Рассказы
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 280, 2015
В
СОПРОВОЖДЕНИИ
Если обойтись без печальных жалких слов, то было приблизительно так…
Юра позвонил и подрагивающим, осипшим голосом сказал: «Дениса нет». То есть больше нет и уже никогда не будет.
Денис был его близким другом, вместе они ездили на рыбалку, на охоту, да и просто выпить и поговорить о жизни. Костя с ним тоже был знаком, но не так, как Юра. Известно было, что Денис тяжело заболел, но никто не предполагал, что все может так катастрофически кончиться. Нелепость!
Косте поначалу даже показалось, что он ослышался. Тем более, что Денис был веселым, лихим, отчаянным парнем, умевшим завести других, даже большую компанию, увлечь в какую-нибудь разудалую, а то и просто рискованную авантюру.
Юра позвонил как раз в тот момент, когда Костя, приглашенный на день рождения приятеля, собирался в клуб и уже стоял на пороге. Выпивка, девушки, танцы, а тут – на тебе… Что он мог сделать для Юры в этой ситуации? Оставлять человека в одиночестве в такой момент как-то не очень учтиво, не по-товарищески, хотя, может, и надо оставлять, не отвлекать, потому что такие утраты должны быть пережиты по полной, хотя бы в знак любви и уважения к ушедшему. Но ведь и звонок не был случаен. Юре нужно было поделиться, а может, и отвлечься, потому как не каждый готов переживать в одиночку, не каждому это по плечу, тут нельзя упрекать.
Юру нужно было поддержать, но и на день рождения не пойти – обидеть пригласившего. Точно обидеть: день давно уже назначен, место встречи определено, подарок куплен. Кстати, а почему бы Юре не составить ему компанию? Нет, в самом деле. Что с того, что не знаком? Там будет полно разного народа, никто и внимания не обратит. Пригласивший – человек состоятельный, широкий, проблем не будет.
Идея увлечь Юру с собой прямо-таки вдохновила Костю. Что толку киснуть? Нет человека, что ж поделать? В конце концов, всем предстоит. Может, это как раз то, что нужно, чтобы почтить память усопшего, потому как Денис и сам был не лыком шит, любил гульнуть и вообще не был равнодушен к дарам жизни. Не исключено, между прочим, что если бы он узнал, то не только не огорчился бы, но, может, даже обрадовался и последовал за ними каким-нибудь незримым, неведомым образом. Конечно, это только предположение, поскольку все, что с этим связано, относится к области гипотетического, но ведь и вправду такое могло быть.
Последнее прозвучало несколько кощунственно, однако Юра никак не среагировал, а только мыкнул что-то в ответ. Костя, однако, понял так, что тот согласен и назначил встречу.
Перед тем как продолжить путь, они присели на скамейку в ближайшем к метро скверике и разлили в пластмассовые стаканчики, предусмотрительно захваченные Константином вместе с 250-ти граммовой фляжкой коньяка. В третий стаканчик тоже плеснули – для усопшего. Правильно, несомненно, они все делали – не исключили его из своего круга, заодно и помянули. К этому он точно бы отнесся позитивно, сразу почувствовалось – тепло пробежало по жилам, заискрилось, залепетало по-младенчески, у Юры веки приподнялись, серые глаза сбросили мутноватую пелену, будто только что умылся холодной ключевой водой. Еще раз, и другой выпили, помянули, а затем, выбросив опорожненную тару в ближайшую урну, бодрячком двинулись к месту назначения.
У входа в клуб осанистый охранник в отутюженном костюме, белой рубашке и галстуке быстро нашел в списке приглашенных фамилию Кости, а на Юру свысока подозрительно покосился. Тот и впрямь выглядел неважно – бледный, весь какой-то помятый, в немыслимой оранжевой кофте, в спортивных брюках с пузырями на коленях. Вроде как с большого будуна. В чем ходил дома, в том и остался, не сообразив или не пожелав переодеться, а может, еще не решил тогда твердо про клуб. Так ведь и правда: стоит подумать о смерти, как многое становится совершенно пустяшным, всякие условности и формальности.
В уютном полуосвещенном зале уже гуляли. Гремела живая музыка, чинно прохаживались с наполненными бокалами гости, публика была если и не VIP, то и не совсем простая, – декольте, бронзовый загар, талии и прочие сладости жизни. Костя был радушно привечен хозяином праздника, чуть полноватым рыжеволосым господином, они дружески приобнялись, обменялись несколькими фразами, которые в шуме трудно было разобрать. Костя еще что-то сказал, осторожно кивнув в сторону топтавшегося чуть в сторонке Юры, именинник понимающе кивнул и вслед за тем отправился приветствовать еще кого-то.
