Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 280, 2015
Русская Школа в американском штате Вермонт была основана в 1960-м году
преподавательницей языкового колледжа в Миддлбэри
доктором Марианной Полторацкой. Первоначально школа располагалась в колледже Уиндхэм в городке Путни, а в 1968
году переехала на кампус Норвичского университета,
где и просуществовала до 2000 года. Я лично попал в Русскую Школу летом
Русская школа пользовалась в университете полной автономией и к военному делу отношения не имела. В течение шести летних недель Норвич становился настоящим оазисом русской культуры на Североамериканском континенте. Сюда съезжался цвет русской литературной и политической эмиграции. Начнем с того, что и среди преподавателей было немало легендарных личностей. Одни имена чего стоят: княгиня Екатерина Александровна Волконская, профессор Николай Всеволодович Первушин… Я их знал лично, потому остановлюсь на их биографиях немного подробнее.
Е. А. Волконская, уроженка Санкт-Петербурга и бывшая сестра милосердия в Добровольческой армии, в 1924 году переехала с семьей в США. Она училась в Колумбийском университете, а также на летних курсах в Сорбонне и получила магистерскую степень по французскому языку в колледже Миддлбэри. Была приглашена в Корнельский университет и стала первой женщиной-преподавателем этого университета. В Норвиче она преподавала русскую фонетику вплоть до своего 90-летия, которое она отметила в 1985 году. Переехав в свое время на Толстовскую ферму в Валлей-Коттедж, в штате Нью-Йорк, она помогала дочери великого писателя – Александре Львовне Толстой – редактировать текст воспоминаний «Из прошлого». Екатерина Александровна была в течение многих лет секретарем руководительницы знаменитого Толстовского фонда. Фонд помогал беженцам от коммунистических режимов, в том числе – из Советского Союза. Благодаря поддержке Фонда я в свое время прожил полтора года в Австрии, где проучился два семестра на факультете славистики Венского университета, а затем иммигрировал в Канаду. В последние годы пребывания Волконской в Русской школе ей одной позволяли заезжать на собственной машине на кампус и оставлять там машину на ночь. Она водила до самого последнего времени. Нечаянно я был свидетелем ее разговора с отцом своей преподавательницы грамматики Валерии Осиповны Филипп. Тот был в таком же почтенном возрасте, что и княгиня. Они вспоминали, как до революции оба жили на Моховой улице в Санкт-Петербурге. Друг друга не помнили, но описывали дома на этой улице и соседскую девочку, которая всегда ходила в матроске… Екатерина Александровна Волконская скончалась в 1992 году под Нью-Йорком, не дожив трех лет до своего столетия.
В первые годы моего пребывания в школе ее директором был Николай Всеволодович Первушин, в 60-е и 70-е годы – профессор русского языка, истории и экономики в монреальском университете Макгилл и в Оттавском университете. Он был также председателем Русской академической группы в Монреале и одним из организаторов Международного общества по изучению творчества Достоевского. У Первушина в жизни были очень интересные знакомства. Начнем с того, что его мать, Александра Андреевна Залежская, приходилась двоюродной сестрой Ленину. Благодаря этому родству Первушину удалось сначала избежать расстрела за свои контрреволюционные высказывания, а потом и вообще покинуть СССР. Будучи внучатым племянником вождя пролетариата, он виделся как с ним самим, так и с другими революционными деятелями того времени. Как-то раз Первушин прочел доклад о своих встречах. Он рассказывал, как слышал Троцкого во время его выступления на московском почтамте, как был знаком с Каменевым, как ходил к брату Ленина Дмитрию Ульянову хлопотать о выездной визе… В 1986 году, когда в Канаду впервые приехал Горбачев, Первушин был его переводчиком. Надо упомянуть, что Первушин после войны переехал в США, где в течение 16 лет работал старшим переводчиком и преподавателем русского языка для дипломатов в ООН. По старой памяти ему, видимо, и поручили быть переводчиком Горбачева. Историк Юрий Фельштин-ский, занимавшийся в то время левыми эсерами и преподававший в Норвиче, тоже был на лекции Первушина. Он пустил по рядам шуточную записку: «Столько возможностей – и ни одного выстрела!»
Первушин вел на аспирантском уровне курс русской истории. Урок начинался бесчеловечно рано – в восемь часов утра. Мы же были молоды, жили яркой студенческой жизнью с посиделками допоздна и ночными купаниями на плавучем мосту. Сосредоточиться на уроке в такую рань было трудно. Я задавал Николаю Всеволодовичу какой-нибудь вопрос из русской послереволюционной истории, и он отвечал на него как свидетель. Мы слушали, стараясь не клевать носом, хотя рассказывал он очень интересно. И ему было что вспомнить. Профессор Первушин называл себя человеком Серебряного века, так как родился в 1899 году. В двадцать лет, в разгар Гражданской войны, он окончил юридический факультет Казанского университета, а в 1921 стал преподавать в Самарском университете. Уехав в 1923 году в Германию для изучения промышленности и для работы над диссертацией, он в СССР не вернулся. Сначала работал экономическим консультантом советских промышленных предприятий в Западной Европе, а в 1930 году стал политэмигрантом, поселился в Париже и начал читать лекции по русской истории и экономике. Интересы его были многосторонни, и история занимала среди них одно из первых мест.
