Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 281, 2015
От редакции: Когда-то на вопрос Марины Ледковской, племянницы
Владимира Набокова, в те далекие годы – аспирантки Колумбийского университета, –
почему они изучают советскую литературу и не
занимаются литературой русской эмиграции? – ее педагог ответил: такой литературы нет. Прошли годы;
Марина Викторовна стала заслуженным профессором Columbia University; много
десятилетий, до кончины своей, она отдала изучению литературы русской эмиграции;
культурное наследие Зарубежной России сегодня всемирно признано, им занимаются
сотни славистов, – и оно продолжает открывать свои сокровища добросовестным
исследователям и ставить перед ними все новые вопросы… Время незнания – через
время собирания и накопления – меняется на время дискуссий. Текст А. Бабикова
«Публикация второй части ‘Дара’ Набокова и ее критика» мы предлагаем как
дополнительный комментарий к его недавней публикации в «Звезде» рукописи
продолжения «Дара» Набокова (№ 4, 2015), некогда обещанного писателем Марку
Алданову для первого номера «Нового Журнала», отчасти же и как ответ на критику
А. Долинина (№ 9, 2015), поскольку в текущем году журнал «Звезда» не смог
предоставить Бабикову возможность напечатать его на своих страницах.
После
выхода в свет последнего, неоконченного романа Набокова «Лаура и ее оригинал» в
архиве писателя осталось немного неизданных и неизученных произведений,
публикация которых позволила бы завершить всестороннее описание этого
грандиозного двуязычного явления in toto. Наука о Набокове приближается к тому времени, когда
можно будет, наконец, обозреть его художественное хозяйство в совокупности всех
его исполненных и неисполненных замыслов, движения тем и сюжетов, соотношения
автобиографической и фиктивной составляющих. Неудивительно поэтому, что каждая
новая публикация сочинения, тем более, сопровождаемая обстоятельным
историко-литературным исследованием, вызывает острое внимание читателей и
специалистов. Выдвинутые ранее гипотезы относительно того или иного произведения
и сопутствующих им материалов (писем, дневниковых записей, заметок) могут быть
признаны несостоятельными, может быть подтверждена или опровергнута та или иная
точка зрения. Здесь важно, прежде всего, отказаться от мысли, что раз возникшее
предположение не может быть отменено самим набором новых фактов. Даже после
сорока лет интенсивного изучения Набокова, после аналитической биографии
писателя, созданной Брайаном Бойдом, в жизни и трудах Набокова остается немало
пробелов (назову лишь два из них, выявленных мною по письмам Набокова к Мих.
Чехову и к М. Карповичу: инсценировка «Дон Кихота» Сервантеса и коммерческий
детективный роман, за который Набоков взялся по приезде в Америку, «стараясь не
слишком калечить свою музу»1).
Одним
из самых сложных для реконструкции периодов писательской жизни Набокова
являются последние месяцы во Франции и первые годы в Америке. Во многом тому
виной начавшаяся новая мировая война, оборвавшая связи между корреспондентами,
уничтожившая ценные архивы, прекратившая выпуск газет и журналов. Очевидно
сходство этого времени (1939–1942) с ранними, крымским и кембриджским,
периодами (1917–1922), относительно ряда текстов которых также весьма
затруднительно установить точную дату, адресата, степень завершенности, что
объясняется схожими жизненными обстоятельствами, повторившимися у Набокова на
новом витке спирали.
В
своей работе «‘Дар’ за чертой страницы», предпосланной первой полной публикации
рукописи продолжения «Дара» (В. Набоков.
Дар. II
часть // Звезда. 2015. № 4. Сc. 157-175), я постарался прояснить историю одного из
ключевых для всей литературной деятельности Набокова замыслов, разыскать новые
источники и разобраться в многоярусных связях этих набросков с другими его
сочинениями – от «Solus Rex» до «Лолиты», от эссе «Определения» до «Парижской
поэмы». В сентябрьском номере «Звезды» 2015 г. и в IX выпуске «Nabokov Online Journal» напечатана статья А. Долинина «О пагубах дилетантизма»,
в которой помимо публикации Б. Бойдом и О. Ворониной в 2009 г. писем Набокова к
жене рассматривается эта моя работа. Начав с похвал моему «трудолюбию» и
«остроумным расшифровкам трудных мест», Долинин вскоре переходит на резко
осуждающий тон, указывает, как мне следовало прочитать то или иное место, как
составить примечание и т. д., и кончает свою статью патетической фразой о
«неловком дилетанте», который «калечит рукопись» Набокова.
Читая
статью Долинина, в самом деле становится неловко. От авторитетного ученого все
же ждешь известного уровня ведения полемики, бесспорно точных доказательств и
доводов, а не эмоциональных эскапад и высказываний ad personam. Удивляет, например, такое легковесное утверждение
Долинина в ответ на мое замечание, что Набоков сочинял вторую часть «Дара» сто
лет спустя после того, как Гоголь сочинял второй том «Мертвых душ»: «Вообще-то
Гоголь в 1841 году занимался подготовкой к печати первого тома ‘Мертвых душ’, а
не сочинением второго». Между тем, первый том «Мертвых душ» был дописан к концу
1840 г. и вскоре Гоголь приступил к работе над вторым. П. В. Анненков, живший
летом 1841 г. в Риме и переписывавший главы первого тома под диктовку автора,
свидетельствует, что именно в это время Гоголем был «предпринят» второй том,
причем работа продвигалась настолько быстро, что пошли слухи о скором окончании
поэмы2. Замечание Долинина о том, что слова «Какая она изящная,
жалкая и что у нее один любовник за другим…» относятся к сорокалетней сестре
Федора Татьяне (она старше его на два года), а не к юной Ивонн, как предположил
я, противоречит роману и связанному с ним рассказу «Круг», из которых нам
известно, что у нее есть муж (Кутасов) и дочь. В замечаниях о «Русалке»
предложение разделить текст концовки на две части, убрав одну в примечание,
дабы снять существующее в черновике противоречие с гибелью/бегством князя,
иначе как нонсенсом нельзя назвать: оба варианта равноправны, поскольку ни один
из них не вычеркнут. Обращаясь к проблеме датировки рукописи, Долинин пишет,
что Набоков «никогда, ни словом, не обмолвится о том, что собирался тогда [осенью 1939 г.] писать второй том
‘Дара’, хотя еще в 1941 г. говорил об
этом Алданову» (Курс. мой. – А. Б.).
