Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 282, 2016
* * *
Ситуация грустная, моя дорогая.
Ты – на Итаке, я – в Атлантиде.
Что-то вроде подводного рая,
где видны отраженья в полете.
Самолеты – к горам с океана.
Но гостиницы темные ночью.
Мы с тобой избежали Левиафана,
но c собою боремся вечно.
Борьба бессмысленна. Но когда я вижу
тебя в цифровой красоте навскидку –
Причем здесь, думаю, повороты жизни?
Они сами в тоске пропадут бесследно.
В темноте направление неизвестно.
Неуловимы кольца их перелета.
Я меняю дом, кожу, за местом место.
Душа все плывет на источник света,
оставляя вес беспризорной плоти.
* * *
Я теперь все больше молчу.
Не могу потерять те звуки.
Позвонить мне, что ли, врачу,
чтоб насыпал таблеток в руки.
Я тогда ненадолго в провал.
Невозможно, чтоб было хуже.
Выплывает родной овал,
так во сне на тебя похожий.
И, подумать, – так можно жить,
в темноте сплетаясь словами.
Ты одно только мне скажи:
мы ведь вместе в глубокой яме?
Там есть водка, табак, есть снедь,
две заколки, серьга и свечи.
Мертвым сном отдыхает смерть.
Потому расставаться незачем.
ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ
– А вы, собственно говоря, какое отношение к ней имеете!? –
спросили его в приемном покое.
– Да я, в общем, седьмая вода на киселе и на тесте,
просто люблю ее, жду и все такое.
Хочу с ней побыть хоть часок у постели,
пульс проверить, я, знаете, врач ведь тоже.
Можете мне, конечно, нисколько не верить,
но наша любовь ни на что ни похожа.
Только скажите, я слышал – ей лучше?
По всем показателям градусом выше?
– Да, лучше, но вы не приходитесь мужем,
и мы, юридически, не скажем лишнего.
У вас три минуты, заполните формы,
вон на том столе, где пыльный крокус.
Получите пропуск – ну, минуты четыре,
в графе «степень родства» – оставьте пропуск.
* * *
Горело окно в безвестной долине.
Я молча сидел, разбирая листки.
Откуда нам знать те тени по имени
на темном изгибе последней тоски.
Но дом был спокоен и тихо светилась
прозрачная ночь за пределами слов.
Меня поднимала какая-то сила,
но опускался прижизненный кров.
И теплая кровь недавнего срыва саднила,
и мысль расползалась по швам.
Далекая станция свет погасила.
Я слился с тенями. Потом ты пришла.
* * *
Утро вечера мудренее.
Так что дожить до рассвета необходимо.
Дел еще видимо-невидимо.
А поезда проносятся мимо.
Там сидят, выпивают, дружат,
на верхней полке целуются, греют
ночь снаружи. Гарь, фонарная стужа,
какие-нибудь Верея или Ревель.
Я все это вижу как в перископ подлодки.
Я, в принципе, живу и работаю в батискафе.
У меня там все есть: немного водки,
карта Леванта, пыльной Яффы.
Ко мне подплывают донные рыбы,
глядят в окно холодно, безучастно.
Я для них экспонат странного вида,
непознаваемый случай частный.
Есть еще подводные птицы.
Летать им неимоверно трудно.
Каждый полет их всю жизнь длится,
я с ними летаю во сне подспудно.
Я все это вижу, в дневник записываю.
Это вроде судового журнала.
Любовь иногда промелькнет как искра
и потом оставит горячее жало.
На том и спасибо, живу надеждой:
вернется ко мне запропавший голубь.
Сигналы сюда доходят все реже.
Неважно – чудес у меня тут полный короб.
* * *
Словно ферматик с ворохом с сумочкой «Боже что я несу».
По пустым коридорам – кто в забое, в запое, в случайной отлучке,
кто в очереди за получкой, туристы, геологи пропадают в лесу.
Девушки все расползлись по зимним квартирам
Перья почистить, за кормом, и юбки у них коротки.
Так что по залам по лестницам гулким с закрытым забралом,
с заросшим хлебалом только услышу шаги чьи-то где-то легки.
Третий этаж отражает далекое эхо,
долгое время трепещет над Моховой.
Там формалин и таран и коблер, и черные вехи,
рядом на площади на пьедестале страшный баран нависает
раздутой главой как булавой.
Я там бреду как во сне с бечевой на тетрадках.
Мой переплетчик любимый в подвале по-прежнему клеит листы.
Что остается в душе – далеко до сухого остатка.
В нашей Москве, как в холодной Пальмире, не разводят на память мосты.
Так что брести мне еще до Калужской заставы,
до ржавых оврагов до октябрьских в воронках дорог.
Я все еще помню, там, в этой ветхой тетрадке,
пропадают слова на изгибе и стерся назначенный срок.
В субботу закрыто – там день неприемный, и редкий
пройдет грузовик в темноту на закатный восток.
ГОЛОС
Я живу с фантомом голоса,
Он звучит дышит шуршит в ущельях
Моей души, по соседней крыше
В заоконном гуде и в лесной глуши
В городских ульях.
Он становится странным далеким но распознаваемым,
Плывет по кайме сознанья. В объявлениях аэропорта,
Когда я слышу то объявление – сжимается горло
И я ищу билет подсознательно.
Голос как влага, всепроникающий живой но сквозь пальцы
Утекает как жизни влага, и только сигнал тревоги
Зовет куда-то не меня однофамильца
Но тем же голосом – бедолагу близнеца
самоубийцу.
Что с ним станет – я теперь точно знаю
В одном овраге лежать нам придется
И слышать тот голос, но нам до края
Так ослабев – уж никак не добраться.
Дожди прошли и земля сырая.
Голос останется за пределом ткани
за пределом горечи речи ночи.
И тогда когда рельсы в хвою уйдут под дерн и
как в Карелии погорельцы
все думают кто же напустил порчи,
сидят и думают – однофамильцы
все красивые рослые парни.
В этой жизни я думал что все могу и что выживу
Наверно и выживу.
Но тот голос бормочет что-то
теперь слабей и бессвязней
И я не знаю – то ли я слышу
то ли не слышу я,
Или голос наконец погас канул в бездну.
ОСЕННЯЯ СОНАТА
«Челси» – «Манчестер Юнайтед».
Он – на угловом диване:
курица из супермаркета,
картофельный салат,
немецкий, с горчицей,
«Heineken light».
«Челси» – случайный гол
с углового. «Абрамович
заменит тренера», – он думает.
Она в городе. Раньше в мотеле
с любовником. Теперь –
по бутикам.
Тишь и гладь. «Пора, – он думает, –
перекрасить веранду.» Овертайм,
еще банка пива. Она снова
не отвечает. Мобильник в машине.
Не забыть от давления – ему.
Она – в «Бланик» до закрытия.
Обменять туфли.
Листва желтеет,
изумруд под утро.
Гуд пригородного состава
Metro-North
в холодеющем
осеннем воздухе,
пропадающий
на пути к дальнему острову.
Навсегда.
Нью-Йорк