К 100-летию со дня рождения (Публ. – А. Любимов)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 283, 2016
«Новый Журнал» продолжает публикацию последних рассказов
известного писателя Русского Зарубежья Сергея Сергеевича Максимова
(1916–1917)*.
Рассказы «Аферист» (НРС, 31 января 1960), «Агрономша» (НРС, 11 декабря
1960) и «Жена пилота» (НРС, 26 февраля 1961) были написаны, когда С. Максимов
жил в Нью-Йорке. Действие рассказа «Аферист» происходит в Севжердорлаге, где
Сергей Сергеевич до войны отбывал срок по 58-й статье: студента Литинститута
арестовали по доносу товарища по ложному обвинению в покушении на Сталина. Он
один из первых – вслед за Иваном Солоневичем и до Варлама Шаламова – стал
писать и публиковать рассказы о ГУЛаге.
Несмотря на то, что юноше Сергею Пасхину (настоящая фамилия Максимова)
пришлось сполна испить всю горькую чашу сталинских лагерей, в его рассказах
нередко звучит смех, слышится ирония автора. Выстраивая свои «лагерные»
рассказы на основе реальных событий и, зачастую, описывая судьбы реальных своих
гулагских товарищей, как писатель Максимов сохраняет способность к остранению,
отдавая дань природе художественного текста.
В рассказе «Аферист» Максимов предлагает нам заведомо олитературенную ситуацию:
как бы сложилась судьба Остапа Бендера, любимого героя советского читателя, при
сталинской диктатуре; как выживал бы он, окажись в ГУЛаге? Так возникает образ
главного героя этого повествования – мошенника и авантюриста Африкана
Адольфовича, очередного «дитя» лейтенанта Шмидта, «сына» Максима Горького и
Розы Люксембург, «брата» тов. Тельмана, «шурина» Бухарина и лагерного
«возлюбленного» сестры Тухачевского. И ведь действительно, где, как не в
ГУЛаге, должен был бы оказаться «товарищ Бендер», доживи он на родине до
1930-х? И ведь действительно три сестры советского командарма в реальной жизни были посажены, одна из них
провела в лагерях около 20 лет, да и место отсидки реальной Елизаветы
Николаевны указано писателем точно…
Жизнь, перенасыщенная трагедией, оказалась богаче художест-венного вымысла
об этом страшном времени и щедро одарила своими сюжетами писателя, выжившего в
молохе репрессий и войны.
И еще. Жизнь его не выстроилась, не нашел он гармонии и лада в ней, но
сохранил и передал нам особенную, светлую, какую-то ностальгическую тональность
– «задушевность», как сказали бы в его родном Чернопенье, что на Волге, – его
женских образов и описаний природы. Свой потерянный рай Сергей Максимов
восстанавливал в прозе, не в жизни.
От редакции
АФЕРИСТ
1
Начало сентября. Темный, холодный вечер. На небе – ни
звездочки, ни луны, ни просвета. Шумит, поет свою неугомонную, надоедливую
песню тайга. Где-то за рекой тоскливо лает песец.
В бараке у нас сумрачно, скучно, неуютно. На грубом,
наспех сколоченном из неоструганных досок столе тускло горит десятилинейная
керосиновая лампа. В углах, меж коек, под столом прячутся дегтярно-черные тени.
Еще рано, и никто из нас не спит: кто – читает, кто – играет в шахматы, кто –
просто болтает.
Мы – заключенные. Однако находимся мы на
привилегированном положении, ибо все мы – «придурки», то есть люди, не
занимающиеся в лагере физическим трудом. Среди нас – инженеры, техники,
плановики, бухгалтеры, счетоводы, нормировщики… Все мы – политические
заключенные, и только телефонист Васька-Чугунок – жулик.
Васька-Чугунок сидит за столом с бритвой и вырезает из
украденного сурового полотна длинные, ровные прямоугольники – делает портянки.
