Маленькая повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 283, 2016
Дина и Феликс познакомились в очереди. Не в вульгарной
давке за копченой колбасой или даже апельсинами, и не в благородной очереди за
книжным дефицитом, а в очереди в приемную комиссию. Оба страстно хотели стать
геологами и потому принесли документы в Горный институт родного города, который
назывался в те времена Ленинградом, и невозможно было представить, что
когда-нибудь он снова превратится в Петербург, тем более – «Санкт».
Девушка стояла перед Феликсом, и ему была видна тонкая
шея с нежным русым завитком посредине – точь-в-точь вялый перевернутый
вопросительный знак. Хотелось на него дунуть. Волосы были завязаны «хвостиком»
на затылке. Сдавая документы, девушка обернулась и тревожно взглянула на
Феликса. Пока полная женщина, член комиссии, выписывала ей экзаменационный
листок, Феликс прочитал имя: Палей Дина.
Феликс окончил школу с золотой медалью и в приемной
комиссии не задержался. Когда он выбежал из института, девушки не было. Сдавать
экзамены ему не нужно было, но зачем-то он пришел на самый первый и долго
толокся в коридоре, пока из двери аудитории не показалась Палей Дина. На щеках
у нее полыхали алые пятна, лицо было несчастное, большой палец она по-детски
держала во рту, прикусив ноготь. При виде Феликса девушка не удивилась, только
горестно покачала головой. «Все пропало, – сказала убитым голосом, – я не
решила.»
Феликс усадил ее на скамейку тут же, в коридоре, и
заставил повторить условие задачи. Решил и поднял глаза: «Так?»
Дина, как выяснилось, решала более громоздким способом,
но, судя по ответу, верно.
То, что Феликс наблюдал, было воскрешением из мертвых:
она оживала на глазах. Когда ожила полностью, они пошли есть мороженое. Там же,
в дверях института, Феликс взял ее за руку.
И больше, казалось, эту руку не отпускал…
После каждого экзамена он встречал Дину, привыкнув уже к
закушенному ногтю, а на следующее утро прибегал в институт и бросался к
вывешенному списку, выискивая строчку «Палей Д.» и холодея при мысли: вдруг не
найдет?.. Потом встречал Дину и брал – уже привычно – за руку. Это продолжалось
с первого по пятый курс, и все это время Феликс не отпускал Дининой руки, вел
ее, в самом буквальном смысле, сквозь все премудрости геологических наук. Все
предметы давались ему на редкость легко, в то время как она в отчаянии
закусывала ноготь, продираясь сквозь палеонтологию, минералогию, геофизику…
Поженились они на третьем курсе – так, не размыкая рук, и
вошли в ЗАГС. И не потому, что в этом появилась существенная необходимость, а
просто шли мимо, переглянулись… и Феликс решительно взялся за ручку двери.
Диночка легко рассталась с фамилией Палей – палая листва,
пух с тополей, и стала – в соответствии с законодательством – Диной
Заенчковской. Хотя могла бы не торопиться, думала с застывшей улыбкой мать
Феликса, только что ставшая свекровью. Как всякая мать, она не спешила видеть
сына женатым, но если уж это стряслось, то пусть бы рядом с ним стояла
красивая, яркая девушка, а не эта… глиста в обмороке. Заенчковский-отец,
считая себя человеком в высшей степени терпимым, отметил мысленно Диночкину
недокормленность и удивился: что сын в ней нашел?..
Феликсу, понятно, такого вопроса не задавали – привыкли
за несколько лет видеть Дину в доме, но надеялись, что сын-отличник помогает
отстающей однокурснице постигать премудрости геологии, не более того.
Оказалось, намного более.
Сама того не зная, их чувства полностью разделяла
красивая, яркая девушка – староста группы, умница и всеобщая любимица Алена
Локшина, давно мысленно примерявшая фамилию Феликса. Не потому, что своя
надоела, а просто была уверена, что нашла бы куда лучшее применение его
фамилии, чем эта недотыкомка, не отличающая гранит от граната, которую за ручку
водят, и кто? – Феликс, Феликс!.. Алена держала большой букет и старательно
расправляла цветы. Одна роза сломалась, и черт с ней; перебьется Дина-сардина.
