Литературный салон Рашели Хин
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 283, 2016
Есть в русской культуре знакомые незнакомцы. Многим
памятно стихотворение Максимилиана Александровича Волошина (1877–1932) с
посвящением «Р. М. Хин»:
Я мысленно вхожу в ваш кабинет,
Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,
Но чья для нас не умерла химера.
И бьется сердце, взятое в их плен.
Бодлера лик, нормандский ус Флобера,
Скептичный Франс, святой Сатир – Верлен,
Кузнец – Бальзак, чеканщики – Гонкуры…
Их лица терпкие и четкие фигуры
Глядят со стен, и спит в сафьянах книг
Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик…
Я верен им…
Едва ли у современного читателя волошинское посвящение
вызовет какие-либо ассоциации. Между тем речь идет здесь о литературном салоне
в свое время весьма известной русско-еврейской беллетристки и драматурга Рашели
Мироновны Хин (1863–1928), месте паломничества просвещенной Москвы конца XIX –
начала XX вв. И фамилия Хин говорящая: она восходит к «Kheyne» (идиш) и
образована от древнееврейского «Heyn», что означает «очарование,
симпатия». Вовсе не случайно критики
называли талант Рашели Мироновны «симпатичным», а саму Хин «глубоко симпатичной
писательницей»1. Дочь ассимилированного еврейского фабриканта,
получившая гуманитарное образование в Коллеж де Франс и Сорбонне, она в
бытность за границей общалась с Виктором Гюго, Эмилем Золя, Анатолем Франсом,
Полем Верленом, Эдмоном Гонкуром, Октавом Мирбо, а впоследствии переводила их
произведения. Ученица Ивана Тургенева, Рашель, с ее ярким общественным
темпераментом, светскостью, независимостью суждений, была приметной фигурой в
кругу московской интеллигенции. Американский литературовед Амелия Гейзер
говорит о ее высоком литературном авторитете, сравнимом тогда разве что с
такими корифеями как Владимир Соловьев, Леонид Андреев, Максим Горький. Хин
печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене
Малого театра.
С легкой руки писателя Петра Боборыкина, Хин получила
прозвище «маркиза де Рамбуйе». Современники и впрямь находили в ней сходство с
Катрин де Вивон де Рамбуйе (1588–1665) – хозяйки отеля «Рамбуйе», «самого
приятного уголка Парижа», где собирался весь литературный бомонд и составлялось
мнение, которое «становилось общеобязательным»2.
Впрочем, может статься, нашу героиню вдохновил и
германский опыт, и прежде всего, – Золотого века берлинских салонов с такими
его блистательными законодательницами, как, например, Рахель Левин (1771–1813).
Как и Рашель Мироновна, Рахель была дочерью богатого еврея-торговца, еще в
ранней молодости отринула иудаизм, а затем перешла в христианство. Она обладала
«странным очарованием и гениальным умом»3, однако, в отличие от Хин,
не сочинила ни одной книги. Зато, по словам Генриха Гейне, заключила контракт с
эпохой, ибо черпала свои ощущения непосредственно из жизни и щедро отдавала их
людям. Говорила быстро, решительно и афористично обо всем, что волновало умы в
области искусства и литературы. Принц Луи Фердинанд, посещавший салон Рахели,
называл ее своей духовной повитухой. В салоне ее бывали поэты Альберт фон
Шамиссо и Гейне, посвятивший Рахель книгу «Возвращение домой», драматург Эвальд
фон Клейст, братья Александр и Вильгельм фон Гумбольты. Как писал о Рахель один
шведский дипломат, «…На ее еврейском диване в один вечер собирается больше
ума, понимания и вспышек блестящего интеллекта, чем на трех наших собраниях»4.
Еще один замечательный салон в Берлине держала другая
крещеная еврейка, Генриетта Герц (1764–1847), в совершенстве владевшая десятью
европейскими языками и ивритом. Генриетта собрала вокруг себя молодежь,
увлекавшуюся современной словесностью, прежде всего, поэзией «Бури и натиска» и
творчеством И.-В. Гёте; выступала за эмансипацию женщин, восхваляя спартанок,
которых воспитывали мужчины. На протяжении двадцати лет сей салон притягивал к
себе интеллектуальную элиту и был нервом культурной жизни прусской столицы.