Один из рассказов Первушина – о русском масонстве – сохранился у меня среди архивных аудиозаписей «Радио Канада», где я тогда работал журналистом в русской редакции. Первушин встречался в эмиграции с известными общественными деятелями – Е. Д. Кусковой и С. Н. Прокоповичем. Они ему поведали, что в советском правительстве до сих пор есть масоны. Один из них, бывший министр Времен-ного Правительства Н. В. Некрасов, в двадцатые годы состоял членом правления Центросоюза РСФСР и СССР и преподавал в Московском университете. Затем он все же отсидел срок в тюрьме, работая в Особом конструкторском бюро по проектированию Беломорканала, был досрочно освобожден и впоследствии даже награжден орденом Трудового Красного Знамени. Видимо, все это было не без помощи «братьев». Протекция оказалась недолговечной. В 1940 году Некрасов был обвинен в контрреволюции и расстрелян. На предложение Первушина раскрыть имена масонов в советском правительстве Кускова и Прокопович ответили отказом, мотивировав свой отказ тем, что они до сих пор связаны масонской клятвой. В год своего 90-летия Первушин опубликовал книгу воспоминаний на английском языке «Между Лениным и Горбачевым». В том же году вышла его книга «Страницы русской истории» на русском языке. Н. В. Первушин скончался в 1993 году. До конца жизни он, уже будучи почетным профессором Норвичского университета, всегда приезжал летом в Русскую школу.
В школе преподавала и ставила любительские спектакли Татьяна Алексеевна Родзянко, урожденная Лопухина. Ее часто навещал муж Олег Михайлович Родзянко, известный церковный деятель Русского Зарубежья, внук последнего председателя Государственной Думы М. В. Родзянко. Помимо американцев, в Русской школе учились дети эмигрантов, в том числе семинаристы из Свято-Троицкой семинарии в Джорданвилле. Один из них, о. Петр Перекрестов, потомок эмигрантов первой волны, сейчас ключарь Радосте-Скорбященского собора в Сан-Франциско. Поначалу мы с ним были очень дружны, но потом разошлись из-за разногласий в церковной политике. Он всегда был ярым противником Московской Патриархии, но потом резко изменил свое мнение и стал столь же ярым сторонником объединения Церкви. Его деятельность была замечена: я слышал, что по приглашению патриарха он был на лечении в Москве, останавливался у него в Даниловом монастыре, а затем даже получил от президента Медведева российское гражданство.
В первый год пребывания в Норвиче я подружился со своей сокурсницей Марией Неклюдовой, дочерью о. Николая, священника из Новой Кубани в штате Нью-Джерси. Фамилию ее родственника взял для героя своего романа «Воскресенье» Лев Толстой, изменив ее на Нехлюдов. С Марией мы остаемся друзьями до сих пор.
Когда я еще жил в Вене, первой эмигрантской книжкой, которая мне попалась
в руки в Толстовском фонде, был роман
Навестил однажды школу Александр Исаевич Солженицын. С его детьми здесь часто бывала его жена Наталья Дмитриевна и теща Екатерина Фердинандовна, а двое сыновей – Ермолай и Степан – позднее даже в ней учились. Помню, во время одной из вечеринок у меня в комнате – а они случались довольно часто – Ермолай зашел в гости, и я учил его танцевать танго. Его партнершей была аспирантка Ольга Исаева, ныне – писательница. Когда в школе учился Степан, у нас днем среди занятий в одно время было «окно», и мы вдвоем часто оказывались в кафе, чтобы посмотреть новости CNN.
Образование в школе было многосторонним. Ради лишнего кредита я записался на курс музыкальной литературы, который вел музыковед, преподаватель Оберлинского колледжа в штате Огайо, Владимир Фрумкин. Он получил известность как исполнитель и популяризатор песен Булата Окуджавы еще до того, как Булат стал широко известен в Северной Америке. Глава русской редакции «Радио Канада» Елена Георгиевна Кошиц-Лебедева, родившаяся в Югославии в семье русских эмигрантов, впервые услышала Окуджаву в исполнении Фрумкина. Она мне рассказывала, что была совершенно заворожена песнями Окуджавы и испытала некоторое разочарование, когда услышала их в авторском исполнении. Манера петь Володи Фрумкина ей нравилась больше. Бывает и такое. На музыкальном курсе Фрумкина мы, в частности, проходили оперу «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. Я люблю классическую оперу, но далек от современной. Володя так сумел ее представить, что я по достоинству оценил это замечательное произведение.
