Интервью
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 282, 2016
Интервью Дмитрия Бобышева
журналисту Ю. Горячевой
Дмитрий Бобышев – поэт, переводчик, эссеист и профессор
Иллинойского университета (США). Родился в Мариуполе (11 апреля 1936), вырос и
жил в Ленинграде. В 1963 году Анна Ахматова посвятила ему стихотворение «Пятая
роза». На Западе с 1979 года. Дмитрий Бобышев – автор
поэтических сборников «Зияния» (Париж, 1979), «Звери св. Антония» (Нью-Йорк,
1985, совместно с Михаилом Шемякиным), «Полнота всего» (Санкт-Петербург, 1992),
«Русские терцины и другие стихотворения» (Санкт-Петербург, 1992), «Ангелы и
Силы» (Нью-Йорк, 1997), «Жар-Куст» (Париж, 2003), «Знакомства слов» (Москва,
2003), «Ода воздухоплаванию» (Москва, 2007). Бобышев – автор-составитель
раздела «Третья волна» в «Словаре поэтов русского зарубежья» (Санкт-Петербург,
1999; соавторы – Валентина Синкевич, Вадим Крейд). Автор трилогии литературных
воспоминаний «Человекотекст», которая была полностью опубликована издателем
Чарльзом Шлаксом (Idyllwild, CA, 2014).
Юлия Горячева: – Дмитрий Васильевич, вы – известный поэт,
переводчик, критик. В России вас до отъезда в 1979 году не публиковали. Сейчас
у вас много поэтических сборников, публикации в толстых российских журналах,
чрезвычайно интересная книга мемуаров «Человекотекст». Вы довольны тем, как
сложилась ваша творческая судьба?
Дмитрий Бобышев: – Если добавить к списку несколько самиздатских книжек,
то их получится не меньше дюжины. Кроме того, оказавшись на Западе, я почти все
публиковал в русскоязычной периодике, при этом сознательно рассылал написанное
как можно шире – в журналы и газеты на обоих побережьях Соединенных Штатов, во
Францию, Германию, в Израиль… То, что было переведено на английский, доходило
даже до Индии. Более крупные сочинения, такие, как поэмы и циклы стихов,
безотказно брали в парижском «Континенте» или в нью-йоркском «Новом Журнале». А
статьи и рецензии охотно печатала еженедельная газета «Русская Мысль» в Париже.
Эти издания считались очень солидными, так что я был только рад. Другое дело –
судьба книг, которая, после неудачных попыток издания в Советском Союзе, в
новой жизни складывалась очень извилисто и неровно!
Первая
книга стихов «Зияния» была издана в Париже, когда я еще находился в Ленинграде.
Тираж, конечно, маленький, но книга получилась весьма объемной: из нее можно
было бы выкроить текстов на несколько сборников. Туда я включил многое из того,
что написал в России: любовные, пейзажные стихи и поэмы, композиции духовного
характера – «Медитации», «Стигматы», «Вещественная комедия»… Книга вышла как
раз вовремя, к моему приезду в Нью-Йорк, когда появились первые рецензии, в общем-то очень положительные: Александр Бахрах, Юрий Иваск,
Наталья Горбаневская, Василий Бетаки, Кира Сапгир…
К
тому моменту это было просто замечательно! Но со временем, когда текстов,
написанных в Новом Свете и с новым опытом, накопилось достаточно для новых
книг, – дело как-то не заладилось… Вот загадка для
любителя закулисных тайн: в периодических изданиях я был по-прежнему желанным
автором, престижный «Континент» только что напечатал мои «Русские терцины» –
большой по объему и содержанию текст, готовый для отдельной книги, – а критики
в упор не замечали моих публикаций. У других авторов выходили книга за книгой,
а у меня за 10 лет жизни в свободном мире – ничего! Редакторы издательств тоже
вели себя странно: разговаривали уклончиво, а то и попросту обманно брали
рукопись, заключали договор на словах или даже письменно, и – никакого
результата. Может быть, кто-то тормозил? Не знаю.
И
вот тут-то, словно deus ex machinа, появился
чудо-богатырь художественного мира Михаил Шемякин и предложил мне издать книгу
стихов с его иллюстрациями и его же расходами на бумагу и печать. Еще бы не
согласиться! В результате появился роскошно изданный, полиграфически почти безупречный
(печатался в Италии) бестиарий «Звери святого Антония» с
оригинальным, написанным «под Шемякина» стихотворным текстом. Одна беда: книгу
эту, так же, как и «Зияния», трудно достать, – тираж ее был на корню разворован
(буквально из-под ног художника, пока он давал интервью на своей выставке в
Третьяковке), и она теперь – добыча для коллекционеров.
Последующие
книги, изданные в России во время перестройки, тоже достать нелегко, но по
другой причине: из ряда вон плачевно изданные, полные дефектов и опечаток, они,
едва достигая прилавков, куда-то проваливались, терялись в издательских
банкротствах… А жаль – в них были хорошие тексты, может быть, самые важные
для меня: например, «Полнота всего», а также долгожданные «Русские терцины и
другие стихотворения».