Режет полотно и вполголоса напевает:
Вознесенный спуск крутой,
Там жулье снует толпой…
Их «малина» – дом тридцать четыре.
«Фраеров» в том доме нет –
Там жулик жулику сосед,
Все живут – по тридцать душ в квартире…
Васька-Чугунок делает паузу, что-то обдумывает
сосредоточенно и снова принимается за песню:
Там нет дня и нет там суток, –
Лишь ботинки проституток
Отбивают скушные часы…
И вдруг, оборвав песню, сообщает:
– А мне, братцы, сидеть осталось пять лет и три месяца…
– А за что тебе срок дали? – лениво осведомился
нормировщик Борода.
– Тещу зарезал… – спокойно отвечает Чугунок.
– Э-эх, скучно… – потягиваясь, сказал плановик Егорыч –
сухой, желтый человек с бородкой клинышком. – Хоть бы Африкан Адольфович
пришел, что ли…
– Придет… – уверенно сказал Чугунок.
И в самом деле, минут через пять пришел наш общий любимец
Африкан Адольфович Цеткин.
– Африкан Адольфович! – обрадовались мы. – Вот хорошо,
что Вы зашли, а то – скука смертная…
Есть люди, кто с первой встречи, с первого взгляда сразу
располагают к себе. К таким людям принадлежал и Африкан Адольфович Цеткин.
Увидев его, поговорив с ним, – нельзя было не полюбить его.
Когда он вошел, все засуетились, наперебой предлагая ему
угощение, кто что мог. Я бросил книгу, вскочил с койки и предложил Африкану
Адольфовичу что-то совершенно невероятное – кружку какао (накануне я получил от
матери из Москвы посылку). Африкан Адольфович великодушно согласился выпить
какао, и я быстро поставил на железную печку котелок с водой.
Над моей койкой висели на расправилке новехонькие синие
брюки – тоже присланные из Москвы матерью, Бог знает зачем. Увидев брюки,
Африкан Адольфович вежливо спросил:
– Можно посмотреть?
– Пожалуйста! – охотно согласился я и, сорвав со стены
брюки, передал их Африкану Адольфовичу.
– Отличнейший материал… – сказал Африкан Адольфович,
щупая брюки. – Диагональ… В тайге это своего рода уникум… В таких брюках
неплохо пройтись по Тверской. Посылка?
– Да, посылка.
Африкан Адольфович приложил брюки к правому боку и
деловито взглянул вниз.
– Скажите на милость: и мне впору! – удивился он. –
Впрочем, мы с Вами приблизительно одной комплекции.
И, подумав, добавил:
– Смотрите – не украли бы. Кладите их под матрац, молодой
человек… Партию в шахматы?
– С удовольствием, Африкан Адольфович.
И мы сели за шахматы.
2
Африкан Адольфович Цеткин был крупный аферист.
Никто из нас не знал его настоящей фамилии, как не знали,
впрочем, и следственные органы. У него был добрый десяток фамилий и при
поверке, когда вызывали его, то называли все, и перечисление их занимало
пять-шесть минут.
Африкану Адольфовичу было лет под сорок. Он был среднего
возраста, широкоплеч – но в меру, строен, с приятными, мягкими, какими-то
плавными манерами. Ходил тоже плавно, ровно и как-то особенно красиво и
достойно держа голову. Улыбаясь, показывал два ряда белых, крепких зубов,
никогда, видимо, не знавших цынги. Руки у него тоже были белые, чистые, с
длинными тонкими пальцами, как у пианиста. На безымянном пальце левой висело
массивное золотое кольцо. Глаза были карие, большие, по-детски открытые и
доверчивые. Он носил изящное пенсне и, часто снимая его, любил протирать
стекла.
Один Бог знает, зачем Африкан Адольфович носил это
пенсне, ибо стекла пенсне были самыми обыкновенными стеклами. Дело в том, что и
это пенсне, и белье, породистые руки его да и весь изящный облик Африкана
Адольфовича были, по существу, бутафорией, обманом, – как, впрочем, и вся
запутанная жизнь его.
