Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 278, 2015
Ада не бойтесь – коль вы уже в аду –
псих городской прокричал в поднебесье как-то.
Я по земле горячей, точней, – горящей – бреду,
в мертвой пустыне пытаясь приметить кактус.
Или смоковницу встретить. Спаси ее,
не пепели дотла, – в ней есть сок и правда.
Да, пустоцвет, конечно, но пусть цветет,
словно заряд графити в ночном парадном.
Больше по голове, в основном, ключом,
бьет ежедневно жизнь, что там ни говори, – но…
мальчик по бровке поля бежит с мячом,
значит, еще возможны рассветы Рио.
В реку направлен повергнутый край моста,
с ним незнакомец летит на январский лед, – но
ты превратишься в халка и неспроста
предотвратишь фатальный исход полета.
Дремлет недавний халк на
сырой скамье.
Пусто в карманах и сто пятьдесят на ужин.
Вспомнив про лозунг «ты нужен стране, семье»,
он проворчит: «Никому я, на фиг, не нужен».
Кажется очевидным: замкнулся круг,
нет ни огня, ни света в конце тоннеля.
Но огонька случайный прохожий попросит вдруг –
и сигаретку предложит, – просто, без всякой цели…
* * *
Грозовым облакам не веруя,
сквозь решетку тугих ветвей,
он Америку видел Северную
и Евразию, чуть правей.
Вот и солнце сверкнуло около
государства, где он лежал,
зафиксировав суши контуры
в акватории глаз бомжа.
Над скамейкой удушье винное,
а в желудке сульфидов рой.
Но исчезло в момент уныние –
ведь есть атлас над головой.
География озарения…
А «Мускат» из картонки – прочь,
если даже пролив Берингов,
можно запросто превозмочь.
И летевшие листья чиркали
по скамейке, как паруса.
И рогатиной пальцев – циркулем –
он вычерчивал полюса…
* * *
Эта аллея – как тоннель,
в конце которого нет света.
Я различаю в тишине
былых прохожих силуэты
среди прогорклой темноты
и луж неизмеримо черных…
А в лужах – ранние кресты
и быль общественных уборных.
Пускай мне мертвые простят,
в кустах далеких каменея,
что я, предав любимый ад,
покину общую аллею.
В чаду несбывшихся систем,
в интернациональном тлене,
я вырулю к заветной «М»,
исчезну в метрополитене.
Как долог эскалатор вниз
к скульптурам опустевших станций,
где поезда летят и дни…
А впрочем… на часах двенадцать.
И современники простят,
что их реалии отринув,
я лишь столетие спустя
всплыву наверх, как субмарина.
* * *
Погружаясь в символику ретро,
я опять в характерном чаду
нелогичного прошлого века,
где-то в семьдесят пятом году.
Пахнет хвоей под тушинской крышей.
Одиноко-оранжев костер.
Почему не звонишь и не пишешь?
Может, вирус имэйл мой стер…
Где ты? С кем и о чем говоришь ты?
В Сингапур укатила, в Бахрейн…
в Украине сжигаешь покрышки
или в Индии стала своей?
Опекун твой – догматик с харизмой, –
протянув неофиту тетрадь,
«Хари», – скажет участливо… – «Кришна», –
то есть, самое время бежать
автостопом к китайской границе,
ну, и дальше на север, в Сибирь,
и плацкартой в Москву возвратиться,
чтобы стать с суетою на «Вы».
Позабудутся ранние песни
и стихи… это тоже тщета.
Станут странствия неинтересны,
и копилка восторгов пуста.
Что придумать тебe в
оправданье…
Интернет есть в кафе за углом.
Неужели и мы до признанья
Сей последней черты доживем?
* * *
«…Я хочу
просыпаться в городе,
который никогда не спит.»
из репертуара Фрэнка Синатры
Поздней ночью лысеют улицы –
выпадают огни, пешеходы.
Не запудришь шанельной лунностью
мозг гудронный в медвежий холод.
Засыпает февральской ночью
город, что никогда не спит.
Лишь чудной танцор-одиночка
не уходит с Бовери-стрит.
Не испорченный подаяньем
(видно, дни на дворе не те…),
бомж танцует ночной фанданго
в фиолетовой мерзлоте.
Это зрелище не для слабо…
нервных. Не для фанерных рыл.
Не для вырванной с мясом славы
он танцует, не для игры
в отработанное презренье
к мимикрии жучков киношных.
И снежинок столпотворенье
рукоплещет танцору ночи…
В мэйнстриме земных театров
очень просто утратить сольность.
Говорят, что певец Синатра
опасался дневных бессонниц.
Нью-Йорк