Неизвестная рецензия Набокова
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 281, 2015
К истории берлинского «Братства Круглого Стола»*
Неизвестная
рецензия Набокова
Сохранившаяся
в архиве Набокова рукопись «Материалов для критики» имеет любопытную
предысторию и долгое послесловие.
Весной
1922 года начинающий поэт и переводчик Владимир Набоков, тогда еще кембриджский
студент, был привлечен молодым прозаиком Александром Дроздовым к участию в
берлинском литературно-художественном и общественном журнале «Сполохи». Лестное для почти не известного в то время В. Сирина (этот
псевдоним Набоков взял в начале 1921 года) соседство на страницах «Сполохов» с
Буниным, Куприным, Ремизовым, Алексеем Толстым, Тэффи и другими именитыми
прозаиками и поэтами эмиграции открыло ему дорогу в учрежденное вскоре тем же
Дроздовым «содружество» писателей, художников и музыкантов «Веретено».
Окончив Кембриджский университет и приехав в Берлин, Набоков осенью 1922 года
входит в содружество, издававшее одноименный альманах, в первом номере которого
были напечатаны его стихи1. «Веретено», однако, существовало недолго: после второго публичного
вечера содружества группа участников заявила о своем выходе из-за просоветского
уклона Дроздова и его сотрудничества с большевизанствующей газетой «Накануне»2.
12 ноября в основанной отцом Набокова газете «Руль» было сообщено о бойкоте
сотрудников «Накануне» и о выходе из «Веретена» семи его членов, среди которых
были писатель Сергей Горный (Александр Оцуп), прозаик Иван Лукаш, вскоре
ставший другом и соавтором Набокова, поэт Глеб Струве, сам Владимир Сирин и поэт
Леонид Чацкий (Страховский)3. Последний немедленно
предложил создать новое непубличное и даже «тайное» объединение «Братство
Круглого Стола», в которое, помимо упомянутых литераторов, вошли Владимир
Амфитеатров-Кадашев, прозаик и критик Владимир Татаринов, Николай Арбузов,
позже ставший владельцем книжного магазина, поэт и журналист, участник
поэтической группы «Зеленая мастерская» Евгений Кумминг, гимназический учитель
Николай Яковлев, позднее – поэт Владимир Корвин-Пиотровский4.
Название, восходящее к легендарным артуровским рыцарям, и
предложенное, по свидетельству Струве, тем же Чацким, ставшим секретарем
«Братства»5, было выбрано, очевидно, с оглядкой на широко известное
(позднее – скандально известное) и сугубо политическое «Братство Русской
Правды», образованное в 1921 году издателем и поэтом С. А. Соколовым
(Кречетовым). Кречетов примкнул также к новому «братству», и именно его
сборнику стихов «Железный перстень» Набоков посвятил свою первую
напечатанную в «Руле» (17 декабря 1922 года) рецензию. Вместе с тем, по крайней
мере для трех самых молодых и активных членов
«Братства», трех начинающих поэтов, почти ровесников (Струве, Чацкого и
Набокова), английские литературные ассоциации названия были знаком их тайного
культурного сродства. Все трое только что приехали из Англии, где Струве и
Набоков подружились в 1919 году (причем именно Струве, поступивший в Оксфорд,
посоветовал Набокову, увлеченному естествознанием, выбрать Кембридж), Чацкий
же, отбывший из Архангельска в Англию на британском военном корабле, был
лондонским приятелем Струве. Всех троих отличал британский или
«псевдобританский пошиб», которым Набоков позднее наделит некоторых своих
героев. Набоков уже был автором большого эссе о Руперте Бруке, переводил «Алису
в стране чудес», а Чацкий написал статью «О современной английской литературе»6;
Набоков, кроме того, воспитывался в англофильской семье и сыздетства владел
английским языком, а у Струве в роду был именитый предок-англичанин Джеймс
Артур Гёрд, тот самый, который ввел в России обучение по системе Ланкастера7.
