Интервью журналисту В. Нузову
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 280, 2015
Владимир Нузов: – Андрей, недавно, а если быть точным – в 2014 году, в Соединенных Штатах на английском языке вышел твой «Преподаватель симметрии», с чем я тебя и поздравляю. В нашем разговоре перед интервью ты посетовал на то, что тебе пришлось пережить довольно неприятную историю по замене переводчика. Оценить качество перевода тебе помогло знание языка и преподавание на нем в Нью-Йоркском и Принстонском университетах. А как быть писателям, не владеющим другим языком?
Андрей Битов: – Как им быть? Учить язык, пока не поздно. Мне моего английского хватает, чтобы оценить на раскрыв, – я же не могу читать сам себя! – как передана мысль. А замена переводчика произошла потому, что она… стала прабабушкой, ей некогда, и я ей не по силам больше (она перевела мне четыре книги). Ну, а поскольку я был всего лишь дедушкой, мне пришлось смириться и начать искать замену. Ее не было. Не было человека, который так же хорошо понимал мой русский, как владел родным английским. Тем более, что моя Susan Brownsberger была – как бы это сказать? – немножко British (может, потому что из Бостона, чем-то напоминавшего мне Ленинград), владела English, a не American. Так что ее переводы спокойно перепечатывались в Великобритании, и мне их даже похвалили две великие британские стилистки (мол, всего два раза смеялись над использованием языка). Как найти такой замену!? Я же что? – Я и для избранного читателя исчезну, как пыль, если меня перевести неадекватно. Роман был, договор с FSG был, сроки проходили… (хорошо, что санкций еще не было).
Помог «случай, Бог-изобретатель» (Пушкин): переводчица нашлась вдруг и под боком, в самом Питере. Ее дочь натурализовалась в Ленинграде как джазовая певица Эмми Питерс, сама родила дочку и выманила бабушку-переводчицу Polly Gannon. Собеседование прошло благополучно, как пьеса на два голоса: она – по-английски, я – по-русски, потом дуэтом на каждом по очереди. Оба друг друга поняли, и саму книгу она оценила высоко, так что поработала не только добросовестно, но и с любовью. Рецензии, поступившие от американцев, перевод очень хвалят. Мне и самому он тоже польстил, потому что в нем моя русская ирония стала как английский юмор, а стихи, принадлежащие моему герою, на удивление, по-английски стали звучать даже лучше, чем по-русски. Получился как бы трехкратный перевод: я обозначил свой роман как перевод с иностранного – своего рода пародию на перевод, она же переводила мой «перевод на русский» обратно на язык европейского виртуального оригинала.
Перевод художественной литературы – это не просто с языка на язык, это еще и передача разницы в мышлении, различия менталитетов. Набоков сетовал в послесловии к собственному переводу «Лолиты»: мысль на русский перевести нельзя! Я проверял: мои мысли по-английски становятся короче и яснее, а когда я попробовал сам перевести понравившуюся мне английскую мысль (кажется, Локка) на русский, у меня получилось вдвое длинней и непонятней. Может, английский язык раньше нас привык точно выражать свои мысли? Тогда обидно. Пушкин хоть и подвинул русский язык лет на сто ближе к эпохе Просвещения, но между ним и Шекспиром остаются те же триста лет исторического разрыва (недаром мы до сих пор ссылаемся на триста лет татарского ига). Темой «Преподавателя симметрии» как раз и было историческое отставание в развитии сюжета как мысли. В русской литературе всегда было больше стиля, чем сюжета. Хорошо Дюма! Зато французские снобы отказывали ему в блестящем стиле вплоть до его двухсотлетия… А мне увлекательностью не похвастаться; и то, что меня продолжают переводить, зависит только от качества перевода.
В. Н.: – В библиотеках Нью-Йорка, кстати, книжка уже появилась. Есть ли рецензии на нее?
