Миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 284, 2016
* * *
Статистики обнаруживают увеличение в 2015 году валовой
продажи книг во Франции, а странно, в этом же году открываю для себя Эрика
Шевийяра, Эмманюэль Ришар, Антуана Мутона, от которых явно веет нечто новое,
свежее в обескровленной, казалось, эти последние полстолетия французской
литературе…
А на днях, в поисках не помню чего, на самой верхней –
подпотолочной – полке библиотеки с англо-американской литературой отбираю
Фенимора Купера, никогда не читанного (тут же, после предисловия –
отстраненного), и Лоренса Стерна, которого на сей раз безоговорочно принимаю и
– втягиваюсь… Монтень, Рабле – что-то кровно французское в фоне (мать, как у
Керуака…), спасающее от пресловутого пост-шекспировского
«британского юмора»…
В эти же дни в книжном приложении «Мир книг» газеты
«Монд» попадаю на рецензию и тут же заказываю «нижнему» книжному (в наши дни –
редкая привилегия: иметь у себя под ногами книжную лавку!) «Le Tutu» («Пачка», с цветастым
балеруном на обложке) некоей вымышленной Принцессы Сафо, Париж, 1891, с
подзаголовком «Нравы конца века», впервые изданную, как узнаем из предисловия,
неким Леоном Женонсо, как-никак, одним из самых первых издателей Лотреамона, Рембо
и другой политически опасной литературы, бесследно исчезнувшим (политическое
убийство?) не известно ни когда, ни где, ни при каких обстоятельствах…
«Изданную», а таки в продажу в последнюю минуту поступить не успевшую (бегство
в Бельгию от кредиторов и полиции), и лишь недавно кем-то «выкопанную» и
переизданную издательством «Тристрам» (о, Шенди!..). Некая сжатая пародия на
сумасбродное детище Стерна – в контексте французской «Прекрасной эпохи».
Несколько дней спустя у того же «нижнего» приобретаю Сибиль
Грембер «Avant les singes» («Еще до обезьян») – с эпиграфом из Льюиса Кэрролла и
уймой реминисценций из моего нового кумира: странно-стерновские треугольные
совпадения, которых не отверг бы и сам Борхес…
* * *
Спутник – то ли Юпитера, то ли Нептуна – который,
согласно последним астрономическим наблюдениям, разгорячается, возбуждается при
прохождении в непосредственной близи от планеты, – так мои тексты разгораются
неожиданным светом при соседстве с иными текстами-планетами – на полках моей
библиотеки.
* * *
«Одни и те же причины имеют одни и те же следствия»
…………………….
«Изначально находясь под влиянием Сэмуэла Беккета, Лидия
Дэвис не отрицает и влияния Кафки, Мишо, Франсиса Понжа, не забывая Роберта
Вальзера, с которым она разделяет повествовательную экономию и пронзительность
мысли.» – Нахожу в Википедии о писательнице, о которой
узнал сегодня из рецензии Э. Шевийяра в «Монде»:
«Проза иных писателей, исключительно романистов,
подчиняется исключительно повествовательной логике, и все свое совершенство
проявляет лишь в разработке интриги: нужна такая мельница для производства их
муки. Поражаемся, читая переписку или какой-нибудь побочный текст порой весьма небесталанных романистов, как мало остается от их
‘гения’ вне рамок этой формы, как тускнеет и утрачивает оригинальность их
стиль. А есть писатели, которые только и делают, что пишут, и они неспособны
составить даже самое простое административное письмо, не примешав туда невпопад
свой стиль. Пытаются – чаще всего безуспешно – как-то его нейтрализовать. Роман
им не всегда удается: форма сия подчиняется правилам экономии, а в науке они
несведущи. Их публикации потому более хаотичны: фрагменты бесконечного текста,
пишущегося изо дня в день, который закончится одновременно с их жизнью, когда
‘судорога писателя’ перенесется от кисти ко всему скелету.