Черт с ней, черт с ними…
Диночкины родители улыбались, но было видно, что у Палеев
собственная гордость: нежная, хрупкая Диночка почему-то выбрала Феликса; пусть
он попробует не соответствовать – о большем не мечтали.
В общем, и те, и другие родители мысленно считали
происходящее неравным браком. Как будто существуют браки равные, усмехнулся про
себя Диночкин отец. Конечно, если бы спросили его мнения… Только его мнения
давно никто не спрашивал; он вздохнул и перевел взгляд на молодых, ревниво
любуясь зятем.
И ничего удивительного. Хорош собой был Феликс и похож на
рыцаря – римский профиль, темно-серые глаза, а волосы золотистые и густые, мỳка для парикмахеров: «Здесь немножко проредим, молодой
человек, а то волос будет плохо лежать». Не каланча, но на голову выше
маленькой Дины, и широк в плечах. Одним словом, рыцарь в новеньких свадебных
доспехах.
…Их миновала чаша проживания бок о бок с родителями,
поскольку за полгода до свадьбы умерла Динина бабка, и Дину прописали на
жилплощадь деда, чтобы старику было не так одиноко, и вообще… прописка никому
не мешает. Дальновидное соображение очень помогло. Старик, оставшись один,
затосковал, и гой в качестве мужа любимой внучки не прибавлял оптимизма. Хотя
молодой человек обходителен и заботлив, он не покупает печенье с орехами,
мученье для вставных зубов; однако печенье печеньем, а всем известна любовь
поляков к евреям. Куда мир катится?.. Старик умер, так и не найдя ответа на
свой вопрос.
Дина с Феликсом ждали распределения на Дальний Восток или
в Сибирь, где самая романтика, ведь они не так давно перешагнули за двадцать, а
календарь показывал конец шестидесятых, и спрос на романтику был высок.
Придя в институт с золотой медалью, Феликс окончил его с
красным дипломом. Он устал за последние месяцы, потому что писать пришлось не
только свою, но и Диночкину работу; защитилась она на четыре балла.
За неделю до распределения все выпускники-геологи должны
были пройти флюорографию. Несмотря на то, что многие хорохорились – черт
возьми, мы – взрослые люди, дипломированные специалисты! – пришлось-таки
подвергнуться ненужной процедуре. В результате вопрос о Диночкином
распределении был отложен, зато назначены новые обследования …которые
подтвердили TBC.
Туберкулез.
Как – TBC? Откуда?! Многие студенты курили, курила и Дина, а что
закашливалась, так это дешевые сигареты виноваты. Возможно. Многие курили
«Приму», кто-то даже бравировал «Памиром», однако только у Диночки беспощадные
лучи высветили каверны в легком. В результате вместо Дальнего Востока или
Сибири она попала в больницу – с туберкулезом шутки плохи.
Перед лицом обстоятельств и те, и другие родители
засуетились, сплотились, чтобы не сказать – сроднились. Сплочение происходило в
квартире Палеев, при никому не нужном остывающем чае. Диночкина мать дрожащими
руками резала торт, одними губами повторяя: «что же делать, что же делать», и
Заенчковский с трудом подавлял раздражение. Камвольный комбинат, одно слово.
Будучи человеком в высшей степени терпимым, он этим даже несколько бравировал –
вот, породнились с рабочим классом. И объяснял, что сваты, хоть и евреи, но всю
жизнь работают на своем камвольном комбинате: она, дескать, бригадир, а муж –
то ли мастер, то ли начальник цеха, не припомню. Приятели удивлялись, и вот
тут-то самое время было пожать плечами: вот, не все евреи – врачи да эйнштейны,
понимаешь.
