Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 283, 2016
I
Нога была отставлена в сторону как ненужный предмет.
Безжизненно белая, с непрямыми, какими-то кольчатыми волосками – как будто
только выросшие, они уже стремились обратно, – она утратила все свои функции.
Надутая, полная от природы икра, распухшая из-за расплывающегося на ней
безгранично-бордового синяка. Это большое, насыщенное синим, красным и желтым
пятно накрывало почти всю творожистую, выглядящую рыхлой поверхность, через
которую проходила красная, с зазубринами по всей длине, царапина, – будто стрела!
Неизвестная женщина набросилась на Адель, когда та
собралась в Швецию к виртуальному бойфренду. Он так мечтал ее увидеть вживую,
что, одурев от Скайпа и ожидая секс-сказку, решил ускорить сближение – и
оплатил ей билет.
На «встречи» с ним Адель надевала леопардовую, пятнистую
шкуру прямо на голое тело и распахивала ее на груди, ведь на расстоянии
невозможно было определить, что шкура искусственная, приобретенная в «Пенисе»*
всего за шесть евро, – и этот стратегически истраченный шестерик, а также повешенный
на шею, мигающий, как в диско, велосипедный фонарик, и повлекли за собой
шестьдесят пять, которые шальной швед выложил, чтобы погладить ее густой,
настоящий, слегка серебристый, прореживаемый только перед ожидаемым
совокуплением мех.
Но все равно необходимо было раздобыть шведские кроны на
карманные деньги. Сама Адель скрывалась от не отпускающего ее мужа-мужлана на
окраине Дублина, на чердаке литовской хозяйки-оторвы, так прекрасно ругавшейся
матом по-русски (в советское время она трудилась в порту), что чувствительная к
языку Адель не хотела от нее уезжать. Правда, чердак был завален бутылями с
самогоном, который хозяйка гнала из самовыращенного в саду винограда, и еще
какими-то склянками с выходящими из них отростками «Пенис» – магазин дешевых
товаров под названием «Penney’s»; русскоязычные эмигранты произносят это название как
«Пенис».[1]
трубочками, а также нарядами, в которых она в молодости
щеголяла в Литве (причем Каунас стратегически отличался от Паневежиса, и все
паневежцы были вежливы и интеллигентны, зато выходцы из Каунаса считались
хозяйкой «куку»), и поэтому Адель и ее продолжавшая пухнуть, но не пахнуть,
нога со скрипом туда помещались.
Адель периодически смазывала абстракционистское смешение
красок и царапину на икре антисептическим кремом «Боро плюс», который ей
неизменно дарила на Восьмое марта сестра. Он придавал ноге шелковистость и
мягкость. Однажды, поднимаясь с только что вымытой и смазанной кремом ногой по
скользкой винтовой лестнице на холодный чердак (в крыше было окно и туда, на
стекло, часто приходил воющий, с вонючим ртом, кот и топтался настойчиво, так
что стекло прогибалось, и Адель опасалась, что приваживаемый литовской
лэндлордшей смрадный мерзавец своим весом проломит окно и провалится в
комнату); Адель поскользнулась, неловко упала и пересчитала позвонками ступени,
съехав на заднице вниз – подвел подаренный хозяйкой-оторвой рождественский, с
помпончиком, разрисованный ужасно-красными удалыми снежинками тапок. Подошва у
него была скользкой и совсем не ребристой – как лед. Второй тапок слетел с
переносимой под мышкой ноги и оказался в самом низу лестницы, где его сразу же
приняла за игрушку собака хозяйки – ее звали Лита, в честь денежной единицы
Литвы, – и принялась увлеченно трепать.
Целительница, которую Адель навещала по понедельникам,
говорила, что муж (его звали Деклан, и его имя совсем неслучайно рифмовалось с
мужланом) притянут к ней невидимым тросом, который необходимо разрезать.
Пытаясь его разорвать, она щелкала поочередно правой и левой рукой. Затем
произносила: «Золотой льющийся свет, разорви связь, заземли», – и принималась
стучать пальцами то по лбу, то под носом, то по щеке и выспрашивать Адель о
самых неприятных моментах. Считалось, что таким образом Адель забудет все
болезненные эпизоды жизни с покинутым, но непокорным и коварным мужем, и станет
собой.
