Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 279, 2015
1. ЮРИЙ МАНДЕЛЬШТАМ
В
торжественном спокойствии молчанья –
Как
будто нет ни горя, ни войны –
Внимаем
вечной песне мирозданья,
Блаженству
без конца обречены.
Юрий Мандельштам
Весь номер второго
выпуска литературного ежегодника «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and
Present» посвящен памяти жившего в Париже поэта Юрия Владимировича Мандельштама*. Такую книгу трудно обойти молчанием,
особенно сейчас, в годовщину окончания самой кровавой войны в человеческой
истории; в ней рассказано о судьбе и творчестве еще одного молодого одаренного
человека, в 35 лет погибшего в немецком концлагере. Дата его смерти установлена
– 15 октября 1943 года, но как он погиб – неизвестно. Могилы нет, как и у
миллионов людей, сгинувших в то злосчастное время.
Конечно, имя Юрия
Мандельштама не забыто, информация о нем есть во многих литературных антологиях
и энциклопедиях, сегодня – на интернете. Однако настоящего интереса к Юрию
Мандельштаму до нашего времени не было ни за рубежом, ни в России. Между тем,
нам представляется, что ни его, ни наши современники не воздали должное этому
человеку – его поэзии, литературной критике – его таланту.
Начало жизни Юрия
Мандельштама не предвещало ранний и трагический ее конец. Но, можно сказать,
что неудачи у будущего поэта возникли довольно рано, – начиная с его знаменитой
фамилии, дающей досужим языкам говорить: «Мандельштам, да не тот, ненастоящий»,
«Мандельштам, но не Осип» и т. д.
Юрий Владимирович
родился в зажиточной еврейской семье,
эмигрировавшей во Францию в 1920 году, когда ему было 12 лет. В Париже он
получил великолепное высшее образование (филологический факультет Сорбонны). Он
был необыкновенно начитан, эрудирован и знал несколько европейских языков. Наверное мало кто из современных критиков мог бы сегодня
написать: «Вспоминая все лучшие произведения английских, французских и немецких
писателей за эти годы…» В эмигрантской периодике он знакомил читателей с
европейской литературой, а во французской периодике – с русской. Он также
деятельно участвовал в литературной эмигрантской жизни: посещал собрания и
литературные кружки, публиковал свои стихи, дружил с поэтом и критиком Юрием
Терапиано и сотрудничал в «Возрождении» с Владиславом Ходасевичем.
В 1935 году
Мандельштам, приняв православие, женился на Людмиле Стравинской, дочери
композитора. Но через три года обрушилась трагедия: Людмила умирает от
туберкулеза (эта болезнь бытовала в семье Стравинских). На руках у овдовевшего
отца остается двухлетняя Екатерина (по семейному – Китти), будущая мать Мари
Стравинской. (Девичья фамилия Людмилы Игоревны перекочевала к дочери, а затем и
к внучке, ныне «швейцарской» Мари Стравинской.) Смерть жены была страшным ударом
для Мандельштама. После гибели Юрия Владимировича малышку Китти удочерил ее
дядя – художник Федор Игоревич, старший сын Игоря Стравинского.
Редактор-составитель
книги Елена Дубровина подробно анализирует поэзию Мандельштама, называя его
«поэтом внутреннего монолога». Она находит в его стихах присутствие мистицизма,
близкого блоковскому символизма, и «философское осмысление жизни, счастья,
любви». Она описывает и особую атмосферу «парижской ноты», в которую был
погружен поэт. «Это поколение поэтов находило дневниковость, исповедальность,
установку на простоту, скупость словаря, темы безнадежности мира,
бесприютности, обреченности на поражение в жизненной борьбе.»
(Вадим Крейд) Очень точное определение. Лейтмотивом творчества этого, по
книге Владимира Варшавского, – «незамеченного поколения» была «вечная» тема
поэзии – смерть. Именно такое настроение и мироощущение легко найти в стихах
Мандельштама.
Против обвинения в
«безнадежности» и «обреченности на поражение», присущим этому поколению,
позднее пытался возразить Юрий Терапиано в статье «О зарубежной поэзии
1920–1960 годов» («Грани», 1959, № 44): «Зарубежную поэзию
некоторые обвиняли (курсив мой. – B. C.) в
пессимизме». Зарубежную поэзию не «обвиняли», а замечали, что
оптимистичной она не была, да и не могла быть в тяжелых условиях эмиграции.