А. Б.: – Те отклики, которые я получил, среди которых – краткая аннотация в New Yorker и статья в Washington Post, крайне положительны и призывают книгу читать. Последует ли что еще, не знаю. Возможно, из-за санкций плохо работает почта, но моя переводчица до сих пор авторского экземпляра не получила. Я получил два по почте из Германии и подарил ей один. Что-то между нами опять ненормально: опять Бермуды, не могла же моя книга утонуть на «Титанике»? Хорошо хоть успела выйти.
В. Н.: – В начале 60-х годов Андрей Дмитриевич Сахаров выдвинул, я бы сказал, великую идею о конвергенции (а не противоборстве и даже не о мирном сосуществовании) двух систем. И переводы твоих книг на английский, и культурологическая деятельность представителей русской эмиграции и в Америке, и в таких странах, как Германия, Австралия, Канада, мне кажется, сахаровской идее весьма способствуют. Или она, возможно, устарела, как ты считаешь?
А. Б.: – Ничего не устарело, мир продолжает заново сходить с ума. Ностальгия по врагу после холодной войны проявилась сразу: весь советский народ сразу переименовали в русский, а всех живущих в России – в совков, чтобы окончательно отгородиться и перекрасить антисоветизм в русофобию. Сразу стали штопать железный занавес, поначалу, чтобы чувствовать себя комфортно в амбициях личного превосходства. Мы обижались, но с нашей стороны как был всего лишь забор, так и остался. С Украиной все окончательно вернулось на круги своя и вылилось в прежнее противоборство секретных служб. Тут может оказаться положительным только одно: повышение интереса к русскому языку, и Запад вложит в это деньги. А то, что мы не вкладываем достаточно средств в пропаганду нашего языка и перевод литературы, так на главное у нас всегда «нет денег». Всякая идея должна зреть по крайней мере полвека; с первого приподнятия Занавеса прошло лишь тридцать лет, может, и идеи Сахарова дозреют. Как всегда, единственная у меня надежда в связи со всеобщим мировым маразмом, что это подогревает интерес к врагу. Вот и вся конвергенция.
В. Н.: – Есть ли, Андрей, в русской эмиграции писатели и поэты, на которых ты обратил внимание и советуешь читающей публике по обе стороны океана?
А. Б.: – Я всегда был не очень-то читатель, а сейчас вообще читаю мало. Есть у меня американский друг Юз Алешковский, он для меня симметричен Фазилю Искандеру (и по году рождения тоже). Один правильно уехал, другой правильно остался в 1979 году, хотя и то, и то было унизительно для обоих. Оба, однако, вполне осуществились. Но нельзя же спрашивать с 85-летнего человека, что он пишет сегодня и что напишет завтра. Ты спрашиваешь, что происходит в литературе? «Гибель хора», по выражению Бродского, то есть – читателя.
Запреты советского времени воспитывали вкус к правде лучше любой антисоветской деятельности, подготовляя падение режима. Правда бывала лишь иногда доступна, и лишь в художественной форме, – и уровень читателя возрос. В результате так называемой оттепели именно читатель оказался единственной формой нарождающегося общества, единственно доступной resistance системе и действительности, и СССР по праву заслужил звание «самой читающей страны в мире» (обратная сторона Луны, самой закрытой стороны мира). Это парадоксально, но все, что процеживалось сквозь идеологию и цензуру, включая и западную литературу, просеивалось и по знаку качества. Будто если уж что разрешать, то все-таки что получше. Пробивать подлинный текст в печать – это была такая работа, которой занимались энтузиасты и бессеребренники, передовики resistance, открывшие дорогу и самиздату, и тамиздату, и диссидентству. Ведь все может быть прочитано, лишь когда напечатано.