Был он необыкновенно силен и отлично боксировал, что,
правда, случалось очень редко, так как по натуре Африкан Адольфович был
чрезвычайно мягким и добрым человеком. В случае же надобности Африкан
Адольфович снимал бутафорское пенсне, плавным и неторопливым движением клал его
в жилетный карманчик и пускал в ход железные кулаки; и – горе тому, кто
натыкался на них… Случалось это только тогда, когда Африкан Адольфович лицом
к лицу сталкивался с откровенной и наглой несправедливостью или воровством.
– Писателя Короленко называли «совестью России», –
говорил плановик Егорыч. – Африкана же Адольфовича мы смело можем окрестить
«совестью Ухтпечлага»… Правда, метод воздействия на общество писателя
Короленко резко отличается от метода нашего милейшего Африкана Адольфовича.
Писатель Короленко прибегал к помощи пера, Африкан же Адольфович – к помощи
своих кулаков. Что эффективнее – не знаю…
Однако справедливый и добрый по натуре Африкан Адольфович
не совсем справедливо, как нам казалось, относился к своей сожительнице
Тоньке-Чижику, или, как ее почтительно называл сам Африкан Адольфович, – к
Антонине Евгеньевне. Тонька-Чижик была московская проститутка, резиденцией
которой был фешенебельный ресторан «Националь». Это была маленькая, стройная,
красивая девчонка, души не чаявшая в Африкане Адольфовиче. Но Африкан
Адольфович ее частенько поколачивал, однако очень легко, – так, для острастки:
надает ей легких пощечин – и все. Причина же столь странного обращения с
Антониной Евгеньевной нам была неизвестна.
– Африкан Адольфович прав: по-другому с бабами нельзя…
– говорил по этому поводу Васька-Чугунок.
Срок Африкана Адольфовича был 10 лет, из которых он
отсидел только год и три месяца. Сгоряча дали ему было расстрел, но потом
заменили на десять лет.
– Это пустяки – десять лет… – скромно и с налетом
некоторого пренебреженья говорил Африкан Адольфович. – Если бы все мои сроки, к
которым в разное время я был приговорен, сложить, то понадобилось бы лет сто
пятьдесят, чтобы их отсидеть. К счастью, существует «зеленый прокурор»[1] которому
всегда можно пожаловаться…
И в самом деле, Африкан Адольфович очень часто жаловался
гуманному «зеленому прокурору». Как правило, он года-двух не сидел ни в одной
тюрьме, ни в одном лагере.
Последнее «дело» Африкана Адольфовича Цеткина было, в
сущности, очень несложное. На какое-то время он стал племянником Клары Цеткин,
что подтверждалось, конечно, соответствующими документами. Пользуясь славным
именем своей знаменитой тетушки, Африкан Адольфович без особых затруднений
поступил на службу в «Партиздат» в качестве главного бухгалтера. Спустя полгода
племянник знаменитой революционерки хапнул полмиллиона рублей и благополучно
исчез…
Агенты угрозыска обнаружили Африкана Адольфовича лишь
через 24 месяца в Самарканде, где племянник Клары Цеткин занимал должность
художественного руководителя в Театре имени тов. Баумана под фамилией
Войцеховский-Щепкин. К этому времени от полумиллиона рублей остались рожки да
ножки.
Рассказывая об этой своей последней операции, Африкан
Адольфович совсем не сокрушался итогом ее – арестом, с последующим приговором к
высшей мере наказания.
– Неудачи неизбежны… – пожимал он плечами. – Это –
закономерно. Если графически изобразить жизнь человека, то получится ломаная
линия с острыми углами – взлеты и падения…
В лагере Африкан Адольфович ничего, в сущности, не делал,
да и трудно, невероятно было представить
себе Африкана Адольфовича за какой-либо работой. По рапортичкам заключенный
Цеткин числился не то художником при культурно-воспитательной части, не то
техническим советником главного прораба. Как бы то ни было, но жил Африкан
Адольфович, по-лагерному, очень комфортабельно: он получал лучший паек и
занимал отдельную кабинку при клубе. Несмотря на десятилетний срок, у него было
право на бесконвойное хождение.