Должность мог «припомнить» только сам Яков Палей. Он
поднялся по служебной лестнице до главного инженера крупного камвольного
комбината и был благодарен судьбе, что не пошел по творческой части:
«космополитов» мели вовсю. Через год-другой стало ясно, что кончат трясти одних
космополитов, возьмутся за других – например, прицепятся к костюмному сукну,
без которого, как ни крути, не обойтись, – и к тем, кто его производит. А тут
его перевели в Ленинград – якобы поделиться опытом, наладить производство. Нет,
в поезде не взяли, зато в Бологом прихватило Палея так, что прямо со станции в
больницу отправили. Что-то там в требухе… желчный пузырь, что ли,
взбунтовался. Когда приехали в Ленинград, его ждал строгий выговор за прогул и
понижение в должности. Понижали с особой любовью к космополитам: стал «делиться
опытом» в цеху. Через полтора года умер отец народов, и Якова назначили
мастером; со временем и в начальники цеха перевели. Жена – в другом цеху,
бригадиром… Да ой, лишь бы Динку на ноги поставить! И жевал картонный
вафельный торт.
Феликса за столом не было – умчался в больницу к жене,
где и сидел, привычно держа ее за руку.
Спокойнее всех была Диночка, потому что готовилась
красиво умереть. Она читала, что при туберкулезе женщины хорошеют, а
хорошенькие всегда умирают красиво. Как Пат из «Трех товарищей» или дама с
камелиями. Наверное, камелии – это вроде лилий, тоже слово извилистое.
По-настоящему Дине больше нравились розы, но лилии, конечно, для гроба подходят
лучше. Она вздохнула, передернув плечами.
– Замерзла? – вскочил Феликс.
Она грустно улыбнулась и покачала головой. Бедный Феликс,
как он будет страдать. И родители. Сама она ничего не будет чувствовать,
усыпанная лилиями. Свекровь – ехидина, змея подколодная, – обрадуется, но будет
стоять с постной миной, как полагается, а цветы принесет самые безвкусные,
какие-нибудь каллы, даже название противное, фу.
Пока Диночка с упоением репетировала нарядную смерть, ее
свекровь, ехидина и змея подколодная, взяла судьбу невестки в свои руки:
– Где у вас телефон?..
Один-единственный звонок ничего не решил, но привел в
действие людей, как-то связанных друг с другом, и через неделю Дину перевели из
районной больницы в НИИ туберкулеза. Серьезное обследование нужно было делать,
по мнению змеи подколодной, именно здесь.
Если мать Феликса была змеей, то, скорее, из разряда
гремучих, потому что Динины родители повиновались ей полностью: ей виднее, она
– доктор… Как Заенчковские не имели понятия о камвольном производстве, так и
сваты их не знали, по каким болезням она доктор. И хорошо, что не знали, –
Аглая была патологоанатомом. Оба Палея были защищены от осознания дочкиной
болезни своей полной медицинской девственностью – Яшин желчный пузырь давно был
забыт. Слово «чахотка» звучало жутко, но сейчас ведь не XIX век, и туберкулез лечат! – есть санатории, всесоюзные
здравницы, вот у нас на комбинате путевки бывают…
Институт туберкулеза, несмотря на строгое научное
название, оказался старой, обшарпанной больницей, чем Дину очень разочаровал.
Горевать, однако, было некогда: гоняли ее по разным кабинетам, почти всю кровь
на анализы высосали, про бронхоскопию и говорить нечего: концлагерь какой-то. И
с Феликсом целоваться запретили, да кто их слушает?..
И тут выяснилось, что необходима операция. Вначале подлечиться,
отдохнуть в санатории, – вы же только что диплом защитили? Вот после санатория
и прооперируем.
Этого, воля ваша, Динкина мама понять не могла.
Лечить-лечить, чтоб у живого человека кусок легкого отрезать?! Уж пускай бы
сразу, если без операции нельзя…
Между тем страсти вокруг распределения отшумели. Жаждущие
романтики отправились в Сибирь, а Феликс остался на кафедре геологоразведки,
чему безмерно радовались мать с отцом и руководитель дипломной работы. Феликс
ушел с головой в специальную литературу – не столько по геологоразведке,
сколько по легочной хирургии.
Он изводил врачей вопросами об анализах и летел домой с
головой, распухшей от цифр. Цифры были тревожными, новые слова – непонятными и
зловещими. Какие-то эритроциты (белые кровяные тельца́, как объяснила
врач), призванные Диночку защищать, вдруг ополчились против нее. Феликс
ненавидел эти тщедушные и немощные тельца – казалось, ему, здоровому и
сильному, ничего не стоит остановить их рост, однако эритроциты росли и, хуже
того, – оседали… где?! Где-то в Диночком теле, продолжая вредить и разрушать.