Теперь – не то, теперь как бы все можно, но сказать стало некому, а потому и нечего. А ведь есть что. Гражданская война у нас никогда не прекращалась, как и советская власть. Все наполовину, как куриная котлета эпохи военного коммунизма: один цыпленок / одна лошадь. Видоизменились только формы дезинформации и воровства. Необходимо, наконец, понять, сколько в русском было советского, а в советском – русского, если сов. режим победил и так долго продержался. Этим занимался Андрей Платонов, – не успел, не дали. Необходима книга масштаба «Войны и мира» или хотя бы «Тихого Дона» с «Доктором Живаго». Кто их сегодня напишет для нашего разумения? Вместо прежних идеологии и цензуры теперь произвол дикого рынка и затусованного пиара, и читатель сначала «поплыл», а потом и уплыл, потеряв ориентацию. Книги выходят все, но уже мало тех, кто умеет читать и выбрать, что ему нужно. Запреты, можно сказать, вымерли за ненадобностью, и то, что читателю следовало прочесть сейчас, он, опять же, прочтет спустя десятилетия, когда снова научится читать. А сейчас пусть сам автор для начала поймет, что он написал, потом – читатель, что прочитал, а потом время проверит, что получилось.
Наверное, так происходит, но я уже плохо слежу за современными писателями. Наверняка есть хорошие молодые авторы, в том числе и писатели-эмигранты, мне интересно было бы прочесть о трудностях освоения и удвоения менталитетов. Но пока для меня единственным писателем, который эту работу сумел выразить как художник, остается Эдуард Лимонов. Но это тоже мое поколение, чуть помладше. Это живой писатель, не изменяющий чувству правды.
Вообще, понятие правды не вполне научное, даже нецивилизованное: как будто люди так давно ее знают, что не о чем говорить. Чувство правды глубоко и таинственно, как и чувство слова. Поэтому без правды нет и текста. Текст сам ищет людей, способных ее высказать. Вот, например, Петрушевская – не может написать неправду, поэтому у нее замечательная проза. Только правда способна преодолеть косность сознания.
В. Н.: – Есть идея выпускать в России (возможно, при ПЕН-центре) некое обозрение лучших книг нашей эмиграции. Как ты к ней относишься?
А. Б.: – Замечательная идея, если вы сами что-то сделаете для этого. Мы здесь – вы там. Нельзя по-советски наивно ждать, когда тебя оценят. В России по-прежнему мало выезжают и мало что знают, зато не верят все больше: западный миф разрушен, как и советский. Книга хороша, когда ей веришь. Узнать из книги русского писателя, что такое жизнь русского за рубежом, что приобрели, что потеряли, было бы всем полезно. Мне поначалу жизни на Западе очень понравились, показались «новыми людьми» молодые эмигранты, уехавшие не поздно и не рано, чтобы сохранить свою «русскость» и вполне усвоить западный менталитет. Придумал проект для наших новых СМИ «параллельных биографий» уехавших и неуехавших из этого поколения, но никто его тогда не понял. Такой опыт удвоения менталитета суть обогащение, можно было бы импортировать. А экспортировать придется по-прежнему русскую литературу – по тому же принципу, по которому она экспортировалась в 60-е годы западными руссистами: мол, мы здесь ничего не знаем, не понимаем, какой у нас Клондайк, – самородки под ногами валяются! С одной стороны, доброе дело – не дать пропасть тому, что плохо лежит, а так – грабеж. Обмен золота на бусы.
В. Н.: – Что тебя, дорогой Андрей, более всего тревожит в России, во всем цивилизованном мире?
А. Б.: – Меня гораздо больше тревожит общее безумие мира, по инерции считающего себя цивилизованным. История мира – это «история с географией», то есть история империй.
Великие географические открытия (в т. ч. Америки), сделанные Европой, начались всего 500 лет назад и были не столько наукой, сколько колонизацией мира. Ограбив весь мир, Европа стала «оплотом цивилизации». Познав мир, Европе стало тесно внутри Европы. Вот вам и Наполеон.
Кстати (некстати тоже) нынешний Евросоюз с его евро объединялся не для защиты от бывшего Советского Союза, а чтобы сохранить независимость от доллара. А это и есть возрождение когда-то не до конца удавшегося (из-за той же, будь она неладна, России) наполеоновского проекта. Выходит, даже падение Наполеона все еще продолжается, что уж тут говорить о Гитлере и Сталине. Падение империй – «это всерьез и надолго», как сказал бы Ленин. Сказал же он: «Германия опоздала к разделу мира», – разом объяснив происхождение обеих мировых войн ХХ века. Первая мировая обошлась России в падение монархии и коронование большевиков в законе, Вторая мировая – в самую кровавую победу. Европа расплатилась распадом колониального мира своей рассредоточенной империи.