А почему стиль должен обязательно питать мировую фабрику
вымыслов? Если вообразить себе полчища романистов, занятых сию минуту судьбами
своих героев и развитием своих интриг, то не получим ли мы картину самого
изнурительного и неблагодарного фабричного труда? Тогда как все годится
писателю, для которого письмо – образ жизни: лишь через письмо он в контакте и
постигает действительность. Иные книги напоминают нам об этом, являя собой как
бы электрокардиограмму автора. ‘Can’t and Won’t: Stories’ американки Лидии Дэвис – одна из таковых.
В сборнике насчитывается порядка ста тридцати текстов, в
некоторых из них не более трех строк. Материал весьма неоднороден: короткие
рассказы, автобиографические отрывки, осколки прозы, фрагменты поэзии…
Знакомимся с этой прекрасной умной головкой под разными углами, вплоть до
спрятанного в ней сметливого мозга. Через письмо Лидия Дэвис лишь реагирует на
ситуации жизни. Ее книга-мешанина – построенная
согласно такой логике – следует, в конечном счете, гораздо менее ‘прихотливой’
логике, чем роман.
‘Есть рыбу одной’ или ‘Звук воды, стекающей в отверстие
умывальника: Дворжак’.
Ей нравится позиция наблюдателя, хоть и не без горечи она
замечает, что ее присутствие в мире излишне, что все было бы, как есть, и без
нее: ‘Не было такой уж необходимости в моем существовании’.
Легко сказать! Без нее все то, что нам открывает ее глаз
и с чего снимает покрывало рука, так и осталось бы до конца в
безызвестности»…
* * *
Есть что-то в корне незавершенное («незавершимое»?) у
Вальзера (на что намекал уже Кафка)…
Дюрер / Рембрандт – «облако в штанах»!
Интересный контраст с его японским современником –
Сосеки: общая, как у их общего кумира Достоевского, кротость – о, Неточка
Незванова! – чуть ли не самоуничижение, но без клинической, как обнаружилось у
Вальзера, шизофрении (для большей ясности предлагаю французское произношение
«скизо-френия», где греческое «ск» хорошо выражает момент среза – разрыва с
действительностью – раскола в сознании).
А ведь вдохновитель целой плеяды более чем оригиналов:
самого Кафки, Блехера, Шульце!..
* * *
Вечная проблема – уже у Апулея («вкрапление» в самой
середине плутовского романа совершенно из другой области аллегорического эпизода
Амура и Психеи), и ближе к нам, в «Дон Кихоте», в аллегорическую канву которого
автор вводит автобиографические эпизоды (битва при Лепанто, плен в Алжире…).
Проблема единства литературного произведения, аналогичная
тональности в живописи, музыке; но музыка – чистая форма, а в литературе есть
одна трудность: в собственной «книге жизни» обойти молчанием что-то капитальное
из собственной жизни?
* * *
Экономика – и прекрасное.
Два парадоксальных момента: красота – роскошь,
настораживающая всякого рода завхозов, казначеев, бухгалтеров, а за счет
экономии средств и достигают вершин выразительности…
* * *
Есть трудные писатели, а у французов «трудными» могут
быть и читатели: строгая симметрия, равенство, как между партнерами в танце…
* * *
Русское «заходи, посидим». Как перевести:
– заходи, у меня дома два стула;
– заходи, поговорим (устроившись комфортно в креслах);
– заходи, перекусим (подразумевается – сидя за столом)?
* * *
Мое французское писательство: с концовкой, но без начала;
русское – с началом, но уже без «конца».
* * *
In memoriam Henri Michaux.
Литература – искусственное расширение пространства в
наших легких…
* * *
Шопен – первый случай художника, ущемленного в своем
национальном достоинстве, что делает из него прецедент, примеру которого – в
музыке особенно – последует целый ряд других ущемленных наций: чехи, венгры,
финны…
Кончается век универсальных – Бахов, Моцартов,
Бетховенов…
* * *
А еще Шопену вменяют постоянную смену едва наметившихся
форм, систематическое выдвижение всякий раз новой формы – для очередной
мазурки, ноктюрна, баркаролы, не говоря об этюдах, прелюдах, вальсах, скерцо и
полонезах, – критикам и исполнителям помехой в их понимании того, что не
создавалось ни для их, ни для чьего-либо «понимания»…
* * *
Интересна возможная связь между «лепкой» – искусство
скульптора – и «лепотой»: указание языка на деятельность как необходимое
условие эстетического наслаждения.