Отдельная глава – поэзия. Стихи постоянно звучали на кампусе. Следует начать с того, что своего рода «штатным» поэтом Норвича был Наум Моисеевич Коржавин, для друзей просто Эма, а для самых близких – Эмка. Мы его так любили, что в семье называли Эмочкой. Обиходные имена в Норвиче – статья особая. Легендарный поэт и диссидент, репрессированный еще в 1947-м году, он вел кружок поэзии, а также непрерывный курс политологии во всех компаниях, где обсуждались судьбы России. Коржавин был и остается русским патриотом, что называется, до боли. Как-то я позвонил ему и спросил, как он себя чувствует. «Когда России хорошо, я чувствую себя хорошо, а сейчас России плохо. Соответственно чувствую себя плохо и я», – был ответ. Выступления Коржавина иногда заканчивались просьбой аудитории прочитать его известное стихотворение «Нельзя в России никого будить». Когда он доходил до слов: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребенок спит?» – зал неизменно взрывался хохотом, хотя большинству это стихотворение было давно знакомо. У меня же в голове из коржавинского чаще звучит другое: «Можем строчки нанизывать / Посложнее, попроще, / Но никто нас не вызовет / На Сенатскую площадь…» Сенатская площадь здесь – это как глоток свободы, и зависть к тем, кто не побоялся пожертвовать ради этого единственного глотка свой жизнью. Стихотворение так и называется: «Зависть». Реальность всех революций другая. «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..» Зная все, что произошло с Россией впоследствии и чем кончаются все революции, я поймал себя на мысли, что вышел бы и сейчас на Сенатскую площадь, только стоял бы рядом с генералом Милорадовичем, а не с Каховским. Позвонил Науму Моисеевичу, спросил и его, с кем бы он сейчас был рядом на Сенатской площади. После некоторой паузы Коржавин ответил: «С Милорадовичем». Как всегда, мы с Эмой оказались единомысленны.
Помню, как-то я привез в Вермонт в гости историка Генриха Зиновьевича Иоффе. Еще в СССР он первым написал правдивую книгу об убийстве царской семьи, а затем – и ряд книг о Белом движении. Мы долго беседовали с Коржавиным, сидя на пригорке перед столовой. Потом, уже в Монреале, вспоминали эту беседу. «А ты помнишь, какой комплимент тебе сделал Коржавин?», – спросил Иоффе. Я не помнил. А он с такой теплотой сказал: «Женька, люблю тебя, суку!» В самом деле, получается комплимент.
В Русской школе преподавал поэт Лев Лосев, а в гости и на разного рода семинары приезжали и другие поэты, – от Игоря Чиннова до Комы Иванова, Юрия Кублановского и Юнны Мориц. Всех перечислить трудно, но до сих пор помню чтение стихов известным эмигрантским поэтом Иваном Елагиным. Чистая поэзия, прекрасное исполнение. Рад, что и его голос сохранился в моих архивах. Каждое лето в Норвиче проходил поэтический вечер. На него съезжались известные поэты, но могли выступать и дилетанты. С одним из таких – преподавателем школы Владимиром Эпштейном – случился курьез. Видимо, был поэтический конкурс, так как за столом президиума сидели мэтры, в том числе Лев Лосев и, если не ошибаюсь, Ефим Эткинд. Когда Володя Эпштейн дошел до строк: «…мать моя еврейка была мне душегрейкой», в президиуме едва сдерживали улыбки, а когда он громко воскликнул: «Мать мою? – Мать твою!» – весь зал, включая президиум, грохнул от смеха. Едва успокоившись, автору дали дочитать его стихотворение. Володя Эпштейн был славный малый, но как бы не от мира сего. К примеру, объясняя условные предложения, он легко мог привести такой пример: «Если в доме залает собака, то по полю пойдет паровоз». Когда я ему заметил, что подобное предложение не имеет смысла, то услышал в ответ: « Женечка, но зато как интересно!» Смешное случалось нередко. Одно лето в Норвиче провела поэтесса из Израиля Рина Левинзон. Она заметила уже упомянутому мной Юрию Фельштинскому, что он никогда не остается на ее стихи. Тот обещал в следующий раз непременно это исправить. К несчастью, когда на следующем поэтическом вечере дошла очередь до чтения Рины, Юрию надо было срочно уйти. Сидел он у двери в деревянном кресле. Когда он оперся на ручки кресла, чтобы встать и тихо выйти, кресло с грохотом разлетелось по полу. Взгляды всех присутствовавших устремились на звук в тот самый момент, когда Юра стремительно ускользал из зала. Своей вины перед Риной Левинзон он так и не искупил.