Вторая мировая тут же переросла в Холодную мировую, поскольку СССР взял и не пал.
Тут вот праздновали 70-летие нашей Победы. Разбудил меня звонок – телеграмма от президента, я – блокадник, т. е. тоже ветеран. «Ветеранов тиранят, тиранов – ветеранят», – сказал я почтальону. Накануне по ТВ был фильм со Сталиным: «Безумцы, неужели они думают, что дойдут до Дальнего Востока?..» – рассмеялся И. В. в начале уже проигранной практически войны (кто сценарист?). Мудро. Мудрость нашего пространства умнее нас. Всю жизнь прошлявшись по Империи, гася, как невыездной, страсть к странствиям лишь в ее пределах, я года три назад, в Сербии, понял то, что начал понимать в год 60-летия советской власти в Монголии, откуда начал свой путь на запад Чингиз-хан. В Сербии, в которую он уперся и повернул назад, оставляя под собою Россию, я понял, что вся непомерная Российская империя, которую Петр I так назвал в 1721 году (определив ее заодно, с тем же императорским смешком, что это не страна, а «часть света»), суть нашего пространства – явление уже и не историческое, а скорее, тектоническое, – отраженная волна монгольского нашествия. Прошли по его пути и не могли остановиться вплоть до Аляски и Калифорнии. Даже большевики могли воцариться лишь потому, что не могла наша Империя распасться после Первой мировой, как Австро-Венгрия. Нелепо думать, что кто-то выиграл, а кто-то проиграл войну Холодную. Советский режим развалился и пал изнутри, потому что народ не мог уже вытерпеть бесконечности насилия. А вот Советскую империю развалили уже зря, в ущерб всему миру, по безграмотности политики и дипломатии вождей. С последствиями чего весь мир (Третий – в наибольшей степени) имеет теперь дело. Не нужна никому Украина или Грузия, ни прочие республики, но всем нужна Сибирь.
Империя – сложный организм, он вырождается, потом погибает и рушится. Мир подолгу принадлежит тем, кто в империи живет. Америка не хочет признавать, что она – империя. Британская империя оставила им в наследство свой язык, столь же зеленый, как карта мира после войны. И это язык властвует над миром, а не носители языка. Это не смешно, это так: империи живут веками, а распадаются в миг. «Это хуже, чем поражение, это – ошибка», – сказал тот же Наполеон.
Такой ошибкой для СССР оказался вход в Афганистан в 1979 году (хорошо, что не в Югославию, а то бы мы с тобой уже и не разговаривали). Как сказала одна старушка-шпионка (видевшая, как ее командир выкинул в Праге президента Масарика из окна): «И чего мы туда полезли! Там же ничего, кроме грязи и болезней нет! К тому же, он всегда был НАШ!» (И это факт: первые дипломатические отношения молодые Советы установили с Афганистаном.)
Так вот что сказал мне тот солдатик в поезде: «Не понимаю, что им надо! Они живут хуже, чем в Узбекистане… Почему бы им не жить, как в Узбекистане?» Искренне сказал, простой колхозный мальчик, не желавший воевать. То же, слово в слово, повторил мне простой американский жлоб из Upstate New York: «Не понимаю, почему вы не живете, как мы! У вас же уже демократия!» – таким же искренним было его недоумение. И был это уже 1995 год. Как раз – по ТВ – бомбили Косово и, одновременно, Доктор Смерть (Геворкян) защищал себя как адвокат (мне даже показалось, что параллельно на двух экранах), – и до чего же совпадала аргументация! Даже в лексике. Только Геворкяна судили, а бомбежку оправдывали. Но «лучшие побуждения» и правота были идентичны. И Геворкян, и бомбежка несли в себе «избавление от». Я говорю здесь лишь о том, что сам у нас и у вас видел. С полной уверенностью могу заявить: Афганистан потому не Узбекистан, потому что он Афганистан, а Россия потому не Америка, потому что она Россия.