Приятели подошли к барной стойке с выставленными рюмками и бокалами, попросили наполнить. Был ли с ними в этот момент тот, кого уже не было? Следил ли за ними сочувственным, не исключено, несколько даже ревнивым взглядом? Этот вопрос оставим без ответа. Однако, в очередной раз сблизив рюмки «за жизнь», они вовсе не хотели его обидеть, они про него помнили и имели в виду, что он тоже любил ее, эту стремную штуку – жизнь, так что в каком-то смысле он все равно был с ними.
Уже и танцы начались, гости то сбивались в группки, то наведывались к барной стойке, где Костя с Юрой продолжали избывать печаль. Впрочем, это уже и не совсем печаль была, а даже в некотором роде воодушевление, постепенно, как оно обычно и бывает, рюмка за рюмкой, переходящее чуть ли не во вдохновение.
Костя, выполнив дружеский долг, вскоре оставил приятеля и присоединился к танцующим. Тут были знакомые барышни, были и незнакомые, но весьма привлекательные. Он азартно отплясывал, меняя партнерш, – чувствовалось, что человек в ударе и что жизнь ему сейчас кажется именно такой, какой и должна быть, когда знаешь, что близко совсем другое, и в этом другом все совсем не так, ну и вообще…
Юра у барной стойки с рюмкой в руке, набычившись, следил за Костиными пируэтами. В побледневшем лице его уже не было прежней растерянности, а было что-то иное, вполне жизненное, даже заинтересованное. То ли его забавляли па, которые выделывал пустившийся во все тяжкие с очередной партнершей приятель, то ли партнерша, миловидная молодая женщина, охотно следовавшая за ведущим, показалась ему заслуживавшей внимания. Когда они вместе после танца подошли к Юре, тот уже распорядился, и их ждали уже не три (третья – понятно для кого), а четыре наполненных рюмки; четвертая на этот раз для партнерши Кости.
На вопросительный взгляд новой знакомой, назвавшейся Ольгой (она была уже в курсе ситуации), Юра грустно улыбнулся.
– Видите ли, – пробормотал он, заглядывая в ее чуть раскосые карие глаза, – никто не уходит, пока мы помним.
– Да-да, – с горячностью тряхнула каштановыми волосами Ольга, – это очень точно. Те, кто нам дорог, всегда с нами.
– Правда? – пораженный такой отзывчивостью, таким нежданным пониманием, воскликнул Юра. – Вы тоже так считаете?
– Разумеется. А как иначе? – сказала Ольга, и все опорожнили рюмки, причем барышня сделала это не менее решительно, чем мужчины.
– Жаль, что вы не знали его, – сказал Юра, – он был хорошим человеком, замечательным другом.
– А мне кажется, я его знала, – Ольга пристально смотрела куда-то поверх плеча Юры. – Если хотите, я даже могу описать его.
Юра испуганно оглянулся и только сейчас заметил, что Константина рядом с ними нет и что они сидят с новой знакомой вдвоем, на стойке перед ними опять полные рюмки и тонко нарезанные дольки лимона.
– Вы интересная женщина, – глядя в искрящиеся глаза Ольге, неожиданно произнес Юра, который никогда никому такого не говорил. Сейчас это ему почему-то далось очень легко, и даже не потому, что он уже немало выпил. – Мне кажется, я вас знаю уже давно.
Готов он был и ко всяким другим словам, которые раньше если и произносились, то с большим усилием, и эти слова сейчас не показались бы ему неуместными, выспренними, неискренними, ну и так далее. Нет, он ощущал их в себе, как будто это были вовсе не его слова, верней, его и, в то же время, не его, так что он не нес за них никакой ответственности. И то, что он вдруг положил ладонь, нисколько не стесняясь ее влажности, на руку Ольги, как это бывает в фильмах, было странно, но и вполне натурально, мягко так облек ее, ощутив прохладу и податливость; и жест этот был опять же его и не его одновременно, так что ему оставалось только удивляться, ничем, впрочем, своего удивления не выдавая. Он был сейчас как бы и не он, но и пьян не настолько, чтобы так загадочно раздваиваться.
– А давайте потанцуем, – сказала Ольга. – Мне хочется танцевать.