Норвич стал первой площадкой для первого публичного выступления за границей одного из лучших современных поэтов – Бахыта Кенжеева. Это было лет тридцать тому назад. Бахыт только что опубликовался в «Континенте», но в Норвиче его еще не знали. Да и имя звучало необычно. Это сейчас все привыкли, что лучшие представители русского поэтического цеха носят имена Бахыт Кенжеев, Тимур Кебиров… Тогда все было иначе. О приезде Бахыта в Норвич тогдашняя жена Юры Фельштинского Аня Гейфман, сейчас тоже историк, сообщила мне так: «Тебя тут какой-то Мухтар искал…» А потом было чтение стихов, и оно прошло очень успешно. Не могу не упомянуть о еще одном забавном эпизоде, связанном с Кенжеевым. На чтении присутствовал довольно известный публицист второй эмиграции Рюрик Дудин. Несмотря на то, что он печатался в «Новом русском слове», газете с большой еврейской составляющей, Рюрика можно было заподозрить в антисемитизме: он все время интересовался тем, кто полный еврей, кто наполовину, кто на четвертушку… Выйдя из зала после выступления Бахыта, Рюрик был потрясен: «Какой интересный поэт, какие хорошие стихи!» – И сразу после этого: «А кто Бахыт по национальности?» Я ответил, что мать у него русская, и только собирался продолжить, что отец – казах, как Рюрик меня перебил: «Все ясно, бухарский еврей!» Мы до сих пор со смехом вспоминаем этот эпизод, и иногда в дружеских спорах я подтруниваю над своим другом: «Бахытик, тебе как бухарскому еврею, должно быть известно…»
Тогдашняя жена Бахыта Лаура Бераха, профессор университета Макгилл в Монреале, тоже преподавала в Норвиче. Мы ее звали Лорой. По словам Бахыта, она оказала русской литературе плохую услугу: еще в советские времена по просьбе издательства «Правда» перевела на английский «Что делать?» Чернышевского, – да так, что это стало можно читать… Не знаю, как насчет перевода, но русский она знала блестяще. К каждому, даже самому простому уроку с второкурсниками, она готовилась часами. Непонятно, почему. У меня как-то возникли сложности с объяснением студентам глаголов совершенного и несовершенного вида. Спросил Лору. Она мне за несколько секунд так грамотно все объяснила, что я внутренне устыдился: стало очевидным, что Лора знает русскую грамматику лучше меня.
О преподавателях и аспирантах Русской школы, урожденных американцах и канадцах, – разговор особый. Древнерусский язык у нас преподавала Дебби Герретсон из Дартмутского колледжа, одного из старейших университетов США. Он входит в элитную Лигу плюща, ассоциацию восьми лучших университетов северо-востока США. Эту дисциплину можно назвать высшей математикой в лингвистике. Как древнерусский, с его сложными языковыми законами и временными формами, могла освоить американка – уму непостижимо. Экзамен по древнерусскому был единственным экзаменом, которого я по-настоящему боялся. До сих пор не понимаю, как мне удалось его сдать. Зато я провалил другой. Дебби увлекалась верховой ездой, и я как-то предложил ей покататься вместе. На мою беду, в этой школе верховой езды был принят американский стиль, а я знал только английский: когда всадник, опираясь на стремена, в любой момент езды контролирует движения лошади шенкелями и коротким поводом. Здесь же седло было другое, стиля вестерн; стремена опущены, повод удлинен, и надо было балансировать на этом седле. Когда-то, будучи у своей крестной матери в русской деревне, я катался на лошади совсем без седла, в охлюпку, и сильно натер ноги. Но даже этот опыт не пригодился. Лошади моя езда не понравилась, и в один прекрасный момент она меня скинула, ускакав в конюшню. Я поплелся следом. Больше мы с Дэбби верхом не катались.
Дебби Герретсон была педагогом Натана Лонгана, еще одного удивительного американца, в совершенстве освоившего русский язык. Он не только преподавал его на первом курсе, но и придумал собственную уникальную методику обучения иностранцев русскому языку. Между прочим, о Натане упоминает Василий Аксенов в своей книге «В поисках грустного бэби», где он, среди прочего, пишет о Русской школе. Натан потом принял православие и воцерковил жену Милу. Блестящее знание русского языка сослужило ему, однако, плохую службу в России. Однажды его там избили, не поверив, что он американец.