Красиво то, что сотворено – вылеплено нами же, а не
«готовое» зрелище, скажем, ночного неба («возвышенное» Канта) или других
природных красот (целиком исключенных Гегелем в своей «Эстетике»).
* * *
Очень с натяжкой – кинематографическая метафора
художника: пронюханная продюсерами и потому в прокат допущенная лишь с
искажениями (задним числом сегодня кое-как восстановленная) – изображение
Орсоном Уэллсом самого себя под видом (правда, незаурядного) полисмена-сыщика.
Искусство – не в накоплении данных (улик) и построении из
них произведения (обвинения), а в «нюхе» – мгновенном проникновении в суть
дела, и далее – в развитии в процессуальной (о, Кафка!) художественной
форме…
* * *
«Альгемайне Музикалише Цайтунг», 1817, о двух последних
виолончельных сонатах Людвига ван Бетховена: «Затрудняемся постичь смысл этих
творений, но верим, что они задуманы маэстро как необходимый этап к тому, что
он готовит нам в будущем».
В этом же году композитор начинает работу над Девятой
симфонией – своим «музыкальным завещанием».
* * *
Англ. «luckless» (вычитанное в буклете к «Лондонской симфонии» Вона
Уильямса, трагическая тональность которой, в четвертой части, порой трактуется
критиками как выражение симпатии композитора к бедствующему лондонскому
пролетариату начала ХХ века) – неожиданно перекликающееся в моем сознании с
русским корнем «лук», задействованным в словах «случай», «получиться»… Бедные
– те, у кого что-то не получилось, сложилось «не так».
* * *
Вершина веризма в «Il Tabarro» («Плащ») Пуччини, когда муж –
заметно старше моложавой жены, еще не до конца отрешившийся от ее ласк, но
всецело отдавшийся делу своей жизни (Микеле – хозяин причала на Сене), после
трогательного «выяснения отношений» и окончательного отказа в сердцах обзывает
жену шлюхой: супружеская нежность на фоне половой одержимости, оправдывающей
перед верховным судом искусства базарное ругательство…
Но что поражает в программе музыкального канала,
преподнесшего мне сюрприз, – перед оперой Пуччини, Шенберга такая же одноактная
и тематически близкая «Von heute auf morgen» («С сегодня на завтра»), где пожилые супруги борются с
вечными соблазнами мира и высшим из них – любовной авантюрой. В обоих случаях,
побеждают супруги, остающиеся верными данному обету. Микеле укладывает Луиджи,
молодого докера; жена подходит к мужу сзади и в знак перемирия берет его за
руку с истекающим еще в ней кровью ножом; занавес опускается, актеры стоят
спиной к публике.
Но «верх» веризма уже в самой пьесе забытого Дидье
Гольда, послужившей либретто: одинаково верно описана бедственность масс конца XIX – начала XX в Европе, весьма сравнимая с ситуацией будущих
сталинских лагерей – с единственным «выходом» (еще тогда!) – не в вере, а уже в
вине, и необоримая – праведная – сила буржуазии, пусть и в лице самой «мелкой»
ее разновидности.
* * *
Сталинское «и на нашей улице будет праздник» – не
реминисценция ли читанной когда-то в молодости «пугачевской» повести?
* * *
Соната «Арпеджионе» в исполнении Бриттена – вершина,
недоступная «просто» исполнителю (Ростропович – на славу, лишь
«аккомпанирует»).
…………………
Японская флейта, корейская песнь про жаркий день,
афганская песня красавицы в саду…
* * *
Разгадка гения: Спиноза, шлифуя оптические стекла, заодно
заострял себе ум.
* * *
Неполноценно пользование языком, когда отсутствует
этимологическое измерение: в меру дословное понимание слов.
* * *
Интересное слово «образ» – своим, как раз, образованием. То, что разово – единично, неповторимо; то – учит этимологический
словарь – что получают резанием: выкроек в ткани, коже, бумаге…
* * *
«Гений» – недаром Кант признавал его лишь за художниками:
болезненная чувствительность к
безобразию, предрасполагающая к искусству, музыке, заставляющая самим искать
выход из положения…
* * *
Дон Жуан, а в зеркале уже – Фауст.
