Миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 278, 2015
Каждая симфония Гайдна (слушая Сорок пятую) – та, до которой еще ничего подобного ему не удавалось.
* * *
«Хочу того, чего еще никогда не было», – реплика Вотана супруге Фрике в «Золоте Рейна»: установка художника на творчество – открытие того, что еще никому не ведомо.
Оттуда же: «Герой сможет то, чего мы – боги – не можем».
* * *
Есть ли объективные, физиологические причины того, как, например (из разных опер), Валери, а ближе к нам – Амели Нотомб, заставляли себя просыпаться в четыре ночи, и почему самые пронзительные прозрения будят меня самого близко к четырем?
* * *
Впервые получаю от журнала отредактированный текст, и осеняет сходство грамматики, традиционного (устоявшегося до нас) правописания, синтаксиса, оборотов с давно изжившей в живописи не только перспективой, но вообще «повествовательной», описательной логикой. И вспомнилось:
«Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю…»
* * *
«Республика письмен» – современная русская планетарная, как когда-то Афины, насчитывающие от силы пять-десять тысяч – но каких человек! – где Платон, Сократ, Алкивиад и все действующие лица платоновского театра мозгующих могли случайно встретиться на прогулке, свободные от всяких домашних – экономических – забот, вступать в эти поистине гомерические «разговоры»:
горстка рассыпанных по миру «граждан мира» – в итоге, благодаря интернету, все еще почти такому же «тесному».
* * *
Гайдн: дать теме развиться самой, отодвигая максимально момент авторского вмешательства.
* * *
Есть авторы «одной книги», а есть – одного крылатого слова, а сегодня в свежем номере толстого журнала открываю автора одного слова: «х...ярить», вмиг затмившего в моих глазах все прочие «достоинства» его публикации.
* * *
Вообразим современный роман с прелюдом «Одиссеи», где герой выплывает на берег – голый перед Навсикаей: не обойтись без сцены фелляции (в предварение возможно более существенного развития отношений и – фабулы)…
Как понять, что в Илиаде «меновая стоимость» женщин ниже рогатого скота, а война вспыхнула-таки из-за жены – Елены?
Назвать, чтó именно отличает гомеровский опус-эпос от других народных преданий («Калевала», «Давид Сасунский», русские «Былины»…), ту особенность – «избранность», как у иудеев получилось с религией, – положившую начало всей европейской (и мировой) культуре, как позже Данте своей «Комедией» – европейскому Возрождению.
* * *
Слушая Гайдна первые симфонии (сегодня, с 17 по 21): уже шевелится в скорлупе зародыш гения. Вот-вот должен вылупиться. Прислушиваюсь… Вот уже несколько дней подряд.
* * *
Геннадий Гор, Пауль Целан, до них – Кафка: не жгли своих рукописей, как Гоголь или как собирался Вергилий перед смертью (в полузабытом романе Броха), а таки довольно хладнокровно относились к судьбе самого драгоценного, дарованного им свыше. Один дал унести себя чахотке, другой бросился в Сену; Гор дожил до старости, замаскированный в научного фантаста.
* * *
Стиль Достоевского – резкий, как алмазззззззззз на стекле. – Читая «Зимние записки о летних впечатлениях».
* * *
Удивительно, как долго можно, не уставая, слушать музыку Гайдна. От гармонии нет усталости, есть – от мелодии (может затошнить, как от излишка сладкого).
* * *
Эта поистине бесконечная жизнь! Неделя за неделей… и каждая, что николаевский рупь: живи да живи, пока не израсходуется до последней копейки… И все равно – летят, как минуты.
* * *
Удручающее впечатление от телерепортажа в госпитале (допущенного цензурой этой молодой, но раньше времени чахнущей «независимой» республики): молодые бойцы с подавленными лицами (то ли раненые с фронта, то ли жертвы дедовщины), которых пытаются подбадривать пожилые генералы, священники…
О, неизлечимые «раны Армении»!