Среди приметных его посетителей можно отметить Фридриха Шиллера, Жана Поля,
Фридриха Шлегеля, писательницу Анну Луизу Жермену де Сталь, выдающегося оратора
Оноре Габриеля Мирабо и др.
Важно то, что сама Рашель Хин говорила и о русской
традиции, а именно, о приметных женских салонах XIX века. Вот ее отзыв о
княгине Зинаиде Александровне Волконской (1789–1862): «Литера-турные
знаменитости и политические деятели окружали Зинаиду Александровну. Она была
покровительницею талантов, а ее дом – храмом искусства. [Волконская] может
считаться, по своему уму и образованию, представительницей женщин высшего круга
прошлого столетия. Зинаида Алексанровна обладала основательными знаниями
музыки, изучала драматическое искусство, знала латинский и греческий языки. Душевные
качества княгини, ее красота привлекали массу поклонников. Поэты воспевали ее в
своих произведениях»5.
Как отмечал литературовед и библиограф Семен Венгеров,
некоторые произведения нашей писательницы «посвящены изображению русских
интеллигентных кружков в России и за границей». А библиографический справочник
«Галерея русских писателей» (М., 1901) уточнил: «В своих рассказах Хин
сосредотачивает внимание на выяснении пустоты и фальши аристократической
салонной культуры».
Действительно, в тексте Хин «Последняя страница. Отрывок»
(Под гору. – М., 1900) графиня Прасковья Львовна Бежецкая с благоговением
вспоминает о салоне, который некогда организовала. И на одно из его собраний
эта великосветская дама пригласила карбонария Фердинанда Лассаля (причем исключительно
«для форсу»), после чего ее мужу, сиятельному графу, пришлось оставить свой
пост. Однако честолюбие Бежецкой было удовлетворено, и никаких уроков из
прошлого она, похоже, не извлекла. Исполненная суеты и тщеславия, эта пустельга
продолжает собирать у себя парижский бомонд: «У графини собирается общество. Ей
почтительно кланяются, с банальным участием справляются о ее здоровье и затем к
ней обращаются лишь мимоходом, словно она – докучная вещь, которую нельзя
спихнуть с дороги».
И «беличье колесо кружковой жизни» русских эмигрантов в
Париже видится писательнице в «однотонном сером колорите». Об этом
свидетельствует ее очерк «Силуэты» («Русская мысль», 1886, № 8-9), где
представлены люди, искалеченные душевно, мятущиеся, – те, которые что-то устраивают,
расстраивают, восторгаются, возмущаются, нянчатся с детьми, ходят за больными,
приискивают квартиры для знакомых, участвуют в беспрерывно нарождающихся и
скоропостижно умирающих обществах. Выведен здесь и виршеплет Грибков, у
которого «вся душа полна собой»; о прочих поэтах он говорит, «скосив рот в
сторону», похваляется знакомством с Виктором Гюго и пишет поэму «Самоубийцы».
Пишет, надо думать, бездарно, но тема весьма и весьма злободневна: «Все
погибшие. Некуда голову приклонить: ни вперед, ни назад… На всём разлита
печать безнадежности!» – восклицает героиня очерка, когда кончает с собой ее
воздыхатель эмигрант Цвилинев…
Рашель Хин многажды присутствовала на всякого рода
светских мероприятиях и за границей, и на родине. Но живого интереса они, как
правило, у нее не вызывали. Вот как отозвалась она об одном из таковых: «Вчера
до 4-х часов сидела у Д. Только в Москве можно так терять время. Сидят
неподвижно за столом, пьют без конца кислое кавказское вино, закусывая
сардинками, копченой колбасой и скверным сыром, говорят все зараз, дамы визжат
и хохочут. Если б не актер Качалов, отлично рассказывавший очень глупые
анекдоты, можно было бы заснуть от скуки. И это считается ‘политическим,
литературным и артистическим салоном!’»
А вот ее впечатления о «поэзовечере» Игоря Северянина: «О
нем столько говорят (среди претенциозной кучи его порнографических ‘поэз’ есть
несколько талантливых стихов) – и мне любопытно было посмотреть и послушать
этого нового кумира. Впечатление отвратительное. Это уныло-циническая ‘поэза’
кафешантана – и при этом совершенно русского… Ни искры остроумия и лeгкого
веселья французских cabarets. Простоволосая, тоскливая ‘муза’ собственной
ресторации под вывеской ‘на всe наплевать’!.. Этот Игорь поeт свои стихи
каким-то гнусавым цыганским речитативом. Напев для всех ‘поэз’ один, меняется –
смотря по размеру стиха – только темп этого гнусавого речитатива… Он
несомненно талантлив, но вычурен и нахален бездельно… Гимназисты,
гимназистки, студенты, курсистки, почтенные дамы и старики… и всe это
неистово аплодирует. Вопли: Браво! Бис! Ананасы в шампанском. Просим».