* * *
«Смерть в Венеции» (книга и фильм) – автобиографические
прозрения двух неудачников, двух «самозванцев» – в собственных же, прозревших
под занавес глазах!..
Тот самый случай, когда первые ступени ракеты сработали,
а сорвалась последняя – и «плюхаемся», несмотря ни на
какие Нобелевские премии и успехи у «критики» и «публики»…
И до конца все еще надеясь на отмену вынесенного себе
самому приговора, автор вымысла хватается за щепку так
кстати скончавшегося Малера, присовокупляя к своему жалкому замыслу имя, ни в
какую не ладившееся с судьбой неудачника.
* * *
Трио Чайковского – интересное тем, что редко исполняют.
* * *
Когда мы пишем (например, Дебюсси – «Этюды»), в какой-то
мере отрицаем все, кем-либо до нас написанное…
* * *
Лай кларнета в «Контрастах» Бартока с фортепианным и
скрипичным аккомпанементом.
* * *
Самые никудышные, порой
смехотворные, реплики, чаще всего в бездарных оперных либретто, от одного
воплощения в голосах и игре исполнителей, заставляя забыть о субтитрах,
мгновенно теряют всю свою карикатурность – достигая вершин выразительности.
* * *
Прогуливаясь по соседнему жилому кварталу: ощущение,
логическая достоверность, что сюда не может, как вода в пустыне, просочиться
никакой воришка, – столь относительно велика территория и бесчисленны
«песчинки» коттеджей, особняков – нестандартных, каждый с собственной
замысловатой архитектурой, черными ходами, сигнализацией…
И мысль о такой же необозримой читательской (слегка-таки
«пустынной») территории, где может затеряться хилый поток моего «писания»…
* * *
Вычитал у Платонова, будто Пушкин жил с постоянной мыслью
о смерти, – не случайной, не естественной, а «моцартовской» – со скрытым
убеждением, что в какой-то момент кто-то обязательно захочет ему
«насолить»…
* * *
Иные сокрушаются, имея уже за собой корпус бессмертных
творений, что вот, мол, приходится уносить с собой в гроб все достигнутое, –
знания, культуру, мастерство (Пруст); другие, еще не написав и первого
произведения, уже бросаются в окно.
* * *
Если вы взялись читать всего Бальзака, всего
Достоевского, всего Маркса, то, точно, уже ничего своего не напишете.
* * *
Жак Тати, с чем-то глубоко русским «от происхождения»,
всей душой борющийся против послевоенной американизации Франции, а уже за
третий свой фильм (из шести), удостоившийся голливудского «Оскара»!
* * *
Вчера по телевизору – первые две части «Тетралогии»;
накануне – два фильма Тати…
Есть ли что-либо общее между этими двумя феноменами,
кроме гения?
Остатки романтизма у Вагнера, на что-то еще
надеющегося; пессимизм, с единственной
верой в себя и в искусство, – у отпрыска нации «светлого коммунистического
будущего», случаем заброшенного в мир «вечного капиталистического настоящего».
* * *
Парсифаль: «И время обратилось в пространство».
* * *
Странно: как только слова попадают в заголовок –
например, в «Цветах зла», тут же покрываются плесенью карикатурности…
* * *
Платоновская дихотомия идея / вещь, схоластические
универсалии…
Наглядно разница может быть показана на примере часов (но
тогда их еще не было): стоящие – универсалия; идущие – реалия (осенило, идя
мимо заброшенного завода с четырехугольной башенкой и циферблатами с каждой
стороны, стоящими и уже давно не заводимыми).
У Гегеля идея – не неизменность, как у Платона, а наоборот
– самое движение, что искони постиг русский язык, задействовав корень «ид» в
глаголе идти – двигаться, показывать истинное время…
* * *
Махабхарата.
Как после «Чистого разума» Кант напишет критику разума
«практического», так и после «теоретических» Вед индусы разработали моральный
кодекс Махабхараты.
