Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 285, 2016
В ГЛУШИ
Высокий
сутулый мужчина за пятьдесят, одетый в легкую куртку и мятые брюки, в руке
портфель, заходит в подъезд старого дома. На полу валяется бумажная реклама, у
одной из стен стоит поломанная детская коляска. Мужчина зацепляется за нее
ногой и недовольно ворчит:
–
Что ж темно-то так!
Нажимая
на кнопку, пытается зажечь свет, но свет не зажигается. Тогда он достает
карманный фонарик и, светя под ноги, спускается по лестнице. Нужная квартира
находится в самом низу, ее дверь облита чем-то жирным. Звонка нет, мужчина
поднимает руку и, найдя относительно чистое пространство, стучит.
–
Кто там? – хриплый женский голос.
Мужчина
делает суровое лицо, поднимает воротник куртки и, чувствуя шеей жесткость
ткани, громко отзывается:
–
Это я.
–
Волк! Наконец-то! – дверь открывается. – Заходи, Волк!
На
пороге черноволосая женщина в стареньком пальто. Пергаментное лицо, в сухих
пальцах подрагивает сигарета.
–
Волк! Волк! – счастливо повторяет она. – Ну как дела, Волк?
–
Да как-то так…
Обращение
«Волк» мужчине нравится, и он польщенно улыбается.
–
Ну, проходи, Волк!
–
Да-да…
Мужчина
делает шаг, попадая в салон. Окно в салоне выходит на пустырь, где среди
высохшей травы торчит сгоревшая автобусная остановка. За пустырем стройка –
здание в лесах, подъемный кран. Сам салон давно не убирался, везде пыль. Мебели
мало – диван, кресло, стол, на нем три неработающих телевизора. И десятки
пепельниц с окурками.
–
Садись, Волк! Чай будешь?
–
Не сейчас…
Мужчина,
переставляет мешающую пепельницу, садится на диван. Подражая самому себе,
закидывает ногу на ногу и начинает свободно качать ботинком. Правда, вскоре
перестает. Женщина устраивается в кресле с выцветшей обивкой. В комнате
промозгло, и она сильнее запахивается в пальто с прожженной дырой в рукаве.
–
Принес?
–
Принес.
Мужчина
открывает портфель и достает оттуда термос. Осторожно отворачивает крышку.
–
Узнаю Волка! – с удовольствием отмечает женщина. – Глинтвейн?
–
Глинтвейн. Зима же…
–
Зима… Надоело… Холодно…
Женщина
оглядывается в поисках емкостей и, не найдя поблизости, слабо машет рукой:
–
На кухне, наверное…
–
Я принесу.
Быстро
найдены и тщательно помыты стаканы, и в них льется горячий глинтвейн.
–
За тебя, Волк!
–
За нас!
Женщина
и гость чокаются.
–
Прелесть глинтвейн! Рецепт?
–
Да ради Бога …
–
А, не надо. Все равно делать не буду.
Женщина
вытаскивает из кармана пальто очередную пачку сигарет, открывает, закуривает.
Ее глаза полузакрыты. На лице мечтательное выражение.
–
На самом деле я не о глинтвейне…
–
Да уж знаю.
–
Принес?
–
Принес. А ты?
Женщина
гордо кивает.
–
Кстати, Волк…
Мужчина
подливает глинтвейн.
–
Кстати, Волк, есть кто-то новый? А то давно я в люди не выбиралась.
–
Никого! – мужчина пренебрежительно машет рукой. – Измельчали. Болтать-то все
умеют, верно? Помнишь, в фильме Тарковского к Даниилу Черному приходит монах из
монастыря Андрея Рублева и так говорит, просто заливается… Даниил его слушает,
слушает. А потом спрашивает: «Сам-то ты кто? Неужели Рублев?» – «Нет», –
отвечает монах. И Даниил отворачивается.
Женщина
многозначительно кивает. Она уже захмелела.
–
А один, из тех, кто все время около, о моих вещах вдруг что-то пискнуть
пытался. Так я сразу отрубил: меня, молодой человек, ваше мнение не интересует!
–
Правильно! Кто он и кто ты! – поддерживает женщина.
Мужчине
от глинтвейна становится жарко, и он снимает куртку.
–
Вот-вот! – недовольно реагирует, вспоминая. – Кто я и кто он! Ну, еще немного?
–
Наливай…
Женщина
опять закуривает.
Они
молча сидят, пока тишину не нарушает ее тревожный голос:
–
Кто первый, Волк? Ты? Как всегда?