Муж Адель жил в Малиновой Голове, в самой северной точке
Ирландии, заселенной овцами с розовыми и зелеными метками на пожелтевшей
свалявшейся шерсти, и веселыми барами, а больше – кроме торфяников, тоски и
туманов – там не было ничего. Периодически он приезжал к дому Адель, обычно
вечером, уже в темноте, когда во всем Дублине становилось пронзительно холодно
и безлюдно, – и бессловесно, в мерзкой мороси, пропитываясь мокрой мглой, стоял
под дверями. Таким образом он звал ее обратно к себе и к сыновьям, в свою
суетливую, засоренную случайными бумажками и очистками сырость; клялся, что у
него так и не было после нее женщины и что если он заведет новую подругу жизни,
то это будет собака. Или лайка, или добродушный, с купированным хвостом,
фокстерьер. Так его задела Адель. Так в него запала и саднила раной Адель.
Темнокожая женщина схватила и затрясла огромный стенд, и
он начал падать. Он валился прямо на Адель, а та стояла, распахнув глаза, и не
могла сдвинуться с места. Она не могла сдвинуться с места и все предыдущие
десять лет, когда ее муж падал, падал на нее в их обширной общей кровати, давил
ее своим животом, вспарывал изнутри своим жезлом. И железный стенд
опрокидывался на нее, падал, распарывал ногу, – и она, как бы зная, что так и
должно быть, не могла отойти. Долго не могла уйти от него. Выползти из-под его
желейного живота, избежать его совокуплений и сотрясений.
Женщина-африканка в красном, вызывающем опасения
яростно-ярком платке, прежде чем разгромить помещение, нервно потрясала перед
круглой дыркой окошка каким-то важным для нее документом, но Адель, пришедшая в
этот офис на О’Коннел Стрит в Дублине, чтобы купить шведские кроны, была так
заинтересована происходящим, что, не думая о последствиях, встала прямо за ее
спиной, с раззявленным ртом наблюдая за развитием сцены.
Так же Адель наблюдала за своим десятилетним, долгим – и,
как впоследствии оказалось, долговым – браком, не замечая, что он валится на
нее, заваливает ее вихрем счетов и открыток из оплаченных ею путешествий.
– Деньги, когда вы выдадите мне мои деньги!!
– Предоставьте нам документ.
– Почему вы не даете мне деньги? Я никуда не уйду, пока
не получу того, что мне нужно!
– Нам нужен ваш паспорт.
– Вот мои документы!
– Но чтобы выдать вам деньги, нам необходимы другие!
Лицо объясняющего ситуацию клерка было смущенным. Чем
больше металась и бесновалась темнокожая женщина, тем больше взглядов метал на
своих коллег прижавшийся спиной к стене клерк. Но он был защищен стеклянной
перегородкой – Адель же, как оказалось, была беззащитна, бесправна. Муж за ее
спиной растратил все деньги. Все семейные сбережения. Все их начерноденные
накопления. И тоже тряс какими-то бумажонками, говоря, что подаст в суд, если
она уйдет от него. Что безжалостно заберет все: дом, детей, домашнюю утварь,
все добришко ее; все, что ей дорого. Заберет и потом еще растопчет ногами.
Неожиданно африканка схватила лежавшие у окошка буклеты.
Они взметнулись вверх, будто птицы. Адель завороженно следила за ней. Клерк со
вздыбленными бровями тоже следил, защищенный прозрачной оградкой. Буклеты
взлетали вверх, и Адель глядела на них в гипнотическом трансе, не замечая, что
женщина обхватила руками стенд и принялась им потрясать. На стенде были
открытки с картинками и картами путешествий, визитки, реклама туров – на
Коннемару, в Донегал, в Белфаст, на Аранские острова. Все это полетело в лицо
Адель как метель. Она не сразу сообразила, что вслед отправился стенд. Она
попыталась отскочить, но было поздно. Она стояла прямо посреди создаваемого
этой незнакомой женщиной хаоса. Стенд со всей силы ударил ее по ноге.
