Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 283, 2016
Недавние
заметки автора этих строк в одном из номеров «Нового Журнала» были посвящены
подборке материалов «Памяти Осипа Мандельштама»1, опубликованных в
54-м томе «Toronto Slavic Quarterly» и, по сути, открывших год 125-летнего юбилея Осипа
Мандельштама. Там, в частности, шла речь о небольшой статье Александра Меца
«Осип Мандельштам в Кремле (1918)», в которой рассматривается один из «темных»
эпизодов биографии поэта и высказывается утверждение о том, что первой после
октябрьского переворота весной поэтом был составлен некий политический
меморандум, предназначавшийся для передачи лично Ленину – тогдашнему
председателю Совета народных комиссаров.
К
сожалению, и автор статьи, и его рецензент совершенно упустили из виду то
важное обстоятельство, что термин, показавшийся требующим столь сложных
интерпретаций, в его прямом словарном значении использовался самим
Мандельштамом в повести «Египетская марка» (1927), где о главном герое Парноке
в откровенно-ироническом контексте говорится: «Ему хотелось поступить
драгоманом в Министерство иностранных дел, уговорить Грецию на какой-нибудь
рискованный шаг и написать меморандум»; ср. один из черновых вариантов: «Хорошо
бы стать драгоманом. – Уговорить Грецию на какой-нибудь тонкий шаг. – Написать
меморандум»2. Комментируя этот фрагмент, ранее Мец предложил
оригинальную мотивировку, представляющуюся, однако, слишком буквальной, во
всяком случае – в качестве основополагающей: «Вся эта линия сюжета возникла,
вероятно, в связи с тем, что ‘первым драгоманом’ (послом; словарное толкование
– переводчик при посольстве) русского посольства в Константинополе был
однофамилец поэта, Андрей Николаевич Мандельштам (1869–1939); он в 1910-е гг.
выступал с публичными лекциями на международные темы»3. Еще одна из
предложенных интерпретаций также не выходит за границы сюжетного строя текста:
«Желание сделаться драгоманом именно в Греции, слабой стране,
стране-неудачнице, выразительно характеризует героя повести»; там же отмечается
использование этого термина по отношению к герою за пределами дипломатической
темы: «В черновиках, и тоже в ироническом контексте (в иронических кавычках),
О. М[андельштам] употребляет слово ‘меморандум’, рассказывая о Парноке: «За ним
[стояли] следили (?) дядья, пишущие торговые ‘меморандумы’»4.
При
обсуждении некоторых аспектов рассматриваемой темы с автором этих заметок,
Георгий Левинтон заметил, что в такой общеупотребительной форме меморандум уже
появлялся в русской литературе – в третьей главе второй части первого тома
«Войны и мира», в эпизоде беседы Кутузова с австрийским генералом, когда он
говорит князю Андрею: «Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших
лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его
высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще <…>. И из всего этого
чистенько, на французском языке, составь mémorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы
о действиях австрийской армии имели. Ну, так-то, и представь его превосходительству»5.
То, что именно этот эпизод осознанно или бессознательно подразумевался
Мандельштамом при пересказе мечтаний Парнока, представляется бесспорным, тем
более что в упоминавшемся в предыдущем обзоре рассказе Надежды Мандельштам о
визите поэта к наркому иностранных дел Чичерину изображена удивительно похожая
ситуация. В своих мемуарах после описания бегства поэта от Троцкого и других
представителей новой власти в кремлевской столовой она вспоминает: «Аналогичный
случай произошел у него и с Чичериным, когда его вызвали, чтобы поговорить о
работе в Наркоминделе. К нему вышел Чичерин и предложил составить проб-ный
текст правительственной телеграммы по-французски»6. Таким образом,
процитированный фрагмент черновой редакции «Египетской марки» может содержать
не только текстуальные параллели с романом Толстого, но и явные
автобиографические коннотации. Визит к Чичерину, очевидно, был исключительно
важен для Мандельштама; во всяком случае, в составленной вдовой поэта
(очевидно, в середине 1960-х годов) краткой биографической канве он включен в
набор главных событий послереволюционного периода: «1918, март. Переезд в
Москву вместе с правительством. Горбунов (управделами СНК). Наркомпрос, отдел
художественного воспитания <…>. – Наркоминдел, свидание с Чичериным»7.