Он тайком утащил у матери медицинский справочник и листал его в троллейбусе по пути в больницу. Там он
присаживался к Дине на кровать и брал ее за руку, пытаясь осмыслить
прочитанное. Говорил же о своей диссертации, которую задумал написать
побыстрее, до Динкиной операции.
Не такой уж фантастический план – свои возможности Феликс
знал, однако вмешалось новое обстоятельство: деньги. Зарплата с трудом
покрывала самое насущное, а самым насущным были цветы и ранние овощи, которые
на рынке стоили дороже цветов. Брать у родителей не мог – оставалось грузить
ящики в соседней столовой. Иногда в них были даже апельсины, которые никогда не
доходили до меню – Лариска-буфетчица зорко следила за этим. Узнав про жену в
больнице, стала заворачивать кулек из грубой бумаги, скрывающий экзотические
плоды, но не аромат. На деньги смеялась: «Что ты мне свои рваные суешь,
студент?» – и не брала.
Лаборантка-заочница просила помочь с контрольной работой.
Взялся с энтузиазмом и набрел на синекуру – стал делать эти контрольные для
заочников из других вузов. Столовую все же не бросил из-за дефицитных живых
витаминов.
Наступил страшный спасительный день операции – и миновал
благополучно. Хирург объяснил: прооперированное легкое надежно прошито
танталовыми скрепками, а это означало, что после восстановления Дина вернется к
полноценной жизни, – так и сказал.
А что такое «полноценная жизнь»? Как сытый не разумеет
голодного, так и здоровый больного. Какая может быть полноценная жизнь под
пожизненную диктовку врачей? Дининой судьбой теперь распоряжался
противотуберкулезный диспансер. Он отправлял Диночку в Крым и на Кавказ, всякий
раз на двойной срок; он же определял режим и питание, что сказалось на ней
благотворно. Дине даже разрешили работать – без перегрузок – и, кстати,
посоветовали сменить ленинградский климат на более подходящий.
Феликс растерялся. Уехать из Питера, совсем? Но… как? И
куда?
Тесть его как раз хорошо представлял куда и, главное,
как: Гуревич, уехавший после ленинградского процесса, обещал прислать вызов. И
воздух сухой, не хуже Крыма. «Текстильщики везде нужны, – страстно убеждал
Палей, – и геологии вашей там хватит на всех.» С последним тезисом нельзя было
не согласиться: геологии на земле хватало.
«Камвольный комбинат» с его внезапной идеей застал
врасплох родителей Феликса, но тут обнаружилось, что невестка беременна. В
таком состоянии резкие перемены Дине были противопоказаны, и Заенчковские с
облегчением передохнули – неведомого инициативного Гуревича можно было выкинуть
из головы.
Вот это и называется «из огня да в полымя», думала мать
Феликса. Больше всего боялась она, что этот заморыш в куцей юбчонке
когда-нибудь станет матерью; боялась давно, с самого ЗАГСа, когда еще не знали
о палочке Коха. Сейчас бойся не бойся – в период ремиссии рожать никто не
запретит, да и Дина больше не была похожа на заморыша, вот ведь эффект
устоявшегося стереотипа! Не то что бы гадкий утенок оборотился лебедушкой, но
Дина выглядела поздоровевшей и свежей молодой женщиной, чему способствовала
забытая, к счастью, привычка кусать палец. И какая-то новая независимая
уверенность в ней появилась – оттого, должно быть, что не каждый день Феликс
вел ее за руку, пока в санаториях набиралась здоровья и румянца. Так что, если
выбирать между расставанием с сыном или встречей с будущим внуком, Аглая,
безусловно, предпочитала второй вариант.
Если Яков Палей и огорчился, то никак этого не выдал.
Родит ему Динка внука, а потом и Гуревича побеспокоим, если все сложится.