Все десять лет с мужем полетели в лицо, как только она
узнала, что он украл все их деньги, украл и потратил на коллекцию старинных
пластинок, на беззубый беззвучный граммофон; на бесполезные, струящиеся по
полу, пленки; на голоса призраков; на бочонки из воска.
После того как на нее упал стенд, нога отвалилась, и
Адель принесла ее к себе на чердак в Бланчардстаун, раздолбайский рабочий
район, где скрывалась от мужа, и принялась фотографировать и помещать снимки
оплывшей, расплывающейся ноги в Фейсбук. Район имел такую славу, что однажды,
когда с забора спрыгнули трое парней и пошли наискосок навстречу Адель (времени
было заполночь), она проворно вынула нож, раскрыла его, не скрываясь пред ними,
и побежала прямо на них, с блестящим ножом в руке. Так и бежала, не
останавливаясь и блестя, не выпуская ножа, до самого дома, радуясь, что они
отступили, и никто ей не дышит в затылок.
Синяк заполонял весь экран. Она не знала, как еще сообщить
друзьям, что ей плохо, что она панически боится непрекращающихся угроз и
шантажа мужа, что у нее все болит. За нее теперь говорила нога. Утром она
появлялась сфотографированой в едва пробивающихся сквозь стекло лучах света.
Днем – на шерстяном одеяле. Вечером – на кухне на полу рядом с плитой, где
стоял ковшик, в котором Адель варила грибы. Здесь, в Ирландии, похоже, были
лишь «пуговки», но и в них надо было привередливо копошиться, отделять ножку от
шляпки, заглядывать «под ногти» грибов, вычищать грязь. Нога терпеливо ждала
рядом с плитой, пока Адель занималась приготовлением пищи. Иногда она надевала
на стопу серый носок, чтобы оттенить становящийся багровым синяк; иногда –
радужные разноцветные гетры. Это делалось для разнообразия: для того, чтобы ее
приятелям не стало скучно. Они так привыкли к ежедневным ее обновлениям, что с
нетерпением ждали фото ноги. С подсветкой, укутанной в шерсть, выходящей под
мышкой на променад или лежащей на стуле. С красочными краткими подписями. Муж
Адель был добавлен в группу «знакомых», потому что Адель не хотела, чтобы он
видел, что без него ей приходится туго (но еще хуже ей было с ним), и поэтому
за приключениями ноги не следил.
В отличие от друзей по Фейсбуку – которые приходили в
восторг от всех ее репортажей, очевидно, принимая их не за настоящую жизнь, а
за фейковый фильм. Но иногда Адель становилось так тошно, что, сфотографировав
ногу, она запихивала ее с глаз долой под кровать. Синяк, как и нога, жил своей
жизнью: сначала он был, как ему и положено, – синим, потом пожелтел, затем
принялся резко темнеть. Нога же стала еще более безжизненной и отчужденной,
потому что теперь она существовала отдельно от тела. Адель понимала, что нога –
и, вообще, все происшествие с разудалой разбойницей – были сигналом. Этот синяк
– тайный знак, недаром «знак» и «синяк» , – но вот что он значил, еще
предстояло узнать.
В конце марта, когда она садилась в идущий в аэропорт
зеленый автобус под номером 747, чтобы отправиться к шведу, у нее порвался
правый ботинок. Развалился на части; прежде крепкая, надежная обувь разинула
зев, и Адель призадумалась, зачем же ей сдался этот зашибленный швед. Ботинок
принадлежал правой ноге, а отставленная нога была левой. Как будто Адель
пытались полностью обезножить: сначала отняли левую ногу, а потом затруднили
поступь правой, и поэтому она приказала себе не спешить.
Не окунаться с головой «и ногами» в новую страсть.
И действительно, швед встретил ее неприветливо, не
поставил в вазу букет цветов, который она привезла, выпил подарок – бутылку
портвейна, умял шоколадные яйца, а потом без предваряющих коитус, не зря
превозносимых прекрасным полом прелюдий, склонил к своей потной постели с
электрическим одеялом, хотя буквально за секунду до этого яро божился, что не
может любить ее во всю силу своего сердца, ибо до сих пор оплакивает бывшую
пассию, замерзшую на улице пьяной, пока вся страна, не замечая сирых, пропащих,
голодных, холодных, праздновала Рождество.