Безусловно, непререкаемым авторитетом был для нее Иван
Тургенев. «Барин, человек сороковых годов, один из самых образованных людей
своего времени, великолепно владевший четырьмя иностранными языками,
редкостного личного обаяния, – писала она, – Иван Сергеевич был не только
желанный гость у корифеев европейской мысли – он был свой в самых недоступных
салонах – и у Ж. Занд, и у Флобера, и у Гонкуров.» По счастью, среди многочисленных
столичных литературных салонов нашелся, наконец, один, доступный ее сердцу и
уму. То были воскресные утренние журфиксы на квартире ее старшего друга Николая
Ильича Стороженко (Оружейный пер., впоследствии Арбат, Малый Николо-Песковский
пер.), ставшие в 1880–1900-е гг. центром не только для московской, но и всякой
заезжей в Белокаменную русской интеллигенции.
Между прочим, именно у Стороженко состоялась встреча Хин
и ее мужа, адвоката Онисима Гольдовского (1865–1922), с Львом Толстым. Последний
«особенно ласков был с Онисимом Борисо-вичем, которого он, по-видимому, принял
за единомышленника». Хин вспоминает: «Онисим Борисович заиграл мою любимую
сонату Шопена. Лев Николаевич прислушался, заметил: ‘Хорошо играет’, – спросил:
‘Артист?’ – и очень удивился, услыхав, что это присяжный поверенный. Посмотрел
на меня, улыбнулся и сказал: ‘То-то я вижу, умники’. Мне стало очень смешно.
Толстому так понравилась музыка Онисима Борисовича, что он прошeл в залу, сел
на стул около рояля и слушал, пока не кончилась пьеса. ‘Мне нравится, что у Вас
не консерваторская игра’, – заметил Толстой. Достали ноты, и Онисим Борисович
долго играл разные вещи Бетховена. Толстой, стоя, сам переворачивал листы, то
одобрял, то говорил: ‘Это не стоит’. Расстался с нами Толстой очень ласково,
сказал, что непременно хочет нас повидать… Это единственный человек в России,
который может и смеет идти против течения. Его ‘непротивление злу’ очень
своеобразный боевой крик. Настоящий бунтарь у нас, по правде сказать, только один
Лев Николаевич. Вот когда он проповедует любовь – я ему не очень верю. Он у нас
один-единственный. Пусть живeт. Господи, пусть он живeт и чудит, как хочет».
Многие гости журфиксов Стороженко станут потом
завсегдатаями литературно-музыкального салона Хин, мысль о котором овладела
Рашелью Мироновной, когда ей еще не было и тридцати лет. В ее дневнике от 1
февраля 1892 года есть запись о беседе с женой литературоведа Алексея
Веселовского, Александрой Адольфовной, известной в свое время переводчицей:
«Как-то я ей сказала, что хорошо бы устроить в Москве небольшое общество
(терпеть не могу слово ‘кружок’), которое бы интересовалось литературой как
таковой, без коммерческих соображений, – насколько то или иное произведение
годится в данный момент для литературного рынка». На что та ее высмеяла,
отговорившись, что таковое права на существование не имеет: серьезные писатели
в нем не нуждаются, а следовательно, оно выродится в посиделки дилетантов,
вроде Урусова, Танеева и Минцлова. «Что могла я ей возразить? – парировала Хин.
– Что Урусов – блестящий оратор и глубокий знаток художественных произведений,
что Минцлов – живая литературная энциклопедия, а Танеев, при всех своих
чудачествах, – один из самых образованных в России людей.» Поясним: хотя
названные деятели были маститыми адвокатами, прославившимися участием в громких
политических процессах, все они обладали завидным гуманитарным кругозором.