Краткий
период жизни Мандельштама после большевистского переворота 1917 года был явно
отмечен его неоднократными контактами с некоторыми советскими государственными
учреждениями и организациями, – эпизодическими и более продолжительными. Георгий
Иванов в своих «мемуарных фельетонах» «Петербургские зимы» так отразил это:
«Когда пришел ‘Октябрь’ и ‘неудачникам всех стран’ были обещаны и дворцы, и
обеды, и всяческие удачи, Мандельштам оказался ‘на той стороне’ – у
большевиков. Точнее – около большевиков. В партию он не вступил (по робости,
должно быть, придут белые – повесят), товарищем народного комиссара не
пристроился. Но терся где-то около, кому-то льстил, пожимал какие-то руки,
которые не следовало пожимать, – пожимал и какими-то благами за это
пользовался. Это было, конечно, не совсем хорошо, но и не так уж страшно, если
подумать, какой безответственной (притом голодной, беспомощной, одинокой)
‘птицей Божьей’ был Мандельштам»8. Возможно, с подобными поисками
компромиссного диалога поэта с новой реальностью было связано и формирование
одной из неофициальных версий его биографии (прежде всего – в эмигрантской
среде), изложенной Сергеем Маковским: «Никто, вероятно, из писателей не был
потрясен ‘Октябрем’ сильнее, чем Мандельштам, повторяю – может быть, даже до
потери умственного равновесия. Недаром ходили слухи в России, что он вовсе не
погиб ни от немцев (в годы нашествия), ни от чекистов, а попал где-то на
юго-востоке России в лечебницу для душевнобольных»9.
Начало
этого этапа, вероятно, относится к весне 1918 года, когда Мандельштам «в конце
февраля устроился на должность делопроизводителя секретариата Комиссии с
чрезвычайными полномочиями для разгрузки и эвакуации Петрограда. Должно быть,
именно здесь он познакомился с Горбуновым, который <…> был направлен в
состав Комиссии от Совнаркома. <…> Когда он окончательно уезжал в
Москву в начале апреля, <…> Мандельштам мог присоединиться к нему, но,
не исключено, приехал позже. С 8 по 30 апреля в летописи его жизни сведений о
местопребывании не находим <…>. Таким образом, вероятность его поездки
в Москву вместе с Горбуновым приблизительно 8–9 апреля есть, но настолько же
вероятно, что он явился к Горбунову в апреле позднее»10. В связи с
присутствующим в данном историко-биографическом контексте именем Чичерина
совершенно особое значение приобретает тот факт, что, по одной из версий,
именно 9 апреля он был назначен на должность исполняющего обязанности народного
комиссара иностранных дел11. Из этого обстоятельства вполне логичным
кажется предположение о том, что Мандельштам, пользуясь содействием Горбунова,
мог отправиться в Москву как раз для устройства на работу в новообразованную
административную структуру. С учетом прямых свидетельств Надежды Мандельштам,
почти не вызывает сомнений то, что поездка поэта была напрямую связана с
попыткой его трудоустройства в Нар-коминдел, в силу чего на встрече с Чичереным
и возникла необходимость в написании некой правительственной телеграммы. В
таком случае вполне оправданным оказывается предположение о том, что именно
этот эпизод мог отразиться в «Египетской марке», поскольку, согласно
утверждению Дмитрия Сегала, в мандельштамовской повести «описание лета 1917
года довольно прозрачно намекает на события после ноябрьского переворота»12.
