Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 279, 2015
Синюк Виктория Александровна родилась 21
августа 1988 года в Минске. Окончила филологический факультет БГУ
(специальность «русская филология»), защитила магистерскую диссертацию по теме
«Творчество Станислава Куняева как феномен почвенничества». В настоящее время –
аспирантка кафедры теории литературы БГУ. Живет в Минске.
Василий заходил к
матери каждое утро – справлялся о ее самочувствии, завтракал и уезжал в город,
на работу. Укладка асфальта, бордюров, тротуарной плитки, ремонт дорожного
покрытия составляли его трудовые будни, распорядок которых не менялся с тех
пор, как двадцать с лишним лет назад он вернулся из Мурманска, где проходил
срочную службу в качестве матроса подводной лодки. Фотографический портрет,
стоявший на прикроватной тумбочке матери, изображал Василия молодым моряком,
горделиво держащим красивую русоволосую голову, идеальным дополнением которой
служила темно-синяя, в тон задорным искоркам глаз, фуражка. Бывая в
родительском доме (Василий жил неподалеку), он избегал столкновений с этим
полузабытым взглядом, вырванным у прошлого цепкой фотокамерой и приобретшим
сейчас совершенно иное значение. Тягостно было седому, выгоревшему под нещадным
солнцем старику, сплошь покрытому дорожной пылью, смотреть на себя нынешнего
глазами двадцатилетнего Корсара…
– Вася, ты к обеду
будешь? – ласково спрашивала Людмила Ивановна, протягивая ему сетку для молока
и хлеба.
– Буду, мать,
никуда не денусь…
После завтрака и
короткого разговора с матерью Василий отправлялся в гараж за велосипедом,
который некогда принадлежал покойному отцу. Отец Василия, Сергей Лукьянович, в
молодости также служил на флоте и, подобно сыну, был
красавцем с волевым синим взором, впоследствии тихо угасавшим на
протяжении долгих и одноцветных лет, пока однажды инсульт не затушил его
окончательно.
Пятнадцать минут
между утренним визитом к матери и началом рабочего дня Василий принадлежал
самому себе. Как встречный ветер, без следов и оглядки, проносились в его
голове осколки нескладных мыслей, сиюминутные впечатления, лоскутки истершихся
воспоминаний, хранимых владельцем как единственное и бесценное сокровище…
Чаще других
образов, существовавших в рассудке Василия по законам броуновского движения,
вспыхивал один и всякий раз расплескивал по нутру колючие
электрические ручейки. Белокурая, крепкая, острая на язычок Марьяна, днем –
кассирша городской автостанции, а вечером – отчаянная мотоциклистка с глянцевым
шлемом на светлых кудрях, неслась ему навстречу, жемчужно улыбаясь и сияя
ведьмовской изумрудцей глаз… «Опасная она, Марьянка-то! – сглатывая зависть,
оглашали товарищи штормовое предупреждение. – Переедет судьбу вдоль и поперек,
выжжет душу и не заметит! Берегись, морячок: буря, а не девчонка!» Увы, штили
мало привлекали видавшего виды молодого подводника. За годы службы он чертовски полюбил разгул стихий, не раз грозивших ему
безвременной и бесславной гибелью в водах Кольского залива. «Марья-я-я-яна-а,
Марьянушка-а-а-а», – выпевал свою радость Василий, когда зеленоглазый шторм в
цветастом платьице с едва ли подлинной покорностью согласился примерить роль
его супруги. Вокруг перешептывались: «Обуздал моряк-то наш Марьянку! Да надолго
ли? Поживем – увидим…»
Василий,
захлебнувшийся восторгом первой страсти, не допускал даже мысли о том, что это настоящее,
жаркое, дурманящее счастье, которое грезилось ему в сырой каютке в минуты
светлого одиночества юности, когда-нибудь оставит его… Потом
появилась Наденька, светловолосая, как мать, и пронзительно синевзорая, как
Василий и его отец, Сергей Лукьянович. И снова девятый вал разрывающего изнутри
счастья обрушился на возмужавшего, теперь еще более горделивого Василия.