–
Ну, если следовать традиции…
Мужчина
достает из портфеля тоненькую стопку листов. Всматривается.
Женщина
тревожно скрипит креслом.
–
Не видно?
–
Да, что-то…
Женщине
неудобно.
–
Понимаешь, у меня света уже неделю нет.
–
Не страшно…
Мужчина
достает фонарик. Белый свет направлен на строчки. Заканчивая абзац, он каждый
раз поднимает глаза и тревожно скользит взглядом. Женщина слушает благоговейно,
не шевелясь, забывая затягиваться, в сухих пальцах дымится забытая сигарета.
–
Волк! – кашляет. – Волк…
–
?
–
Стихи у тебя красивые. Мудрые, настоящие…
Волк
длинно вздыхает. Будто освободившись, расслабленно валится назад, но спинка
дивана чем-то неудобна, и он меняет позу.
–
А ты?
–
Да.
Женщина
достает тетрадку. Фонарик переходит к ней. В отличие от Волка стихи у нее
написаны от руки.
–
Слушай…
За
окном становится темнее, а потом совсем темно. Виден огонек сигареты в изящной
руке, обрамленной старой тканью. Женщина так глубоко затягивается, что на
мгновение становятся видны глубокие черные глаза, щека, крылья узкого носа, и,
выдыхая дым, она говорит:
–
Мы с тобой, Волк, лучшие поэты в мире. Лучшие поэты…
Купание красного коня
Вокруг
рождаются, живут и умирают люди, а мне все яснее и яснее видится купание
красного коня. Как он, огромный и тонкий, пофыркивая, осторожно заходит в воду.
Река широкая, плавная, вокруг нее бесконечное зеленое поле, и далеко раздается
резкий смех голых худых мальчиков, купающих коня и купающихся рядом с ним.
Недавно
я был на спектакле, в котором актер из Санкт-Петербурга читал стихи. На
следующий день меня остановила женщина-врач.
–
Ну, как вам?
Ухоженная
и милая, в том возрасте, когда возрастает значение тщательно сделанного
макияжа, женщина-врач ожидающе смотрела:
–
Как вам спектакль? Правда, этот актер – настоящий северянин? Такой импозантный,
стремительный, вдохновенный мужчина? «Нахлынут горлом и убьют…», – она
мечтательно повторила известные строчки в больничном коридоре.
–
Мне не понравилось, – сказал я.
–
Что, что? Не понравилось?! – женщина-врач даже растерялась. – Но почему?
–
Так.
–
Что значит – так?! – она начала сердиться.
Я
не сказал ей, но на самом деле я видел не импозантного вдохновенного мужчину, а
преждевременно постаревшего провинциального актера, смешно вскрикивающего на
маленькой сцене:
–
Идет, чувствую, – вот сейчас идет, а если идет, то вот, вот!! – как бы
забываясь, актер срывается с места, бежит в угол скромной сцены, потом обратно
и с выражением произносит: «Нахлынут горлом и убьют!!!»
В
руке зажаты белые, явно тесные, перчатки, которые мгновением раньше он так
трудно снимал. Актер машет перчатками и уже кричит:
–
«Нахлынут горлом и убьют!!!»
Зал
взрывается аплодисментами.
И
вот на следующий день женщина-врач спрашивает меня, лаборанта в той самой
больнице, где сама работает:
–
Ну как?
Получает
ответ и думает: «Зря спросила. Что он возомнил о себе, этот лаборант?»
И,
чтобы окончательно закончить разговор, интересуется:
–
А что вы сегодня так поздно?
–
Дежурю.
–
Ах, дежурите… Спать вам хотя бы есть где?
–
Есть.
–
Удобно?
–
Удобно.
–
Это очень важно, чтобы было удобно спать, – размышляет вслух милая
женщина-врач, которой я так по-хамски испортил настроение.
Она
уходит, направляясь к выходу из больницы, нарядная и женственная, умная и
профессионально значимая, растерянная и чуть обиженная.
«Вот
дурак! – думает с досадой. – Ну зачем я его окликнула? Что между нами общего?»
В
коридоре, где мы встретились с женщиной-врачом, имеется закуток, в котором
выставляют картины наши доморощенные больничные художники – лаборанты и
санитары, медсестры и шофера. И я, перед тем, как спуститься в свою
лабораторию, решил пойти посмотреть, что там нового.