При этом в окончательной редакции текста речь идет о поступлении Парнока на
дипломатическую службу именно при самом активном содействии стороннего лица:
«…обещал же Артур Яковлевич Гофман устроить его драгоманом хотя бы в Грецию»13,
– что не может не вызвать ассоциаций с той ролью, которая была отведена в
данной ситуации Горбунову.
Одновременно
с этим, с меморандумом, напрямую относящимся к военной топике, так же как и в
романе Толстого, Мандельштам мог соприкоснуться опосредованно. Такого рода
документ в близком значении косвенно, а точнее опосредованно, был связан с
историей русской литературы ХХ века в эпизоде, когда прапорщик 5-го гусарского
Александрийского полка Российской армии Николай Гумилев представил по команде
меморандум «Записка относительно могущей представиться возможности набора
отрядов добровольцев для французской армии в Абиссинии»14. Факт
составления данной записки, вероятно, относится к началу 1918 года, когда
Гумилев после расформирования его воинской части находился в Русской миссии в
Париже: «С начала января перед Гумилевым остро встал вопрос об ‘устройстве его
служебного положения’ <…>, оказавшись не у дел, он явно не собирался
возвращаться в большевистскую Россию, стремящуюся заключить сепаратный мир с
Германией. <…> Ища выход из создавшейся ситуации, Гумилев мог вспомнить
об Африке и предложить свои услуги в разрешении вопроса своего трудоустройства
через собственную отправку в Абиссинию для набора добровольцев»15.
Ни о каких реальных последствиях подачи Гумилевым этой записки неизвестно, как
неизвестно и о том, знал ли об этом эпизоде несостоявшегося нового
«путешествия» в Африку Мандельштам, но прямых оснований для того, чтобы
исключать такую возможность, нет16.
Каким бы
интересным и заслуживающим внимания – хотя бы в плане «типологических»
параллелей – не показался формирующийся в биографии и художественном мире
Мандельштама специфический контекст вокруг таинственного меморандума, он не
дает ответа на главный вопрос – какой именно документ подразумевается в
воспроизводимых Мецем словах Александра Морозова: «Мандельштам дал Горбунову
меморандум и попросил передать его Ленину. Горбунов ответил, что Ленину он
передавать не будет, но положит в его архив»17. И здесь приходится
напомнить об уже высказанном автором этих строк удивлении в абсолютной
неконкретности, аморфности того описания, которым этот эпизод биографии поэта
вводится в научный оборот, причем не в гипотетической, а в констатирующей форме18.
Видимо, следует все-таки считаться с тем, что отсутствие прямых или косвенных
дополнительных свидетельств пока не позволяет включать во все еще зияющие
лакунами труды и дни Мандельштама факт написания им весной 1918 года некоего
документа, посвященного актуальным политическим событиям, и попытку передачи
его лично председателю Совета народных комиссаров19.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Шиндин С. К биографии Осипа Мандельштама. Новые
материалы: Проблемы и перспективы // «Новый Журнал». 2015. Кн. 281. К
сожалению, при работе над обзором автору еще не были доступны рецензии на
хроникальное описание жизненного пути поэта (Мандельштам О. Полное собр. соч. и
писем: В 3 тт. Приложение: Летопись жизни и творчества / Сост. А. Г. Мец при
участи С. В. Василенко, Л. М. Видгофа, Д. И. Зубарева, Е. И. Лубян-никовой. –
М.: Прогресс-Плеяда, 2014), вводящие в научный оборот новые биографические
материалы: Кацис Л. Ф. Летопись жизни и творчества Мандельштама: от факта к
вымыслу // «Вопросы литературы». 2015. № 1; Сальман М. Г. Недостижимый и
непостижимый Осип Мандельштам // «Русская литература». 2015. № 2.
2. Мандельштам О. Египетская марка // Мандельштам О.
Полное собр. соч. и писем: В 3 тт. Том 2: Проза / Сост., подгот. текста,
коммент. А. Г. Меца, комм. Ф. Лоэста, А. А. Добрицина, П. М. Нерлера, Л. Г.