И вот салон Рашели Хин открыт. Что же он собой
представлял? Известно, что она принимала гостей по вторникам в своей московской
квартире по адресу: Староконюшенный пер., д. 28. «Эти литературные вечера, дни
и беседы – такое наслаждение!.. Всем приятно, легко и свободно», – отметила она
в своем дневнике. Интеллектуаль-ную атмосферу ее салона и запечатлел
Максимилиан Волошин, к которому наша героиня всегда относилась с нежностью,
хотя и не принимала его «аффектацию», «ненатуральность», вычурный тон и манеру
говорить, читать стихи, – одним словом, «декадентщину».
Волнует эхо здесь звучавших слов…
К вам приходил Владимир Соловьев,
И голова библейского пророка
(К ней шел бы крест, верблюжий мех у чресл)
Склонялась на обшивку этих кресл…
Творец людей, глашатай книг и вкусов,
Принесший вам Флобера, как Коран,
Сюда входил, садился на диван
И расточал огонь и блеск Урусов.
Как закрепить умолкнувшую речь?
Как дать словам движенье, тембр, оттенки?
Мне памятна больного Стороженки
Седая голова меж низких плеч.
Всё, что теперь забыто иль в загоне, –
Весь тайный цвет Европы иль Москвы –
Вокруг себя объединяли вы:
Брандес и Банг, Танеев, Минцлов, Кони…
Раскройте вновь дневник… гляжу на ваш
Чеканный профиль с бронзовой медали –
Рука невольно ищет карандаш,
А мысль плывет в померкнувшие дали…
И в шелесте листаемых страниц,
В напеве слов, в изгибах интонаций
Мерцают отсветы бесед, событий, лиц…
Угасшие огни былых иллюминаций…
Этот художественный текст интересен, прежде всего, как
ценный культурно-исторический документ. Остановимся же на главных действующих
лицах – тех, кто одушевлял те «вторники» в Старо-конюшенном. Прежде всего это
та, что объединяла вокруг себя «цвет Европы и Москвы», – сама Рашель Мироновна
Хин. Как отметил князь Сергей Волконский, эта «женщина выдающегося ума» создала
вокруг себя подлинную «колонию духовных интересов»6. Писатель Викентий
Вересаев аттестовал Хин «высокой дамой с величественным лицом»7. Она
тонко и умно вела беседу, вовлекая слушателей в живой разговор. При этом
блистательно декламировала, более всего стихи Фета, Майкова, Соловьева.
Последний при этом восторгался ее «простотой при чтении стихов и большой
выучкой».
Религиозный философ и поэт Владимир Сергеевич Соловьев
(1853–1900) был близким другом Рашели Мироновны. Она относилась к нему с
большим пиететом. Вот что она писала о его внешности: «Полубог, полусатир,
суровое проникновенное лицо аскета… Соловьеву под стать не брюки, не сюртук,
не галстук, не серая шляпа, не котелок, а ряса монаха-астролога, плащ
крестоносца, латы Дон Кихота, вериги схимника, плащ юродивого». Она говорила и
о «сложной простоте этого бого-и-демоновидца», о том, что из всех человеческих
существ Владимир Сергеевич есть «самое загадочное». И еще: «Я хочу верить в
бессмертие души, потому что я видела и знала Вл[адимира] Серг[еевича]. Такая
душа, как его душа, не может быть смертна. Он писал мне в альбом: ‘Жизнь только
подвиг, и правда живая светит бессмертьем в истлевших гробах’… На земле
Вл[адимир] Серг[еевич] горел, как светильник перед лицом Божества, и мы видели
его свет. Теперь пламя это для нас стало невидимо, но оно не угасло». Не
исключено, что Соловьев, которого считают предтечей русского символизма,
выступал у Хин и со своими стихами.
Бывал в салоне и князь Александр Иванович Урусов
(1843–1900) – прославленный адвокат, непревзойденный оратор. Вот что говорила
Хин о его выступлениях: «Тут была вся ‘клавиатура’! Благородство тона,
простота, сверкающее остроумие и легкий юмор, важность и тонкая ирония,
строгость и благодушие». Зарекомендовал он себя и как эксперт в области истории
русского и западноевропейского театра и теории драмы, тонкий исследователь
французской литературы. Урусов был известен как первый знаток и популяризатор
творчества Гюстава Флобера, причем сыграл роль в пропаганде флоберовского
творчества не только в России, но и в самой Франции. Он пытался, елико
возможно, насаждать культ Флобера, сам переводил его произведения и дарил
друзьям свои фотографии с надписью «Livre Flaubert» («Читайте Флобера»). При
этом любил повторять, что «Госпожа Бовари» так же вечна, как и Библия. В
течение многих лет князь собирал материалы, относящиеся к жизни и творчеству
Флобера. Впоследствии собранная им коллекция была передана в парижскую
библиотеку Карнавале и, частично, в Отдел рукописей Румянцевского музея. Урусов
бесподобно читал тексты Флобера и Тургенева, а также стихи Шарля Бодлера, в том
числе в собственном переводе.