И это тоже было настолько естественно, настолько непосредственно правильно, что Юра с готовностью соскользнул с высокого барного стула и двинулся за ней, осторожно, словно малого ребенка, ведущей его за руку.
Константин видел своего приятеля так танцующим едва ли не впервые, и удивлению его не было предела. Хотя что удивительного – Ольга действительно интересная, привлекательная женщина. Юра улыбался и что-то ей говорил, а та ему что-то отвечала, низко наклоняясь к его лицу. Но больше всего поражало, что Юра не очень похож на себя. Что-то совершенно новое в нем проявилось, даже в движениях, – знакомое и вместе с тем незнакомое.
Облокотившись о барную стойку, уже несколько поостывший после первоначальной танцевальной одури Константин то и дело поглядывал на приятеля, и ему казалось, что он видит кого-то другого, вроде даже ростом немного повыше и в плечах пошире, вообще, покрупнее, и редкие светлые волосы Юры, сквозь которые просвечивала бледная кожа, были вовсе не такие уже редкие и не такие светлые, а даже, скорее, темные, и макушка вовсе не просвечивала, и уши не топорщились, и спина не горбилась…
Константин отстраненно, можно сказать, философски подумал: какое все-таки потрясающее воздействие на них, то есть мужчин, способны оказывать женщины. Ведь не потому же, что он уже сильно захмелел, нет, не поэтому, а просто Юра действительно преобразился.
А еще через какое-то время (неизвестно, сколько прошло) Константин случайно заметил их удаляющиеся фигуры, Ольги и Юры, и с ними был еще кто-то, причем этот кто-то почему-то держал Ольгу за руку, а Юра, слегка набычившись, в свойственной ему манере следовал за ними. Или наоборот, с Ольгой был именно Юра, а кто-то следовал вслед. А может, вовсе и не за ними, а совершенно сам по себе.
Прежде чем окончательно исчезнуть, приятель обернулся и, встретившись глазами с Константином, махнул прощально рукой. Костя было вскинулся, но больше ничего и не успел, только подумал смутно и пьяновато: «Во дает!..»
ГАРИЙ
Стоило дотронуться до человека, до плеча там или головы, провести по волосам, сразу в пальцах – нечто вроде электричества, – тепло, которое чувствовала не только она. Стоило коснуться, даже случайно, – и человек переставал быть чужим, а главное, и она – не раз ей в этом признавались – начинала сразу существовать для него по-другому.
Она знала про это свойство своих рук, на первый взгляд, вполне обычных, – ну, мягкие, ну, вкрадчивые, ну, какие-то там еще, – однако действие необыкновенное. Собственно, и с Гарием было так же. Она хорошо помнила мгновение, когда коснулась его, – просто захотелось как-то приободрить, дать понять, что он такой же, как и все, что ничего страшного с ним не происходит…
Может, она и себе отчасти хотела доказать, что не боится. Ну да, про эту болезнь столько страшного слышала, пугали ею, как чумой, по телевизору показывали зараженных, говорили, что их число неуклонно растет, даже эпидемии опасались, но чтоб столкнуться с ней вот так, вплотную, – вот уж не думала!
Все знали: Гарий – не просто такой, но еще и с этой жуткой болезнью. Держался он наособицу, верней, как бы в пустом пространстве. С ним даже общались на определенном расстоянии, будто некая невидимая преграда… Хотя известно, как эта болезнь распространяется. И тем не менее опасались, стараясь, впрочем, этого не показывать.
А все равно – прокаженный.
Как-то оказались с ним за одним столиком в кафе (тогда еще не знала про него), и она спросила, как его зовут. До этого мгновения он сидел, низко опустив голову, а тут вдруг резко вскинул ее – глаза удивительные, большие, синие, глубоко запавшие, в черных обводах.
Оказалось, они были из одного города. Он представлял организацию по борьбе со спидом. Говорил он об этой болезни очень спокойно, то ли уже смирившись, то ли устав от ощущения собственной прокаженности. Хотя, собственно, деятельность его организации в том и заключалась, чтобы больные могли не чувствовать себя отверженными. В его случае все усугублялось еще и тем, что он в самом деле был таким не по собственному капризу, не из-за развращенности, а просто природа так пошутила, генный сбой, бунт хромосом, бывает…
Ночью ей приснился сон, что изобрели какое-то новое, очень эффективное лекарство, и его богатый приятель из Германии, про которого он рассказывал, сразу добыл это лекарство за огромные деньги. Она знает – он боится умереть, и потому рассказывает про сон. Теперь с ним все будет в порядке…
До этого она даже не думала, что сможет сказать ему такое, вырвалось непроизвольно, само собой, хотя никакого сна она не видела, но вдруг сама поверила, что видела и что именно так и будет. Он покривился, но тут же выправился, – немного застенчиво улыбнулся и недоверчиво покачал головой, в огромных синих глазах промелькнуло что-то.