О
своей принадлежности к «Братству», по-видимому, нельзя было говорить открыто,
но можно было исподволь намекать. Первое собрание «Братства»
состоялось на квартире Струве (где в гостиной имелся большой круглый стол) 8
ноября 1922 года, а уже 3 декабря Набоков печатает в «Руле» стихотворение
«Невеста рыцаря» («Жду рыцаря, жду юного Ивэйна…»); «странные древние
предания» Англии и рыцари появляются и в первом же стихотворении сборника
Чацкого «Ладья», вышедшем в декабре 1922 года8.
Вскоре
после выхода «Ладьи» Набоков, очевидно, и написал свою рецензию для задуманного
им собрания «Материалов для критики» (позднее он схожим образом будет
объединять критические заметки под одним заголовком, например, в статье «Новые
поэты», 1927), в которой, однако, уже сквозит его разочарование в «собратьях»
по литературному кружку. Так, говоря «Неизвестно и почему эпиграф взят из Омара
Ха[й]яма», он не упоминает второй эпиграф сборника –
из Струве. Это могло бы показаться (в случае публикации рецензии) тем более
странным, что выбранные Чацким строки из стихотворения Струве «Жизнь, точно
медленная барка, / Скользит по глади водяной…», – представляют собой
инвертированное переложение строки Блока «Барка жизни встала
/ На большой мели…» (1904), что, вероятно, было известно Набокову,
прямо назвавшего Блока в числе поэтов, повлиявших на Чацкого. Не мог Набоков не
заметить и того, что строки Струве перекликаются с названием сборника и со
стихами Чацкого «Герцогиня»: «Но глаза бесконечной муки / Не
твои, и я их боюсь, – / Я их видел на дне фелуки, / Покидая родную Русь».
Фелука прямо указывала на стихотворение учителя и кумира Чацкого Гумилева
«Носорог» (1907), в котором находим и важный для «Ладьи» мотив «туманов»:
«Взоры в розовых туманах / Мысль далеко уведут, / И из стран обетованных / Нам
незримые фелуки / За тобою приплывут» (фелука –
похожее на ладью малое парусное и гребное судно). Фелука и название сборника,
кроме того, открывали в книге стихов Чацкого второй – биографический – план, не
отмеченный Набоковым, поскольку они относились к истории его бегства из
Советской России, которую он любил рассказывать и которую Струве считал
выдумкой. «Страховский бежал из России не на лодке и не по Балтийскому морю, –
писал Струве к Вере Набоковой в 1973 году. – Из Петербурга он выбрался в
Архангельск и оказался там, когда там высадились войска союзников <…>
Занимал должность не то aide—de—camp у главы Архангельского правительства Н. В. Чайковского,
не то офицера для связи между правительством Чайковского и союзниками
<…> Был вывезен в Англию на британском военном корабле. Много позже, в
1920 году, уже в Англии, он вздумал поехать к Врангелю в Крым. Попал под самый
занавес и возвращался назад одиночкой, через Марсель, с большими приключениями
(во всяком случае, так любил рассказывать). Отрастил себе бакенбарды и когда, в
очень замухрышчатом виде, явился в один знакомый русский дом в Лондоне и ему
открыла дверь старая няня, то она пошла докладывать
хозяйке: ‘Барыня, барыня! Вас там не то Евгений Онегин, не то сам Пушкин
спрашивает’. Так рассказывал сам Страховский, который после того взял себе как
псевдоним имя Чацкого»9.
Обращает
на себя внимание и то обстоятельство, что общее прошлое Набокова и Чацкого –
жизнь молодого русского поэта-эмигранта в Англии – более не объединяет, а
скорее разъединяет «собратьев». Набокову становится ясно, что его Англия
слишком отличается от Англии других. Как и в рецензии на стихи Кречетова,
которому Набоков пеняет за плохие переводы с английского и за то, что
Риджент-стрит у него оказывается в Сити (а не в Вест-Энде), он упрекает Чацкого
в условно-хрестоматийном изображении Англии, страны «зелени яркой» и «городов
черных», начиная разбор его стихов словами: «Поспешим предупредить читателя,
что Л. Чацкий Англию проглядел». Предупредим читателя и мы, заметив, что
досадовал Набоков не столько из-за поверхностного и потому ложного впечатления
поэта от Англии, сколько из-за невыразительности самого его сочинительства,
неспособного подняться до искусства и потому искажавшего и огрублявшего то, что
было дорого Набокову, – причем Россию в той же мере, что и Англию. Как Чацкий
«проглядел» Англию, так же он, заключает Набоков свою рецензию, «отчужден от
родины».