О чем? Набоков, как хорошо известно Долинину, не говорил Алданову в 1941 году, что собирался осенью 1939 г.
писать второй том «Дара», – и не мог этого сказать. Известно лишь, что 14 апреля
1941 г. Алданов написал Набокову, что ждет от него «новый роман – продолжение
‘Дара’», который, как я показал в своей работе, Набоков сочинял как раз весной
1941 г. Поправки Долинина к моему прочтению трудных мест рукописи также порой
вызывают недоумение. К примеру, он отвергает мое чтение «под заветный звук
длинного звонка» и предлагает: «проститутка… поднимается по крутой лестнице
под ‘завитый звук’ длинного звонка (то есть лестница винтовая!)». Однако в
рукописи это слово написано через «ять» – «завѣт[н]ый», т. е. тайный,
известный немногим (служащий предупреждает таким внутренним звонком горничную,
принимающую плату, что пришла пара), и никакой винтовой лестницы у Набокова
нет. В тех же нескольких случаях, когда Долинину удается указать на мою ошибку,
он представляет такое место в тексте очень простым и понятным: «Ума не приложу,
например, как Бабиков умудрился принять два хорошо читаемых слова ‘паціентъ
жалуется’ за одно: ‘написано’». Однако в рукописи эти два слова угадываются с
большим трудом, «ц» написана без нижнего хвостика,
«т» в слове «пациент» отсутствует, «у», «с» и «я» в слове «жалуется» (которое я
посчитал недописанным и отвергнутым) не читаются, и под ним стоит вычеркнутое
«говорит», – и значит, это место лишь с оговорками читается так: «па[ц]iен[т]ъ жал[у]ет[ся]».
Справедливое само по себе, еще одно замечание о пропуске звена – реплики Зины в
разговоре с Кострицким – тоже нельзя назвать вполне объективным: в примечании к
этому вычеркнутому и переписанному месту я привожу его полностью, отмечая
границы (от слова «Независимых» до слов «Но вы не совсем правы») спорного
прочтения. К сожалению, дельных замечаний в критике Долинина мало (таких как
замена Набоковым слова «задок» на слово «гузок», «кончено» вместо «конечно»,
подсказка Зины Кострицкому своего отчества «Марковна»3 и указание на
работу Ю. Левинга4). В других случаях он требует от журнальной
публикации какого-то недостижимого совершенства репрезентации черновиков и
всесторонней полноты комментариев. Так, он находит бессистемными мои конъектуры
(которых я даю совсем немного с целью или показать характер типичных набоковских пропусков и описок
или указать на возможный вариант иного прочтения), по определению не могущие
удовлетворить всем критериям текстологии, поскольку продолжение «Дара» Набоков
писал по дореформенному правописанию,
а напечатана она по ныне действующим
нормам5. И неясно, чем объясняется противоречивый вывод о якобы
покалеченной публикатором рукописи с начальной посылкой Долинина о том, что
«Собственно погрешностей чтения у него не слишком много».
В
1997 г. Долинин в статье «Загадка недописанного романа» опубликовал свой разбор
нескольких фрагментов из рукописи продолжения «Дара» и выдвинул гипотезу, что
это продолжение относится к концу 1939 – началу 1940 гг., когда Набоков в
Париже работал над романом «Solus Rex», с которым вторая часть «Дара», по его мнению,
составляет единый замысел. В своем предисловии к публикации рукописи, приведя
ряд документальных свидетельств, изучив хронологию событий в жизни Набокова и в
самом тексте рукописи, я пришел к иному выводу. Замысел второй части «Дара» не
является единым целым с «Solus Rex» и относится не к парижским, а к начальным американским
годам. Помимо этого мною были отмечены некоторые ошибки прочтения в
опубликованных Долининым фрагментах рукописи (как,
например, невозможный «раб на поверхности» вместо «рябь на поверхности») и одно
место, в котором набоковский текст приведен с
искажением, усиливающим связь этих черновиков и «Solus Rex» (квадратные скобки Набокова в пометке о Фальтере
Долинин произвольно заменил на кавычки и включил эту помету в основной текст).
Как это ни странно, Долинин в своих «Пагубах» не коснулся отмеченных мною в его
работе ошибок, кроме одной, – маргиналии «Последние главы», к которой мы еще
обратимся. Таким образом, мною была поставлена под сомнение гипотеза Долинина и предложен новый взгляд на эту рукопись, на роман
«Solus Rex», на первые американские годы Набокова, все еще
продолжавшего сочинять по-русски и не в одночасье перешедшего на английский язык
(его первый американский роман «Под знаком незаконнорожденных» был окончен лишь
в 1946 г.).