Вот когда он так улыбнулся, она и коснулась его в первый раз. Просто провела ладонью по его плечу. Погладила. Сначала он весь как-то сжался, превратившись сразу в подростка, а затем горделиво выпрямился и посмотрел на нее пристально, словно впервые увидел. Правда, правда, он не умрет, этот взрослый женственный мальчик, очень худой, лицо белое, с прозрачной матовой кожей, нежной, как у младенца.
Она даже не могла понять, красивое ли у него лицо; было в нем, однако, что-то необычное, невольно притягивающее взгляд, – трудно оторваться. Почему-то сразу приходило на ум слово «порочное» – острые выпирающие скулы, глубоко запавшие глаза в обводах черноты, длинные мягкие волнистые волосы. Мужчина-женщина. Может, это и есть «порочность», – быть не таким, как все. Болеть страшной загадочной болезнью. Знать, что скоро умрешь, даже очень скоро. В черном свитере с выглядывающим из-под него белым воротничком рубашки, с темными разбросанными по плечам волосами он выглядел почти торжественно – как уже вступивший на этот путь…
Он сам поведал ей свою довольно романтичную историю, которую в его кругу все знали. У него была довольно длительная связь с очень богатым немецким художником, который его и заразил. Теперь их отношения изменились, даже не из-за болезни, а просто Гарий, по его словам, устал, тогда как художник часто приезжал в Россию и грозил, что покончит с собой, если Гарий его бросит. Вот откуда у Гария были деньги, причем немаленькие: он мог пригласить ее пообедать в дорогой ресторан и выложить такую сумму, которую не заработать и за месяц. Она сначала отказывалась, но он сказал, что для него это очень важно – чтобы она побыла хоть недолго рядом (ни о чем другом речь вообще не шла). Согласиться было не так уж трудно, тем более, что ничего другого не было и в ней. Только жалость. Только сострадание. Ну может, еще и любопытство – все-таки он был особенный. Хотя отчасти даже льстило, что он так к ней относится. И все это после ее прикосновения.
Все ее отношения начинались с прикосновения. Стоило коснуться, даже случайно, и все становилось по-иному. Исчезала та невидимая преграда, которая разделяет всех. Руки как руки, – и тем не менее. Какая-то таинственная власть.
Он не умрет, сказала она и погладила по плечу. Она сказала это с такой уверенностью, что все сомнения должны были немедленно рассеяться.
Муж говорил: твоя нелепая жалость никому не нужна; зря ты носишься с этим педиком, наплевать ему на тебя и на твою жалость. Он конченый человек, зачем ты стараешься утешить его? Может, это и есть возмездие, пусть искупает… Это была ошибка – рассказать ему про Гария. Всегда, когда она проявляла к кому-то жалость, возможно, и впрямь нелепо, находились причины, почему это глупо и не нужно. Иногда он бывал прав, но какое это имело значение? Просто это было сильнее ее, вот и все.
Однажды они проходили мимо того места, где, Гарий это сам сказал, собирались подобные ему. Там действительно стояли люди, молодые и не очень, о чем-то разговаривали, и все сразу, почти синхронно, повернулись к ним, хотя они были метрах в двадцати – по другую сторону улицы. Все смотрели на Гария, и на их лицах было написано… восхищение. Смерть, которая давно была рядом с ним, и сейчас была тут, возле; может, она-то и ворожила, неудержимо притягивая к нему, как магнитом. А болезнь… Кажется, никому из тех людей, которые смотрели в эту минуту на него, не было дела ни до его болезни, ни вообще до чего-либо. Никто из тех, кто стоял по другую сторону улицы, бесстыдно пялясь на него, знать не хотел ни про какую болезнь. Просто неприлично они на него смотрели (на нее – ни малейшего внимания), как смотрят мужчины на какую-нибудь сногсшибательную топ-модель, и он, можно поклясться, это чувствовал. Даже походка изменилась – стала более плавной и грациозной, а большие, чуть загибающиеся к вискам глаза (что-то восточное) с затеняющими их ресницами сделались еще больше. Эта метаморфоза, произошедшая в одну секунду, была настолько разительна, что она тоже не могла оторвать взгляд от него. Он был как наследный принц среди боготворящих его поданных. Похоже, он и чувствовал себя принцем.