Были
после этого еще книги, но я продолжаю мечтать об однотомнике стихотворений и
поэм. Собрать их воедино будет нелегко, а найти издателя еще трудней. Подобные
книги выпускаются в серии «Библиотеки поэтов», но там печатают только ушедших.
Так что с этим проектом лучше не торопиться…
Ю.
Г.: – Национальным неврозом и русской мечтой была эмиграция. Вы, знаток
всех четырех волн эмиграции в США, как относитесь к этому? Продолжите,
пожалуйста, фразу, «эмиграция для литератора – это…»
Д.
Б.: – Я бы сказал
прежде всего: для страны – это огромная интеллектуальная потеря. Ведь уезжает
наиболее активная, решительная, склонная к переменам часть населения. Когда в
России началась перестройка, я просто разводил руками: мы в Зарубежье уже
перестроились десятилетием раньше! С первых шагов мне помогал Юрий Павлович
Иваск, русский поэт и литературовед, ребенком эмигрировавший с первой
послереволюционной волной из России в Эстонию, а затем, вместе со второй
послевоенной, – в Америку. В предисловии к антологии «На Западе», составленной
им из поэтов обеих волн, Иваск писал: «Эмиграция – это всегда несчастье. Но это
и увлекательное приключение на всю жизнь». С первой частью его максимы я не
согласен, – ведь для многих беженцев эмиграция была спасеньем. А вторую часть
разделяю полностью. Для меня как для литератора – это
прежде всего внезапное расширение сознания. И захлестывающий поток новых
впечатлений. И возможность двойного зрения, то есть такого взгляда, который
позволяет увидеть самого себя, культуру или страну одновременно изнутри и
извне. Всё это чрезвычайно нужные и, безусловно, положительные факторы для любого
творчества. Одновременно эмиграция создает сильнейший стресс, который
пробуждает в человеке неведомые ресурсы, ведет к открытию в себе неожиданных
энергий и возможностей, но и нередко вызывает в результате опасную депрессию.
В
Америке я застал представителей предыдущих волн эмиграции – при
том, что сам принадлежу к третьей. Между ними не было особенного
доверия, несмотря на общность судеб, а порой даже возникал антагонизм. Как ни
странно, их разделяло то, что должно было объединять, – Россия. Дело в том, что
каждая из волн унесла свой образ страны, которую они оставили. У первой волны
эмигрантов он был идиллическим, у второй – страшным, а у третьей – унылым и
душным, – так что общего согласия не возникло.
Но
в своем вопросе Вы упоминаете и четвертую волну эмиграции.
На мой взгляд, это уже просто миграция, то есть не вынужденное бегство из
страны, но переселение по доброй воле с сохранением гражданства, жилья и
собственности, права возвращения, – это очень важное отличие от тех, кто уезжал
навсегда. При том совершенно излечивается ностальгия!
Я уповаю на то, что свобода передвижений, на которой настаивал сам Велимир,
«председатель Земного Шара», навсегда сохранится в России.
Ю.
Г.: – Критик Александр Карпенко охарактеризовал «Человеко-текст» как
энциклопедию духовных поисков человека и одну из лучших «тотальных» книг,
написанных на русском языке»… Верно ли он отобразил ваш творческий замысел? Что
значит «тотальная книга»? Довольны ли вы реакцией критики и поклонников на ваш
трехтомник?
Д. Б.: – После диких, враждебных отзывов – сначала на
публикации отдельных глав в журнале «Октябрь», а затем и первой книги трилогии,
когда меня сравнивали с Сальери и Дантесом, любое теплое слово отзывалось во
мне благодарностью. Таким «спасительным елеем» на душу были рецензии Евгения
Терновского в «Новом Журнале» и «Мостах» и Александра Карпенко в «Зарубежных
записках».
Вы
спрашиваете, не перехвалил ли Карпенко мою книгу? Не мне судить. Во всяком
случае, отвергнуть его похвалу я не могу, а к его мнению стоит прислушаться, он
ведь не только критик, но и поэт, и бард, и обожженный войной ветеран
Афганистана, а значит, и обладатель особого опыта. И, действительно, он проник
в замысел книги глубже, чем я ожидал. Например, он сравнил процесс воспоминания
с палиндромом, то есть с прочтением жизни и в обратном порядке! Это – интересное,
оригинальное суждение.
Я
не знаю, что он имеет в виду, называя мое жизнеописание «тотальной книгой».
Этого термина я прежде не встречал. Может быть, он считает «Человекотекст»
книгой для всех, то есть и для «посвященных», и для широкого читателя? Или даже
«настольной книгой»? Нет, о таком я и мечтать не могу…
(полную версию текста вы можете прочитать в журнале и / или он-лайн по
электронной подписке)