Старая
гипотеза Долинина о датировке рукописи продолжения «Дара» во многом
основывается на его субъективном представлении о душевном состоянии Набокова в
конце 39-го – начале 40-го гг., и таким образом его трактовка базируется на
известном психологически-биографическом подходе, который в свое время подвел
немало исследователей, не подкреплявших свои предположения фактами, например
(близко к нашему предмету), пушкиниста Ходасевича, применившего его к трактовке
неоконченной «Русалки» как личной трагедии Пушкина, обрюхатившего и бросившего
крепостную. В своих «Пагубах» Долинин в полной мере демонстрирует сущность
этого подхода в духе «наивного биографизма»: «До сих пор считалось, что Набоков
работал над ними (набросками продолжения «Дара». – А. Б.) осенью 1939 года в Париже, вскоре после начала Второй
мировой войны, а может быть, и чуть позже, зимой и весной 1940-го. С этим не
спорил никто из исследователей, занимавшихся второй частью ‘Дара’, – не в
последнюю очередь потому, что наброски выдают такое смятенное состояние духа, какое едва ли могло возникнуть у
Набокова в другое время» (Курс. мой. – А.
Б.). Разумеется, выдают на его
взгляд, следовало бы прибавить Долинину. Здесь без всяких оснований подменяется
то впечатление, какое Набоков стремился вызвать у своего читателя продолжения
«Дара», самим состоянием Набокова во время его сочинения. Долинин отбрасывает
тот факт, что первый американский роман Набокова написан в еще более мрачных
тонах, чем наброски продолжения «Дара» – жестокая диктатура, смерть жены героя
(столь же трагичная, как смерть Зины во второй части «Дара»), наконец,
насильственная мучительная смерть его единственного ребенка. У Долинина
выходит, что Набоков в начале 40-х г. в Америке мог сочинить такую страшную
вещь, как «Незаконнорожденные», а сочинить тогда же и там же продолжение «Дара»
он не мог.
Такой
универсальный избирательный подход применяется Долининым и к трактовке
французского штемпеля на обложке тетради. Мои аргументы со свидетельствами
работы Набокова над продолжением «Дара» после отъезда из Франции не принимаются
во внимание, но принимается только этот «цензурный штемпель», волшебным образом
«избавивший» Долинина «от необходимости вступать» со мной «в скучную научную
полемику» (отчего непременно скучную?). В своей работе я не предлагал нового
описания самой «Розовой тетради», уже описанной Грейсон и самим Долининым,
указав на их работы. Предложенная мною новая датировка рукописи основывается на
письмах Набокова к жене, к Алданову, на важной записи от ноября 1964 г.,
штемпель же подтверждает лишь то, что давно известно: эта школьная тетрадка
была куплена вместе с другими во Франции до отъезда в Америку. Грейсон ее так и
называет: «Le Cahier Rose». В тонких школьных тетрадях, как указывает Бойд,
Набоков в Париже писал свои английские лекции по русской литературе,
рассчитывая на место преподавателя в Лидсе (см. также письмо Набокова к
Карповичу от 20 апреля 1940 г.). Когда с Лидсом не вышло, он увез их с собой в
Америку, и неизвестно, был ли какой-либо
текст в этой именно тетрадке или нет. Во-первых, штемпель стоит на обложке,
а не внутри тетради, на тексте, что
не дает нам оснований утверждать, что французский чиновник вообще открывал ее
(а если бы там был наш текст и этот чиновник прочел черновик, он стал бы первым
и лучшим текстологом Набокова!); во-вторых, с осени 1939 г. на подлежащие
цензурной проверке материалы ставились надписи: «écrit en russe» (благодарю за это указание Манфреда Шрубу), чтобы
цензор знал, что текст написан не на украинском или сербском языке и пригласил
соответствующего специалиста, – и такой надписи на нашей тетрадке нет;
в-третьих, сам Набоков в «Других берегах», ничего
не говоря о цензуре своих рукописей, пишет, что этот штемпель стоит и на
«всех книгах», вывезенных им из Франции6, и
неизвестно, на чем основано утверждение Долинина, что он удостоверял, что в
«письменных материалах» (не в печатных?) «не содержится секретная информация»7,
и почему, если так, он отсутствует на письмах и других многочисленных бумагах
Набокова 30-х гг.?
Спекулятивный
подход выражается у Долинина и в том, что сведения, которые приводит сам
Набоков, если они противоречат выстроенной им гипотезе, объявляются им
«фальсификацией», «мистификацией» и вообще фикцией, без объяснения, впрочем, ее
целей и причин. «Впоследствии, – пишет он, – Набоков по каким-то неведомым причинам будет фальсифицировать историю своих
последних лет в русской литературе» (Курс. мой. – А. Б.). Если так, то
Набоков дурачил не только Алданова, ожидавшего от него в Америке для «Нового
Журнала» продолжение «Дара», но и свою жену в письме к ней от марта 1941 г. (в
котором он говорит о работе над «новым ‘Даром’»), и самого себя в пояснении к
записи сновидения от ноября 1964 г., в котором он прямо сказал, что писал
продолжение «Дара» в Нью-Йорке! Даже тому биографическому методу, которым
пользуется Долинин, он не следует до конца, поскольку исследователю в таких
случаях надлежит предоставить разумное и веское объяснение того, по каким
именно причинам и с какой целью автор мистифицировал знакомых и своих будущих
читателей.