Степановой, Г. А. Ле-винтона. – М.: Прогресс-Плеяда, 2010. Сс. 275, 384.
3. Мец А. Г. Комментарии // Мандельштам О. Полное собр.
соч. и писем: В 3 тт. Том 2: Проза / Сост., подгот. текста, коммент. А. Г.
Меца, комм. Ф. Лоэ-ста, А. А. Добрицина, П. М. Нерлера, Л. Г. Степановой, Г. А.
Левинтона. – М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 660.
4. Мандельштам О. Египетская марка: Пояснения для
читателей / Сост. О. Лекманов, М. Котова, О. Репина, А. Сергеева-Клятис, С.
Синельников. – М.: ОГИ, 2012. С. 134; приведенная авторами черновая редакция в
последнем мандельштамовском собрании сочинений воспроизведена несколько иначе:
«За ним сидели дядья, пишущие торговые ‘меморандумы’» (Мандель-штам О.
Египетская марка. С. 371).
5. Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 4: Война и мир. –
М., Художественная литература, 1979. С. 157. – Скрытые, совершенно
завуалированные параллели с романом могут быть выявлены в одной из авторских
характеристик Парнока, содержащейся в черновых редакциях «Египетской марки»:
«Соленый ветер стратегической игры,
ветер Иены и Аустерлица, взвил его, как отклеившуюся от письма египетскую
марку, и закружил по лампасам Дворцовой площади» (Мандельштам О. Египетская
марка. С. 382).
6. Мандельштам Н. Воспоминания // Мандельштам Н. Собр.
соч.: В 2 т. Т. 1: «Воспоминания» и др. произведения (1958–1967) / Сост. С. В.
Василенко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин, подгот. текста С. В. Василенко при
участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина, коммент. С. В. Василенко и П. М.
Нер-лера. – Екатеринбург: ГОНЗО, 2014. С. 182.
7. Мандельштам Н. Биографическая канва // Мандельштам Н.
Собр. соч.: В 2 тт. Т. 2: «Вторая книга» и др. произведения (1967–1979) / Сост.
С. В. Васи-ленко, П. М. Нерлер, Ю. Л. Фрейдин, подгот. текста С. В. Василенко
при участии П. М. Нерлера и Ю. Л. Фрейдина, коммент. С. В. Василенко и П. М.
Нер-лера. – Екатеринбург: ГОНЗО, 2014. С. 953.
8. Иванов Г. Петербургские зимы [1928] // Иванов Г. В.
Собр. соч: В 3 тт. Т. 3: Мемуары. Литературная критика / Сост., подгот. текста
Е. В. Витковского, В. П. Крейда, комм. В. П. Крейда, Г. И. Мосешвили. – М.:
Согласие, 1993. С. 93.
9. Маковский С. Осип Мандельштам // Маковский С. Портреты
современников. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955. Сс. 392-393.
10. Мец А. Г. Осип Мандельштам в Кремле (1918) // Toronto Slavic Quarterly. № 54. 2015. С. 165.
11. Согласно другому варианту, назначение состоялось 13
марта, во всяком случае, все источники единодушны в одном – оно произошло
вскоре после отставки Л. Троцкого с поста наркома иностранных дел,
последовавшей за подписанием 3 марта 1918 года Брестского мирного договора.
12. Сегал Д. М. «Сумерки свободы»: о некоторых темах
ежедневной русской печати 1917–1918 гг. // Сегал Д. М. Литература как охранная
грамота. – М.: Водолей Publishers, 2006. С. 461. – Данное обстоятельство никак не отменяет
еще одной параллели – хронологической: время действия в повести, формально
приуроченное к первой половине весны 1917 года, совпадает с мандельштамовскими
попытками трудоустройства в апреле 1918.