…Съеживаясь и
бормоча, заговаривая боль пустыми словами, вспоминал Василий Марьяну и
хмельную, грешную, распластанную на кухонном полу, извивавшуюся под его
нескончаемыми ударами. Вспоминал, как после жестокой атаки садился за стол, у
подножия которого хрипела, захлебывалась слезами жена, опустошал несколько
стаканов вина, и, пошатываясь, будто находился на палубе дрейфующего судна, шел
в комнату спать. Подросшая Наденька, разжавшись из испуганного комочка, тут же
вскакивала с кроватки, бежала на кухню и, как могла, успокаивала мать, пыталась
поднять ее, опухшую и парализованную болью. Но, не добившись никакого
результата, судорожно обнимала ее и детским голоском затягивала, подстраиваясь
под материнскую тональность, белужью песню вековечного женского горя…
Теперь Надежда
вместе с мужем-милиционером, грозой местной шантрапы и
кошмарным сном автолюбителей, воспитывала Шурку, к которой редко видевший ее
Василий (дочь и зять встречали его крещенской стужей) испытывал сумасводящую
нежность. Сидя дома, он часто вертел в руках самодельную открытку, подаренную
ему внучкой в день рождения, вспоминал ее застенчиво опущенные глазки,
трогательно протянутые ручки с незамысловатым детским сюрпризом, тихие слова:
– Это тебе, деда.
Приходи ко мне почаще, ладно? У меня котенок есть –
Васька, я тебе его покажу, хочешь?
В окончательный
уход Марьяны к тихому, незлобивому пьянице Анатолию
Кострову, одинокому владельцу вполне сносного коттеджа в соседней деревне,
Василий не мог поверить до сих пор. Двенадцать лет прошло с того невесть как
пережитого дня, когда, вернувшись с работы домой, он во всей огромной
трехкомнатной квартире не нашел ни одной жениной вещи. Будто и не было ее вовсе
– своевольной, как шквалистый ветер, еще не испитой им до дна Марьяны.
Людмила Ивановна
трагедию Василия восприняла с удавьим спокойствием. Он, не видевший никого и
ничего вокруг, механически выполнявший свои трудовые и сыновние обязанности, не
видел и того, какой победной, торжествующей радостью вскоре засветились глаза
матери. Всякий раз, когда он приходил помочь по хозяйству дома и в огороде,
мать, прослезившись, приговаривала:
– Васенька, что бы
я без тебя делала! Померла бы давно, ей-Богу!.. Отрада ты моя!..
Выходя во двор на
ежевечернее заседание местных старушек, Людмила Ивановна произносила о сыне
столь красноречивые и слезоточивые речи, что ее ровесницы, дети которых давно
проживали в других городах и лишь изредка наведывались к родителям чужими,
непонятными людьми, завистливо сжимали сухие старушечьи губы.
А Людмила Ивановна
уже и позабыла о том, что последние годы постоянно грустила о нечастых приездах
младшего сына, Виктора, служившего боцманом на одном из мурманских сухогрузов.
Виктор с семьей жил в столице. Вернее сказать, жил он там лишь несколько
месяцев в году, после чего снова возвращался в море, которое проклинал
во время затяжных рейсов и которое грезилось ему подчас во время
тоскливых отпускных будней. Однажды, в очередной короткий визит Виктора и его
жены, Василий, подвыпивший и оттого осмелевший, затеял ссору. Людмила Ивановна
скромно сложила руки на коленях и молча, с тайным удовольствием наблюдала за
тем, как старший сын в сердцах провозглашал будто бы от своего имени ее жалобы,
которые ему доводилось выслушивать едва ли не каждый вечер:
– Удобно ты
устроился, Витек! В море он, видишь ли, ходит! А больная мать одному
Ваське-дураку нужна (на этих словах сына Людмила Ивановна тяжело вздохнула, но
сохранила строгое молчание)?! Сколько она для тебя сделала (по увядшей щеке
матери покатилась слеза…), сколько ждала (…вторая)?! А ты два раза в год
приехал – и все, привет?! Даже обоев в родном доме поклеить не можешь! А окна
погляди, какие: чуть дождь – весь пол в лужах, хоть купайся! Зимой-то что
будет? Мать с холоду должна помереть? Ты этого хочешь? Конечно, забот меньше
будет (Людмила Ивановна негромко всхлипнула, схватилась за сердце и горестно
покачала головой)! Да убирайся ты к черту, неблагодарный сопляк,
без тебя проживем!