«Мистификация»
служит ключевым элементом подхода Долинина к Набокову, которым он отпирает
любой замок, часто вовсе не запертый. Казалось бы, после всех набоковских
замечаний на этот счет, после Кинбота и Шейда, после остроумнейших «Арлекинов»,
наконец, после публикации множества писем Набокова, по тонкому льду такого рода
презумпций следует ступать с крайней осторожностью. Долинин же выдвигает и
продолжает отстаивать такие громоздкие гипотезы, как, например, о том, что весь
финал «Лолиты» с посещением Гумбертом своей беглянки (теперь замужней и
беременной) в ее доме, убийство Куильти и прочее – вплоть до его ареста на
дороге – только писательская фантазия Гумберта, выдумавшего зачем-то все эти
события (но отчего-то не все предыдущие). Стало быть, когда Набоков пишет в
послесловии к роману о «бледной, брюхатой, невозвратимой Долли Скиллер и ее
смерти в Грэй Стар», или говорит, что Гумберт «отрекается от своей страсти и
по-настоящему начинает любить Лолиту в конце, когда она уже не нимфетка» (в
интервью А. Роб-Грийе, 1959), он лишь мистифицирует читателя, скрывая зачем-то
истинный замысел своей книги. «Аллюзию писателя нетрудно расшифровать, –
поясняет Долинин, – Серая Звезда – это его серое вещество, его мозг…»8
Так трепанировать писательский замысел в самом деле нетрудно. «Намеренной
мистификацией» он объявляет и сообщение Набокова о порядке публикации двух глав
«Solus Rex» (вновь без объяснения ее целей и причин)9.
От мистификации у Долинина один шаг до «фальсификации», а там и до
«жульничества». В статье «Карл Проффер и Владимир Набоков: к истории диалога»
он утверждает, что «В некоторых случаях Профферу даже удается поймать Набокова
на литературном жульничестве»10, хотя у самого Проффера, издателя,
исследователя и доброго знакомого Набокова, ни о каком жульничестве, на котором
он якобы поймал Набокова, не сказано. Подозрения о намеренном искажении фактов
простираются у Долинина и на коллег-набоковедов. В уже упомянутой статье
«Загадка недописанного романа» (включенной позднее в книгу «Истинная жизнь
писателя Сирина») он пишет об изложении нашего сюжета Бойдом в его биографии
Набокова: «Понимая, что письмо Алданова противоречит выстроенной им гипотезе,
Бойд произвольно относит упомянутое в нем обещание (напечатать продолжение
«Дара». – А. Б.), данное Набоковым, к 1939 году…»11. Едва ли Долинин
вправе решать за Бойда, что и как он «понимал». Между тем у Бойда, в отличие от
самого Долинина, ничего не утверждавшего относительно датировки «Розовой
тетради», сказано лишь: «Однажды, предположительно в 1939 году, он пообещал
Алданову новый роман, продолжение ‘Дара’…»12.
Запальчивая
попытка Долинина оградить «фальсификатора» и «литературного жулика» Набокова от
чудовищной опасности, нависшей над ним тенью «неловкого дилетанта», выглядит
тем более неожиданной, что до сих пор мои публикации архивных сочинений
писателя не вызывали у него возражений ни в моей с ним переписке, ни на научных
конференциях, на которых мы с ним выступали. Сразу хочу предупредить, хотя это
может показаться излишним всякому, кто всерьез занимался разбором писательских
черновиков, что я вовсе не намерен уверять кого-либо в том, что мои работы дают
окончательное и неотменяемое прочтение всех трудных мест набоковских рукописей
(в своих примечаниях я не раз указываю, что не могу сказать определенно, верно
мое прочтение или нет): известный опыт предполагает двойную осмотрительность
там, где, возможно, и сам автор не мог бы сказать спустя время, что именно скрывается
за тем или иным сокращенным или переписанным словом. Порой даже простое с виду
место в обычном деловом письме становится изнурительной головоломкой (в чем я
недавно имел возможность убедиться, разбирая вместе с М. Шрубой переписку
Ходасевича, Берберовой и Набокова). Что же говорить о таком сложном
художественном тексте, как продолжение «Дара», в котором встречаются неологизмы
(«клавишамкал»), латиница («trebovatelney»), ошибки, описки, недописанные слова (например, «кумп»,
которое, по мнению Долинина, я должен был написать как «комплимент», хотя рядом
стоит другое слово, которое я прочитал как «предисловие», – остроумная ремарка
рассказчика, ёмко показавшего, что слова Федора «Какая же ты хорошенькая!»
дороги юной Ивонн оттого, что клиенты обычно обходятся без предисловий)?
Двойною осмотрительностью объясняется, отчего эта рукопись была напечатана мною
лишь в этом году, спустя десять лет от начала работы над ней, когда я после
нескольких начальных подступов пришел к заключению (оказавшемуся преждевременным),
что разобрать ее без слишком ощутимых потерь невозможно. Слой за слоем спадала
пелена неудобочитаемости, и теперь текст восстановлен практически полностью,
включая большинство вычеркнутых мест.
Мой
критик особенно напирает на то, что я «дилетант» в текстологии и
комментировании Набокова и вообще, очевидно, не могу быть допущен к рукописям,
требующим, по-видимому, специального пропуска некой специальной комиссии
текстологов. «К сожалению, сейчас профессионалов высокого класса осталось очень
мало, – сетует Долинин, – они полностью заняты в самых важных эдиционных
проектах, и на оперативный простор вырвались дилетанты, которым очень хочется
побыстрее въехать в историю литературы на белом скакуне». Кто эти неназванные
профессионалы высокого класса и в каких самых важных проектах они «полностью»
заняты? Неужели существует некий начальник набоковской канцелярии, который
направляет лучших своих подопечных на самые важные проекты, а дилетанты тем
временем занимаются кое-как и без надзора второстепенными и маловажными
текстами? На кого рассчитана вся эта риторика? Я уже не впервые замечаю (первый
такой случай являла собой рецензия Н. Г. Мельникова, в которой тоже
использовались лошадиные метафоры13), что в критике такого рода
рецензенты не могут определиться со своей аудиторией: их разносы рассчитаны как
будто на специалистов, но самый взятый ими тон увлекает их в сторону широких
читательских масс, едва ли, впрочем, существующих. Если Долинин апеллировал к
специалистам, то никому из них не придет в голову считать публикацию
продолжения «Дара» или ценнейших писем Набокова к жене второстепенными по
значимости проектами. И ничего, кроме улыбки, не вызывает его утверждение, что
«в конечном счете эти письма интересны лишь биографам и комментаторам
Набокова». Невозможно их убедить и в том, что Бойд и Воронина, подготовившие
(при участии Г. Барабтарло) весьма представительную (а не «небольшую», как
пишет Долинин) подборку из двадцати семи писем Набокова к жене в журнале «Сноб»
(2010. № 11. Сc.