ХИРОМАНТ
…Парням было приказано собирать шишки на территории. Лагерь располагался в еловом лесу, шишек было много, они болтались под ногами, мешали ходить, пружинили и крошились под подошвами сапог. Парни сонливо бродили кругами, вяло склонялись к земле, лениво тянулись к очередной… Видно было, что им мучительно скучно, – но приказ есть приказ. Да и всегда найдется способ развлечься.
Среди новобранцев был музыкант, вроде бы даже после консерватории, – тонкие, натренированные для клавиш холеные пальцы. Наступишь на такие – вскрик, рука отдергивается к груди, – вокруг довольный хохот… Как ни странно, эту глумливую шутку удавалось повторить не один раз, – музыкант отчего-то быстро забывал случившееся, снова погружался в дрему, тем самым давая повод для новой диверсии, что веселило еще больше.
Потом Федосов догадался, что мешало музыканту внять печальному опыту и не подставляться: просто тот слушал внутри себя музыку, все остальное отодвигалось и становилось неактуальным. Но главным было даже не это, а то, что заставляло его отключаться, – скука. Серая задышливая дымка, в какое-то мгновение начинавшая сжимать горло и становившаяся совершенно непереносимой. Она была хуже, чем боль, потому что боль – это жизнь, а скука как смерть. Эта пронырливая и липкая пелена понуждала солдат, а иногда и офицеров, к неожиданным эскападам. Сапог, как бы случайно воткнувшийся жесткой подошвой в пальцы музыканта, – это еще был пустяк. Бывало и похуже.
Майор частенько вспоминал тот эпизод. Руки у музыкантов действительно особые, особенно у тех, кто на фортепьяно играл. Узкие запястья и длинные розоватые пальцы. Могло показаться даже, что это женские руки. Как того музыканта звали?.. Впрочем, какая разница? Имя не играло никакой роли. Федосов тогда был еще лейтенантом. Знал, что в армии всякое бывает, особых иллюзий не питал и ничего не идеализировал. А тут – будто самому наступили на пальцы. Нет, мужик, тем более военный, должен оставаться мужиком. Без сантиментов.
Время от времени Федосов рассматривал свои собственные руки – сильные широкие запястья, узловатые толстые пальцы с коротко остриженными желтоватыми ногтями, – такие могли быть у слесаря, грузчика, дворника, да у кого угодно, но только не у музыканта. Такие руки могли вызывать уважение – настоящие мужские, даже, можно сказать, мужицкие рабочие руки, которым что с лопатой, что с отбойным молотком, что с граблями – милое дело. Если он сжимал пальцы в кулак, то и кулак вызывал уважение – крупный, увесистый, с грозно выпирающими красноватыми костяшками пальцев. Бойцовский, если угодно, кулак.
Нет, не то что бы свои руки ему не нравились, какие есть – такие есть, но если честно, некоторое отторжение он все-таки чувствовал, как будто его слегка надули, всучили некачественный товар. Впрочем, это только иногда, не так, чтобы постоянно. Вероятно, это и комплексом нельзя было назвать.
Самое интересное, что они пытались жить отдельно, руки имеется в виду. Если Федосов обменивался с кем-то рукопожатием, то слегка задерживал чужую ладонь в своей, как бы поймав ее и не отпуская. Это происходило непроизвольно, так что заподозрить его в какой-то умышленности было трудно. А еще такое рукопожатие обычно располагает к человеку, который тем самым демонстрирует свою открытость и симпатию. Рука как бы сама устанавливала стиль общения, отчасти даже диктуя свою волю, причем и самому майору. Однако эта манера Федосова не всем нравилась, иногда руку пытались отдернуть, извлечь, – только куда там? Если Федосов сам не отпускал, то вырваться было невозможно, прихват был настолько же крепким, насколько и мягким.