Некоторые аспиранты-американцы в Русской школе обрусевали в буквальном смысле этого слова. Один из таких – Дэвид Монтгомери из Калифорнии. Как-то мы с ним пригласили девушек на шампанское. Девушки шампанское выпили, закусили конфетками, а часов в десять вечера все, как одна, встали и ушли, сославшись на то, что на другой день занятия. Дэвид пригорюнился и молвил: «Нет, Женя, эти американцы совершенно безнадежны!» Впоследствии он нашел себе русскую жену, но, как оказалось, не совсем ту, о которой мечтал. А еще помню купание в водопаде со своей студенткой Дженнифер Купер. В Норвиче всем давали русские имена, и Дженнифер звали Женей. Когда на тропинке к водопаду появилась группа местных жителей, Женя разочарованно произнесла: «Ну вот, иностранцы идут…»
Вся организация работы школы лежала на координаторах. В первые годы моего пребывания в школе эту должность занимал Нед Квигли. Он был, как говорится, душой школы; неплохо освоил русский язык и даже участвовал в самодеятельности. В последний период школы координатором была Рошель Рутчайлд; это уже при ней в Норвич приехали в качестве гостей Булат Окуджава и Фазиль Искандер. До этого каждое лето в Вермонт приезжал Василий Аксенов, а еще раньше здесь появился Юз Алешковский. Его жена Ира преподавала в Миддлбэри, но они часто навещали Норвич. По возможности мы собирались на пикники. Один такой пикник состоялся с приехавшим в гости югославским диссидентом Михайло Михайловым. Он был потомком русских эмигрантов и хорошо говорил по-русски. В нашей компании Михайлов оказался единственным социалистом, все остальные считали себя правыми. Помню, как Юз, поднимая стопку, хитро на него посмотрел и молвил: «Ну что, сука, печатаешься у левых, а пьешь с правыми!»
Собирались мы не в самом Норвиче, где было слишком много народу, а в уединенных местах поблизости. С Василием Аксеновым и его женой Майей я подружился у Саши Соколова. Саша тогда писал свою «Палисандрию» и несколько лет прожил в Вермонте, в долине Шугарбуш, через перевал от Норсфилда, где находился Норвичский университет. Приезжая в Вермонт на лето, Аксенов снимал жилье в той же долине. Сколько вечеров провели мы вместе в дружеских беседах! Аксенова я проходил еще в школе и поначалу робел. «Василий Павлович, Василий Павлович…» «Да брось ты, – сказал как-то Аксенов, – давай просто Вася…» Во время одной из таких посиделок к вечеру похолодало, и мы стали перебираться с веранды в гостиную. Кто-то закрыл стеклянную дверь на веранду, и я, не заметив этого, сходу врубился в нее всем телом. Двойная дверь осыпалась на меня стеклянным дождем. Я отделался единственным маленьким порезом. Вася благородно отказался взять с меня деньги. А позже, когда я собирался к нему в гости в Вашингтон, все же сказал: «Приезжай, приезжай, я тут как раз себе новую стеклянную дверь поставил…»
Подобное сближение произошло затем с Фазилем и Булатом. Помню первую встречу Булата со студентами. Представить его поручили мне. Это было сложно, так как далеко не все студенты имели о нем представление, и передать им те чувства, которые у нас вызывали его песни, было невозможно. К тому же на этой встрече он не пел. В зале набралось человек сорок – студентов и преподавателей. Я рассказал о том, что значила его чистая чувственная лирика для московской интеллигенции и как она отличалась от советских песен, доносившихся к нам из репродукторов; о том, что услышать их можно было только в подпольных записях, и их знали многие, хотя они не продавались. Когда я остановился на том, что песни Булата понимают многие иностранцы, даже не знающие русского языка, и привел в пример свою коллегу из немецкой секции «Радио Канада» Магги Акерблом, – а она с первой же песни буквально влюбилась в его исполнение, – бывшие на этой встрече преподаватели стали меня перебивать и рассказывать о своих иностранных знакомых, тоже очарованных Окуджавой. Все происходившее стало напоминать панегирик. Я взглянул на Булата. У него было выражение человека, страдающего от зубной боли. Ему было явно не по себе. Булат махнул рукой: «Слушайте, довольно, сколько можно…»
Несмотря на разницу в возрасте и в жизненном опыте, между нами возникла дружеская привязанность. Жена Булата, Ольга, держалась несколько отстраненно, а жена Фазиля – Тоня, как и жена Аксенова – Майя, были просто душой всякой компании. Тоня – настолько обаятельная женщина, что я называю ее не иначе, как Тонечка. Гости Норвича были «безлошадны», а их жены старались использовать каждую возможность, чтобы поехать на какой-нибудь блошиный рынок. Не за тряпками, а за чем-нибудь интересным в качестве сувенира о Вермонте. Ольга Окуджава искала мышей во всевозможных видах: она собирала кукол для своего мышиного музея. Добровольцы, располагавшие временем и машиной, возили Тоню и Ольгу по окрестным городкам. Писатели занимались своими делами, а иногда участвовали в уроках. Однажды я предложил своему классу провести урок русского языка на водопаде. Мы его устроили вместо обеда, завершив этот урок пикником. Булат и Фазиль согласились в нем участвовать. Мы прибыли на водопад раньше, и Фазиль тотчас в нем искупался. Это место напомнило ему его любимую Абхазию. Я тоже не избежал соблазна. Булат любовался водопадом со скалы. Затем прибыли студенты, и начался урок. Булат и Фазиль беседовали с ними, отвечали на их вопросы. Незадолго до этого я объяснял студентам разницу между глаголами «надевать» и «одевать». Просил их быть внимательнее, сказав, что и великие иногда ошибаются, как, например, Окуджава в своей песне «Заезжий музыкант»: «Дождусь я ль лучших дней, и новый плащ одену…» Вдруг одна студентка вспомнила этот глагол и попросила меня спросить Булата, почему он так написал. «Спроси сама», – ответил я, побуждая ее к разговору. Она и спросила. «Ну, ошибка, ошибка…» – развел руками поэт.