Махабхарата – попытка осознания в семидесяти пяти тысячах
двустиший сути жизни человеческой… Каждое намеренное действие влечет за собой
уйму непредвидимых последствий, как у философа взмах крыльев бабочки – бурю на
антиподах; каста брахманов, не пачкая рук, командует нижестоящими кастами
воинов и крестьян, приговоренных пятнаться, одни – кровью, другие –
землей.
Главное в жизни – безопасность; под словом «развлечение»
(часто попадающимся и, на первый взгляд, не совсем понятным в контексте таинств
и обрядов) надо, видимо, понимать нечто близкое к беззаботности и, по мере
достижения некоторой обеспеченности, – к спасению, что у индусов звучит как
«избавление» (от самой жизни и ее бесконечных перевоплощений).
Вся канва «эпопеи» нацелена на перелом времен, когда
спасение станет достоянием не одних священнослужителей, но и военных, а в
перспективе – и третьего сословия: крестьян, ремесленников, торговцев, вплоть
до неприкасаемых.
И уже на горизонте, если не Иисус – Будда…
А сегодня
распространившиеся по всему миру музыкальные и другие
спасительно-развлекательные времяпровождения: дискотеки, стадионы, телевизор,
демократия…
* * *
Диалектический материализм: гегелевское становление, нацеленность
на стояние, устремленность вверх – к солнцу, небу – молчаливо заменяется голым,
безостановочным «движением», горизонтальной текучестью – с конечной остановкой
лишь в гробу, чем и отличился век ХХ, век возврата к дохристианской ничтожности
жизни (так живо описанной в «Смерти Вергилия» Броха).
* * *
Майстер Экхарт: «Ибо едва труд сотворен, как он уже
[перешел] в небытие, как и время, в котором он создавался, и труд этот отныне
‘ни тут, ни там’, ибо сознание к нему уже отношения не имеет. Если мы хотим
продолжать творить, то нужно новое дело – в новое время.»
* * *
Весть и – свет.
Григорий Просветитель – креститель Армении:
«крещение» на церковном языке – «просвещение».
* * *
Самое трудное – ставлю себя на место Папы (прямая
трансляция из Рима) – не в момент чтения буллы, а когда – склонив голову, как
сегодня, 12.04.15, во время «Глории», – надо внутренне собраться, за-быться,
уйти весь в «созерцание» («лика Божьего»?), забыться, выйти вон из заточения в
себе (так заклинают дьявола!) углубиться в таинство, разыгрывающееся среди
толпы непонятно откуда взявшихся теней…
* * *
После «Гугенотов», позавчера, сегодня – «Хованщина»: тема
одна, даже, подозреваю, Мусоргским заимствованная у немца; у Мейербера
драматургия ясна как день, у Мусоргского или «аранжировщиков» – десятый раз
слушаю, все никак не распутать клубок.
Остается – музыка…
* * *
Опера: парадоксальная смесь религиозной музыки и
придворных танцев…
* * *
Странный всю жизнь интерес к теме Троянской войны: Гомер,
Перселл, Берлиоз…
* * *
Всего двести лет, как они «покинули свои леса»
(Монтескье) – русские, а не прошло и еще ста – а уже «Картинки с выставки»,
Второй квартет Бородина!..
* * *
Высоковольтный ток пушкинского стиха: от любого слова в
самые «сжатые сроки» переходить к самой синтаксически отдаленной
противоположности…
Неповторимость пушкинского слога.
* * *
Воспроизвести словесно – пейзаж, едва угадывающийся под
шквалами ливня на стекле рыбацкой хижины Моне (Бель-Иль),
или, наоборот, с удерживающимися каплями на гнутом стекле
эскалатора музея Помпиду…
* * *
Мир, как большой кусок масла, ножом делится надвое, и
каждый кусок, как дождевой червь, продолжает жить своей жизнью: один сразу
плавится на сковородке, другой в упаковке хранится какое-то время в
холодильнике.
В одном из таких отделившихся «кусков» жизни можно видеть
«захоложенный мир» искусства, и уже все, что касается «куска-материка», – его
возможные мучения на сковородке, прямого отношения к нему не имеют.
Париж