Одновременно
с «Ладьей» тем же издательством был выпущен сборник рассказов Чацкого «Фантазии
лорда Генри». Некоторые пункты в рецензии Набокова говорят о том, что он был
знаком с этой книгой салонной прозы, прохладный отзыв на которую другого члена
«Братства», Владимира Татаринова, был напечатан в «Руле» после рецензии
Набокова на «Железный перстень»10. В предисловии Чацкого к этой
книге содержится, по сути, конспект основных тем, мотивов и образов «Ладьи»:
«Когда я в первый раз, приближаясь к Англии, увидел ее низкие зеленые берега,
затянутые туманной дымкой, я уже был готов полюбить эту страну, давшую миру
Оскара Уайльда и Обри Бердслэя. Вскоре зелень полей и низовьев Темзы была
подавлена городом, гигантом из гигантов – Лондоном. Мрачный, буйно клокочущий
человеческим потоком днем, он засыпает с тяжелыми вздохами к полночи и видит
сны»11. Многие стихи сборника построены на этом нехитром приеме
контраста яви и сна, истории и современности, прелести природы («А там зима
пушит поля снегами / И ледянит серебряной клюкой, /
Чтоб вновь смениться нежными ночами – / Весенней очарованной рекой») и тяжелого
дыхания «города едких снов». В своей рецензии Набоков приводит стихи, в которых
Чацкий, описывая лондонский парк, всюду видит «метку» Бердслея и замечает: «Это
старый прием. Прием Уа[й]льда, доказывавшего, что не
будь Уистлера, не было бы туманов над Темзой». О лондонских туманах у Чацкого
пишет и Татаринов в рецензии на его рассказы: «Л. Чацкий принадлежит к той
немногочисленной плеяде русских писателей, которые нашли, полюбили Англию и
захотели передать ее своеобразное очарование своему народу. <…> От
Англии Чацкого откажутся многие англичане. Его образы родились в желтом густом
лондонском тумане, смешанном с сыростью, тянущейся с набережной Темзы». Набоков говорит на это: не лондонские туманы породили образы
Чацкого, а шаблонная литература об Англии с ее «пресловутыми туманами» и те
несколько обывательских клише, которые так же далеки от истины, как
«представление калмыка об Англии как о мрачной стране, где учителя с рыжими
бакенбардами до смерти засекают маленьких мальчиков» («Истинная жизнь Севастьяна
Найта»).
Не
менее суровому разбору подвергает начинающий критик Набоков поэтический багаж
Чацкого, показывая отличное знание русской поэзии, пристальное внимание не
только к поэтам первого ряда, но и второго и даже третьего (звучат имена
Жуковского, Блока, Гумилева, Бальмонта, Северянина, Ратгауза, Вертинского),
тонкое понимание особенностей русской версификации. В той же первой
напечатанной рецензии на сборник Кречетова Набоков определяет свою литературную
позицию «хранителя традиций» и свой взгляд на роль эмигрантского писателя,
которых он будет держаться до конца 30-х годов, т. е. до тех пор, пока в его
собственной поэтике не произойдет коренного перелома. «В наши черные дни, –
начинает Набоков свою рецензию, – когда мучат русскую музу несметные
хулиганистые ‘поэтисты’, сладко раскрыть книжечку стихов простых и понятных. Я
благодарен Сергею Кречетову за скромность его образов, за плавность округлых
размеров, за приятный, тусклый блеск его ‘Железного перстня’»12. Стихи Чацкого, напротив, испорчены, по его мнению, «склонностью к
ложной утонченности», ломаными размерами, неверными ударениями, расплывчатостью
мысли, а главное – беззаконным отступлением от трехвековой сени русской поэзии:
«Если бы Чацкий остался в тени этого ‘трехвекового дуба’, прислушиваясь к его
ямбическому шелесту, то поэт вышел бы из него превосходный». Набоков
не видит как будто ничего зазорного в том, что немолодой уже Кречетов пишет все
те же подражательные, старательные стихи, он готов простить ему и общие места,
и брюсовскую риторичность его монотонных, действительно тусклых пьес за его
преданность классическим образцам, но безжалостно разносит такие же слабые,
бескрылые стихи начинающего Чацкого, лишь высказывая надежду, что в следующем
сборнике он «будет проще и строже».