За сожительство с женщиной полагалось жестокое наказание:
два-три месяца заключения в изоляторе. О том, что Африкан Адольфович живет с
Тонькой-Чижиком, знали все, – вплоть до вольнонаемного начальника лагпункта. Но
для Африкана Адольфовича, видимо, делалось исключение: на его сожительство с
Тонькой-Чижиком начальство смотрело сквозь пальцы, и даже потакало этой связи.
И когда Африкан Адольфович «подносил» Тоньке, начальство бранило не его, а
Тоньку.
Побитая Тонька-Чижик бежала сперва к начальнику лагпункта
Сулимову.
– Опять побил, Алим Иваныч… – сообщала она начальнику.
Начальник лагпункта страдал тяжелейшими запоями, и когда
Тонька приходила жаловаться на своего возлюбленного, Сулимов был или пьян, или
страдал с похмелья.
– Побил? – равнодушно переспрашивал он.
– Побил.
– Значит – за дело!.. Африкан Адольфович мухи не обидит
без причины. Сама виновата. Ты, это самое… того… не подвернула ненароком какому-нибудь
вохровцу?
– Ей-Богу – никому не подворачивала! – божилась
Тонька-Чижик.
– Ну, ступай… Ежели побил тебя Цеткин – значит, так
надо.
От начальника Тонька бежала к нам.
– Забьет он меня когда-нибудь до смерти… – сокрушенно
сообщала она, всхлипывая.
– Да будет Вам! – утешали мы ее, – и откуда у Вас такие
мысли, Антонина Евгеньевна?
– Да потому что у него вся порода – мокрушники… Дед его
только и делал, что на дуэлях дрался и людей заваливал… Достукался до того,
что самого завалили…
Мы знали, на что намекает Тонька-Чижик. Было время, когда
Африкан Адольфович выдавал себя за праправнука Лермонтова. И кормился этим года
три-четыре. И когда Африкан Адольфович рассказывал нам про этот период своей
жизни, чувствовалось, что он отчасти как бы гордился тем, что был потомком
великого поэта.
Мы, как могли, успокаивали бедную девочку, намекая на то,
что Африкан Адольфович находится в далеком и сомнительном родстве со своим
хулиганистым предком и что при таком отдаленном родстве вряд ли скажется наследственность.
Всех нас чрезвычайно занимал один вопрос: когда и как
Африкан Адольфович пожалуется, наконец, своему «зеленому прокурору». А то, что
Африкан Адольфович убежит из лагеря, – в этом мы ни секунды не сомневались.
Когда же разговор заходил о побегах вообще, Африкан Адольфович небрежно
замечал:
– Только стоеросовые дураки бегут из лагеря нахрапом,
тайгой, с мешочком за спиной. И гибель таких дураков неизбежна, ибо
тысячеверстная тайга, с ее непроходимыми болотами, комарами и отсутствием
деревень – самый крепкий охранник… Бежать надо не иначе как в машине
начальника лагеря, то есть – с комфортом.
При всем нашем уважении к незаурядному уму Африкана
Адольфовича и его поистине гениальным способностям к разного рода сложным
комбинациям мы, однако, сильно сомневались, что можно убежать из лагеря в
машине начальника лагеря – майора государственной безопасности товарища Шемены.
Мы горячо спорили по этому поводу, спорили до поздней
ночи, заключали пари…
Африкан же Адольфович молчал и очень редко вспоминал о
замечательном, гуманнейшем «зеленом прокуроре»…
3
Африкан Адольфович, прихлебывая горячее какао, шутя
выиграл у меня подряд две партии в шахматы. Он прекрасно знал теорию шахматной
игры, на воле он числился кандидатом в мастера и мог играть «вслепую» сразу на
пятнадцати-двадцати досках.
