев растрепанная стая
бьется в купол фонаря. Отрезок
времени с подлета до съеденья,
что падение звезды с небес на землю.
Майский жук за радостное пенье
захлебнулся кровью. Кровь на землю
пролилась и растворилась в пыли.
Шум умолк под фонарем и крылья
разметались в небе. Жили – были…
НАТЮРМОРТ
1
Стоваттная свеча под потолком
сжигает тонкий ситец абажура
и стены комнаты вбирают хмуро
свет в воздухе разлитый молоком.
Разбрызганный по стульям и цветам
в горшках на подоконнике горбатом
на швабру переходит, что солдатом
стоит в углу, на первобытный хлам
по комнате разбросанный то там,
то тут, на сломанный светильник,
висящий над кроватью, на будильник,
стоящий рядом. Снова по цветам.
По тонкому сплетенью их стеблей,
переходя от пестика к тычинке.
По выцветшей давно уже картинке,
по девочке, смеющейся на ней.
По выпитым когда-то на троих
бутылкам под газетой, по пластинкам,
по одиноко брошенным ботинкам –
давно уже не надевают их.
2
Сломавшийся когда-то патефон,
пустой аквариум, разбитая посуда,
газет истлевших собранная груда,
давно не говоривший телефон,
залитый чаем стол, раздавленная муха,
на два разломленная корочка батона,
три лепестка, упавшие с бутона…
И звук не различаемый для слуха –
с той стороны оконного стекла.
А с этой стороны все, как всегда:
разбитая посуда, пустой аквариум,
газет истлевших груда,
сломавшийся когда-то патефон,
залитый чаем стол, раздавленная муха,
давно не говоривший телефон,
и звук не различаемый для слуха…
Немой будильник, сломанный светильник,
горбатый подоконник, швабра, пол,
стол, стулья, девочка, распитые бутылки,
окно, кровать, стена, опять окно
и лампочка под потолком, и тонкий ситец абажура
мотыльком
прильнул к стеклу –
все тянется к теплу…
Все, как всегда:
разбитая посуда…
И голоса, что могут без труда
сказать: «Смотри, как падает звезда…»
* * *
Я слушал пение сегодня, в понедельник,
какой-то девочки – за мелочь или булку…
Подземный переход на Комсомольской
был полон, как всегда в такое время –
обеденное время. Кто-то деньги
бросал в коробку и спешил уйти
от места слабости своей подальше…
Никто не слушал – как она поет!
Был понедельник, я спускался вниз,
в подземный переход на Комсомольской
за свежим номером газеты, кто-то пел.
Из-за угла я никого не видел…
Пройдя чуть дальше – девочка стояла
и пела – голос выходил из подземелья…
Испачканное, милое лицо… и звук,
дробивший стены подземелья на мелкие куски.
Я слушал и заслушивался – эхо
кружило меж людей в подземном мире,
не выходя из темного пространства – наверх,
боясь само себя разрушить… Я стоял,
как вкопанный и плакал. Понедельник
мне показался самым лучшим днем…
И девочка, что пела в подземелье, и жизнь,
что так не любит чистый звук,
что поднимаясь из глуби пространства,
уходят дальше – к облакам и звездам!
INTEREGNUM
1
На границе Империи, где кончается Волга и степь –
начинается смерть, и курганы хоронят все золото грешного мира –
умирает история, чтобы уже не смотреть,
как вдогонку летит, разогнавшись, со свистом секира.
Край заброшенных диких степей, где от конских копыт
и от конского пота дурман над травою витает –
век спустя, от чего человеческий голос дрожит –
не способный ни петь, ни кричать. И навек замолкает.
Область бывшей орды, область свиста и диких людей,
горьковатой полыни и редкого запаха мяты.
Область выжженных трав и сожженных, мочой лошадей,
очень редких цветов, что так часто копытами смяты.
Часть Империи, где только вымысел больше любви
и где сны продолжают все то, что любимо людьми –
2
здесь, где гибнет история и где Стенька мочалил княжну,
здесь, где тень от травы покрывает могилу солдата,
здесь, где Волга не гонит уже на песчаник волну –
ударяет о камень и с шумом уходит обратно.
О, поволжский суглинок, растоптанный в грязь сапогом,
перемешанный с кровью и потом на пыльных дорогах.
О, разбитая жизнь, что кидала страна напролом –
замерзать по колено в грязи и в глубоких сугробах–
здесь приют и покой, среди выжженной солнцем травы,
под которую лечь и уснуть, и не помнить о жизни,
среди потом пропахших цветов, среди этой жары –
в этом длинном, степном варианте любимой Отчизны.
Здесь, где свет преломляется только о мертвый зрачок –
о любви к песнопеньям и к жизни короткой – молчок.
3
Я, потомок нездешних, приехавших с дальних земель,
но с такой же реки – сын бездомного головореза,
в просторечье – разбойника, пережившего свой юбилей
лишь на пару часов, поспешив на свидание с дедом,
что прошел две войны под приказом – ни шагу назад,
но за хлесткое слово разжалован был в рядовые –
завсегдатай немецкой культуры, российский солдат,
лейтенант-губернатор, спаситель – теперь в вестовые.
В этом мерзлом суглинке тебе, как под Божьим крылом –
рядом с сыном, оставив в наследство – о прожитом жалость
и семь слоников белого, карского мрамора, что за стеклом
хоронятся от пыли, но какая же все это малость –
ты же знаешь, что нам предстоит еще встретиться вновь,
чтобы снова найти для беседы – слова и любовь.
4
Здесь, где речь, как трава – прорастает сквозь мертвый пейзаж,
и деревьев не встретишь – лишь в виде крестов и ограды,
и домов повалившихся набок – все лишь антураж
в оформленьи степи. С небесным строением рядом
облака проплывают, теряясь у кромки воды –
у великой реки и делов-то – топить чужестранцев –
инородцев в другом варианте, смывая следы,
чтобы чистый песок лишь сочился меж высохших пальцев –
здесь, где речь, как вода – завершает течение лет,
отражение множа ветвистым рисунком из листьев,
из прожилок их тонких, что видно, когда на просвет,
дополняя рисунок расцвеченной облаком выси –
здесь, где речь, проплывая за облаком, тонет в воде,
дополняя пространство – мне шепчет о новой беде.
5
А вокруг ни души – пара сусликов, брошенный дом.
Ни раскосого взгляда татаро-монгольского хана,
ни тягучего пения, ни собачей игры за окном –
ничего вообще – в ожиданьи «грядущего хама».
Мне отсюда не видно уже – ни коней, ни копыт,
мне не слышно отсюда зековского пьяного мата,
что в своих вспоминаниях бережно память хранит –
также бережно, как охраняет травинка солдата.
Мне отсюда – туда дотянуться, как в старом кафе
дотянуться до соли, но пальцами не дотянуться
до прожитого кем-то в угаре на санной софе,
на соломке в избушке… Как в прошлое не окунуться! –
здесь, где смысл имеет лишь то, чем чернеют листы
и лишь то, что скрывают от смерти слова и мечты.