Неизвестно,
был ли знаком Чацкий с этой рецензией Набокова, была ли она прочитана на одном
из собраний «Братства», которые продолжались, по свидетельству Струве, и в 1923
году. Во всяком случае, в своих поздних стихах он не изжил недостатков, на
которые указал его товарищ по кружку: мы находим в них то
же пристрастие к женским ассонансам («далей / печали») и те же неверные
ударения («этих / сетях»)13. Не знаем мы и того, как сам Чацкий
относился к стихам Набокова, но можем предположить, что он разделял мнение Струве
о скованности, «бедности внутренней символики» и отсутствии «подлинного
творческого огня», высказанное им в рецензии на сборник Набокова «Гроздь»
(«Русская мысль». № 1/2. 1923).
Судьба
двух рыцарей «Круглого Стола» после берлинской поры оказалась отчасти схожей:
Чацкий переехал в Америку, написал несколько книг по русской литературе (вызвав
одной из них гнев Ахматовой (назвавшей его «Шацким») за недостоверные рассказы
о Гумилеве и Мандельштаме14), преподавал словесность в Гарварде, где
через десять лет после него будет читать лекции и Набоков. Впоследствии Набоков
не раз вспоминал своего берлинского знакомого – всегда с большой долей иронии.
Он никогда не упоминал о том, что состоял с Чацким в одном литературном
объединении, имел с ним общих друзей, рецензировал его стихи. Уже будучи в Америке, когда он давно потерял Чацкого из виду
(убедившись лишь в том, что поэта из него не вышло), Набоков узнал о новом его
амплуа профессора словесности. 25 декабря 1943 года (в это время Набоков
безуспешно искал постоянное место в американских университетах), он написал
Роману Гринбергу: «В Гарварде учительствует человек по фамилии Cross, знающий только середину русских слов и совершенно
игнорирующий приставки и окончания. Из двух его сподручных
один все сводит на Польшу, а другой, Леонид Страховский (в двадцатых годах, в
Берлине, писавший стихи под акмеистов и подписывавшийся «Леонид Чацкий»),
занимает студентов собственными поэзами, которые он их заставляет учить
наизусть и все рассказывает о большом своем друге и сподвижнике Гумилеве
(которого он вряд ли когда-либо видел), так что Гумилев стал в некотором роде
посмешищем у студентов»15.
Много
позже один из студентов Чацкого, Джулиан Мойнаган,
ставший писателем и исследователем Набокова, в своих воспоминаниях в юбилейном набоковском номере «TriQuarterly» (№ 17, зима 1970 года) рассказал о том, что в Гарварде
в конце войны русскую литературу у него преподавал Страховский. «Он был наш
Пнин», «он, случалось, рыдал, рассказывая о казни своего любимого поэта
Гумилева», – вспоминал Мойнаган, описавший Страховского как талантливого,
педантичного, эмоционального человека с богатым воображением и сравнивший его с
Набоковым. Последнее, очевидно, побудило Набокова написать сдержанное
опровержение. В своих заметках по поводу статей и воспоминаний, напечатанных в
этом юбилейном выпуске (эти заметки Набоков перепечатал в 1973 году в книге
«Стойкие убеждения»), он ответил ему так: «В чудном очерке ‘Лолита и связанные
с ней воспоминания’ г-н Мойнаган упоминает своего профессора русского языка,
покойного д-ра Леонида Страховского (лекторы иностранного происхождения были по
большей части ‘докторами’). Я знавал его, он совсем не был похож на моего
Пнина. Мы встречались на литературных вечерах в Берлине полвека тому назад. Он
сочинял стихи. Носил монокль. Был лишен чувства юмора. Он многословно, с
драматическими подробностями рассказывал о своих фронтовых и гражданских
приключениях. Большинству его долгих рассказов было свойственно иссякать в
самый кульминационный момент. Он работал вагоновожатым и однажды сбил человека16.
Гребная шлюпка, на которой он бежал из России, дала течь посреди Балтийского
моря. Когда его спрашивали, что же случилось потом, он только слабо отмахивался
русским жестом отчаяния и отрешения»17.