* * *
Кавказ – мертвый угол истории. Непроходимый «коридор», вроде Пиренеев, лишь огибаемых вдоль противоположных морских побережий. И эти древние – «ископаемые» народы, как пиренейские же баски, с языком которых – не странно ли? – лингвисты находят сходства (если не с азербайджанским, то с грузинским и армянским);
подобно цитрусовым, тоже «ископаемым», – растениям, сохранившимся в эпоху оледенения под гималайским прикрытием.
* * *
Не быть человечеству: не на кого ополчиться, когда всегда будут резоны междоусобицам.
* * *
Открываю в себе вкус к стихам – правильным, поющим (не обязательно рифмованным), впервые переведя и, следовательно, написав переложение «Прядильщицы» Валерии и ловя себя в напевании виршей из нее во время прогулки.
* * *
Есть ли что-либо аналогичное – в письменности – с «заполнителем», забутовкой стен из грубой кладки (вместо облицовки – мрамором и другими «благородными» материалами)?
* * *
Есть «добровольное рабство» Ля Боэси – я бы перевел «подчинение»; нет и не может быть добровольной каторги, работы – слово, так прямо завязанное в русском языке с рабством. Кто, без невольного труда, смог бы построить – ни за какие деньги! – Беломор – (о, роковая тройка!) – канал, освоить тундру, Сибирь, держать в руках такую безумную территорию, как Русь!
* * *
Поразительный параллелизм – сын бригадира Фонфизина, побывавший в Париже и с соответственным престижем вернувшийся навестить родню, и –
Илья Эренбург, тоже «побывавший», вернувшийся с нашумевшим романом, чествуемый всей номенклатурой победившей в интервале революции!
Где видано, чтобы власть так рьяно потворствовала, внимала скоморохам, – где, кроме как в этой траги-шутовской Руси? Не понадобилось и двухсот лет, чтоб театр Фонвизина претворился в жизнь.
* * *
Слава: словом и «делом» – лишь отсылает к слову.
* * *
Молодой, обещающий пианист… С каким нескрываемым презрением к рукоплещущей ему публике, не сдержавшейся и сразу зааплодировавшей, едва улетучивались последние гармонии финальной ноты (пока он продолжает витать в лунной атмосфере ноктюрна), встав и сделав легкий поклон, свысока смотрел. Но, вернувшись из кулис, уже вновь весь был добродушен к ней и сияющ.
* * *
Единственное превосходство, не открывающее права на привилегии, – духовное: Сократ, Христос…
* * *
Красота – то, что невозможно производить: мимолетности – иногда схватываемые налету людьми с особым сплавом в них «элемента чувствительности».
Красота, как молоко, кровь, – быстро свертывается.
* * *
Свобода опутывает сильнее, эффективнее пресекает в корне всякие на себя посягательства, чем любая диктатура. Эта длится какое-то время, свобода – вечно.
* * *
Словами пользоваться не как кирпичами, а как камышом или прутьями ивы. Не то чтоб дом, здание были чем-то менее достойным, чем какая-то там корзина или шалаш, но в этих задействована, хоть уже не плодотворная, но живая материя…
Словом, не писать механически – ученически-профессорским слогом, какой бы интересной ни казалась осенившая нас – эпохальная религиозно-политическая или философско-эстетическая мысль!
* * *
Есть в вере момент сомнения, чего нет в знании.
* * *
Иуда Искариот – разгадка другой моей «загадочной» секиры в пещере.
* * *
Отзывы – на зовы книг.
* * *
Можно думать, что «воздушные» существа – птицы, не ангелы – больше подходили к духовной цели творения, чем «земные», – как те, среди которых возник человек.
* * *
Всем своим поведением, проповедями Христос наперед отвергал себе культ.
* * *
Светское противополагают церковному, забывая, что «свет» освещает святилища (правда, прислужники всегда почему-то предпочитают светотень, если не полный мрак).
* * *
Храм – где хоронится срам общения с глазу на глаз с **. Момент – сокровенный, как любовь: не делается на виду у всех, в присутствии.