Когда Булат и Фазиль во второй – и в последний – раз приехали в Норвич, и во время очередной посиделки я рассказывал, как впервые после отъезда из России прибыл в Москву 19 августа 1991 года и провел свою первую ночь у баррикад Белого дома, Булат как-то обыденно сказал: «А чего не зашел?» Это он мог так написать в своей песне: «Зайду к Белле в кабинет, загляну к Фазилю»… Я же поступать подобным образом считал для себя нескромным. При этом я никогда не стремился в «звездные компании», все выходило само собой. Одно интересное знакомство я упустил, – правда, не по своей вине. За пару лет до этого в Норвиче гостил мягко выдворенный из СССР писатель Виктор Некрасов. Его слабость к алкоголю ни для кого секретом не была. В моей же комнате часто устраивались вечеринки. Зная это, ко мне подошла Валерия Осиповна Филипп, тогда уже ставшая директором школы, и взяла с меня клятвенное обещание с Виктором Некрасовым не пить. Поскольку я понимал, что сразу же после того, как буду ему представлен, он скажет: «Пойдем, выпьем», – я обходил его за километр. Теперь жалею, что дал слово. Выпить ему было с кем и без меня, а я был лишен общения с ним. Оттого и не могу назвать Виктора Некрасова «Викой», как это делали все, кто с ним выпивал.
Недавно я обнаружил письмо от Булата, написанное по старинке, от руки. Письмо дружеское и вполне бытовое: «Милый Женя, как дела» – и так далее. Я даже забыл, что мы переписывались. В тот, 1992, год последнего пребывания Булата и Фазиля в Норвиче веселья уже было меньше. Александр Зиновьев еще не произнес свою знаменитую фразу: «Целились в коммунизм – попали в Россию», но она уже витала в воздухе. Однажды мы собрались в доме адвоката Глеба Глинки, который жил неподалеку в городке Кэбот. У него был замечательный дом с огромным лесным участком, где практически всегда летом и осенью можно было найти грибы. Я этой возможностью нещадно пользовался, изучив все грибные места. Будучи сыном известного поэта второй эмиграции, которого тоже звали Глебом, Глеб Глебыч часто навещал Норвич и предлагал нам собраться у него дома. Это было одно из таких собраний. Происходившее на родине никому не нравилось. Помню, я как-то произнес белогвардейский тост: «За единую и неделимую Россию!» Выпили все, а Булат затем сказал: «Вот повалили ограду стойла, и мы рванулись – кто куда, в разные стороны. Потом замедлим шаг, остановимся, пощиплем травку, развернемся и тихо поплетемся назад…» Сейчас Глеб Глинка, который входит в десятку лучших адвокатов Америки по банкротству, получил приглашение преподавать юриспруденцию в МГИМО. Там же учится его сын Алексей. Адвокатской практикой Глеб теперь занимается в Москве, но уже по уголовным делам. Его жена – та самая знаменитая доктор Лиза, которая помимо прочей благотворительной деятельности так много сделала для спасения больных детей Донбасса. Тогда же мы с ней хлопотали на кухне, угощая гостей.
В связи с этим эпизодом интересно вспомнить другую беседу, состоявшуюся
двумя годами ранее. Сидели в тесной компании: Аксенов, Окуджава, Искандер и
Коржавин. Зашел разговор о том, что американцы пригласили к себе группу
писателей так называемого патриотического направления во главе со Станиславом Куняевым и оплатили их приезд. Многие из них симпатизировали
коммунистам. Позднее, во время августовского путча Куняев
открыто поддержал ГКЧП. Окуджава и Коржавин удивлялись и даже возмущались, как
таких людей могли пригласить в Америку. Но в их числе был и замечательный
писатель
Будучи благодарным судьбе за множество интересных встреч в моей жизни, я особо отмечаю счастье быть знакомым с Булатом Окуджавой. В шестнадцать лет моим кумиром был Высоцкий, – я даже пытался петь под гитару его песни. Могу себе представить, какой это был ужас и как должна была страдать мама! Когда я в первый раз услышал Окуджаву на принесенной кем-то магнитофонной бобине, среди бардов он сразу же занял для меня первое место. Потом я пошел в библиотеку и взял сборник его стихотворений. Одно из них помню до сих пор: «Москва все строится, торопится. / И, выкатив свои глаза, / трамваи красные сторонятся, / как лошади, когда – гроза. // Они сдают свой мир без жалобы….» Булат удивился, когда я ему прочел его наизусть от начала до конца. Стихотворение близко мне тем, что оно посвящено моей любимой старой Москве, уже тогда исчезавшей с лица планеты. Очень жаль, что в какой-то момент Булат перестал писать песни. После того вечера с тостом за Россию мы возвращались на кампус в Норвич. Я вел машину, Булат сидел на заднем сидении и вдруг стал напевать какую-то песню. Чисто булатовская мелодия, слова о ручейке, о перекатывающихся в нем камешках… Когда он замолк, я заметил, что не слышал такой песни. «Да, это я просто так», – ответил Булат. Эта песня так и не родилась. По его собственным словам, последняя песня, которую он написа л, была о перестройке:
А если все не так, а все, как прежде будет,
пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,
что зря я распахнул напрасные крыла…
Что ж делать? Надежда была.