«Материалы
для критики» печатаются (с сохранением некоторых авторских особенностей
написания фамилий, использования э
оборотного, а также пунктуации) по беловой рукописи (пять страниц, исписанные с
двух сторон), имеющей незначительную правку и хранящейся в архиве Набокова в New York Public Library (Berg Collection). Я сердечно признателен Джеймсу Пуллену,
представляющему интересы The Wylie Agency, за разрешение ознакомиться с архивами Набокова и
опубликовать эту рукопись.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.
«Веретено». Литературно-художественный альманах. Книга первая. – Берлин: Отто
Кирхнер и Кº, 1922. Сс. 149–152.
2.
История отношений Набокова и Дроздова на том не закончилась. В декабре 1922
года Дроздов (1895–1963) напечатает в «Накануне» фельетон «Дар слез» с резкими
нападками на эмигрантов: «Любимых занятий у госпожи Эмиграции две. Первое:
плачет. Второе: бранится. <…> У нее слезы, полные грязи. Такой брани
еще не слышало русское ухо, такой развинченной, распоясанной полемики еще не
знали русские газеты». Еще через год он напишет
оскорбительный фельетон о «баловне литературной эмиграции» Набокове
(Литературные итоги (Писатели русской эмиграции). В.
Сирин // Накануне. 1923. 2 декабря). Набоков вызовет его на дуэль, но
Дроздов в это время уезжает на жительство в Москву. Там он станет плодовитым
советским писателем, автором обличительного романа об эмигрантах «Лохмотья»
(1928), редактором «Нового мира» и «Октября». В последнем своем романе «Взгляни
на арлекинов!» (1974) Набоков выведет его в образе бывшего эмигранта и
бездарного советского беллетриста (по совместительству – шпиона) Олега Орлова,
принимающего героя и повествователя романа Вадима Вадимовича N. за Набокова. Знававший Орлова в 20-х годах в эмиграции,
Вадим Вадимыч, тайно приехав в середине 60-х годов в СССР,
узнает его и дает ему пощечину – восполнение в литературном плане той
сатисфакции, которой Набоков не получил от Дроздова за полвека до того в
Берлине.
3.
Леонид Иванович Страховский (1898, Оренбург – 1963, Торонто) – поэт, прозаик,
переводчик, историк и литературовед. Окончил Царскосельский Александровский
лицей, в 1917 г. поступил в Петроградский университет, тогда же начал сочинять
стихи. Дружил с Г. Ивановым, который его познакомил с Гумилевым, сочувственно
отнесшимся к его стихотворным опытам. После революции выехал в Архангельск, где
стал помощником главы Временного правительства Северной области Н. В.
Чайковского. В 1919 году эмигрировал в Англию. С 1922 г. – деятельный участник
литературной жизни русского Берлина, сотрудничает с журналом «Сполохи»,
альманахами «Веретено», «Медный всадник» и в том же году выпускает под
псевдонимом Леонид Чацкий книгу рассказов «Фантазии лорда Генри», сборник
стихов «Ладья» и перевод романа Г. Шеффауэра «Корабль шампанского». В середине
20-х годов уезжает в Бельгию и поступает в Лувенский университет, там выпускает
под своим именем второй сборник стихов «У антиквара» (1927). Затем переезжает в
США, получает звание профессора, преподает в университете Мэриленда и в
Гарварде. Автор книг по истории и русской литературе. С 1948 г. – профессор
университета Торонто, где основывает журнал «Современник», продолжает печатать стихи
(в том числе под старым псевдонимом) и прозу.
4.
Дружеские эпиграммы Набокова на некоторых «братьев» Круглого Стола приведены в: Владимир Набоков.
Письма к Глебу Струве. Публ. Е. Белодубровского // Звезда. 1999. № 4. С. 24.
5.
Подробнее см.: Г.
Струве. Из моих воспоминаний об одном русском литературном кружке в Берлине // Три юбилея Андрея Седых. Альманах. – Нью-Йорк, 1982. Сс.
189–194.
6.
«Сполохи». 1922. № 12. Сс. 35–37.
7.
Подробнее об английских связях Струве см.: О. Казнина. Русские в Англии.