Знаменитый шекспировед, одно время председатель Общества
любителей российской словесности, Николай Ильич Стороженко (1836–1906) владел
даром вносить в жизнь салона светлую поэтическую атмосферу, потому что поэзия
была в нем самом. Превосходно читал стихи, которых знал такое великое
множество, что нельзя было не изумляться его памяти. Впрочем, мог наизусть
прочесть и рассказы Чехова, которого очень любил. По словам Хин, Стороженко был
«светлой, утешительной личностью в жестокую пору нашего безвременья», «его
скромность не столько поражала, сколько заражала других, создавая вокруг него
особенное высокое настроение. Душа его была преисполнена ‘жаления к человеку,
скорее всего отзывалась на сострадание’». Остроумный, находчивый, он обладал и
чисто малороссийским, мягким и безобидным, юмором. Вероятно, и Шекспир
приковывал ученого тем, что соединил в своем необъятном творчестве величие и
ничтожество, радость и несчастье – все человеческое, земное, а не бесплотное.
Для Хин Стороженко – «один их мирских печальников, благодаря которым и жива
Россия».
Влияние Стороженко испытал на себе и датский
литературовед, публицист, теоретик натурализма Георг Брандес (1842–1927). Этот
«северный писатель» позаимствовал у русского ученого метод и жанр «внутренней
биографии писателя», создав множество работ о великих, в том числе и «Уильям
Шекспир» (Тт. 1-3. 1895–1896). Брандес был чрезвычайно популярен в России
(достаточно сказать, что в 1914 году вышло 2-е издание его собрания сочинений в
20 томах!). Хин неоднократно встречалась с ним и в Финляндии, и в Москве, а
также перевела его миниатюру «Россия», где есть такие слова: «В этом избытке
природных сил, в этом неисчерпаемом источнике жизненной материи заключается,
быть может, чарующая прелесть России и ее будущая, более ярко выраженная
оригинальность. Неиссякаемый родник природы, бесконечное, наполняющее душу
томящей печалью и надеждой непостижимое, полное неразгаданной тайной…
материнское лоно, трепещущее под напором новой жизни, колыбель новых верований
– Россия и Будущее». Брандес свободно владел французским и немецким языками, на
которых выступал перед собравшимися.
Весьма известен в России был и другой датский писатель,
деятель театра, директор театра в Берлине, эссеист Герман Йохим Банг (1857–1912).
С Хин его сближало трепетное отношение к Тургеневу, которого и он считал своим
литературным Учителем. Однако Банг искал оригинальности и писал «новым смутным
образом», в чем критики видели приметы импрессионистического стиля. Нередкий
гость в России, Банг не обошел вниманием и салон Рашели Хин.
Еще один посетитель салона – Владимир Иванович Танеев
(1840–1921), оригинальный русский мыслитель, библиофил; он собрал богатейшую
(20 тыс. томов!) библиотеку с бесценными раритетами. Особенно широко были в ней
представлены издания детской литературы, что Хин (автору рассказов о подростках
«Макарка» и «Феномен») особенно импонировало. Между прочим, Танеев любил
показывать подаренный ему Карлом Марксом фотопортрет с надписью «преданному
другу освобождения народа». И хотя в своих речах Владимир Иванович нередко
скатывался до самого вульгарного материализма, слушать его всегда было
интересно.
Рудольф Рудольфович Минцлов (1845–1904), как сказал о нем
Онисим Гольдовский, «по своим способностям был теоретик, по образованию –
энциклопедист, а в жизни – прямой, сердечный человек с широким политическим
кругозором»8. Полиглот, обладатель уникального книжного собрания,
Минцлов серьезно занимался историей, философией, гражданским правом,
политэкономией и даже высшей математикой. Между прочим, в 1890-е годы в своей
квартире на Басманной по субботам Минцлов собирал весь цвет Москвы, где
гостями, среди других, были такие разные люди, как инженер-железнодорожник Иван
Ададуров, публицист, редактор «Юридического вестника» и «Русской мысли» Виктор
Гольцев, историк и социолог Николай Кареев, ну и наша Рашель Мироновна.