Вскоре Эдвард, шведский бойфренд, из-за которого она
потеряла в офисе обмены валюты левую ногу, был позабыт. И он вряд ли являлся
подходящей кандидатурой на нового мужа, с его дефицитом внимания, душевного
обогрева и теплоты. Теплоты, которую он замещал наличием обогревателей в своей
тесной квартирке. В каждой комнатке их было по три. И еще у него наличествовала
такая привычка: он развешивал выстиранные подштанники на деревьях и сразу же о
них забывал. Или вот еще что было не очень приятно: две девушки, которым он
как-то помог разжечь костер (и разжег их любопытство своими рассказами о
радиоактивном реакторе, а также изотропном обогревателе, который, якобы,
изобрел), пожаловались учителям, что он дотрагивался до кончиков их косичек в
процессе зажигания спичек – а также чуть ниже. По городку о нем поползла
нехорошая слава, и Адель, еле унеся правую ногу в порванной обуви из
Гетерборга, надеялась, что следующая встреча, наконец, принесет ей любовь.
II
Однако, когда она встретила Шеймуса, который занимался
продажей и починкой подержанных велосипедов и в первую неделю знакомства
казался ей идеальным, и поплыла с ним на Аранские острова, она повредила плечо.
Произошло это так: Адель собиралась сказать Шеймусу, что не уверена, что хочет
быть с ним (шла вторая неделя знакомства). Для этого она приобрела бутылку
вина. Они приплыли на остров и сидели на скамейке у самых ног океана, намазывая
на хлеб свиной паштет и отхлебывая вино из бутыли. Складной, с оранжевой
пластмассовой ручкой нож (Адель любила все яркое) периодически измазывался
паштетной коричневой массой, и Адель пыталась снять ее мятым кусочком туалетной
бумаги. Шеймус торопился показать ей, как хорошо он умеет кататься. Хотя он
крепко выпил, он прекрасно стоял на ногах, в своих штанах с кучей карманов,
которые так ему шли. В своей непромокаемой, непродираемой морозами куртке, на
рукаве которой было написано «Super dry» и еще что-то японскими иероглифами.
Адель, тоже выпивши, попыталась спросить, как тормозить,
но Шеймус не слушал. «Нужно жать на левый и правый или только на правый?» –
вопрошала она. В детстве Адель каталась на «Ласточке», останавливающейся, когда
она крутила педали назад. Шеймус уже выходил из сарая. Хозяин велосипедов
попытался что-то сказать и объяснить, но Шеймус, не слушая, гордо бросил ему: «I am a cyclist». От шлема он презрительно отказался. Адель попыталась
всунуть голову в розовое сплетение пластмассы и принцессиных блестков, но затем
тоже отложила шлем в сторону. Буйная голова! Шеймус ловко поехал вперед по
незнакомой дороге, и Адель увеличила скорость. Она решила, что узнает о
торможении уже на ходу.
Расстояние между ними становилось все больше и больше, и
Адель, в поту от тринадцатиградусной бутылки вина под названием «Барон Сэйнт
Джин», опасалась, что не догонит. Дорога, посыпанная крупным гравием, шла под
откос. Джин из бутылки поддавал жару. Остров был залит солнечным светом.
Казалось, что прежде застоявшаяся жизнь пошла намного быстрее. Адель все
увеличивала и увеличивала скорость, чтобы показать, что даже и с поврежденной
ногой умеет кататься (на время поездки пришлось ее прицепить). Неожиданно
картинка сменилась. Они больше не ехали друг за другом в тандеме. Некогда было
разглядывать солнце. Шеймус без предупреждения затормозил, причем так
моментально, что Адель увидела себя летящей прямо на его «Super dry». Сейчас она собьет его с ног. Она услышала визг и стоны
песка. Без раздумий, инстинктивно, изо всей силы сжала левый рычаг. Так
работала ее советская «Ласточка». Либо резко крути педали назад, либо используй
единственный ручной тормоз. Чтобы не врезаться на полной скорости в Шеймуса!