* * *
Осеняет вдруг со слов ведущей радиопрограммы смысл «Долины Обермана»: трагический момент осознания романтическим героем любовного провала… Несколько раз подряд прослушал десятиминутный фрагмент.
Что такое музыка, когда она не песнь и не танец?
Когда она – «театр», то уже не совсем музыка.
У Листа не опера – «повествование без слов»: нечто, напоминающее средневековые витражи о жизни Христа – без надписей к ним, как в современных бумажных комиксах.
Поразительная стационарность музыки Листа.
* * *
Орфей оглянулся на Эвридику и – вторая ее смерть: не узнал.
* * *
Шуршание листвы в деревьях, журчанье воды, ветер – все это будет продолжаться, когда уже не будет нас.
* * *
Сон – ежедневный аванс в счет втайне всеми желанного небытия.
* * *
Неприступность словесной крепости поэта – не за что схватиться, опрокинуть, – шар, гладкий, блестящий, вызывающий у критика лишь немой восторг.
* * *
Спрашивают: «Пишете»? – А что остается? Было бы достойней занятие – стали бы позориться – писать?..
* * *
В поэзии нет «залежей», не то бы добывали. Самопорождаемая и самовыявляющаяся руда, вербующая сама своего разработчика.
* * *
Долго еще будут тратиться бумага, чернила, вырубаться леса для сочинителей толстых фолиантов, выделяться ссуды для кафедр истории, философии, теологии, социологии, политэкономии американских «университетов» и их «филиалов» в мире, на все более глубокое «выяснение», на деле – запутывание и затуманивание несуществующих или давно уже выясненных мистерий: человеческой, божеской и естественной истории. Нет ничего нового под солнцем.
Зато сколько будет погублено глаз – о, Эразм! – истерто хрусталиков, испорчено сетчаток за токсичностью «синего» света телевизионных и компьютерных экранов, истаскано пальцев от миллионных постукиваний по клавишам, истерто кожи листанием десятков и сотен тысяч страниц.
* * *
Шумерская Астарта – в цикле телепередач о влиянии Востока на Запад: самый древний пример скульптуры, воспроизводящей в точности реальные – прекрасные – женские пропорции, напрямую заимствованный греками.
Такая же бросающаяся в глаза преемственность, мною как-то прослеженная между «Эпопеей Гильгамеша» и гомеровской: обе – двухчастные, первая часть – война, вторая – странствование героя (в поисках самого себя).
Лукиан, не называя источников, намекал – полушутя, полусерьезно – на возможное вавилонское происхождение Гомера, будто «пленника» греков, играя на этимологии имени барда; но о Гильгамеше – ни слова, уже тогда, видимо, полностью забытом даже в самом Междуречье и соседней Сирии, где все давным-давно забыли исконный клинописный язык и перешли к греческому.
Продолжал витать в воздухе фантом великой эпопеи – закончившейся, как вскоре начнется греческий, – изустно.
* * *
Капитализм, как болезнь у устрицы, порождает в теле общества жемчужину искусства.
…………………
Освидетельствован ли в истории мусульманских народов голод – периодически поражающий христианские, или принявшие христианский образ жизни страны, т. е. капитализм? Милостыня – у магометан религиозное обязательство – в Англии пресекалась законом. Сегодня тонны провианта уничтожаются, лишь бы не приучить народ к дармоедству.
И есть ли где-либо в литературе, пусть даже у Маркса, Диккенса, что-либо чудовищней описания бедствующего крестьянства у Лабрюера (Франция, XVII век)?
* * *
Вычитал у Кальвина цитату из Григория Назианцина: «Не представляю единицы без того, чтоб тут же не засверкала троица». Один как один – остается один. Лишь раздвоившись и вновь найдя себя в троице – единый покидает свое бедствующее одиночество и обретает вселенский кров и бытие.
* * *
Первые памятники литературы – шумерские бухгалтерские книги, своды законов, технические задания, послания; все оформлены в стихах – с «музыкой» ритма и цимбалами оконечных рифм, флейтами и скрипками созвучий.