В
закутке висели несколько старательно выполненных графических работ. Человеку на
производстве отрубили руку, потом в нашей больнице пришили, и теперь он все
время рисует руки и пальцы, свое лицо – и опять руки.
У
меня есть знакомый художник. Сначала он мне нравился, потом не нравился, сейчас
опять нравится. Я, можно сказать, полон чувств к нему, всякое примешивается,
когда знаешь человека давно. Но на самом деле художников лучше не знать, пусть
рисуют молча.
У
моей бабушки на стене висела репродукция с картины Крамского «Незнакомка».
Молодая женщина надменно и чуть лукаво смотрела на меня, пока я рос. Бабушка
умерла, и мы, взрослые и умные, увезли из квартиры все ценное – ковер,
холодильник, шубу, два одеяла, какие-то кастрюли. «Незнакомку» оставили. Где
теперь эти кастрюли?
–
Как спектакль? – спросила меня милая женщина-врач.
–
Не понравился.
–
Но я… – она запнулась. – Я видела, как вы аплодировали? Вы же аплодировали?
–
Аплодировал.
–
Но почему?
–
Понравился спектакль.
Неловкое
молчание.
Когда
я только приехал, я иногда появлялся с не нашедшими, куда ходить, молодыми
людьми у одной старой, очень религиозной и очень милой женщины. Надо отметить,
я часто встречаю милых людей. У них есть общее – удивленный взгляд, когда
события, не требующие объяснений, воспринимаются их собеседниками не так, как
нужно. И вот, эта милая религиозная женщина учила нас, как жить в новой стране,
– любить Бога, читать Тору, создать семью. Как-то даже сказала, что книги
евреям не нужны, потому что у нас есть самая главная из них.
В
ее небольшой квартирке была идеальная чистота, на стенах не было картин, а в
книжном шкафу не было книг. Нет, я понимаю заповедь «Не убий», но почему «Не
рисуй»? «Не пиши»?
Хотя
создать семью я хотел и с любопытством посматривал на приходящих вместе со мной
девушек, но они почему-то отворачивались. Я думал, что, приехав из Питера,
являюсь импозантным северянином. А девушки видели… Кого же они видели, дуры,
вместо меня?
Тот
актер, разоткровенничавшись, сказал, что свой спектакль играет уже десять лет.
Он играл его на скотном дворе, в лесу, в женской колонии, в сельских клубах под
гармошку, и вот теперь привез к нам. В зале рядом со мной сидела женщина. Когда
закончился спектакль, она, обратив ко мне круглое лицо с влажными глазами,
сказала, что видела много спектаклей, помнит, как играли Плятт и Лебедев, и ее
не удивить, но сегодня…
Взмахивая
белыми перчатками…
«Нахлынут
горлом и убьют!»
На
бис!
«Быть
знаменитым некрасиво!»
Со
скорбной улыбкой…
«На
Васильевский остров я приду умирать…»
Я
лично не приду. Как понимаю, некогда мне в этот момент будет.
У
меня есть соседка – одинокая женщина, очень любящая животных. Ее попросили
приютить собаку, а та неожиданно умерла. Соседка позвонила мне. Мы отправились
на пустырь, вырыли яму и положили туда собаку. Я уже хотел закопать, но соседка
вдруг выкрикнула:
–
Подожди!
–
Я не успела тебя узнать, Герда, – сквозь слезы сказала она трупику со
свалявшейся шерстью, – я думала, что мы подружимся, поверим друг другу, будем
вместе гулять, я буду давать тебе сладкие косточки.
У
нее не хватило дыхания, она всхлипнула:
–
Спи, милая Гердочка. Тут тебя никто не потревожит.
Я
стоял на куче старых автомобильных покрышек, было очень жарко, и вдруг мне
показалось, что я и эта всхлипывающая женщина – мы на сцене. Мы не умеем
играть, всё пошло и плоско, надуманно и излишне патетично. Я стыдливо спустился
и, стоя под деревом, ждал, пока партнерша сморкалась и вытирала платочком
близорукие глаза.
Может,
я все-таки не понимаю? И тот старый актер, он действительно Северянин? Всегда
что-то ускользает! Ты выхватываешь одну черту и думаешь – вот оно! Правда! Да
даже если правда, что толку с такой правды?
Маленькая
сцена, ты в партере, актер кричит:
–
Свет! Дайте больше света!
Техник,
недовольно посматривая на часы, направляет свет на сцену, и в свете становится
видно бесконечное зеленое поле и широкая медленная река. Огромный красный конь, пофыркивая, заходит в воду.