Миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 281, 2015
Можно ли довольствоваться
в жизни одним любованием красотой?..
– Солнце промеж желтеющей
листвы, воскресное голубое утреннее небо…
После плотного завтрака,
одетые тепло, – да, можно радоваться отсутствию стен вокруг себя и крыши над головой.
(Проходя на прогулке мимо
– предполагаю – бесприютного.)
* * *
Люди бросаются основывать
семьи, как если бы у каждой были малейшие шансы положить начало династии!
* * *
Франция – страна Буваров и Пекюше и Флобера же «Словаря
общих мест».
* * *
Будем ли мы – современные
земляне – когда-нибудь похожи, в глазах грядущих поколений, на брейгелевские силуэты горожан – на снежном или еще каком фоне?
* * *
Когда-то романтическая молодежь
курила, пила, принимала наркотики – изнашивала безбожно внутренности, мозги, теперь
она лишь одевается в «изношенные» от производства джинсы.
* * *
Министр внутренних дел Франции:
«Эта страна напоминает мне мурлычущего на столе кастрированного кота» – и вновь
вспоминается «Бувар и Пекюше»*.
* * *
Французы: ничто уже не способно
их покоробить – ни насмешки с севера, ни удары – с востока.
Наполеон!
Никто у них его не отнимет,
как не отнимут «Илиаду» и Парфенон у греков…
* * *
Будущее нашей планеты: когда
она на всей своей протяженности будет походить на посещенный сегодня Версальский
парк, где соприсутствуют – в гомеопатических пропорциях – люди со всех сторон и
континентов мира.
* * *
Как не может быть (ни «быть»,
ни даже мыслиться) несколько миров, так и не может быть несколько «человечеств»,
– на что сам язык указывает отсутствием множественного числа.
Нет
и не может быть никаких у нас межзвездных «кузенов»,
и нет множественного числа в языке для – «вселенной».
Человечество и есть тот
противоположный полюс, постигающий ее умом, – с каждым днем все шире и глубже.
* * *
Случайно открываю Коран
на 103 суре: гегелевская метафора истины, объявляющейся в конце дня: утро иудейства,
полдень христианства, вечер магометанства (если верить комментарию переводчика)
1. «Во времени
2. человек теряется»…
* * *
Иду – туда, «где меня еще
нет»;
впереди двое, одетые чуть
ли не по-зимнему, Париж, – мешковатые в невзрачной мужской одежде (мигранты?):
«туда»
же они, или что-то «светлое» светит-таки им, еще молодым, – дельное, стоящее, окрыляющее?
* * *
Литература – встреча духа
языка с какой-то отдельной душой. Не всякому дано добраться (от слова «брат») до
души языка, пусть «родного».
* * *
Нашел на полке дачного дома
«Кровавые апельсины» Джона Хоукса (1971), провозглашенного
тогдашней критикой самым модернистским американским писателем.
Есть книги (рядом на полке
нашлись «Приключения дон Пабло из Сеговии» Франсиско Кеведо), с первой же страницы бракуемые, но это не тот случай:
в них чувствуется даже некоторое присутствие гения – тем не менее
каждые три-шесть-девять страниц книгу откладываем, чем-то утомленные, моментами
даже водворяем книгу назад на полку; движимые угрызениями совести, вновь возвращаемся
к ней, но в какой-то момент, дойдя иной раз чуть ли не до половины, окончательно
закрываем – с чувством вины, как перед живым существом, – и пытаемся уяснить ситуацию.
Бывают ли гении «частичные»,
как бы «недосиженные», – нечто недозревшее, в котором, однако, тут и там просвечивал
бы его гений? Существует ли такая категория авторов? Куда для наглядности я бы поместил
– из русских – Набокова, гениального на каждой странице, но до «романа» не дотянувшего…
Безупречные
обороты фраз, мастерски переданные переводчиком, но есть моменты – нормальные для
американца, но абсолютно несообразные для (отсталых) европейцев – граница, порог,
перейдя которые, как на линзе, изображение опрокидывается, и все оборачивается самым
неожиданным комизмом:
«Мы стояли, голые в темноте,
– в обнимку, совершенно как мы с тобой сейчас. Совершенно нагие. Ощущение его руки
на моей ягодице отнюдь меня не смущало…»
Несуразность диалога в романе!
– Есть же для этого театр!.. Описание в романе – объективно, диалог примешивает
к нему субъективное, – и теряется единство автора и самого произведения.