176-208) – дилетанты, желающие въехать в историю литературы, etc. Напротив, специалистам известно, что в 2014 г. Бойдом и
Ворониной издан (в переводе на английский) весь корпус писем Набокова к жене со
множеством находок в комментариях, биографических уточнений, важных замечаний (о
чем Долинин умалчивает). Специалистам да и всем тем, кто следит за новыми
изданиями Набокова, бессмысленно внушать, что «неплохой знаток набоковской
драматургии», как сам же меня характеризует Долинин, является дилетантом в
набоковской текстологии, поскольку им известно, что большое собрание
драматургии Набокова, выпущенное мною в 2008 г., содержит несколько впервые
разобранных рукописей, ряд важных исправлений в тексте первой публикации
«Трагедии господина Морна», найденную мною в архиве писателя выпавшую страницу
лекции «Трагедия трагедии», первый полный текст «Человека из СССР» и снабжено
стостраничными комментариями, в которых рассмотрены в том числе
текстологические вопросы вошедших в собрание произведений. Им также известно,
что по моей текстологии выполнен первый перевод на английский язык «Морна», а
на французский – рассказа «Наташа»14, разобранного мною по черновой
рукописи.
Вместе
с тем, у неспециалиста, читающего «Пагубы» Долинина, может сложиться ложное
впечатление, что текстология произведений Набокова есть нечто хорошо изученное
и описанное, и только «дилетанты» не желают припасть к источнику знаний,
добытых «опытными наставниками». На самом деле не только не существует никакого
упорядоченного или хотя бы полного свода текстологических проблем корпуса
рукописей и автографов Набокова, но и сам этот корпус, в отличие, например, от
пушкинского, еще только находится в
процессе разбора. Мы не можем сказать относительно Набокова того, что
сказал в свое время Н. В. Измайлов относительно текстологии Пушкина: «В
процессе изучения рукописей Пушкина за многие десятилетия вырабатывались
теоретически и проверялись на практике методы исследования, анализа и
публикации автографов, приемы ‘доведения’ рукописи до читателя»15.
До недавнего времени доступ исследователей к двум главным архивам Набокова (в
Нью-Йорке и Вашингтоне) был строго ограничен; копировать материалы разрешалось
лишь с согласия правообладателей (в нью-йоркском архиве так по сей день);
зачастую нельзя уверенно сказать, является ли автограф первым черновиком,
авторской сводкой или редакцией (по терминологии Б. Томашевского); продолжается
работа по поиску в других архивах текстов Набокова, сочинявшего на трех языках
и пользовавшегося как дореформенной, так и пореформенной русской орфографией и
несколькими методами транслитерации16. Неудивительно поэтому, что
Долинин не называет никаких имен текстологов-специалистов по Набокову, он
умалчивает и о том, кого он подразумевает под «людьми, хорошо понимающими, как
надо работать с рукописями», и которые «раньше занимались» архивами Набокова.
Очевидно, Долинин не может полагать, будто читатель решит, что он здесь
подразумевает самого себя, поскольку нетрудно убедиться в том, что сам
Долинин-публикатор не может служить образцом такого специалиста. Так, вопреки
одному из главных принципов текстологии, требующему называть вновь публикуемое
произведение по последнему авторскому названию, он озаглавил напечатанное им в
2001 г. «Второе приложение к ‘Дару’» «Вторым добавлением», т. е. по более
раннему, отвергнутому Набоковым названию. И сам текст «Второго приложения»,
имеющего огромное преимущество в сравнении с рукописью продолжения «Дара»,
поскольку сохранилось пять последовательных машинописных страниц этого
произведения, восстановлен Долининым отнюдь не безупречно. Я насчитал у него
свыше сорока погрешностей разного рода и целый ряд грубых ошибок (попавших,
увы, и в английский перевод этого сочинения, сделанный по тексту Долинина17),
таких, как пропущенные слова (например, у Долинина «Le glorieux chef—d’oeuvre du grand maître des…», у Набокова «Le glorieux chef—d’oeuvre du grand maître de l’ordre des…»18), произвольные замены (бабочка «пиротоя» – pyrothoe – стала несуществующей в природе «пиратой»),
невнимательное чтение (например, у Набокова «присела на лист ожины», у Долинина – «на лист
осины», ежевичный куст заменен на дерево, до которого бабочке дела нет) и т. п.