13. Мандельштам О. Египетская марка. С. 299. В свою
очередь, в черновой редакции (сс. 569–570) этому эпизоду предшествует сцена посещения Парноком некоего
«ответственного лица» (героя, чье появление в тексте не подкрепляется никакими
сюжетными линиями) с совершенно явной импликацией написания некоего
неординарного текста: «После завтрака господин Лидин внушительно пригласил
Парнока пройти к себе в кабинет, – при этом он даже не покраснел <…>
Траурный лапчатый госп[один] Лидин <…> долго расспрашивал Парнока,
какие чернила считаются в городе лучшими, не водянисты ли [они] <…> и
не ощущается ли в них недостатку».
14. См. первую и до сих пор едва ли не единственную
научную публикацию этого документа: Гумилев Н. [Записка об Абиссинии] //
Гумилев Н. Собр. соч. в 4 тт. Т. 4: Рассказы, очерки, литературно-критические и
другие статьи, «Записки кавалериста» / Ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппов,
подгот. текста и коммент. Г. П. Струве. – Вашингтон: Изд-во книжного магазина Victor Kamkin, Inc., 1968. Сc. 439-440. – Автор глубоко признателен Георгию Левинтону
за помощь в решении связанного с этой публикацией библиографического
затруднения.
15. Степанов Е. Поэт на войне: Николай Гумилев.
1914–1918. – М.: Прогресс-Плеяда, 2014. Сс. 481-482.
16. Удивительным образом окруженное таким ярким
историко-литературным ореолом слово «меморандум» проявит свои исключительные
способности к генерированию новых смыслов значительно позднее – на этот раз в
мемуарной в своей основе художественной прозе Варлама Шаламова. Если исходить из
тех лексико-семантических данных, которые можно получить на материале
сравнительного анализа шаламовских текстов, основное значение термина
«меморандум» в Советском Союзе в 1930-е годы относится к его бытованию в
правоохранительной системе. Под ним фигурировала характеристика политического
заключенного по итогам следствия и суда и указания руководству мест заключения
об условиях его содержания; одновременно так же назывались документы,
составляемые непосредственно лагерным начальством.
В автобиографическом «антиромане» «Вишера» (в котором
начало описываемых событий относится еще к 1929 году) Шаламов передает указания
старшего офицера НКВД молодому следователю следующим образом: «Так и напишите в
протоколе и вынесите в меморандум: ‘Печатал и распространял фальшивку,
известную под названием ‘Завещание Ленина’», – и там же (конец 1930 года)
приводится другой пример: «Я обратил давно внимание, что следственные работники
всегда стараются исказить истину, утяжелить вовсе невыполняемый закон о
сомнении в пользу подсудимого. В меморандуме Блюменфельда тоже возник этот
литературный экзерсис: Блюменфельд Марк Абрамович по кличке Макс». В рассказе
«Подполковник Фрагин» (действие которого отнесено к зиме 1951–1952 годов)
упоминаются уже два типа таких документов – поступивший из Москвы вместе с
заключенным и составленный местными органами НКВД: «‘Кадровый троцкист и враг
народа’ так сказано в твоих документах. Правда, это колымский меморандум, а не
московский. Но ведь из воздуха меморандума не составляют», – о чем подробнее
говорится в рассказе «Тачка II» (об особенностях работы заключенных в конце 1930-х
годов): «В каждое личное дело, картонную папочку, тоненькую, новенькую, было
вложено два документа – выписка из постановления ОСО и спецуказания
<…>, что лагерное начальство должно о поведении заключенного имярек
сообщать в Москву не реже одного раза в шесть месяцев. В местное управление
такой рапорт-меморандум полагалось присылать раз в месяц. Этой новенькой,
тоненькой папке полагалось потом обрасти грудой сведений – распухнуть от актов
об отказе от работы, от копий доносов товарищей, от меморандумов следственных
органов о всех и всяческих ‘данных’»; ср. о самом герое-повествователе рассказа
«Город на горе» (действие происходит летом 1945 года): «Меморандум говорил о штрафном
прииске, о спецзоне, где я должен находиться отныне и до скончания века».