* * *
Села (Камило Хосе) – еще один, кроме Клода Симона,
– которого заслужила себе Нобелевская, ничуть, однако,
не прибавив славы автору.
* * *
Байрон: самый романтический
поэт – сын самой прозаической из наций.
* * *
Андре Тешине в «Невинности», цитирующий будто «самый короткий» стих
Корана: «В жизни или ты пьян, или ты грустен».
* * *
Читаю «Чайльд Гарольда»…
Чудо-перевод: вплоть, местами, до выявления недостатков оригинала.
* * *
Русскоязычный французский
писатель турко-армянского (известно какого) происхождения.
* * *
Мое французское писание
– с концовкой, но без начала; русское – с началом, но уже без конца.
* * *
Книги, даже самых выдающихся
классиков, – лишь шлифовальные круги, обрабатывающие наш природный персональный
алмаз, а когда бриллиант готов – «круги» сделали свое дело, и книгу можно отложить,
подарить, продать, словом – ввек она уже нам не понадобится.
* * *
В аллее: воображаю, что
иду по «земному шару», по самой высокой его точке под небосводом.
* * *
Как на поверхности солнца
– вспышки, так и мы на «поверхности» бытия.
* * *
На прогулке – шаг, как на
гимнастическом снаряде-ковре: никуда по сторонам и далеко вперед не забегая. Сосредоточенность
на вертикали тела, продлевающей ось земли.
* * *
Начало процесса психологического
ветшания, дряхления, когда в утреннем отсутствии еще не успевшего взойти осеннего
солнца мы усмотрели нечто близкое к обиде.
* * *
Бросить незнакомому на прогулке: «Какая погода!» – как если б в этом
было действительно что-то достойное внимания: редкой, правда, чистоты синева, прозрачность,
осенняя прохлада…
* * *
Раскосо разбросанная по
сторонам – роскошь.
………………………..
Разбросанность красоты по
земле. Округлые зеленые, светло-зеленые, желтые листки (акации, березы?) на склизкой
осенней дорожке.
* * *
Дважды сегодня пожалел,
что вышел на прогулку без очков. В конце «зеленой аллеи» навстречу мне вспорхнули
три девы, в одну из которых я бы так и вперил свой взор;
на обратном пути, в булочной,
– приблизившаяся достаточно, чтоб можно было различить черты, тут же удалившаяся
и издали лишь раз на меня оглянувшаяся – жгучая южанка, не как на миниатюрах персидских,
а как живая вдохновительница Хафизов, Низами…
* * *
Все ведь приемы досконально
проанализированы, расписаны, классифицированы, – а никому и в голову не придет,
слава тебе Господи! попытаться приумножить корпус произведений Моцарта, Баха, написать
продолжение к «Мертвым душам», «принять эстафету» Рембо, в девятнадцать лет бросившего
стихотворчество и перешедшего на стезю торговца оружием.
«Дух времени», вдохновлявший
их во времена – не наши.
Шок эмоции в начале всякого
оригинального творения – гром и молния.
* * *
Жестокость Дебюсси: «Хочу
отдать должное спокойной дерзновенности д’Энди за то,
как он достигает большего, чем сам он есть».
* * *
Интересное неприятие Гульдом – этим пианистом пианистов – Шопена.
Подозреваю, что как Григ с пренебрежением относящийся к собственным «Пер Гюнтам» и всяким в них маршам гномов и песням Сольвейг;
как Брамс, делая вид, что
превозносит Штрауса, лишь пытался оправдать свои «Венгерские танцы»;
так и Гульд видит в Шопене не композитора, в полном смысле слова –
художника, а некоего виртуоза переработки фольклора, польского, в частности: мазурки,
польки, вальсы, баркаролы…
Но если дунайские вальсы,
радецкие марши, гопаки, трич-трач
польки Штраусов регулярно исполняются и передаются по
телевидению под каждый Новый год, то Грига и Чайковского исполняют независимо от
праздников первоклассные дирижеры, не говоря о самом Шопене, еще прижизненно признанном
всей музыкальной и литературной Европой (кроме, разве, России?).
Поражает, однако, отсутствие
вспышек, как у Бетховена, Гайдна – не говоря о Бахе… Красота, но как у некоего
Фаберже рояля… Давно, правда, не слушал «Прелюды», «Этюды», – в последнее время
все больше живя с Дебюсси.
* * *
Сам себе
удивляясь, слушаю (с реальным наслаждением, поздно ночью) шопеновский
один из двух концертов и под конец задаюсь вопросом: неслышимость
солиста, его абсолютное – растворенное (в музыке) – отсутствие и присутствие одной
лишь музыки.