Ее переднее колесо оставило на дороге глубокий след,
заднее же продолжало крутиться. Адель подкинуло в воздух. Она не могла понять,
что происходит, – только поняла, что летит. Щебенка становилась все ближе. Ее
буквально выбросило на дорогу. Она упала всем весом на левую руку и сразу почувствовала
в левом плече дикую острую боль. В непонятной согнутой позе она продолжала
лежать на беспощадной щебенке, не в состоянии разогнуться и встать. К ней
подбежали. Адель была в шоке. Она никого не могла сейчас видеть. У нее не было
никакого желания сейчас что-то менять. Ее болевые ощущения были настолько
сильны, что она решила оставить поврежденную конечность на острове, вместе с
этой непереносимой, ноющей болью. Отстегнуть левую ногу, отшвырнуть
поврежденную левую руку вместе с плечом, оставить все позади и не возвращаться.
Однако у Шеймуса, которого не оставляло чувство вины за то, что он затормозил
так невовремя, был другой план.
Он продолжал повторять: «Прости. Прости. Я затормозил
потому, что вспомнил, что забыл объяснить тебе, что нужно жать сразу на два
рычага! Каждый отвечает за одно колесо. Ты на большой скорости нажала лишь на
один, переднее резко прекратило свой бег, заднее же продолжало вертеться – и
велосипед ‘полетел’».
Он сразу же протрезвел и сказал, что на острове ее не
оставит, а поедет с ней в госпиталь. Проезжающий мимо тракторист, ирландец с
серьгой в правом ухе и с цигаркой, в запачканных масляной краской штанах, отвез
их в местную неотложку. В допотопной островной неотложке ей объяснили, что у
них нет рентгеновского аппарата, повесили ее руку на самодельную, скрепленную
булавками несерьезную привязь и предложили на выбор – или отправляющуюся прямо
сейчас лодку, или маленький самолет.
– Вас нужно немедленно эвакуировать. Что вы
предпочитаете: воздухом или по морю?
Адель, подтягивая брюки (в бедро ей вкололи какой-то
сильнодействующий препарат) ответила:
– Но нам не удалось осмотреть остров!
И они с Шеймусом обошли по периметру остров, отказавшись
от лодки и от самолета, и вернулись на обычном пароме обратно.
Госпиталь. Голуэй. Выяснилось, что во время падения одна
кость в плече стукнулась о другую. Так силен был удар. Так безжалостно
встретила ее покрытая щебенкой, влажная от прошедшего недавно дождя земля. У
Шеймуса не попадал зуб на зуб. Он перенервничал и протрезвел. А у нее в ушах
звучали стихи:
Солдат под знаменем идет,
Стучит костями ног,
Точь-в-точь, как позапрошлый год
Подковами сапог!
Чтоб не рассыпался в пути
Не скрылся в прах земной,
За ним два санитара шли,
Суровых, как конвой.
Хоть нос истлел, но чтобы нюх
Солдата вел не в тыл –
Шла авангардом пара шлюх,
Которых он любил…
После десяти часов ожидания ее, наконец, провели на
рентген, где санитар показал ей на снимке темную полосу, затемнившую одну из
двух белых: там, где одна кость вжалась в другую при падении, когда Адель
перелетела через руль велосипеда и оказалась на крупном, колющем гравии. Рукав
складывающегося в свой собственный карманчик красного дождевика, который ей
подарил пару лет назад муж, разорвался, и его пришлось выбросить (Деклан потом
несколько раз спрашивал про подарок : «Где твой ‘Винчестер’?» – и сильно
расстроился, что дождевика больше нет).
Понял ли он, что вместе с дождевиком марки «Винчестер»
пропала ее рука?