Но грамота распространилась в народе, и вскоре стали излишними эти мнемотехнические приемы, при попутном увеличении ясности изложения; проза завоевала все сферы письменности – вплоть до науки, философии, истории – уже не воспевающей героев, как у Гомера, а лишь описывающей нейтрально наиболее объективное развитие событий.
Стих продолжал преобладать в художественной литературе вплоть до средневекового рыцарского романа, и в лирической поэзии, в некоторых странах, как в России, – по наши дни.
Стихи регулярные – с рифмами, ритмом, ямбами – подразумевают «пение», воспевание, а лирическая поэзия прямо отсылает к музыкальному инструменту – лире.
Стихотворение, не написанное в перспективе музыкального аккомпанемента, уже само по себе шаг к прозе.
Как долго можно придержать второй шаг?
* * *
Впервые вижу ветряки не как эстетические ужасы современности, а с хорошей – красивой – стороны: репортер орудует с моря (Вандея, Нуармутье) – две-три мирные, как донкихотские, мельницы, размахивающие крыльями в час отлива, когда местные жители в свободное время выходят с ведрами и гребенками собирать ракушки… Дымка, солнце… что-то импрессионистское, куинджиевское в этой безмятежной картине, и что-то в этом сумеречном ощущении прекрасного было от запомнившегося навсегда молоточного стука в деревенской глуши, перемежающегося тут и там с петушиным криком (в фильме эпохи перестройки).
* * *
Животные принадлежат занимаемому ими месту, лишь человек – поэт, философ, а сегодня – всякий, у кого сотовый телефон, живет «заочно»: всюду, где его нет.
* * *
Литература как свет – не прямолинейна, как это хотелось бы Геометрии (прямая линия – самый короткий путь), а волнообразна, и христианская Троица ни о чем другом не говорит: Бог – не един, не прям, а извилист, как сам его первый к Адаму посланник.
* * *
Ахматова о пушкинском «Дубровском»: «Считается, что у Пушкина нет неудач». Не иметь таковых у себя.
* * *
Пианист, играя что-то «игривое» – из Шопена ли, Листа? – следящий за клавишами из-под пальцев… как бы не сбежали.
* * *
Знание (философия, наука) может ли погасить жажду прекрасного? Знание, сознание освобождает (о, Барух!), – но можно ли считать рабством любовь, когда сама философия содержит ее в своем имени?
* * *
Что—то «додекафоническое» ощущается, проглядывает у Набокова в «Отчаяние»; подумал даже – застряв на пятой главе (которую читал, засыпая чуть ли не на каждой строке), – что глав в книге окажется непременно двенадцать, ан, – всего одиннадцать; но эффект серийности пребывает:
повествователь ведет нас за руку из джойсовской обыденности музильского героя без качеств к кафкиянскому двойнику и миру фрейдовского бессознательного, отсюда к достоевскианскому в высшей степени сознательному криминалу, между делом предаваясь хлебниковским языковым фокусам, под конец нисходя вплоть до мемуаристики (когда мы покидаем вдруг Германию с назревающим в ней преступлением «героя» – к берегам навеки оставленной (автором) родины, – в которой, между прочим, никогда и речи не было о каких-либо «романах», а лишь чудились кой-какие вирши).
* * *
Любопытно читать критику, в данном случае похвальную, за подписью Ф. М. Достоевский, рассказов Николая Успенского (1837–1889): тот, кто еще не был всемирным корифеем, интересовался, значит, в 1862 коллегой, которому, казалось бы, светило нечто большее, чем забвение и печальный конец.
* * *
Идти по (пригородной) улице – в сопровождении льющейся из окна жилого (пятиэтажного?) здания, ничем другим не покрываемой, никаким гулом мотора не оглушаемой, вечно желанной «колыбельной» Шопена!