…За бараком, за проволкой, все шумела, все пела свою
надоедливую песню тайга. Дул северный ветер и гнул могучие ели и лиственницы. И
вой этого ветра, и скрип деревьев нагоняли на душу смертельную тоску.
Заключенные знают защиту от этой тоски. Защита эта
единственная – смех. Нигде никогда люди так много не шутят и не смеются, как в
концлагере. Это звучит парадоксально, но это так. Смех – это лекарство,
психологическая защита заключенных. Защита от того, чтобы не сойти с ума…
Инженер-путеец Игнатов, мрачно и сосредоточенно
наблюдавший за нашей игрой в шахматы, вдруг повеселел и беспечно спросил:
– Африкан Адольфович, а не приходилось Вам выдавать себя
за великого пролетарского писателя Максима Горького?
– Нет, не приходилось… – серьезно и спокойно ответил
Африкан Адольфович. – Глупо и рискованно. Да и бесполезно. И грим чрезвычайно
сложный: усы, сутулость, волжский акцент… А главное – рост! Ведь Алексей
Максимович выше меня на целую голову!..
Африкан Адольфович снял изящное пенсне, поиграл им и
задумчиво добавил:
– А вот сыном Горького – Максимом Алексеевичем – я
однажды был. Мы с ним одного роста, очки и так далее… И, помнится, на сыне
великого пролетарского писателя я кое-что заработал: тысяч шестьдесят-семьдесят.
Поступления, помнится, варьировались и зависели от степени глупости должностных
лиц и, отчасти, моего настроения…
– А как насчет Менделеева? – осведомился плановик Егорыч.
– Не были-с?
– Нет, потомком Менделеева я тоже никогда не был.
Запомните, многоуважаемый Иван Егорович, с моей сложной и многогранной
профессией надо быть очень осторожным и играть только наверняка, ва-банк…
Самое выгодное – это выдавать себя за родственника крупного политического
деятеля или за родственника видного писателя, летчика, художника, артиста и т.
д.
– Значит ученые не котируются на рынке крупных афер? –
осведомился инженер Игнатов.
– Абсолютно не котируются… – охотно ответил Африкан
Адольфович. – И понятно – почему. Наши должностные лица их просто не знают, ибо
люди они, в подавляющем большинстве, – примитивные. И, зная это, я никогда не
работал под родственника академика Павлова или, скажем, под родственника
Циолковского…
– Ну, а под Туполева Вы могли работать? – не унимался
плановик Егорыч. – Туполева знает вся страна!..
Африкан Адольфович пожал плечами.
– Милейший Иван Егорович, Вы никогда не поймете всей
тонкости моей профессии. Повторяю: выдавать себя за родственника крупного
ученого или известного инженера – невыгодно. Что же выгодно? Вот был я однажды
братом знаменитого партизана Ковтюха. Это было и удачно, и выгодно. Жаль, что
моего известного братца шлепнули в тридцать седьмом. Очень удачно прошла моя
операция, когда я был шурином Бухарина, и совсем великолепно обернулось дельце
в бытность мою деверем летчика Валерия Чкалова, впервые, как известно,
пересекшего Северный полюс… А вот на родстве с академиком Капицей я кое-что
потерял: получил десять лет, но, конечно, через год бежал. Но все-таки жалко
потерянный год…
Африкан Адольфович свободно говорил на трех иностранных
языках, и это навело меня на мысль, что Африкан Адольфович уж конечно
использовал эти свои знания в какой-либо комбинации.
– Африкан Адольфович, – невинно спросил я, – а
иностранцем Вы не были?
– Был. Но – не очень удачно. В тридцать втором году я был
сводным братом небезызвестного товарища Тельмана. Кое-что заработал. Служил в
Коминтерне. Но почему-то меня скоро разоблачили… Был некоторое время сыном
Розы Люксембург. Был французом – другом Айседоры Дункан. Товарищ Луначарский
был тогда наркомпросом и время от времени подкидывал мне кое-какие деньжонки…
– А где Вы, Африкан Адольфович, «липу» раздобыли? –
осведомился Васька-Чугунок.
