Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 284, 2016
Николай Боков. Созерцания и вздохи. – Париж: Editions de la Caverne. 2015.
В
Париже вышла новая книга – сборник стихов Николая Бокова. Стихам предшествует
предисловие – воображаемая беседа писателя с читателем. Автор уточняет, что
опыт такого сборника у него третий, «если не считать самиздатских когда-то в
Москве, на папиросной бумаге», и если к «Текстотворениям» 2010 года, изданным в
Franc-Tireur в США, добавить франкоязычный «Envie de miracle».
Сборник
«Созерцания и вздохи» экспериментален – читатель совершит не одно открытие, при
этом «разнообразие мыслей и форм», о котором пишет Николай Боков в предисловии,
будет будоражить на протяжении всей книги.
Завораживает
и биография Бокова. Николай Константинович живет и работает во Франции с 1975
года. Студентом он был близок к литературной группе «СМОГ» – «Самое Молодое
Общество Гениев» – литературному объединению, созданному Леонидом Губановым,
куда входили Юрий Кублановский, Владимир Алейников, позднее – Саша Соколов,
Вадим Делоне и др. Совместно с художником Константином Боковым выпустил в самиздате
сборники «Качели судьбы» и «Альманах N», несколько выпусков самиздатского
журнала «Шея». Окончив философский факультет МГУ, он поступил в аспирантуру, но
в 1972 году был отчислен как «политически неблагонадежный». С 1973 года был
«под колпаком» КГБ; под псевдонимами публиковался в журналах эмиграции «Грани»,
«Посев», в газете «Русская мысль». С 1972 года начали печататься переводы
произведений Бокова.
И
вот – Франция. Новый опыт испытания, искушения и очищения – достойный и
желаемый опыт для философа. Это отразилось и на последних стихах Бокова.
Ясность
восприятия мира – синевы реки, утра; промытость красок пейзажа – все это
присутствует и в прихотливых зарисовках с натуры, и в афористичном письме, и в
особом «самочувствии» на просторах языка. Это восприятие – и приятие – жизни
ощущается и в «тяжелой поступи гекзаметра», и когда «смысл испытанья неясен,
как причина похода». В основе такой легкости лежит избыточность чувств,
воспоминаний, слов, – опыт души. Когда «молчание не угнетает – прозрачным веет
от него и свежим // и колышется дверь, называемая в просторечии смертью». И это
преддверие оказывается частью жизни, оно наделяет поэта иным зрением, где вещи
и события соразмерны себе – и тем велики и прекрасны. Молчание неторопливо: оно
растворяется в «прохладе нетопленой спальни», «где единственный допущенный в
дом посторонний называется телевизор – слепой свидетель того, с каким аппетитом
едят местные жители вкусный картофель». Молчание созвучно слову, ветру, дождю и
смеху Одетты. Может быть, поэтому «в той комнате моего сердца // где живут боль
и печаль // сегодня никого нет». И это отсутствие «боли и печали» сегодня вовсе
не гарантирует того, что так будет и завтра.
Мгновения
радости и полноты чувств ничего не обещают. Напротив, их хрупкость свидетельствует
об опыте, о столкновении с жизнью в сознательном риске, «ибо одна эврика
восклицает от радости, // а другая – ее родная сестра – закричит от ужаса»
(«Воскресная прогулка на велосипеде»). Во время прогулки велосипед медленно
едет вдоль рынка поэзии в Париже. Авторское воображение реагирует на лица,
звуки, запахи, они перетекают в образы – воронки, вороны, воронкá –
стенок, крыльев, дверей, распахнутых по обе стороны судьбы. «Ужас и радость»,
счастье и отчаяние – целое, но кто готов выбрать счастье, то есть рисковать?
Так поэзия сливается с жизнью и с мыслью, и уже неотделимы они друг от друга.
«Тебе не вылечить изъяна // Души, сраженной наповал». Поэзия становится
судьбой. «Умение зашло в тупик. Его не нужно боле // Все меньше чувств, все
больше // Желающих их выражать // Поскольку выражение приносит средства к жизни
// небольшие // А чувствовать рискованно, бывает, и смертельно // Тут нет
охотников, тут лишь приговоренные //судьбой».