* * *
Два имени, которых невозможно обойти молчанием (иначе созданный вокруг них шум еще долго будет сбивать с толку неискушенные умы):
Набоков (которого только что закончил приведшее, под конец, в уныние – «Отчаяние»)
и его… никак не вспомнить… с библейским именем… современник, полу-«соотечественник», как сам – изгнанник (что еще не залог гениальности)… не позже как вчера держал в руках (в энный раз!) его «Путеводитель inkulchur»… Паунд, фунт (откуда и его нарциссическо-заумный интерес к экономике, финансовой и монетарной тематике) – Эзра, гертрудостайновский стиль которого трубит лишь об одном: «Я – гений, гений, гений»…
«Библиотечные крысы»! – В порыве фрейдистского самоизобличения книгу свою «пророк» посвящает не им!..
И – Набоков, низведший свой роман («не признанный чернью») до уровня газетных ребусов, шарад!..
* * *
Религия (христианская, не только протестантская) и – капитализм.
Рай – это «жизнь не сейчас», или: «не-жизнь сейчас».
Конкретно, капиталом и исчерпывается весь этот «безналичный расчет». Маргинально разменивается, по мере накопления, на конфетки, безделушки, телевизоры, смартфоны… коротающие время пребывания в этой «юдоли слез».
Конфеты, скажете, лучше черствого хлеба?
Когда-то и этот имел, если не вкус, то «статус» конфетки:
«Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам облик: это в самом деле люди. На ночь они прячутся в логове, где утоляют голод ржаным хлебом, водой с кореньями. Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не оставаться без хлеба, который посеяли». (Лабрюйер)
* * *
Идеал государства – чтоб уже не было ни митингов, ни листовок, ни театров, и чтобы все происходило в открытом городском пространстве – агоре, форуме, на виду у всех.
Но частная сфера всегда в итоге побеждает общественную, и вновь открываются «закрытые» клубы – сегодняшние «социальные» сети… и рухнут империи.
Песня – стихотворение, из частной сферы перешедшее в публичную. И наоборот: покинувшее хоры пение – о, Стефан Малларме! – обособившееся в безмолвии письма.
* * *
Жаль, нет женских «отчеств» – особенно в таком женственном деле, как литература: Александр Надеждович Пушкин, Федор Марьевич Достоевский…
Женщинам оставить отчества, мужчинам придумать что-нибудь материнское.
* * *
Шекспир и – я: и он, и я – читатели Монтеня.
Чтение – как закваска, дрожжи грядущих писательских призваний.
* * *
Мусульманская религия послушания – идеальная для наставшей сегодня застойной стадии капитализма. Вот и весь секрет джихада и постепенного выведения мусульманской рассады всюду на христианских континентах и землях.
* * *
Как у Гомера рассказывается о похищении Елены, но не о «краже» (имущества), и нет у него убийств из чисто корыстных побуждений (не сложились еще общественные отношения),
так и шекспировские «трагедии», сегодняшняя криминалистика романов, кино – явления немыслимые в античной Греции (зато изобилующие в Библии!..).
Результат: сегодняшние евреи – мировые парангоны добродетели (кроме, разве что, в Газе…); греки – что ни день стигматизируемые всемирными СМИ как европейского масштаба мошенники и клептоманы.
* * *
Самое бесценное в жизни – вера в ближнего, что он (она) нас не предаст, не обманет, не обведет, не кокнет, не уколет, не обидит, не сплавит нам испорченный товар, не предпишет зловредных лекарств, не посоветует вложить наш прожиточный минимум в заведомо пропащее дело…
* * *
Проследить возможный сценарий возникновения третьего монотеизма: христианство VII века выявило всю свою ограниченность: Христос, в итоге, – такой же, как мы все, человек, а у масс к тому времени резко возросла потребность трансцендентности (ностальгия времен беспечного житья за пазухой у Яхве, но и оголтелых языческих мистерий).
* * *
Пространство – то, что удерживает на месте: в чем, углубляясь, можно потеряться.
Со временем устаем топтаться на месте, рискуем на вылазки, гоняемся за тем или иным, познаем соседние территории и, в разумных пропорциях, – присоединяем к своей.
* * *
Настоящий отдых – души, но и тела – не после сорокалетнего стажа на службе, а в день сдачи рукописи книги в печать: 21.07.14.
Январь – июль 2014
Париж