Говорили преимущественно о политике. Попав в салон Хин, где на повестке дня
стояли всё больше вопросы литературы, Минцлов не оплошал и сразу же включился в
общий разговор.
А вот блистательный адвокат, «златоуст», как его
называли, Анатолий Федорович Кони (1844–1927) был подлинным фейерверком салона
Хин. «Сходились вместе, слушали музыку, читали стихи и прозу, иной раз
танцевали. А то Анатолий Федорович вдруг затеет шарады. Юмор, находчивость,
исключительное мастерство голоса и языка – от народной речи до тончайших
лирических оттенков, от драматического диапазона до горбуновского гротеска, –
поражали даже привычных слушателей, а новые смотрели во все глаза», – вспоминает
она. При этом Кони не стал ни присяжным филологом, ни беллетристом, ни поэтом,
но был человеком трибуны, кафедры, эстрады; в самых разнообразных областях
человеческого ума вращался не как дилетант, а как мастер. Волшебная власть
художественных образов, воплощенных в слове, приковала его к себе на всю жизнь.
Вот почему он был чужой среди сановников и свой среди писателей и актеров. Его
богатейший словарь, эта многогранная игра диалога – «из бездонных глубин, – из
России. Он знал ее от курной избы до царских дворцов, от ‘калик перехожих’ до
Андрея Белого и Максимилиана Волошина»9. «Самое сложное в искусстве
– да и в жизни – простота, – говаривал Анатолий Федорович, – но хороша только
та простота, которая дорогого стоит.»10 Кони великолепно читал
стихи, особенно Пушкина, перед которым благоговел, называя его величайшим
гением России, ее оправданием перед миром. Любил читать произведения Тургенева,
говоря, что Лукерья в «Живых мощах» – это кристалл народной красоты. Для Хин
Кони навсегда остался «Учителем нравственного общежития».
Алексей Толстой в своем дневнике 2 марта 1913 года
оставил такую запись: «Вечер у Гольдовской. Южин, Лопухин (полупаралитик). Сам
Гольдовский с сигарой. Володя Л., Макс в смокинге и т. д, человек 50…
Прогулка пешком от Гольдовского на Арбат. Разговор со Стороженко. Сломанный
звонок. Узкие тротуары. Макс, вдруг заболтавший невнятную чепуху». Отметим, что
под именем «Макс» подразумевается Максимилиан Волошин.
А вот как Хин отозвалась об Алексее Николаевиче Толстом
(1883–1945), непременном участнике ее «вторников»: «Большой, толстый,
прекрасная голова, умное, совсем гладкое лицо, молодое, с каким-то детским,
упрямо-лукавым выражением. Длинные волосы на косой пробор (могли бы быть
покороче). Одет вообще с ‘нынешней’ претенциозностью – серый короткий жилет,
отложной воротник a l’enfant (как у ребeнка) с длиннейшими острыми концами,
смокинг с круглой фалдой, который смешно топорщится на его необъятном заду…
Он совсем прост, свободен, смеeтся, острит, горячится, путается в теоретических
фиоритурах Макса, желает с 5-ю молодыми драматургами учиться, ‘как надо писать
пьесы’, и т. д… Из всех звeзд современного Парнаса Толстой произвeл на меня
самое приятное впечатление».
Со знаменитым актером, управляющим труппой Малого театра
Александром Ивановичем Южиным (Сумбатовым) (1857–1927) Рашель Мироновну
связывали не только дружеские, но и творческие отношения. Южин был буквально
пленен «вкусом и изяществом письма» писательницы. Это благодаря его инициативе
в Малом театре была поставлена драма Хин «Наследники» (1911), в которой сам он
сыграл главную роль – престарелого еврея-миллионера Романа Волькенберга.
Критики отмечали воссозданный Южиным «отличный внешний облик, национальный, без
преувеличенности, живописно старый и отличный тон умиротворенной мудрости и
охлажденных чувств, однако зажигающих и теперь еще иной раз в глазах яркий
блеск… С полною четкостью проступали выразительность и простота, все элементы
души этого старика с большою волею и большим умом»11.