Мне было бы нетрудно сейчас разбранить эту нашумевшую в свое время публикацию
Долинина и его недостаточные комментарии, в которых он называет Новую Землю
«островом», не сообщает, что за мотылек упомянут Аристотелем и где именно (не
«гениол», как неверно прочитал Долинин, а «гепиол», см. «Историю животных»
Аристотеля), не исправляет неточность Набокова, полагавшего, что Стагирит
различал лишь этого «гепиола» и «капустного мотылька», сообщает, что годы жизни
известного немецкого зоолога Курта Ламперта (1859–1918), издававшегося и в
России, «не установлены», называет крупнейшего собирателя и знатока бабочек
Кавказа, члена Французского энтомологического общества, почетного президента
Русского энтомологического общества, редактора выдающегося многотомного
энтомологического научного издания Вел. кн. Николая Михайловича
«энтомологом-любителем» (тоже дилетант,
стало быть); указать на то, что ему следовало обратиться за консультациями
перед публикацией этой рукописи к знатокам лепидоптеры и что он явно поспешил с
ней, не предпослав ей собственного исследования, не говоря уже о
воспроизведении отвергнутых Набоковым мест, любопытных вариантов и пометок
(упущено, к примеру, очень важное нотабене на 5 стр. рукописи – одно из
связующих пушкинских звеньев между «Приложением» и «Розовой тетрадью»).
Ограничусь лишь этими несколькими примерами, прекрасно зная и о тех трудностях,
о которых я уже сказал относительно состояния набоковской текстологии, и о тех
почти сверхчеловеческих требованиях, которые предъявляет подобного рода работа
к публикатору, и о тех удачных прочтениях Долининым трудных мест, которых
немало в этом «Втором приложении».
Такие
сложные сочинения, как «Приложение» и тем более рукопись второй части «Дара», в
которой сжато намечены целые главы, сцены, тематические и композиционные
переходы, предполагают многократное внимательное перечитывание. Без
сопоставительного изучения этих двух архивных текстов (вкупе с самим романом и
другими сочинениями и проектами тех лет) невозможно сделать основательное
заключение о замысле продолжения «Дара». А между тем Долинин даже не упоминает
«Второе приложение» в своей статье «Загадка недописанного романа» и в своих
«Пагубах». Старые и новые ошибки и несообразности Долинина в отношении рукописи
второй части «Дара» объясняются тем, что она до сих пор не прочитана им как
следует. Иначе как объяснить, например, его трактовку ответа Ивонн на вопрос
Федора: «Сколько же?» «Зная французское арго 1930-х годов, – пишет Долинин, –
можно догадаться, что проститутка ответила Федору что-то вроде ‘cent balles [pour taper dans] la glotte’ (‘сто франков за минет’), и понять набоковскую
игру слов». Затем он в понимании набоковских слов далеко заходит со своим «la glotte», которого в рукописи нет, рифмуя его с «Ланселотом»,
также отсутствующим, т. е. сперва выводит Ланселота, «сражавшегося на поединке
с Маледаном (?) под окном королевы», как уверенно пишет Долинин,
а затем подбирает ему французское слово в рифму – glotte, будто бы из арго, которым якобы владела Ивонн, юная
дочь садовника из пригорода Парижа (не знаю, как в арго 30-х гг.; в словаре
дано так: анат. голосовая щель), и которое, конечно, тут же понимает недавно
приехавший из Берлина русский эмигрант Федор! И вся эта нить бусин сразу же
рвется, стоит лишь потянуть: в рукописи сказано, что Ивонн ответила «коротко и бойко»! Она сказала цену –
сто франков («франков» вписано над словом «игра», и здесь, на мой взгляд, у
Набокова простая игра слов: франки – это и название германских племен,
основавших Францию, чем и объясняются идущие далее ассоциации Федора с «копьем»
и «королевой»), а не стала щеголять длинной жаргонной фразой и называть
стоимость услуги, о которой ее не спрашивали. И что вообще за вздор рифмовать
«минет» с Ланселотом! Вместо спекуляций с «минетом» и несуществующим
«Маледаном» стоило вспомнить похожее место в «Распаде атома» (1938) Г. Иванова,
где рассказчик говорит: «Не пожалев двадцати франков, можно пойти с бледной
хорошенькой девчонкой, которая медленно проходит по тротуару и останавливается,
встретив мужской взгляд». Вот почему на
короткий ответ Ивонн следует короткий
ответ Федора: «Многовато».
Непониманием
содержания рукописи только, наверное, и можно объяснить утверждение
относительно конспекта последних глав продолжения романа: «…в ‘Даре’ пять
глав длиной от 60 до 80 страниц, – пишет Долинин, – и уместно предположить, что
вторая часть романа структурно должна была не сильно отличаться от первой.
События же, изложенные Набоковым в конспекте окончания текста, на 60 страниц
никак не тянут, это именно конец главы, ее финал». На самом деле события,
кратко изложенные в конспекте, превосходят по своей насыщенности вторую и
третью главы «Дара» вместе взятые. Пять глав романа охватывают всего три года жизни Федора, в то время
как события последних глав продолжения книги обнимают около года его жизни, от смерти Зины в Париже осенью 1938
г. до возвращения Федора в Париж с юга Франции осенью 1939 г., и вмещают в
себя: сцену на парижских улицах, известие о смерти Зины, сцену в полицейском
участке; блуждание Федора по Парижу, встречу с сестрой и хлопоты с вещами;
отъезд, описание приморского городка, душевного состояния Федора; роман с Музой
Благовещенской; затем – целое лето,
одиноко проведенное Федором в Мулине (с этого места, как я полагаю, должна была
начинаться новая глава); затем известие о начале войны, его возвращение в Париж
и изложение «трагедии русского писателя»; наконец – встречу с Кончеевым, чтение
и обсуждение финала «Русалки» (эта заключительная сцена следует после
авторского указания: «Последние страницы»). К тому же, есть важная маргиналия:
написав на полях конспекта «Конец», Набоков вычеркнул это слово и написал ниже:
«Послѣднія главы», и если бы он сделал так, как полагает Долинин
(«[Конец] последней главы»), он бы не написал «Послѣднія» с новой строки
и с заглавной буквы.