* * *
Когда по радио передается
Бетховена Третья виолончельная – и вам надо подниматься
и куда-то спешить, рука не поворачивается повернуть ручку выключателя.
* * *
У Генделя – сноп фейерверка,
у Прокофьева – нечто более глубокое, вулканическое: финал Седьмой фортепианной сонаты.
* * *
Постепенное восхождение
на верхнюю террасу души: трехмерная повседневность жизни – с утра до восьми вечера;
двухмерная созерцательность сидения перед экраном телевизора; одномерное временное
уединение с музыкой и, наконец – безмерно-безвременнóе
погружение в себя и – откровение.
* * *
Kунс (JeffKoons) и Kunst (искусство).
Уже не «критика» общества, а самокритика: как орудия отныне уже невозможной революции.
* * *
Удивительное увлечение вождей
революции театром, литературой, всякого рода развлечениями и увеселениями (у Эренбурга,
Тэффи…), отвлекающими их от мрачных, без конца повторяющихся и быстро надоедающих
дел, которые они вскоре свалили на низшие чины и лишь задним числом дивились «масштабу»
продвинутой работы, – не проливая однако при этом уже никому
не нужных крокодиловых слез.
* * *
Как
Французская революция упразднила привилегии знати и все вдруг слилось – «сливки»
с отбросами, так сегодня негласно (большинство – не согласно) отменили, и не только
во Франции, понятие «отечества» и, соответственно, исключительные права «коренных»
Дюпонов, Дюранов, Дюшанов, Дюлаков, Лемуанов, Ленуаров, Паризо, Дамбревилей…
* * *
Реальное преимущество мировых
революций – делать «вовлеченных» в водоворот истории безымянных масс субъектами
эпохальных перемен, актерами, пусть трагедий, но мирового масштаба.
Кто слышал о таких городах
Ближнего Востока, как Ракка, Кобани,
кто знал, что кроме руин в Пальмире есть жители, – а из-за «благодаря» об этом сейчас
знает весь мир.
* * *
7
января 15-го, 11 ч. 30 мин. Пытаешься отвлечься от трехчасового оцепенения перед
только что проделанным, снятым на сотовых телефонах и уже передаваемым по ТВ парижским
терактом – не «очередным» (с каких-то пор это вошло в рутину), не случайным, не
«любительским», а нацеленным и попавшим в точку: в головы карикатуристов, – единственного,
если вдуматься, остатка некогда мировой французской культуры (после внезапного,
одного за другим, исчезновения в начале 80-х Лакана, Фуко, Барта, Делёза… упадка кино, литературы), которых – теперь лишь отдаю
себе в этом отчет – единственно приятно было застать на постылых экранах французского
телевидения, когда время от времени их приглашали директора программ, зная, что
они интересны публике, не то что дотошные, стандартные, обескровленные политиканы,
журналисты, эксперты, экономисты (хотя один из них – симпатичный, правда левый, тоже каким-то образом оказался в числе жертв),
с этой их поистине поразительной в наши дни некоммерческой позицией в жизни (Кабю, Волински было за 80, а продолжали
вести гражданскую вахту, зная ведь, чем рискуют…), улыбчивой бескомпромиссностью,
безверием во все, кроме идеала свободы.
Пытаешься
отключиться, «проветриться» часик – Брукнером на соседнем
канале, – а что может быть возвышенней, уносящей далеко от «злободневности» (так
«интересно» звучащего сегодня слова) его Восьмой симфонии – а уже не то: эффект,
скорее, раздражительный, как от оперетты…
Не дотягивает даже самое возвышенное в искусстве до трагичности
обыденной (ставшей вдруг) действительности…
* * *
«Можно смеяться над всем,
но только не со всеми.»
Но можно ли шутить с бедными
– над их же убожеством (замечу мимоходом, что «бог» присутствует и в «богатстве»)?
Было время, когда милосердие
и его конкретная форма милостыня предписывались свыше уставами религий. Тогда богатых
и бедных объединяла именно эта принадлежность к одной религии – христианской, магометанской.
Сегодня, в Европе, богатые – это христиане, бедные – мусульмане, и шаг милосердия
требует предварительного преодоления религиозной, а если углубиться еще – расовой.
Государство…
Машина вместо сердца. Удобное
«средство», когда сердце «не лежит».
Хватит ли этой уравниловки,
чтоб сэкономить на братстве?