– «Липу» я изготовляю сам, дорогой Вася. Изготовить
«липу» – для меня развлечение и удовольствие. Я делаю паспорта, воинские
билеты, трудовые книжки, характеристики и т. д.
– Сделайте мне справочку, что я – вольнонаемный
работник… – попросил Васька-Чугунок.
– А зачем? – спросил Цеткин. – Ведь все равно толком
убежать не сумеешь…
Все мы, как всегда, с удовольствием слушали мудрые
изречения Африкана Адольфовича. И слушая его, понимали и знали, что во всем
том, о чем говорит Африкан Адольфович, нет ни крупицы лжи.
– Африкан Адольфович! – кричал Васька-Чугунок. – А когда
же Вы до «зеленого прокурора» подадитесь?
– Скоро, милый друг…
Прощаясь, Африкан Адольфович отвел меня в сторону и с
чувством большой неловкости сказал:
– Послушайте… мне очень неудобно говорить об этом, но я
надеюсь, что Вы – порядочный человек. То, что я Вам сейчас скажу, не должна
знать Антонина Евгеньевна. Дело в том, что на лагпункте Ропча у меня есть
одна… одна возлюбленная. Милый, культурный человек. Зовут ее Елизавета
Петровна Тухачевская. Родная сестра, между прочим, Тухачевского. Срок у нее –
двадцать пять лет. Женщина она молодая, тонкая, со вкусом… Завтра у них на
лагпункте танцы, и мы условились с Елизаветой Петровной встретиться. Но мне бы
хотелось одеться получше. Не одолжите ли Вы мне на один вечер Ваши
замечательные новые брюки?
– Ах, сделайте одолжение! – радостно вскричал я и
торопливо передал Африкану Адольфовичу мои новые брюки, с полным сознанием
того, что я делаю доброе дело.
Как-то так получилось, что из тайны Африкана Адольфовича
ничего не вышло: через несколько минут весь наш технический барак знал, что
Африкан Адольфович идет завтра потанцевать на лагпункт Ропча. Откровенно
завидуя ему, мы, однако, наперебой предлагали ему все, что у нас было из вещей.
Тучный и солидный инженер Игнатов, порывшись в своих
вещах, вдруг спросил:
– Африкан Адольфович, не нужен ли Вам галстук? Я вот
сейчас обнаружил, что каким-то чудом у меня сохранился отличнейший галстук…
Из Москвы, между прочим… Быть может, он Вам пригодится?..
– Пожалуйста, сделай любезность…
Особенно суетился жулик Васька-Чугунок. Он перерыл все
свои вещи и предложил Африкану Адольфовичу добротное демисезонное пальто.
Африкан Адольфович взял пальто и, стыдливо опустив глаза, сказал:
– Я вас очень прошу, дорогие друзья, – ничего не говорить
Антонине Евгеньевне… Вы понимаете?
– Да что Вы, Африкан Адольфович! – вскричали мы хором. –
Как можно!..
…Прошел день, другой, третий… Африкан Адольфович
исчез… На лагпункте забили тревогу. Было ясно: Африкан Адольфович сбежал.
– Па-адался Африкан Адольфович до «зеленого прокурора»!..
– ликовал Васька-Чугунок. – Я знал, что если он рванет – так рванет…
Нам же без Африкана Адольфовича стало невыносимо
скучно…
4
…В конце ноября, через три месяца после того, как
Африкан Адольфович сбежал, меня вдруг вызвали к особоуполномоченному старшему
лейтенанту государственной безопасности Муромцеву. Особоуполномоченный временно
занимал домик главного прораба и, когда я вошел, старший лейтенант задумчиво
расхаживал из угла в угол. Муромцев был очень молодой человек, моего
приблизительно возраста.
– Садитесь… – вежливо предложил он.