Феликс обрадовался, что никуда не надо переезжать – пока,
во всяком случае. Тем более, что диссертация зависла в странном состоянии: была
почти закончена вот уже почти год. Отчего так получалось, думать было некогда:
выспаться бы…
К своему трудоустройству Дина отнеслась очень серьезно,
несмотря на то, что все твердили: не время. Диночка же тревожилась о рабочем
стаже, о коем знала теоретически, зато про декретный отпуск девочки в санатории
предупредили. Работать хотела не абы где, а только по специальности. На
счастье, у Заенчковского-старшего нашлось знакомство на гидрометеостанции,
благодаря чему невестка пробыла метеорологом почти полгода, и в конце каждого
рабочего дня к метеостанции подбегал запыхавшийся Феликс. Он встречал жену,
брал за руку и вел на остановку. Ленинградская погода, хоть ею теперь ведала
Дина, частенько портилась, и стоило подуть прохладному ветру, как Феликс
открывал портфель и вытаскивал Динину кофточку: «Надень». Метеорологические
сотрудники посмеивались, дамы завидовали.
Через полгода метеоролог Дина Заенчковская ушла в декрет
и в положенное время родила девочку. Совершенно благополучно родила, потому что
«никто еще от этого не помер», как уверяла Диночкину маму благодушная акушерка.
Доктор Заенчковская могла бы оспорить это мнение, но промолчала.
Золотоволосая и сероглазая дочка получилась копией
Феликса, словно Дина не имела к ней никакого отношения. Молодая мать очень
похорошела после родов. Она не кормила грудью, но молочная кухня исправно
поставляла бутылочки со смесью, которую девочка покладисто и быстро поглощала,
– и так же быстро покрывалась сыпью диатеза. Феликс добывал импортные порошки
всеми правдами и неправдами – судя по цене, скорее, неправдами.
Про незаконченную диссертацию Феликс старался не думать:
успеется. Главное, что диатез отступил. Юлька была на удивление спокойным
ребенком: она терпеливо кряхтела в ожидании, когда ей сменят мокрые пеленки,
потом истово сосала заграничное молоко, пока серые глаза не заволакивало
дремой. Всю ночь она спала спокойно, как и Дина, свято соблюдавшая режим
девятичасового ночного сна.
Феликс осторожно двигался по квартире, собирая
разбросанные вещи, развешивая выстиранные подгузники и пеленки. О том, что
где-то в мире существуют дайперсы, он не подозревал, а мыл посуду, начиная с
молочных бутылочек. Одна лежала на письменном столе, прочно приклеившись к
разложенным страницам.
Он даже не огорчился – обрадовался: бутылочка помогла
принять решение. Ничего не сказав ни жене, ни родителям, Феликс оставил
университет. Он ушел в какую-то проектную организацию, которую про себя
неуважительно называл «конторой», где стал работать сдельно. Получал конкретное
задание, набрасывал план, чертил схемы; в конце месяца заполнял наряд и передавал
в бухгалтерию. Домой теперь приходил с тубусом, где покоились свернутые
чертежи; в портфеле носил справочники по гидротехническим сооружениям. За
письменным столом поселился толстый рулон миллиметровки. Когда рулон худел,
Феликс приносил с работы новый. Деньги тоже приносил другие – в смысле, те же
советские деньги, только больше.
На той миллиметровке дочка сделала первый рисунок,
изобразив амебу с длинными зелеными щупальцами, но уверяла, что это мама.
Спасибо бутылочке – решение было принято верное. Денег почти хватало на жизнь.
Теща вышла на пенсию, помогала с Юлькой и по хозяйству. Диночка вышла на
работу, «а то ведь я не расту профессионально». Феликс опять стал носить в
портфеле кофточку, встречал жену после работы.
– Счастливая… – вздохнула сотрудница, глядя в окно.
– Нет – счастливый, – загадочно поправила другая.
Возводились новые гидротехнические сооружения – и
ремонтировались старые, так что Феликс работал по совместительству в двух
«конторах». Дочка пошла в первый класс. Недописанная диссертация быльем не
поросла, разве что покрылась пылью, хоть и лежала в нижнем ящике письменного
стола. «Успею, – заверял родителей Феликс, – времени достаточно.» Тем не менее,
времени постоянно не хватало. Нерадивые студенты не переводились, и по ночам
Феликс делал для них, вернее, за них – контрольные работы; зато не переводились
и свежие фрукты, живые витамины, необходимые теперь двоим: Дине и дочке.