Мотив
подлинности и подмены, так или иначе, звучит у Николая Бокова постоянно, но
автор не поучает и не судит – скорее, созерцает. Что рождает особые, свободные,
отношения между созерцателем и предметом его внимания. Свобода же может
обернуться и каламбуром, и иронией – «Сесть и сидеть, пока не надоест // Пойти
и идти, пока не// побежать и бежать, пока // махнуть и махать // чем бы еще
заняться». Искусственности словесной игры здесь противопоставлено искусство
балансирования – между серьезным и комическим, возвышенным и обыденным,
конкретным и безграничным: «Взял бы и выразил невыразимое // произнес бы
непроизносимое // помыслил бы немыслимое».
Размышления,
«мысли вслух» нередко превращаются в литературные реминисценции: «Вот ночь
возобновляется // с каждым часом фонарщик безумнее. Фонари разбивает вдоль
улицы // а аптека стоит закрытая // и аптекарша лежит расстрелянная».
Блоковское «ночь, улица, фонарь, аптека» словно проступает сквозь случившееся,
монотонность разрушается неожиданной концовкой. В другом случае похожие с
фетовскими строки: «Старик отчаливал. Опершись на весло» служат мотивом для
противоположных по смыслу стихотворений (в сборнике они не следуют друг за
другом, хотя, в сущности, представляют собой некое единое целое). В стихе с
пушкинской цитатой строка «Причаливай, старик» становится надеждой на спасение;
фетовское упование на земные попечения оказывается нелепостью – и «старик»
причаливает к берегу разочарований.
Знакомые
сюжеты – скажем, миф об Орфее и Эвридике – нередко вплетаются в картину
сегодняшнего дня, где образ возлюбленной непрочен, как солнечный блик на стене:
«Мне улыбалось колено // высунувшись из- под простыни // ночью я слушал
стонущую шмелиную ноту // самолета, пролетавшего высоко над нашим городом // и
замирал от ручейка счастья, пробиравшегося // через сердце» («Счастье Орфея»).
История Орфея и Эвридики примеряется на себя, оборачиваясь историей о
превратностях любви, ее тайных взаимосвязях, непостижимых запретах, невидимых
знаках: оглянуться – значит обозначить; овеществить – значит потерять. Тема
хрупкости и потери прозвучит в лирических стихотворениях, которых немало в
сборнике.
Автор
играет на противоречиях и жизни, и поэзии: «Напрасно приготовил тему: // Ей
жизни нет. ей жалко нот // Ее законченность изменой // Готова обернуться, вот»,
или – «И равнодушно мирозданье. // Над ним горит ужасный Зрак», или – «Я,
кажется, не нужен Богу // В благополучном токе дней». Но его роль созерцателя
удерживает утерянный смысл и оптимизм «вопреки»: «И вдруг из-под унылой коросты
страдания // мелькнет блестящая молодая кожа обновленной // души» – «и медленно
восходит радость // Прозрачной неземной зари».
В
поэзии Бокова – впрочем, как и в мировосприятии – важна форма. Возвращаясь к
авторскому предисловию, в котором говорится о чрезмерном разнообразии мыслей и
чувств, ловишь себя на том, что вся эта пестрая картина удивительным образом
складывается в единое целое. Не есть ли это – главное завоевание поэта,
писателя и мыслителя Бокова: скрепы формы, удерживающие свободу бытия?..
«…Наслаждение чистым ритмом верлибра // когда отложены барабанные палочки рифмы»,
и отточенная форма мысли ли, чувства, стиха «изысканная простота» наделяет
возможностью парения, полета «на воздушном шаре // созерцания // до той высоты
(или просто места) // где уже не нужно говорить».
В
самом названии сборника «Созерцания и вздохи» скрыта легкая ирония, она
угадывается во многих стихотворениях. Вот небольшая зарисовка о жизни в
эмиграции: «В ужасном мире всё бывает // А здесь в спокойствии живи // Тебя
никто не задевает // Тем более, не убивает // Никто тебя не замечает // Призыв прослушав
о любви».
Столь
нелегко дающееся современникам поэта христианское смирение у Николая Бокова
претворено в самоиронию, которая оказывается спасительной скрепой, хотя
завышенные «претензии» к мирозданию становятся несокрушимым препятствием к обретению
радости от мира Божьего. Впрочем, читатель волен сделать вслед за автором
утешительное открытие: человек в равной степени как глуп, так и мудр («мешает
глупость жить // а мудрость – умереть»). И сама жизнь по Бокову – поэту и
философу – в сущности, остается хорошо отрежессированным спектаклем, смысл
которого зависит не от творца, а от смотрящего.