Ошибки,
недочеты, упущения при публикации черновых рукописей часто извинительны и, к
сожалению, неизбежны. Совсем иное дело – публикация давно изданных и
переизданных при жизни автора произведений. Здесь, казалось бы, все просто:
новое издание должно точно воспроизводить последнее проверенное автором
издание, а комментарии должны содержать необходимые и достоверные сведения.
Однако в изданиях, подготовленных Долининым, авторский текст нередко не только
не воспроизводится как следует, но даже без каких-либо оговорок заменяется
текстом публикатора-комментатора. В известной перепечатке «Лолиты» с
предисловием и комментариями Долинина, выпущенной «Художественной литературой»
стотысячным тиражом еще в 1991 г. (т. е. в те времена, когда как раз следовало
заложить прочные основы добросовестного издания Набокова), без каких-либо
пояснений переделывается набоковский текст романа (Нью-Йорк, 1967). Эта сама по
себе невнимательно вычитанная, пестрящая опечатками книга была подвергнута
Долининым хаотичной правке, с привнесением новых ошибок, а главное, с вопиющими
искажениями авторского слова. Его диковинное предуведомление (на с. 16): «В
предисловии, послесловии, комментариях и самом тексте романа в основном
сохранены пунктуация и орфография автора», лишь вводит читателя в заблуждение,
который может подумать, что это издание является аккуратным воспроизведением
набоковского издания. Между тем, у Набокова, скажем, так: «И как если бы я был
сказочной нянькой маленькой принцессы (потерявшейся, украденной, найденной,
одетой в цыганские лохмотья, сквозь которые ее нагота улыбается королю и его
гончим)…» (с.29), Долинин же, усмотрев здесь, очевидно, ошибку, меняет «его [т.
е. короля] гончим» на бессмысленное «ее [т. е. Лолиты] гончим» (с. 53)! У
Набокова: «Мы ехали не спеша» (через несколько штатов), Долинин вновь находит
нужным поправить: «Мы уехали не спеша» (с. 232)! У Набокова дети летом играют
под душами, у Долинина – под дубами (с. 287). В письме Моны говорится:
«Послезавтра меня увозят в Нью-Йорк», Долинин меняет на «После завтрака» (с.
246)! И т. д. Многие ошибки из издания 1991 г. повторяются и дальше – в дорогом
«подарочном» издании «Лолиты», подготовленном Долининым в 2004 г. для
издательства «Vita Nova» с подновленным предисловием и с указанием, что текст
романа печатается по изданию 1991 года (на каком основании?). Вновь явные
опечатки или искажения Набокова не исправляются; сверх того, Долинин
благополучно переносит их в свой комментарий. Вот у Набокова упоминается герой
«Кармен»: «Хозе Лизачовендоа в
известном романе Меримэ…» – раскроем последнее долининское издание «Лолиты»
(в серии «Русская литература. Большие книги», «Азбука», 2015. Курс. мой. – А. Б.) и прочитаем его пространный
комментарий: «Хозе Лизачовендоа,
который убил Кармен…» (с. 400). Не лучше ли вместо пересказа повести Мериме
обратить внимание на то, что на самом деле имя персонажа – Лизаррабенгоа?!
С
тем же своеволием, что и в случае бедной «Лолиты», мы сталкиваемся в
подготовленном Долининым издании «Дара» в четвертом томе (2000) собрания
сочинений Набокова издательства «Симпозиум». В 1975 г., за два года до смерти
Набокова, в издательстве «Ардис» вышло второе, исправленное издание романа. По
нему, как утверждает Долинин в своих комментариях (с. 635), и было осуществлено
им новое издание для этого представительного собрания. Однако на стр. 276
читаем: «К Елизавете Павловне присоединилась в первом ряду Чернышевская; и по
тому, как мать изредка поворачивала то туда, то сюда голову, поправляя сзади
прическу, Федор, витавший по залу, заключил, что ему малоинтересно общество
соседки». Напрасно изумленный читатель стал бы искать в весьма содержательных и
полезных комментариях Долинина какое-либо разъяснение явной несообразности
этого места – его там нет. Но открыв ардисовское издание 1975 г. (или даже
первый журнальный текст романа в «Современных Записках») читатель изумится еще
больше, найдя там на своем месте (с. 106) совершенно правильное местоимение
«ей», т. е., конечно, матери Федора, а не Федору, было малоинтересно общество
соседки!
Эти
и другие отмеченные у меня интервенции Долинина в тексты «Лолиты» и «Дара»
говорят о том, что ему не так важны произведения изучаемого автора, как
собственные гипотезы и комментарии на их счет. Ошибки в прочтении черновиков,
упущения в посвященных им примечаниях, конечно, нежелательны и огорчительны, но
таковы условия этого рода занятий: сам
автор не закончил и не подготовил к печати свою рукопись, хотя и сохранил
ее для исследователей, к изысканиям которых читатель волен обращаться или нет;
поправки, уточнения и новые истолкования ожидают не только недавно напечатанные
архивные материалы, но и давно изученные и даже десятилетия тому назад
факсимильно воспроизведенные рукописи. Много хуже, однако, когда самоуверенный
публикатор грубо вторгается в изданный
автором текст, и здесь уже кончается область текстологии и вообще филологии
и начинается совсем иная область – охраны авторских прав.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.
О первом замысле см.: А. Бабиков.
Примечания // В. Набоков. Трагедия
господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. – СПб., 2008. Сс. 547–549; о втором –
неопубликованное письмо Набокова к М. М. Карповичу. Июнь 1940 г. (Бахметьевский
архив).
2.
См., напр.: И. Виноградов, В. Воропаев.