Буфетчица Лариска давно не называла его «студентом»; она просто заворачивала в
грубые кульки дефицит, хотя Феликс давно не разгружал ящики.
– Все болеет? – спрашивала Лариска с боязливым
любопытством здорового человека. – Ты заходи давай.
Диночка не болела, нет; а все же Феликс со страхом ждал
очередной проверки, – жену периодически вызывали в тубдиспансер, и Феликс шел с
нею, крепко держа за руку.
Юлька превратилась в очаровательного подростка. Звонили
мальчики, один даже из девятого класса! Отец Феликса перенес инфаркт, а его
сват, «камвольный комбинат», – не перенес. Далекий Гуревич об этом не узнал,
потому что умер еще раньше. Феликс уже не взбегал на четвертый этаж, а
поднимался размеренным шагом. Его золотистые волосы потеряли пышность и
потускнели от седины; парикмахеры давно не предлагали «проредить» их – об этом
позаботилась природа. Та же природа теперь одарила Диночку женственностью,
которой ей так недоставало в юности: плавными движениями, неторопливой походкой
– откуда что взялось? – свежей кожей. Никто не распознал бы задохлика и бледную
немочь в этой цветущей женщине, которая выглядела намного моложе своих сорока с
небольшим лет. На работе к ней по-прежнему относились бережно, не перегружали,
зато дали старшего инженера, вот вам и профессиональный рост.
И все было замечательно, пока Феликс не вытащил из
почтового ящика желтенькую открытку из диспансера. Открытка почему-то была
адресована ему.
Дининого фтизиатра он знал со времени той злосчастной
физиотерапии. За прошедшие годы докторша погрузнела, поседела, но продолжала
работать.
Он приготовился к самому плохому, отчего забыл
поздороваться; уходя, не попрощался, если не считать бессмысленной, счастливой
улыбки. По пути домой снова и снова проигрывал в голове слова врача. Полное
выздоровление. Танталовые скрепки надежно держат исцеленное легкое.
Функциональная компенсация. Нормальный режим. Перестаньте нянчить жену.
Весна кончалась торжественным днем: Юленька окончила
школу. Все разглядывали новенький аттестат и забрасывали девочку вопросами и
советами, куда поступать; а в том, что это произойдет, ни у кого сомнений не
было, с ее-то оценками!
Юлька радостно выдохнула, что выходит замуж, и предъявила
жениха, насупленного от робости и лопоухого, как Чебурашка. Замуж? Прямо со
школьной скамьи, без образования? Ну, почему же – будем поступать на физмат.
Лопоухий кивнул.
И наступил один из ясных, светящихся дней осени. Феликс
выдвинул ящик письменного стола, когда-то назначенный склепом для недописанной
работы, и вынул рукопись. У ног его стоял раскрытый портфель.
– Дина, – голос его был спокойным, как всегда, – я ухожу.
Жена снимала бигуди, и поднятые руки на несколько
мгновений замерли.
– Зайди в гастроном на обратном пути, – напомнила Дина.
Феликс посмотрел на жену. Свежее бело-розовое лицо, веки
чуть припухли от сна, русая прядка спускалась на шею перевернутым вопросительным
знаком. Он улыбнулся и покачал головой.
Может быть, Дина не могла отличить гранит от граната, как
некогда шутили однокурсники, но мужа своего она знала. Подойдя близко, со всей
силы пнула портфель. Оттуда выскользнула Динина кофточка и вывалилась,
зацепившись корешком, толстая техническая книга. Посыпались исписанные
страницы.
– Ты!.. Ты голый и бόсый уйдешь отсюда, – сдавленным голосом, захлебываясь,
проговорила Дина, – голый и бόсый!.. Тут ничего… Тут нет ничего твоего!
Она расшвыривала ногами листы, яростно топтала их
вышитыми атласными тапочками.
Феликс поднял с полу книжку, отряхнул и сунул под мышку;
кофточку положил на стул. И пошел к двери.
– Ты… куда? – настороженно спросила Дина.
Муж обернулся.
– Жить.