Последнее мое общение с Булатом было по телефону в связи с одной семейной историей, которая могла закончиться трагически. Моя жена Ольга, возвращаясь ночью в буран из Нью-Йорка, под Монреалем попала в аварию. Машину, несмотря на то, что это был полноприводной джип «Toyota Four Runner», вынесло на другую полосу. Произошло столкновение со встречным автомобилем. «Тойоты» мы лишились, но Ольга и все пассажиры другой машины чудом отделались ссадинами. Я привез жену домой, мы открыли шампанское и поставили Окуджаву. Так и слушали его песни всю оставшуюся ночь до утра. Затем я ему позвонил в Москву, рассказал всю историю и поблагодарил за песни. «Да, такой благодарности я еще не получал», – сказал Булат.
Помимо нескольких общих фотографий на память об Окуджаве у меня остались видео. На них – вечеринка в доме Саши и Лены Дорманов, уже упоминавшиеся занятия со студентами на водопаде в Норсфилде и концерт Булата в Норвиче. По качеству запись концерта неважная, и Булат поет словно из-под палки, явно по необходимости отработать приглашение в Норвич. Он вообще в то лето имел вид очень уставшего человека. Первое отделение концерта начинает Володя Фрумкин со своей дочкой Майей… Поют душевно на два голоса. Во втором отделении берет гитару Булат и после нескольких жалоб на микрофон исполняет самые известные свои песни, часто забывая слова, и весь зал хором ему их напоминает… Честно говоря, права была Елена Георгиевна, моя начальница на «Радио Канада». Володя и Майя на том концерте пели лучше. Но ведь это – Булат! Хочется вновь и вновь слушать его, как в ту ночь после аварии. Дойдут руки, я все эти записи, невзирая на их качество, переведу в нужный формат и размещу в Интернете. Просто так, для истории. В Норвиче песни звучали часто. С ностальгией вспоминаю я песенные вечера с Константином Кустановичем, одним из наших преподавателей. У него были другие песни, для другого настроения. Всякий раз, собираясь за накрытым столом, мы вновь и вновь просили Костю их нам спеть.
С грустью смотрю я на один из общих снимков, снятых на пикнике в парке «Эллис». Там за одним столом сидят Коржавин, Аксенов, Окуджава, Искандер – все с женами, публицист Михаил Назаров… Василия Аксенова и Булата Окуджавы уже нет в живых, Наум Моисеевич Коржавин совсем потерял зрение, а его опора в жизни – жена Любаня, как мы ее звали, не так давно ушла из жизни. Живет он сейчас у дочери Лены в Северной Каролине. Никогда не встретиться нам вместе за одним столом… У меня остались их книги с надписями. Когда я был в 95-м году в Москве и оказался на даче у Сергея Коковкина и Ани Родионовой, тоже ветеранов Норвича, я вновь встретился с Фазилем и Тоней. Вспоминали старые времена, Фазиль подарил мне свою книжку «Большой день большого дома» и надписал: «Дорогим Оле и Жене – через моря, через поля – с любовью». Сергей мне потом сказал, что это очень редкая книга – последнее абхазское издание, датированное 1986 годом. Ценю подарок вдвойне. Рад был как-то прочитать интервью с Фазилем в «Литературной газете», а потом еще – через Коковкиных – получить от него и от Тони привет.