Некоторые подавали руку, словно делая одолжение, складывали ладонь лодочкой, вяло и как бы нехотя, и потом сразу ее отнимали; другие вытягивали ее перед собой – вроде бы для рукопожатия, но и вроде как заградительный заслон, не подпуская ближе, даже как бы отстраняя или отталкивая. Майора такие недорукопожатия обижали, он воспринимал их как затаенную неприязнь к себе, хотя и понимал, что на самом деле, возможно, ничего это вовсе не значит. И тем не менее старался такого рода знакомых обходить, чтобы лишний раз не ощутить отталкивания. Но, главное, почему-то невольно вспоминались пальцы того музыкантишки, – вроде как это его собственные, Федосова, а не кого-то еще были сапоги.
Проблемы у Федосова были и с женщинами. Известно, что в женщинах мужчин может привлекать самое разное: кто-то зацикливается на ногах, коленках там или лодыжках; кого-то завораживает лицо, шея или изгиб бедра; кого-то походка, – ну, и так далее, вплоть до самых сокровенных местечек, а вот майора волновали только руки, если еще конкретней – женские пальцы. Стоило руке какой-нибудь барышни оказаться в поле его зрения, как майор, словно загипнотизированный, уже не в силах был оторвать взгляд. А если вдруг удавалось взять эту руку, то Федосов держал ее, словно это была не рука, а живое трогательное существо, – вроде котенка или неоперившегося птенца. Странно, но женщин это почему-то настораживало и даже пугало, как будто за такой вовсе не показной нежностью могла скрываться порочная необузданность.
В амурных делах майору, надо сказать, катастрофически не везло, и кто знает, не поэтому ли? Если вас берут за руку и дальше ничего не происходит, а человек, как зомби, бережно, словно драгоценные бусинки, перебирает ваши пальцы, трогает ногти, гладит кожу, рассматривает, низко наклонив голову, линии на ладони, ну и так далее, – тут действительно могут закрасться всякие подозрения. Так, вероятно, и было.
Однажды некая женщина по имени Наталья, парикмахерша, чья рука в знак благодарности была нежно взята майором, взвешена и оценена, с интересом спросила:
– Вы случайно не хиромант?
Майор озадаченно поднял на нее серые грустные глаза.
– Как вы сказали? – смущенно переспросил он. Слово было знакомое.
Женщина повторила.
– Возможно, – сказал майор задумчиво, хотя такое ему в голову никогда не приходило. И тут же неожиданно сообразил, что хиромант – это вроде черноглазой цыганки в яркой пестрой юбке на привокзальной площади: эй, молодой, дай погадаю, всю судьбу тебе расскажу… Федосов от них убегал, а некоторые соглашались, деньги давали, потому что если не дать и цыганку разгневать, то могут возникнуть серьезные проблемы.
– Правда? – воскликнула Наталья. – И судьбу предсказать можете?
– Не уверен, – сказал Федосов. – Никогда этим не занимался. Да и никакой я не хиромант, если честно. – Он ласково погладил женскую узкую руку, в который раз восхитившись ее изяществом.
– А мне кажется, вы могли бы…
– Почему вы думаете? – с некоторой тревогой поинтересовался майор.
– Не знаю. Просто вы так внимательно рассматривали мою руку… вот мне и показалось.
– Красивая у вас рука, – сказал майор. – Пальцы длинные, как у пианистки.
– Ну уж… – усмехнулась Наталья и повернула руку, обратив ее ладонью к Федосову. – Видите, сколько разных линий? И каждая о чем-то говорит про человека.
– Правда? – удивился майор. – И вы верите в это?
– Как вам сказать… Думаю, что вполне вероятно. Мы ведь многого про человека не знаем.
После того разговора Федосов всерьез заинтересовался хиромантией. И правда ведь любопытно, что же можно узнать по линиям на ладони, и насколько это соответствует реальности. Книгу по хиромантии он достал без труда в самом обычном книжном магазине, с цветными иллюстрациями и стал внимательно изучать свои ладони. Линия жизни, линия головы, линия успеха, бугор Венеры, бугор Меркурия, и так далее. Почти как военная карта.
Особенно его порадовала линия жизни: она была у него длинной и отчетливой, чего нельзя было сказать о линии успеха, да и бугор Венеры не слишком выразителен. И еще множество линий – крупных и мелких, ровных и извилистых – причудливо сплетались между собой, разобраться в них было не так-то просто, да майор и не собирался особенно вникать. Достаточно было главных, чтобы что-то про себя и свою жизнь понять. Самое удивительное, что линии эти и вправду о чем-то говорили, именно про него, про Федосова, подтверждая то, что он про себя уже знал или во всяком случае догадывался.