Я сел.
– Чем могу служить?
– Сейчас узнаете… Вы гражданина Цеткина, Африкана
Адольфовича, знали?
– Очень хорошо.
– Так вот: тут есть письмецо от Африкана Адольфовича, в
котором он вспоминает и о Вас… Читайте! – и старший лейтенант Муромцев
протянул мне распечатанный конверт.
Письмо было адресовано Тоньке-Чижику.
«Дорогая Тонечка! – прочел я. – Мне очень жаль, что я так
невежливо покинул тебя. Что поделаешь – так сложились обстоятельства, и прошу
тебя великодушно извинить меня. Ты знаешь, милая девочка, что я не люблю
подолгу сидеть в лагере, – мне это просто скучно. Именно от этой скуки я и
‘нарезал винта’ из лагеря.
Обо мне не волнуйся и не беспокойся – я живу очень
хорошо. Думай теперь о себе. Я живу временно в Ялте (на днях уеду). Сейчас лежу
на золотистом песочке пляжа, рядом – бутылка добротного кахетинского и
корзиночка с фруктами. Я тебе выслал посылку с кое-какими вещицами и с
продовольствием. Все – лучшего качества.
Да! Пожалуйста, не забудь! Передай моим друзьям из
технического барака самый нежный привет. И скажи, что все их вещи, которые мне
пришлось временно занять у них, я им выслал назад. Не забудь поблагодарить их.
Посылка выслана на имя…»
Тут шло мое имя. Я поднял голову и взглянул на
особоуполномоченного. Наблюдая за мной, он улыбался.
– Ясно?
– Вполне… – уныло ответил я.
Старший лейтенант молча прошелся по комнате.
– Это, кажется, первый удачный побег из нашего лагеря…
– сообщил он.
Старший лейтенант Муромцев производил впечатление доброго
и умного человека. Я осмелел и спросил:
– Гражданин старший лейтенант, скажите, пожалуйста, каким
образом бежал заключенный Цеткин?
– Очень просто… – охотно ответил особоуполномоченный. –
Просто и – невероятно. Одетый с иголочки – с вашей помощью, между прочим, – он
вышел на тракт Чибью – Усть-Вымь, остановил легковую машину, в которой ехал
главный инженер строительства и, выдавая себя за вольнонаемного работника,
попросил его подвезти до Княж-Погоста. Там он сел на пароход – и был таков…
Вы что ему дали из одежды? Брюки?
Запираться было глупо, и я покорно ответил:
– Да, брюки…
– Ну, вот… значит, Вы содействовали побегу крупнейшего
афериста, и мне придется привлечь Вас к ответственности… Получите небольшой
довесок к Вашему основному сроку.
– Сколько? – уныло спросил я.
– Год или два… Это уж не мое дело, а дело суда.
…Штрафной изолятор помещался у нас в землянке, и когда
конвоир втолкнул меня в землянку, я сперва как бы ослеп – ничего не мог
разглядеть. Заметил лишь, что на земляном полу, у левой стены, лежат какие-то
люди.
– Ну, а Вы на чем погорели? – раздался знакомый голос .
Это был голос инженера Игнатова.
– На брюках…
– А я – на галстуке.
– Я пальто ему дал… – сказал Васька-Чугунок. – Подвел
нас всех под монастырь товарищ Цеткин…
Слово «Цеткин» Васька-Чугунок несколько видоизменил,
калеча лишь одну букву, – получалась непристойность.
– Все мы, братцы, схватим по довеску за содействие в
побеге Африкана Адольфовича… – шумел Васька-Чугунок. – Но – радоваться надо!
Все-таки один из нас – на свободе!
Васька-Чугунок подошел к «параше» и через плечо громко и
весело запел:
Цеткин родом был семит,
Но по-русски говорит
Лучше, чем какой-нибудь оратор…
Васька-Чугунок был, видимо, поэт…
(полную версию текста вы можете прочитать в
журнале и / или он-лайн по электронной подписке)