Штаты слишком давно уверены в своей безошибочности и уже только ее могут бояться. Самоуверенность никого еще до добра не доводила, потому что это флаг слабости.
В. Н.: – То есть как это?
А. Б.: – Просто. С белым флагом – сдаются.
В. Н.: – Кому?
А. Б.: – Самому Миру.
В. Н.: – Но мы же и идем с миром…
А. Б.: – Вспомни, исправный налогоплательщик, одну послевоенную шутку, еще при Сталине, наверно, когда и мы свою бомбу сделали и все за мир боролись: «И начнется такая борьба за мир, что камня на камне не останется!» Нельзя силой заставлять людей жить лучше, чем они живут, – это и есть империализм, причем в худшей форме, чем в СССР. Мы были империей на одном континенте, прижавшись друг к другу боками в одной стране, так согревались, погибая то в войне, то в ГУЛаге, то снова в войне. Это только кажется, что мир сейчас живет в едином времени, в ХХI веке. В ХХI веке живут лишь самолеты, ракеты, интернеты и прочие айпеты – подчиненный пока что людям народ. Деление истории на века достаточно условно (так удобно, как договорились). Я давно мечтаю о том гении, который, поверх физико-географической и политической, составит и наложит карту исторических возрастов всех населяющих Землю народов. И человечество поймет, в каком богатстве времени оно живет! Современный человек не умнее античного, или средневекового, или даже первобытного человека, – разве что хуже. Следовательно, человек равноправен и в истории.
Люди должны иметь закрепленное международным правом право жить в их историческом времени – точно так же, как на своей земле, в своем языке и вере. Россия – молодая страна, всего тыща лет, но в пять раз старше Штатов, и в пять раз младше Китая, и в десять – младше Египта. Это так, навскидку.
Однажды я имел удовольствие беседовать с академиком Раушенбахом. Он – этнический немец, но высокой культуры русский человек. Когда ему предлагали переехать в Штаты (было модно, что Америка переманивала к себе высокими зарплатами, это было после Горбачева), Раушенбах, будучи зрелым, взрослым человеком, для которого его время было дороже любых денег, отказался, а на недоуменное «почему» ответил: «Не хотел бы я жить в стране, в которой не было Средневековья!» Европейский ответ!
Дайте и России пожить в своем времени, раз Бог угораздил ее жить на два континента, можно сказать, на границе времени и пространства.
В. Н.: – В своем Средневековье?
А. Б.: – Было бы неплохо. Не слабое время, одухотворившее Европу Блаженным Августином и Франциском Ассизским, Данте и Джотто. И в России оно было и есть. Это и была европейская цивилизация, время мастеров, – до воровства, до колонизации остального мира. Ах, как хороша была бы моя историческая карта! Не посягая на чужое время, можно было бы вспомнить и свое собственное. А то и Европа, и Америка «забыли», что первая война Америки, колонии Англии, была с Англией! Забыли про геноцид индейцев и рабство чернокожих. Ибо что такое эта политкорректность, как не узаконенное ханжество?
Но язык всегда честнее его носителя и сделает тайное явным. Зачем было трижды переименовывать чернокожее население, если не для того, чтобы в «африкан-американ» прозвучало, наконец, признание, что это рабовладение таки имело место?! Гораздо честнее звучало «негр» или «черный», чем ханжить в языке. Цивилизация – это осознание истории со всеми ее грехами, отсюда и толерантность.
В. Н.: – Несколько слов о России, Андрей.
А. Б.: – А я только о ней и говорил! Единственное, чего достигли во время этого возрождения «холодной войны», этого санкционированного маразма противостояния, – это раздавили старушку Европу, прижали к русскому забору железным занавесом, и Доллар пожрал Евро. Тут нечем гордиться и некому хвастаться. Политика – отвратительная вещь, а История – это то, где все уже заплатили за себя и сам знает себе цену.
Наскуча или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
На этом я заканчиваю показательный сеанс левитации средневкового мастера сиденья меж двух стульев.
22 июня 2015. Токсово, на границе с Финляндией