Линия жизни была у него довольно внушительная и отчетливая, да и линия здоровья весьма недурна. А вот линии успеха не было почти вовсе. Сколько он ни сгибал пальцы и ни морщил ладонь – не просматривалась. Правда, если бы майора спросили, что такое для него успех, он бы затруднился с ответом. Не всем же быть генералами или маршалами, а майор – тоже командирское звание. В генералы ему точно было уже не выйти; завести семью, скорей всего, тоже не светило, он, впрочем, и не рвался, однажды уже обжегшись, да и кто бы теперь на него польстился? Разбогатеть он никогда не стремился, поскольку всегда довольствовался малым. Да и на что, собственно, ему?..
А вот соотношения некоторых линий, если верить книге, озадачивали. Все указывало на его романтичность и идеализм, хотя сам он считал себя реалистом. А еще, опять же по книге, он был очень эмоциональным и разрывался между идеализмом и гиперсексуальностью: линии пересекались. Поверить в это было довольно трудно, но, с другой стороны, разве человек и впрямь знает про себя все?
Жить Федосов старался строго по правилам и в себя особенно не заглядывал, а если это случалось, то он, если честно, приходил в замешательство: столько там было смутного, невнятного. Даже вот руки, которые вызывали в нем какое-то особое чувство, – что это? Вроде как странность, вполне простительная, но ведь если автор книги про хиромантию прав, то и в этом можно было увидеть противоборство идеализма и сексуальности, даже без настораживающей приставки «гипер».
Никакого «гипер» Федосов в себе не замечал, а все относящееся к этой сфере (если не любовь) считал сомнительным в моральном смысле, разговоров на эту тему между сослуживцами не только не поддерживал, но и старался избегать. Холостяцкая же жизнь не угнетала (раз уж второй половины не находилось), а на шутки в свой адрес он, будучи человеком сдержанным и дисциплинированным, не реагировал: на чужой роток не накинешь платок.
Еще он вычитал, что если линии подправить ручкой или фломастером, продлить или закруглить, то и в жизни может многое измениться. Не кардинально, но – тем не менее. Хотел ли он что-то поменять? Может, да, а может, и нет. Уж больно по книжке все получалось легко и просто: подрисовать линии, как на плане военной операции, – черточка сюда, черточка туда, – смотришь, и все начало выстраиваться совсем по-другому. Нет, как есть – так пусть и будет. Прямолинейно и честно, как и подобает военному. Судьбу не выбирают, судьба выбирает тебя.
Однако спустя некоторое время, почитав еще про людей, подправивших себе жизнь с помощью хиромантии, он неожиданно заколебался. Почему-то при этом в сознании всплыло лицо женщины по имени Наталья, той самой, что заподозрила в нем хироманта. Милое женское лицо с родинкой на щеке, чуть насмешливый взгляд из-под длинных ресниц… Надо же такое придумать: хиромант!
В один из вечеров, когда одиночество и душевная маета сгустились до непереносимости (случалось и такое), майор взял красный тонкий фломастер, которым обычно отчеркивал важные места в газетных статьях, и осторожно, едва касаясь, продлил линию успеха, потом достал из шкафчика початую бутылку дагестанского коньяка, подаренного ему в день рожденья, и позволил себе пару рюмок. Настроение сразу поднялось, и он благополучно забыл про красную, похожую на незажившую, еще кровоточащую царапину, линию на ладони. С ней и заснул, а утром, умываясь, незаметно для себя ее смыл.
Была линия – и нет.
А хорошая была – длинная такая, уходящая прямиком к бугру Меркурия.
Наталья, как уже было сказано, работала в парикмахерской, где майор регулярно стригся. Волосы у него были хоть и с сединой, но довольно густые; стригся он всегда коротко и сразу будто молодел лет на пять. Он сам это чувствовал, так что уже в парикмахерской ему вдруг хотелось взять обслуживавшего его мастера за руку, такую ловкую, такую ласковую, такую умелую, ведь что ни говори, а доверяешь не что-нибудь – голову, которой касаются не только чужие руки, но и расческа, и машинка, и, подчеркнем, ножницы. В конце концов, не случайно же у него такая слабость, такое странное тяготение к этой части человеческого тела. Чем-то же она его влекла, независимо от функций, которые выполняла. Может, как раз в линиях все и заключалось, может, именно они-то его и притягивали, хотя он об этом даже не догадывался. А не догадывался почему? Потому что просто не умел их читать. Ведь если человек неграмотен, сколько от него должно быть сокрыто. Так, между прочим, и со всем прочим.