Одиннадцать часов она провела в приемном покое. Вечер
тридцать первого октября, шел Халуин. Некоторые больные щеголяли масками с
нарисованной на них кровью; у некоторых были настоящие, израненные в пивном
сражении лица. Адель не могла их различить. Кто был по-настоящему, а кто
по-театральному ранен. На стульях восседали бледные мертвецы. Одни побелели от
отсутствия крови; другие – от наличия краски на лицах. Кто-то щеголял
фальшивыми акульими или дракульими челюстями, кто-то – зияющими провалами от
выбитых в драке зубов. Испитые рты, оспинки, родинки, щербатые лица. Одного
парня с перевязанной головой сопровождали два полицейских. Он периодически
сползал со стула, и по виску у него текла кровь. Гарды тем временем отпускали
шуточки медсестре.
Сначала Адель просто сидела среди людей в страшных
костюмах. Какое-то время спустя ее вызвали в другой зал и положили там на
кровать с контролируемой высотой, а затем задернули занавеску. Периодически
занавеску кто-то отдергивал, и тогда Адель видела полноватую, надушенную и
увлажненную кремами медсестру с аккуратно уложенным кренделем рыжих волос.
Стоило Адели на нее посмотреть, как та начинала подмигивать. Адель думала, что
подмигивание значило, что ее очередь пойдет намного быстрее, и пыталась
подмигнуть рыжеволосой в ответ, но даже после подмигивания ничего не менялось.
Независимо от того, задернута была занавеска или нет, Адель слышала: «Сначала
мы примем тех, кого привезли сюда на ‘скорой’ – а уже потом вас». Однако
привезенных на «скорой» было такое количество, что Адель продолжала сидеть за
своей занавеской. Ничего не происходило. Иногда она садилась на краю кровати, и
тогда Шеймус взволнованно подскакивал к ней. Он божился, что обычно ожидание в
ирландских госпиталях занимает три-четыре часа, но из-за Халуина все
изменилось. «Это тут самая продолжительная, самая беспокойная ночь! – объяснял
он. – Люди дерутся, выходят из себя, пьют, и потом им всем нужна помощь.» Затем
он задремал, и Адель одна бодрствовала; одна, без Шеймуса, спрашивала у
проходящих мимо людей (врачи тут были без белых халатов), когда же примут всех
привезенных на «скорой». Однако каждый раз, когда она спрашивала, ей отвечали,
что теперь она – следующая, но если привезут кого-то на «скорой», врачи обязаны
будут вначале принять их. Когда она настаивала на приеме и осмотре врача прямо
сейчас, ей предлагали таблетки. Бело-синюю горсть овальных капсул, от которых
ей, якобы, должно стать легче. Когда она отказывалась от таблеток и просила
«все-таки посмотреть плечо чуть побыстрее», ей с удивлением и даже вызовом
говорили: «Мы вас здесь не держим, разве это тюрьма? Вы можете уйти отсюда в
любой момент».
Так и провела она всю халуинскую ночь.
В шесть утра, когда Халуин кончился и поток мертвецов
спал, доктор, наконец, ее принял. Весь прием занял восемь минут. Рентген
показал, что во время падения одна кость стукнулась о другую, но потом встала
на место. Адель решила, что это закономерно и гармонично: «костяное
происшествие», имевшее место в халуинскую ночь.
Ей выдали темно-синюю перевязку, которую невозможно было
надеть без помощи постороннего человека. Застегнули сзади ремни. Одной рукой
она вряд ли могла бы управиться. И вряд ли смогла бы надеть бесполезную
перевязку одна. Как только они вышли с Шеймусом из университетского госпиталя в
Голуэе, Адель попросила его расстегнуть все ремни и сунула ненужную темно-синюю
тряпку в рюкзак. В госпитале кость еще не стучала, но через пару месяцев после
происшествия с падением и тормозами стала хрустеть, и когда Адель плыла кролем
или пыталась застегнуть сзади крючки белого спортивного лифчика, кость издавала
неудобный, несмазанный звук. Тогда Адель отцепила руку и поставила ее в уголок,
но даже ночью продолжала слышать похрустывания и поскрипывания, как будто кость
во сне от боли стучала зубами. Часто это случалось посреди ночи и будило ее.
А затем она потеряла лицо! <…>
(полную версию текста вы можете прочитать в
журнале и / или он-лайн по электронной подписке)