Комментарии // Н. В. Гоголь. Полное
собр. соч. и писем в 17 тт. – М. – Киев. Т. 5. 2009. С. 574. То обстоятельство,
что Гоголь приступил к сочинению второго тома «Мертвых душ», когда первый том
находился в процессе длительного цензурного рассмотрения, сближает историю
сочинения и публикации двух книг, поскольку вторую часть «Дара» Набоков начал
сочинять, не издав еще всех пяти глав первой. В 1942 г. он написал книгу о
Гоголе.
3.
Ошибка с отчеством Зины – «Марковна» вместо «Оскаровна» – на мой взгляд, еще
раз убеждает в том, что продолжение «Дара» Набоков сочинял значительно позднее
подготовки в 1939 г. полного текста романа для несостоявшегося издания в
«Петрополисе», уже запамятовав имя отца Зины, а не что «он писал наброски в
спешке, не сверяясь с текстом ‘Дара’», как полагает Долинин. В другом месте
Долинин утверждает, что два варианта финала «Русалки» «отличаются друг от друга
почерком»; почерк, по-моему, там один, впрочем, Долинин, надо полагать, так же
заинтересован, как и я, в скорейшем факсимильном воспроизведении рукописи,
которое разрешит и это недоразумение.
4.
В своем большом собрании материалов и сведений относительно «Дара» Левинг
поместил описание нашей рукописи (следующее Грейсон и Долинину) и свой перевод
на английский разобранного им двухстраничного эпизода свидания Федора с Ивонн (Yuri Leving. Keys
to the Gift: A Guide to Vladimir Nabokov’s Novel. – Boston. 2011. Pр. 18-29). Я благодарен Юрию Левингу, приславшему
мне соответствующие страницы из этой книги и приношу ему искренние извинения за
то, что его работа не попала в поле моего зрения раньше.
5.
Сам Долинин в своей публикации архивного «Второго приложения к ‘Дару’» (Звезда.
2001. № 1. Сс. 85–109) не следует никакому принципу в указании своих конъектур:
так, он дает конъектуру: «Самостоятель[ность]», но отчего-то не дает ее в таких
же случаях ранее или позже, к примеру, на той же странице должно быть так:
«высокого любопыт[ства]»; еще раньше: «пре[па]раторов», «ратов[ав]ший» и т. д.
6.
В уточненном издании автобиографии «Speak, Memory» (1967) Набоков снял
преувеличение о том, что этим штемпелем «чья-то неутомимая и бездельная рука
украсила все книги, все бумаги, вывезенные мной из Франции», сказав, что он
«украшает и другие бумаги и книги» (Ch. 14, 3). Б. Бойд сообщил мне, что этот
штемпель встречается и на чистых
страницах в бумагах Набокова. Он украшает некоторые печатные материалы
(книги, журналы) Набокова, например, его экземпляр карманного тома стихов
Тютчева, хранящийся в библиотеке Принстонского университета (благодарю за это
указание Станислава Швабрина).
7.
Эти слова Долинина приводятся по тексту его статьи в «Nabokov Online Journal»
(с. 12). Они отсутствуют в тексте, напечатанном в «Звезде» (с. 232); надлежащей
оговорки о том, что статья публикуется в «НОЖе» и в «Звезде» в разных редакциях
нет.
8.
А. Долинин. Бедная «Лолита» // В. Набоков. Лолита. – М., 1991. С. 14.
9.
А. Долинин. Истинная жизнь писателя
Сирина. – СПб., 2004. С. 280. Опровержению «мифотворческого» подхода Долинина
посвящена статья Б. Бойда «Nabokov’s Transition from Russian to English:
Repudiation or Evolution?» в кн.: B. Boyd. Stalking
Nabokov: Selected Essays. – Columbia University Press, 2011.
Pp. 176–202.
10. Новое литературное обозрение.
2014. № 125. С. 149.
11.
А. Долинин. Истинная жизнь писателя
Сирина. С. 292.
12. B. Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years. Vintage, 1993. P. 505 (перевод мой).
13.
Н. Г. Мельников. Владимир Набоков и
взбесившиеся лошади просвещения <Рец. на: В. Набоков. Полное собрание
рассказов. Сост. А. Бабиков. – СПб., 2012> // Иностранная литература. 2014.
№ 3. Сc. 237–250.
14. V. Nabokov. The
Tragedy of Mister Morn. Transl. by Anastasia Tolstoy
and Thomas Karshan. – Vintage, 2012; V. Nabokov. Natasha. Traduit du russe par Bernard Kreise. –
Gallimard, 2010.
15. Н. В. Измайлов. Текстология. В сб.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. Под ред. Б. П.
Городецкого, Н. В. Измайлова, Б. С. Мейлаха. – М., Л., 1966. С. 559.
16.
Одной из немногих книг, включающих в себя большое тематическое собрание
архивных материалов Набокова, является подготовленный Б. Бойдом и С. Швабриным
том Verses and Versions. Three Centuries
of Russian Poetry (Harcourt, 2008), в котором впервые опубликованы ценные
заметки, переводы, варианты и письма Набокова о русской поэзии от Ломоносова до
Окуджавы.
17. Father’s
Butterflies // Nabokov’s Butterflies. Unpublished and
Uncollected Writings. Transl. by Dmitri Nabokov.
Ed. by B. Boyd and R. Pyle. – Boston, 2000. Pp. 198-234.
18.
Соответственно сам набоковский текст и его перевод, который дает Долинин
(«Замечательный шедевр (?) Великого Мастера лепидоптерологов»), лишился
великолепного образа; должно быть так: «Знаменитый шедевр Великого магистра
ордена лепидоптерологов».
30 октября 2015 г.