В очередной свой поход в парикмахерскую Федосов, по окончании процедуры, взял Наталью за руку, повернул ее к себе ладонью и, осторожно касаясь пальцем линий, поведал женщине, как у нее обстоят дела со здоровьем, с успехом и… с судьбой, если не побояться этого слова. Не так чтобы очень определенно, – и тем не менее. Прохладная розовая ладошка прямо-таки светилась изнутри, линии обозначались очень четко, палец майора скользил по ним, притормаживая на всяких пересечениях; Федосов задумывался, вспоминая, что могли бы обозначать эти хитросплетения.
Наталья слушала очень внимательно, приблизив свою голову к склонившейся над ее ладонью только что остриженной голове майора, тот даже ощущал макушкой ее теплое дыхание. Подтянулись и другие две парикмахерши, которым тоже хотелось узнать что-нибудь про себя, майору пришлось рассказать и им. Столько рук в такой краткий промежуток у него никогда не было, он разволновался, стал запинаться и, в конце концов, утомившись, пообещал в следующий раз отнестись к линиям коллег Натальи серьезней.
– Ну что, права я была? – спросила Наталья, провожая майора к выходу. – Вы действительно хиромант?
– Это вы виноваты. – Федосов улыбнулся. – Вы мне подсказали, я ведь никогда об этом не думал.
– Я тоже никогда не думала, что стану парикмахершей. А однажды стригла младшего брата и вдруг поняла, что это – мое. Что я хочу этому научиться.
– Мне нравится у вас стричься. – Майор снова взял Наталью за руку и привычно задержал ее в своей.
– Всегда пожалуйста, – сказала Наталья. – Заходите.
Майор шел домой и размышлял о линии успеха, которую совсем недавно удлинил красным фломастером. Разговор с Натальей навел его на странную мысль: а вдруг это и вправду успех, пусть не такой уж большой, но все-таки? Значит, как-то действовало. В себе самом он чувствовал нечто новое, какую-то необычную легкость и свободу, даже и в разговоре, и в том, что он брал Наталью и ее коллег за руки, и что-то им говорил про линии, а те слушали, заглядывали ему в глаза и задавали вопросы.
Никогда Федосов не пользовался таким вниманием у женщин. Не то что ему это надо было, но в то же время – почему бы и нет? Не такой уж он и старик, в конце концов. И потом, размечтался вдруг майор, если бы кто-то был рядом, кого можно было в любой момент взять за руку, подержать в своей, порассматривать линии на ладони, поперебирать пальцы, погладить кожу или ногти, гладкость которых всегда интриговала майора, – в общем, попользоваться как собственной рукой, – а ведь неплохая идея!
Да вот хотя бы та же Наталья, которая так кстати разгадала в нем потенциального хироманта, чем она не претендент? И рука у нее милая, ладошка такая уютная, и вся она располагающая по-женски, и к нему вроде бы благоволящая, не говоря уже про ее мастерство в парикмахерском деле. Ох, и занимательно же! Оказывается, жизнь не только не закончилась, как временами казалось Федосову, она еще что-то сулила, – неведомое и, самое главное, приятное. И как кстати он заметил, что пересечение двух линий возле бугра Венеры, сулит Наталье поздний, но счастливый брак. Если честно, то майор сам не ожидал, что скажет такое, и не понимал, откуда в нем это взялось: как-то само собой всплыло и само собой сказалось. Без какой-либо корысти с его стороны.
На этом, собственно, можно и закончить историю. Действительно, все у майора Федосова с тех пор стало налаживаться. Парикмахерша Наталья стала его законной супругой, военная карьера тоже неожиданно возобновилась, поскольку его перевели на работу в районный военкомат и даже присвоили звание подполковника. Да и того музыканта из давних прошлых лет он почти перестал вспоминать, хотя призывников, приходивших в военкомат, строго, с самым суровым лицом, предостерегал от всяких эксцессов. Иногда он брал какого-нибудь новобранца за руку и, повернув ладонью к себе, внимательно разглядывал. Бог знает, что уж он там видел или хотел увидеть.
Правда, временами ему самому все происходящее казалось не просто странным, но почти неправдоподобным, как бы и не с ним вовсе. А бывало, они с Натальей садились вечером, после всех дневных дел и хлопот, рядышком на диване и, сблизив головы, вместе изучали линии на ладонях друг друга. А если их что-то настораживало или не нравилось, они брали красный фломастер и подправляли их. На всякий случай.
Москва