Про себя мать
аплодировала концерту, разыгранному Василием, и, дав ему высказаться сполна,
стала его успокаивать, с праведной укоризной глядя на Виктора. Вот, мол, до
чего семью довел… Виктор, давно маявшийся своей чуждостью сухопутным житейским
заботам, уехал на следующий день. А в дальнейшем стал приезжать еще реже, чем
раньше…
Чтобы Василию
жилось не так скучно, Людмила Ивановна каждые выходные снабжала его средствами
на столь необходимое ему лекарство от грусти. В трудах и горьком веселье сыну
некогда было поразмыслить о своей судьбе, да и вряд ли были у него навыки этой
нелегкой работы. Только вспоминал да вздыхал, иссыхая в безнадежном ожидании
Марьяниного возвращения…
Мать по своим
городским связям время от времени с тревогой осведомлялась о том, как живет
бывшая невестка. К удовольствию Людмилы Ивановны, там все было ровно: хозяйство
размером в небольшой, но доходный участок, плоды которого время от времени
вывозились семейством на продажу в город, несколько коз, гуси, тихие выпивки по
вечерам. Угомонившаяся Марьяна больше не тосковала по распутным приключениям,
некогда смертельно изводившим Василия, – годы были уже не те, да и от женской
ее красоты остались тлеющие угольки, которые, впрочем, весьма полюбились
неуклюжему Тольке, прочно сидевшему под стоптанным каблуком супруги.
Василий ждал
Марьяну постоянно. В конце концов он перестал обращать
внимание на это непреходящее, изматывающее ожидание и просто с ним сжился. Оно
тихо зудело, когда Василий работал на дороге,
обустраивал материнский огород, навещал дочь и взрослеющую внучку, когда
заводил быстро утомляющие знакомства с немолодыми и одинокими, отчаянно
цеплявшимися за него женщинами… А когда он вспоминал годы морской юности,
сердце сжималось гибельно: в ту рассветную пору своей жизни, в канун счастья,
он и представить не мог, до какой ничтожной, невыносимо горькой капли ссохнется
океан его дерзких надежд и предчувствий…
Зато Людмила
Ивановна пребывала на Эвересте своего материнского счастья: сорокапятилетний,
сухой, поседевший раньше срока сын давно не знал другого тепла, кроме тепла ее
мягкого и цепкого крылышка. Глядя на его портрет в фуражке, Людмила Ивановна не
испытывала никакого ностальгического чувства: молодой моряк Василий Андрианов,
выпорхнувший в восемнадцать лет из гнезда и долетевший до далекого русского
Севера, принадлежал не ей. Но теперь, почувствовав себя капитаном сыновней
судьбы, она заботливо направляла ее в нужное русло. Беспрестанная и бездеятельная
тоска сына о Марьяне перестала казаться ей угрозой гармонии, которая, как
считала Людмила Ивановна, воцарилась в их семье. Во всяком случае, в каких
морях топятся эти угрозы, она прекрасно знала и потому не скупилась на панацею…
Ремонтируя очередную
дорогу, Василий представил, как оказалось бы здорово, если бы магистраль его
жизни можно было выложить такими же ровными плитками, оградить аккуратным
бордюром, сделать нужную разметку и в одночасье выучить правила движения по
этому пути… За обедом, жуя хлеб и запивая его молоком, он хотел было
поделиться с матерью этим соображением, но столкнувшись с ее глазами, умиленно
наблюдавшими за тем, как он поглощает пищу, передумал.