Особенно стихи поэтов «парижской ноты» отличались меланхоличным, элегичным
настроением. У многих поэтов Серебряного века, переселившихся в Париж со всеми
своими «-измами», появился еще один свой, эмигрантский
«-изм» – пессимизм; не на последнем месте была у них «своя» тема: тоска по
потерянной родине. Что не исключало вездесущей, «вечной» для всей поэзии темы
любви.
В любовной лирике
Мандельштама Елена Дубровина находит нечто родственное с поэзией рано умершего
от туберкулеза Анатолия Штейгера. Нельзя не вспомнить известные строки этого
поэта о любви:
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько – Да, увы,
Любили… как еще любили!
Такие
проникновенные строки о любви у Юрия Мандельштама найти трудно. Но в его стихах
слышится своя лирическая музыка, своя грустная мелодия; в его любовной лирике
можно ощутить воздух его предгрозового и грозового времени, – даже предчувствие
грядущей катастрофы.
А вот его
стихотворение на тему волошинского «Темен жребий русского поэта»:
Как Пушкин, в снежном сугробе,
Сжимающий пистолет, –
В последней напрасной злобе
На столько бесцельных лет…
Как Лермонтов на дуэли,
Не отвернув лица…
Как Гоголь в своей постели,
Измучившись до конца…
Как Тютчев, в поздней печали,
С насмешливой простотой…
На позабытом вокзале,
В беспамятстве, как Толстой…
Не стоит думать об этом –
Может быть пронесет!
Или ничто не спасет
Того, кто рожден поэтом!
В то судьбоносное
время, когда немцы захватили Францию, Мандельштам не внял уговорам семьи –
уехать вместе с ней на юг страны. Он принял роковое для себя решение остаться в
Париже. Южная часть Франции была тогда во владении маршала Петэна,
возглавившего профашистское правительство Виши. Там не преследовали евреев так
зверски, как в оккупированных регионах страны, и многим удалось уцелеть. Вся
большая семья Мандельштама тоже спаслась, включая его родную сестру,
талантливую, но ныне забытую поэтессу Татьяну Штильман (она писала под девичьей
фамилией своей матери).
А в Париже
господствовали оккупанты. Для евреев начался кошмар. Всем евреям старше шести
лет было приказано носить желтую звезду и запрещалось
выходить из дому после восьми часов вечера. Однажды в «запрещенный» час
Мандельштам вышел поиграть в шахматы с приятелем, жившем в том же доме. А тут –
проверка и арест. Затем – транзитные лагеря и высылка арестованного в одно из
подразделений адского Освенцима, где он и погиб.
В книге дается
большой перечень литераторов «незамеченного поколения» – героев и жертв, людей,
погибших во Франции во время Второй мировой. И хорошо,
что опубликовано прощальное письмо сыну поэта Ильи Британа, написанное перед
расстрелом (он попал в лапы фашистов как заложник):
Дорогой Сашенька, родное дитя!
Завтра меня не будет. Да послужит тебе утешением только
то, что умру я, как жил: чрезвычайно просто. Без позы, без ненужных слов. О чем
я успею подумать в последнюю минуту? Не знаю. Возможно о тебе, о твоей бедной
матери. Больше всего я любил тебя, несчастную нашу родину, музыку Рахманинова.
И еще… русскую литературу, единственную в мире…
Многоточие. Письмо
не дописано. И не подписано. Но оно сохранилось. Оно – вне литературы, потому
что несоизмеримо трагичнее всякой литературы. И каждый раз, читая эти строки, с
ужасом задаешь все тот же вопрос, на который нет и, наверное, никогда не будет
ответа: как все это могло быть?!
Очень многое
осталось недописанным и у Юрия Мандельштама. Его литературная жизнь
продолжалась всего одиннадцать лет. Но и за этот небольшой срок он успел
достичь многого: издал три сборника стихов – «Остров (1930), «Верность» (1932),
«Третий час», (1935) – и книгу статей «Испытатели», изданную в Китае в 1937
году. (Насколько мне известно, критических откликов на эту книгу не было.)