Русская эмиграция в контексте русско-английских литературных связей в первой
половине ХХ века. – М.: Наследие. 1997. С. 174.
8.
Время выхода сборника в свет устанавливается на основании объявлений
издательства Е. А. Гутнова в газетах «Руль» и «Дни». Вместе с
«Ладьей» тем же издательством была выпущена книга рассказов Чацкого «Фантазии
лорда Генри», рецензия В. Татаринова на которую появилась в «Руле» 17 декабря
1922 г., рецензия А. Бахраха на «Ладью» – в газете «Дни» 24 декабря 1922 г. (А. Д. Алексеев. Литература
Русского Зарубежья. Книги 1917–1940. Материалы к библиографии. – СПб.: Наука. 1993. С. 164).
9.
Письма Глеба Струве Владимиру и Вере Набоковым. Вст. ст., подготовка текста и
комм. М. Э. Маликовой // Русская литература. 2007. №. 1. С. 232. Рассказ Струве
о старой няне, назвавшей Страховского Пушкиным, по-видимому, бродячий
литературный анекдот 20-х годов: Г. Иванов, рассказывая о Мандельштаме в
«Китайских тенях», изложил подобную историю: «При всем этом он был похож чем-то
на Пушкина. И не одними баками. Это потом находили многие, но открыла это
сходство моя старуха-горничная. <…> Однажды (Мандельштам как раз был в
отъезде) я принес портрет Пушкина и повесил над письменным столом. Старуха,
увидев его, покачала укоризненно головой: – Что вы, барин, видно, без всякого
Мандельштамта не можете. Три дня не ходит, так вы его портрет вешаете!»
10.
«Руль». 1922. 17 декабря. С. 11.
11.
Л. Чацкий. Фантазии лорда Генри. –
Берлин: Издательство Е. А. Гутнова. 1922. С. 5.
12.
Владимир Набоков. Собр. соч. русского
периода в 5 тт. Сост. Н. И. Артеменко-Толстой. – СПб.: Симпозиум.
Т. 1. 1999. С. 744.
13.
Л. Страховский. Звезда // Париж.
1949. № 6. С. 57.
14.
«Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульварных мемуарах ‘Петербургские зимы’
Георгий Иванов <…> мелко, пусто и несущественно. Не надо ни памяти, ни
внимания, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется с
благодарностью невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда
попадает в серьезные литературоведческие труды. Вот что сделал Леонид Шацкий
(Страховский) с Мандельштамом: у автора под рукой две-три книги достаточно
‘пикантных’ мемуаров. <…> Эти книги использованы полностью. <…>
Дата смерти устанавливается произвольно – 1945. <…> То, что в ряде
журналов и газет печатались стихи Мандельштама <…> Шацкого нисколько не
интересует. Он очень развязно объявляет, что на стихотворении
‘Музыка на вокзале’ Мандельштам кончился, перестал быть поэтом, сделался жалким
переводчиком, опустился, ходил по кабакам и т. д. <…> И все это в книге,
вышедшей под эгидой лучшего, старейшего и т. п. университета Америки
(Гарвардского) <…>» (Анна Ахматова.
Мандельштам // Воздушные пути. Альманах. № IV. – Нью-Йорк. 1965. Сc. 43–44). Речь идет о книге Страховского Craftsmen of the World. Three Poets of Modern
Russia: Gumilyov, Akhmatova,
Mandelshtam
(Harvard, 1949).
15.
Друзья, бабочки и монстры. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом
Гринбергом (1943–1967). Вст. ст., публ. и комм. Рашита Янгирова // Диаспора I. Новые материалы. – Париж, СПб.: Athenеum – Феникс, 2001. С. 481.
16.
Подтверждения этому найти не удалось. В Берлине в 1928 г. под трамвай попал и
погиб старший товарищ Набокова, писатель, критик и переводчик Юлий Айхенвальд,
в литературный кружок которого в середине 20-х – нач. 30-х гг. входил Набоков
вместе с некоторыми участниками «Братства» (Чацкий и Струве к тому времени
уехали из Берлина).
17. Vladimir Nabokov. Strong
Opinions. – New York. 1990. Pp. 294–295. Перевод мой.