Весьма колоритной личностью был и другой завсегдатай
салона – князь Алексей Александрович Лопухин (1864–1928). Одно время
эстляндский губернатор, а в 1902–1905-х годах директор Департамента полиции, он
разоблачил провокатора Азефа, причем сделал это, движимый страхом, что
государственные преступления пресловутого агента могут окончиться печально не
только для многих сановников, но и для самого императора. Уличающие Азефа
материалы Лопухин передал «Шерлоку Холмсу русской революции» Владимиру Бурцеву
и эсерам. В январе 1909 г. сей полицмейстер был арестован и судим царским
правительством «за разоблачение перед преступным сообществом» действий Азефа.
Онисим Гольдовский был его адвокатом.
Под именем «Володя Л.», очевидно, скрывается актер Малого
театра Владимир Федорович Лебедев (1871–1952), рассказчик уморительных сценок и
анекдотов, продолжатель традиции знаменитого Ивана Горбунова. В своих монологах
он давал зарисовки московского быта, чем немало забавлял окружающих.
К сожалению, мы не можем назвать всех 50-ти участников
«вторников» Рашели Хин. Ограничимся лишь именами некоторых завсегдатаев.
Прежде всего, это актеры Малого театра12.
Пленительная, «чарующе женственная» Елена Константиновна Лешковская
(1864–1925). По словам современников, примером своей жизни она утвердила свое
величие в скромности, яркость в душевном богатстве и силу в громадной любви к
искусству. В пьесе Хин «Поросль» (1905) Лешковская играла Ольгу Линевич, а в
пьесе «Наследники» (1911) – роль Варвары.
Евдокия Дмитриевна Турчанинова (1870–1963) была не только
мастером художественного слова, но и блистательной исполнительницей народных
песен и танцев. Выступали со своими номерами режиссер и драматический актер
Александр Александрович Федотов (1863–1909), который, кроме прочих пьес,
поставил и «Поросль» Хин, и неистощимый остроумец Василий Иванович Качалов
(1875–1948), ведущий актер Художественного театра
Частыми гостями салона были «красавица, богачка,
музыкантша»13 Надежда Митрофановна Мазурина (1861–1911), известная
пианистка, вместе с Онисимом Гольдовским услаждавшая слух гостей игрой на
фортепьяно, а также композитор, дирижер и музыкальный критик Борис Петрович
Шенк (1870–1915). Но более всего завораживала аудитурию чудесная скрипка
знаменитого виртуоза Леопольда Семеновича Ауэра (1845–1930), к которому Хин
относилась, впрочем, весьма критично: «Великолепный музыкант, но еврей-плебей,
и если у него отнять скрипку, он может быть отличным биржевым маклером,
комиссионером, дельцом, адвокатом, доктором, чем угодно. У него очень красивые
черные, огромные, выпуклые, как яблоко, блестящие, точно политые маслом глаза.
Эта ‘поволока’ исчезает, только когда он играет великолепные вещи – Бетховена,
Баха. Тогда в них сверкают искры сурового огня… А так – горбатый, с жадными
ноздрями, толстые животные губы, слишком белые зубы».
Помимо Максимилиана Волошина, с чтением стихов выступали
перед собравшимися прославленный Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942),
поэт, литератор, редактор журнала «Неделя» Василий Павлович Гайдебуров
(1866–1910), поэт и переводчик Г. Гейне и армянской поэзии Юрий Алексеевич
Веселовский (1872–1919) и две поэтессы: переводчица стихотворений Р.-М. Рильке
Лидия Владимировна Лепешкина (Горбунова) и совсем юное дарование Мария Павловна
Кювилье (1885–1985), в будущем – литературный секретарь и жена Ромена Роллана.
А Андрей Белый (1880–1934), помимо стихов, читал рассказы в жанре лирической
ритмизированной прозы с характерными мистическими мотивами.