Вспоминая все это, не могу отделаться от мысли: как же нам всем повезло, что мы были причастны к Норвичу. Для многих из нас Русская Школа была на протяжении многих лет вторым, летним, домом, – не только для нас, но и для наших детей. В школе был своего рода детский сад, и в последнее время им руководила Аня Родинова, первая няня моей дочери Ксюши. Как и ее муж Сергей, Аня – драматург, а впервые прославилась своей ролью в фильме «Дикая собака Динго или повесть о первой любви». Она играла Женю Белякову, девочку с длинными ресницами. Какие дети могут похвастаться, что у них была такая воспитательница? О детях Норвича стоит упомянуть особо. Они все прекрасно говорят по-русски, и многие из них до сих поддерживают между собой связь. Когда Норвич закрылся, Лиля Штейн, теперь Колоссимо, организовала для них и для детей из России детский лагерь в Черноголовке. Помогли им в этом Адам и Лена Строк, еще одна русско-американская пара из Норвича, переехавшая впоследствии в Россию и поселившаяся в Черноголовке. Моя дочь тоже была в этом лагере и осталась довольна. Привезла написанное на бересте стихотворение: «Девушка пела в церковном хоре…» Между прочим, когда Ксюша в семилетнем возрасте впервые попала в Россию, она была в восторге от того, что все кругом говорят по-русски, и заговаривала со всяким встречным-поперечным. Как-то раз прибегает в слезах: «Папа, никто не верит, что я из Канады!» Я ее успокоил – гордиться должна. Теперь, правда, думаю: «Хорошо, что мальчишки не надавали ей тумаков, как Натану!» В ее приезд в Россию в позапрошлом году ей сказали, что она говорит с акцентом. Я ее опять успокоил: «Это они говорят с акцентом, а не ты». У московской молодежи сейчас появились какие-то дурацкие интонации, не свойственные старому московскому говору. Наши дети не употребляют англицизмов, как их сверстники в России, и, в отличие от нового поколения россиян, включая иных журналистов российского телевидения, умеют склонять числительные.
Повезло с Норвичем и американским студентам. Все преподаватели были энтузиастами своего дела и вместе со студентами образовывали одну большую семью. В Русской школе практиковалось полное погружение не только в русский язык, но и в русскую культуру. Этим Норвич отличался от языковой школы в Миддлбэри, в которой преподавалось несколько иностранных языков, но упор делался именно на языковой аспект. В Норвиче же можно было танцевать, петь, играть в театре, выступать на концертах. Ежегодно проводились славянские фестивали. В первые годы народные танцы ставили Адреановы – уже упомянутый мной Геннадий Яковлевич и его жена Вера Петровна. В 60-х годах они организовали в Монреале ансамбль «Гусли» и выступали по всему Квебеку. Хором одно время руководила их дочь Алла. Позднее, несколько лет подряд в Норвич приезжал знаменитый ансамбль народных песен Дмитрия Покровского. Постоянно действовал любительский театр, умудрявшийся всякий раз за очень короткий срок поставить полноценный спектакль. Пьесы в духе классического театра ставила Родзянко, потом появился Анатолий Антохин, который пытался воссоздать на сцене дух Мейерхольда, а последним руководителем театра был Сергей Коковкин. У него был подход настоящего профессионала. Сергей внес свою лепту в театральную историю тем, что впервые осуществил драматическую постановку Евгения Онегина.
Главным достоинством Норвича была его доброжелательная атмосфера и возможность постоянного общения с преподавателями. Все жили на одном кампусе. Создавали такую атмосферу люди, вроде Вероники Штейн. Она придумала оазис под зонтиком. В определенные часы студенты могли просто выйти на лужайку и беседовать, о чем угодно. Кроме того, действовало русское кафе с консультациями. Много чего интересного затевалось в Норвиче. Лично я, к примеру, придумал курсы танго и вальса. Сразу же набилось два десятка девушек и только несколько молодых людей. Как-то разобрались, а потом устроили вечер танго с шампанским. Много лет спустя один мой приятель встретил бывшую студентку Норвича и сказал ей, что знает меня. Она сразу вспомнила, что я учил ее танцевать танго. Вот так: учил, главным образом, русскому, а запомнилось – танго. Может быть, так и должно быть.
Сомневаюсь, что где-нибудь еще в Америке можно было оказаться в таком сгустке русской жизни, как летом в Русской школе. Но всему приходит конец. В 2000 году Школа закрылась. Могла ли она сохраниться? В том виде, какой она была, – вряд ли. После крушения коммунизма многие американцы предпочитали изучать русский в России. Да и плата за обучение в Русской школе постоянно повышалась. Преподавательский состав поредел. Все семейство Штейнов, кроме Лили, вернулось в Россию, а без них – и школа как бы уже не школа. Лиля живет в Париже, но у меня сложилось ощущение, что из Москвы она не вылезает. Прочих в таком звездном составе уже не собрать. Да и постарели все те, кто остались. Я, правда, и сейчас готов искупаться в водопаде. Только теперь там национальный парк, и за вход надо платить. А вот танго с шампанским уже не станцевать. То есть, станцевать можно, но только без шампанского, в университете действует сухой закон. Остаются лишь воспоминания и дружбы на всю жизнь. Как у меня с Марией Неклюдовой и с Лилей Колоссимо. Лиля для меня до сих пор, как повелось в молодые годы, – Лилька, а я для нее – Женька. И мы верны нашей Alma mater. Лиля предлагает всем написать свои воспоминания и собрать их воедино. Этим текстом я вношу свой вклад в это благородное дело. Прошу прощения, что не получилось упомянуть всех… Другие, надеюсь, дополнят.
Монреаль, 2015
Автор выражает благодарность Лиле Колоссимо за помощь в восстановлении некоторых имен и событий, связанных с Русской школой в Норвиче.