Наконец, «меморандум» способен выступать в функции синонима доносу, как,
например, в повести «Курсы» (очевидно, конец 1930-х гг.) в реплике
отрицательного персонажа д-ра Доктора: «По части всяких клеветнических
‘меморандумов’ Доктор <…> был большой мастер и мог ‘оформить’ кого
угодно»: «Вот ты мне не поклонился при встрече, а я на тебя напишу: донос, да
не просто донос, а официальный меморандум. Напишу: ‘Кадровый троцкист и враг
народа’ – и уж будь покоен – штрафной прииск тебе обеспечен»; ср. в «Вишере:
«Допросы уже увезли в управление, но следователь ждет и других курьеров по тому
же делу, других меморандумов» (Шаламов В. Т. Собрание сочинений: В 6 тт. + т.
7, доп. / Сост., подгот. текста, прим.
И. Сиротинской. Т. 4: Автобиографическая проза. – М.: Книжный клуб
«Книговек», 2013. Сс. 156, 247; Т. 2: Очерки преступного мира. Воскрешение
лиственницы. Перчатка, или КР-2. Анна Ивановна: Пьеса. – М.: ТЕРРА; Книжный
клуб, 2004. Сс. 370, 341, 181; Т. 1: Рассказы 30-х годов / Колымские рассказы.
Левый берег. Артист лопаты. – М.: Книжный клуб, 2013. С. 516; Т. 4:
Автобиографическая проза. С. 209).
17. Мец А. Г. Осип Мандельштам в Кремле (1918). С. 163.
18. См.: Шиндин С. К биографии Осипа Мандельштама. Новые
материалы: Проблемы и перспективы. Сс. 307, 308.
19. Попутно нельзя не отметить, что тема отражения
ленинского образа в творчестве поэта в современном мандельштамоведении,
кажется, еще не становилась предметом отдельного рассмотрения. Единственное,
пожалуй, исключение – исследование Елизабет Мачерет «О некоторых источниках ‘буддийской Москвы’ Осипа
Мандельштама» (Acta Slavica Iaponica. T. 24. 2007), основывающееся на уверенности автора в том,
что «доступными для юного Мандельштама уже могли быть произведения
Какиномото-но Хитомаро, Мацуо Басё, Абэно Накамаро, Мукая Кёрая, Йосано Бусона,
Сэй Сёнагон, Масаоки Сики и многих других» (с. 168). Именно поэтому
исследовательница утверждает, что в мандельштамовской поэзии «облик Москвы
1920-х гг. неразрывно связан с образами недуга и смерти – эпохи, пространства,
лирического героя… Наиболее явным прототипом последнего был скончавшийся в
муках и одиночестве В. И. Ленин. В стихах Мандельштама 1924–25 гг. (и статье
‘Прибой у гроба’, 1924) Ленин – это мертвое лицо самой России» (с. 173). Даже
если на секунду представить себе, что, например, Какиномото-но Хитомаро,
покинув свою «страну Ивами», увидел нечто подобное в Киото, разумнее будет
такого рода находки оставить для современной буддологии, а не для
мандельштмоведения.
Пользуясь предоставленной возможностью, автор хотел бы
исправить и небольшое упущение в предыдущем обзоре, где говорится о
сочувственном восприятии большинством рецензентов и критиков 1-го и 2-го
изданий мандельштамовского «Камня» стихотворения «Silentium» («Она еще не родилась…», 1910). Очевидно, впервые на
«множественность» этого факта обратила внимание Дора Черашняя в статье «Осип
Мандельштам. ‘Silentium’: возврат или становление?», опубликованной в сетевом
издании «Филолог» (научно-методический, культурно-просветительский журнал
Пермского государственного гуманитарно-педагогического университета; 2009. № 8;
см.: http://philolog. pspu.ru/module/magazine/do/mpub_8_8), позднее вошедшей в авторский сборник статей:
Черашняя Д. И. Лирика Осипа Мандельштама: проблема чтения и прочтения. – Ижевск: Изд-во
Удмуртского ГУ, 2011. С. 5.
Москва