Нужен новый Франциск – Ассизский.
И почему-то вспоминается
история с Каином: Авель был любимчиком бога («богатым», умницей), Каин знал, что
никогда не сравняется с братом, убил и – о чудо! – тут же стал и самым богатым,
и самым умным, и полюбился Всевышнему, запретившему, как мы знаем, кому-либо его
карать.
Всякий раз, как от имени
мусульман совершается теракт, парадоксальный результат – не кара (немыслимая в отношении
двадцати процентов населения), а наоборот: очередной шаг, призыв проявить больше
братства, – и получается заколдованный круг.
Процесс
– чудовищный, прояснившийся вдруг этой ночью, неизбежный, парадоксальный в своей
благотворности (нет худа без добра, и наоборот), долгий, болезненный – бесконечный:
отдаления/приближения?
Еврейская мудрость: если
перед тобой стоит выбор между двумя возможностями: страхом и ненавистью – выбирай
третью.
* * *
Сколько ни читай в книгах
о гегелевском «несчастном сознании», пока не испытаешь в действительности, до конца
не поймешь: несоответствие, осеняющее вдруг, во время прогулки, с идеалом Я: что-то
не так сделали, или не то, что «надо», с нами случилось – приключилось.
* * *
Весьма
разумно люди воздерживаются – сдерживают в себе зависть к выигравшим в лото, но
и жалость к пострадавшим – в природной или иной катастрофе.
* * *
Вместо побега в момент постижения
нас катастрофы – задним числом устремление прочь от места поражения: в путешествия,
на войну («Анна Каренина»), где мы жаждем найти успокоение, рассеяние – так облегчают
ранения пластырями, компрессами, припарками.
* * *
Слезы, не обязательно плач,
– единственное конкретное проявление благородства души человеческой.
* * *
Странно, как ко всем существующим
синонимам к слову «умереть» в русском еще добавили «кончиться» – так кончаются деньги,
бутылка…
* * *
Можно ли «производить» истины,
как производят товарности? В неделю раз издавать выпуск не очередных новостей, а…
Смертельная – не только
скука от такого рода продукции (юмор по заказу) – реальные смертельные последствия,
когда юмор, мысль, из сферы свободы переносятся в сферу бизнеса, пусть самого скромного
– как у ребят из «Шарли», где неминуема политическая «реакция».
* * *
Глубокий, или можно даже
сказать, просто – смысл лейбницевской формулировки «все
к лучшему в наилучшем из возможных миров», осенивший в разговоре с женой и уже,
будто вычитанный ею где-то, о Канте:
зло тем и «угодно» Богу,
допускается им и не «абсолютно» (как у Вольтера) – что оно лишь негатив блага: нет
добра без худа… Лишь осознав зло как деяние, человек
может от него отвернуться – обретая культуру вместо полученной от природы будто
бы «злой» натуры.
* * *
Вера может быть «слепой»,
но может ли быть слеп разум?
* * *
Мусульманская религия послушания
– идеальная для сегодняшней застойной стадии капитализма. Вот и весь секрет джихада
и постепенного выведения мусульманской рассады всюду на христианских континентах
и землях.
* * *
История – то, что сметает
на своем пути все накопившиеся со временем теории, гипотезы, учения…
* * *
В документальной серии о
фигуре Иисуса в Коране один из участников: «Византия в своем противостоянии с Персией
на Ближнем Востоке способствовала объединению Медины под политическим правлением
Магомета»…
История показала, чем это
обернулось, в конечном счете, для Византии: заработала себе врага почище персов… Примерно как Америка в своем неприятии России
в Афганистане.
* * *
Спасительная забывчивость
человеческая: всего две недели прошло после бойни; казалось, конец, «уже ничто не
будет, как прежде», а вновь забурлила жизнь бодрящим рутинным ключом.
* * *
Есть ли что-либо общее между
прощением и прошением, на что не указывает «просить прощения»?
А не с прошедшим ли, скорее,
точка соприкосновения: прощаем, когда вина и оказанная обида отбыли полностью в
прошлое, – прошли, короче говоря?
* * *
Отличное французское «не
оскорблять будущее» – когда слишком быстро теряем надежду.
* * *
Триада – треугольник, трилогия,
триптих – Смерть, Мера, Мир.
Смерть как последняя, неудавшаяся
попытка умерить, смирить, примирить…
Париж
июль 2014 – 18 декабря
2015
*Неоконченный
роман Густава Флобера, в котором писатель хотел показать масштаб человеческого знания
– и глупости.