После смерти Ходасевича Мандельштам занял его место постоянного критика
престижной литературной газеты «Возрождение», позже переродившейся в журнал…
Удивительно, что
так мало уделено внимания критическим статьям Мандельштама. Мне кажется, что
именно в этом жанре он был наиболее интересен и оригинален. Здесь полнее всего
раскрылась его эрудиция, общий высокий культурный уровень, логическое мышление
и внимание к факту (некоторые современные литераторы относятся к факту довольно
невнимательно.) И здесь сразу же заметна авторская тенденция критиковать,
не обращая внимания на «громкие» имена и авторитеты. Например, о знаменитом
Владимире Сирине (Набокове), откликнувшемся на смерть Ходасевича, Мандельштам
написал, что неуместна словесная игра, придающая своеобразие беллетристике Сирина,
когда речь идет о смерти поэта. Есть и другие примеры беспристрастного
критического подхода Мандельштама к рецензируемому им материалу. Правда, он
писал в эмигрантские тридцатые годы, когда критика еще не свелась к рекламе
автора, насущно нуждающегося в читателе и, соответственно, в средствах для
издания своих книг, особенно поэтических.
Очень интересна
статья Мандельштама о Ходасевиче. В ней он говорит, что поэт рано «замолчал»,
вероятно, потому, что у него была раздвоенность, которую он не преодолел: тяга
к Золотому веку, а принадлежность к Серебряному. Здесь можно добавить, что
Ходасевич все же смог преодолеть многое: мистицизм, туманную образность и особенно «заумь» некоторых поэтов Серебряного
века. «Жив Бог! Умен, а не заумен», – убежденно писал Ходасевич, достигший
простой, выразительной ясности речи. Но у него было мало той вдохновенной
романтики, которая столь характерна для лучших произведений поэтов Золотого
века.
Есть замечательный
очерк Мандельштама о «художественном вымысле», в котором говорится, что
«жизненная правда» может быть губительной для искусства. Но фантазия должна
подчиняться здравому смыслу. Он приводит слова Гоголя: «Можно писать о золотых
яблоках на яблоне, но нельзя писать о грушах на вербе». Среди других, по-своему
интересна статья о Георгии Иванове, «музыкально мыслящем, музыкально
переживающем и музыкально строящем свои стихи».
Юрий Мандельштам
был и меломаном. Небезынтересен его очерк о Вагнере, говорившем: «Я верю в Бога
и Бетховена»; о Вагнере, не лишенном беллетристического дара, питавшем
отвращение к легкому «венскому» восприятию жизни и размышлявшем о «власти
музыки над душой, в противовес другим искусствам».
А в стихах уже
военного времени у Юрия Мандельштама есть строки, в которых поэт смог передать
чувство одиночества и беззащитности человека, когда он понимает, что уже ничто
и никто ему не поможет и не спасет его. Вот они:
….Ты меня побеждаешь иначе,
Беспросветное время войны:
Содроганьем в безропотном плаче
Одинокой сутулой спины,
Отворотом солдатской шинели,
Заколоченном наспех окном,
Редким звуком шагов на панели
В наступившем молчанье ночном.
И, наконец,
несколько слов о людях, сделавших книгу о Юрии Мандельшаме. Поэтесса и прозаик
Елена Дубровина является редактором, переводчиком поэзии, автором двух статей
(на русском и на английском) о жизни и творчестве Мандельштама, примечаний к
ним, текстологом и, совместно с Мари Стравинской, внучкой Ю. В. Мандельштама,
она же – составитель книги. В конце книги даны уникальные фотографии членов
семейств Мандельштама и Стравинских, снимки регистрации евреев и депортация их
в лагеря (Париж, 1941 г.) – все из архива Мари Стравинской. В начале книги
воспроизводится копия свидетельства о смерти Юрия Мандельштама, выданного семье
после войны. Книга Елены Дубровиной и Мари Стравинской – венок на могилу (пусть
и не существующую) Юрия Владимировича Мандельштама. В память о еще одной жертве
кровавого ХХ столетия.
Филадельфия
* «Зарубежная Россия: Russia Past and Present». Ред. Елена
Дубровина. Составители Е. Дубровина и М. Стравинская // Charles Schlacks,
Idyllwild, СА. 2015, № 2.