Из литературных критиков – завсегдатаев салона – можно
назвать Константина Константиновича Арсеньева (1837–1919), к тому же крупного
общественного и земского деятеля, адвоката, судебного оратора, автора книги
«Критические этюды по русской литературе» (1888), председателя Литфонда,
почетного академика Императорской Академии наук. А вот как отозвалась Хин о литераторе
и театроведе Акиме Львовиче Волынском (1863–1929): «Этот enfant terrible
российской критики производит наяву лучшее впечатление, чем на столбцах
‘Северного вестника’. Сухое, жeлтое, аскетическое лицо, с прыгающими умными и
совсем не аскетическими глазами. Несомненно, образованный человек, имеющий свои
мысли. Если б не его ‘верченый’ стиль, он был бы совсем приемлем». Критик
Виктор Александрович Гольцев (1850–1906) был известен как журналист и
общественный деятель. Историки литературы братья Александр (1838–1906) и
Алексей (1843–1918) Николаевичи Веселовские были почетными академиками
Императорской Академии наук. Всемирную славу снискал основатель
сравнительно-исторической школы Александр Веселовский, чей труд «Историческая
поэтика» и поныне считается классикой литературоведения. Что до Алексея
Веселовского, то Хин характеризует его как человека «именинного типа» (внешне
весьма представительного), но крайне несамостоятельного в своих суждениях: его
«сделала жена», «у него нет ни одной оригинальной мысли, все банально и
скучно».
Под сенью дружных муз собирались и известные писатели:
почитавшийся живым классиком Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921), для
которого выразительное чтение было «главной словесной склонностью»; Викентий
Викентьевич Вересаев (1867–1945), тогда автор нашумевших «Записок врача»,
выдержавших 11 изданий; сколь скептический, столь даровитый и яркий Леонид
Николаевич Андреев (1871–1919), за глаза называвший удивительно точную и
беспощадную в своих оценках Хин «ядовитейшая баба»14.
Примечательно, что в драме Хин «Поросль» (1905)
упоминается салон некоей госпожи Сотниковой: «Какие-то мрачные субъекты в
блузах… Пианистка, скрипач, певец… Читали приехавшие из Москвы молодые
писатели… Это должно обозначать протест новых людей против дряблого
культурного общества». Говоря о субъектах в рабочих блузах, можно указать на
посетителя салона, драматурга народнического толка Евтихия Павловича Карпова
(1857–1927), печатавшегося в журналах «Артист» и «Русское богатство».
Сочувствием тяжкой «бедняцкой доле» проникнуты все его драмы, самые известные
из которых – «Рабочая слободка» (1907) и «Шахта Георгий» (1909). Этот радетель
русского пролетариата устраивал для рабочих народные гуляния.
В черной, тонкого сукна блузе с полоской белого воротничка
у шеи, являлся в Староконюшенный и «буревестник революции» Алек-сей Максимович
Горький (1868–1936). По его поводу между Рашелью Мироновной и ее горничной
Машей состоялся такой разговор:
«Горничная Маша: ‘Зачем только это он теперь, как
мастеровой, в блузе ходит?’
– Привык, – сказала я, – ему в блузе удобней.
Маша повела носом: ‘Нет, это он из форсу, чтоб доказать
господам: – смотрите, мол, какая я знаменитость. В чем желаю, в том к вам и
прихожу. А господа по нем обмирают.’».
Хин вспоминала далее: «Он держался очень просто и
скромно… Вероятно, он очень застенчив в душе, а может быть, застенчив из-за
большого самолюбия. Лицо у него некрасивое, болезненной желтизны, немного
угрюмое, сосредоточенное выражение внутрь… Чудесные голубые глаза и прелестная
быстрая улыбка, детская и немножко грустная. Прекрасные каштановые волосы,
откинутые назад, высокий чистый лоб. Фигура тонкая, своеобразно грациозная,
высокая. Говорит тихим голосом на ‘о’».
Непременной участницей «вторников» была популярнейшая в
свое время писательница Анастасия Александровна Вербицкая (1861–1928). Ее
тенденциозный роман «Ключи счастья» (1909) о сексуальной свободе женщин,
экранизированный в 1913 году Владимиром Гардиным и Яковом Протазановым, стал
самой кассовой лентой дореволюционного кинематографа, а общий тираж изданий
романа составил 500 тысяч экземпляров! С Хин Вербицкую сближал интерес к
проблемам феминизма и женской эмансипации (они совместно печатались в «Сборнике
на помощь учащимся женщинам» (1901)). Анастасия Александровна, в прошлом регент
хора Елизаветинского института (ее вокальные способности высоко ценил сам
Николай Рубинштейн!), иногда и солировала в салоне под аккомпанемент Онисима
Гольдовского.
Салон открыл свои двери и для выдающихся гуманитариев.
<…>
(полную версию текста вы можете прочитать в
журнале и / или он-лайн по электронной подписке)