Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 278, 2015
Уместно
здесь вспомнить слова Владислава Ходасевича: «Не суждение, а факты – вот
главная ценность воспоминаний». Встречи бывают весьма разные: мимолетные и
вековечные. Бывают и такие мимолетные, что остаются на всю жизнь незабываемыми,
незабвенными… В моей жизни было много самых разнообразных встреч. Расскажу
только о наиболее для меня значительных встречах с поэтами и писателями второй
волны эмиграции из СССР.
Хотелось
бы подчеркнуть, что я не только доктор филологических наук Парижского
университета, историк и исследователь культурного наследия Зарубежной России,
но и свидетель той ушедшей навсегда незабываемой эпохи. Прекрасно понимаю, что
может возникнуть вопрос: а много ли таких свидетелей осталось сегодня на
Западе? Увы, нет. Объясню, почему «нет». Во Франции для университетской карьеры
было абсолютно противопоказано общаться и дружить с «бывшими», с «лишними»
людьми, с «отщепенцами» и «изгоями» первой волны, а тем более с так называемыми
«перемещенными лицами» (Displaced Person, ди-пи), которых И. В. Сталин считал предателями,
полицаями, изменниками, достойными если не расстрела, то ссылки на Колыму.
В русском
языке закрепилось устойчивое выражение – «волны эмиграции». Оно характеризует
стихийность этого явления. Каждая волна в своем движении сохраняет внутреннее
состояние той жизни, из которой силами внешних обстоятельств, была вытеснена в
иные пространства.
Первая
волна, – безусловно, наиболее значительная, – оказалась за рубежом в результате
Октябрьского переворота и Гражданской войны, приведших к эмиграции из России
значительную часть интеллектуальной и творческой элиты. У первой волны своя
история – сопротивление, отступление, бегство, хождение по мукам, встреча с
чужбиной, осмысление прошлого и осознание миссии: быть не в изгнании, а в
послании (Н. Берберова. «Современные записки», № 30, Париж, 1937). Феномен
первой русской эмиграции уникален, т. к. ей нет аналогов в мировой истории,
лучшее оправдание этой волны – ее культурное наследие. Нельзя забывать: все то,
что смогли создать в трудных материальных и психологических условиях русские
эмигранты – поэты, писатели, философы, богословы, художники, композиторы… – в
Советском Союзе семьдесят лет находилось под запретом. Об их подвиге было
принято либо умалчивать, либо хулить, либо чернить. Все советские энциклопедии
были наполнены чувством ненависти, отторжения к белоэмигрантам, – тема эта, по
причинам, не требующим объяснений, была десятилетиями наглухо закрыта. Книги
писателей-эмигрантов находились в СССР под семью замками в спецхранах. Чтобы не
быть голословным, не могу не процитировать то, что писал д.ф.н. ЛГУ Ю. А. Андреев
в своей вступительной статье к «Избранному» А. М. Ремизова: «Отрыв от отечества
сказался сугубо отрицательно на всех без исключения писателях-эмигрантах. Для
Алексея Ремизова отрыв от России был чреват творческим бесплодием» (М.: Худ.
лит., 1978). Комментарии излишни. Сколько было разоблачителей и хулителей
Русского Рассеяния, которое по праву можно назвать Зарубежной Россией, ибо она
сумела сберечь и приумножить достояние дореволюционной культуры. Униженные,
изгнанные из большевистской России, объявленные ее врагами, белые эмигранты
сохранили любовь к родине и веру в ее возрождение.
Вторая
волна – уже из СССР, – появилась в ходе Второй мировой войны, т. е. Великой
Отечественной войны, с 1941 по 1945 гг. То были выходцы из Советского Союза:
жители оккупированных немцами территорий, остарбайтеры, беженцы, военнопленные.
Как теперь известно, их возвращение на родину было связано с большим риском.
Почти все они родились уже после 1917-го, выросли и воспитывались в Совдепии,
где прожили лет двадцать. Все они носили в себе «совковый» опыт, неведомый
представителям первой волны. Их отъезд за границу был вынужденным, – правда, не
для всех, например, Д. Кленовский, Б. Ширяев, Н. Бернер, Б. Филиппов, Ю.
Трубецкой давно мечтали о том, чтобы покинуть пределы ненавистного им
Советского Союза.
Ко второй
волне принадлежали те, кто был обижен Советской властью (О. Анстей, И. Елагин).
Они были из разных социальных слоев – выходцы из дворянского или купеческого
сословия, мещане, кулаки и подкулачники. Были и внутренние эмигранты (лучший
пример – Д. И. Кленовский) и пострадавшие деятели литературы и науки – как
поэты Н. Ф. Бернер, Ю. П. Трубецкой, историк Н. И. Ульянов, писатели Б. Н.
Ширяев, С. С. Максимов, Н. В. Нароков, Б. А. Филиппов, Г. А. Андреев, В. И.
Юрасов, которые прошли через сталинский ГУЛаг, остарбайтеры – как поэтесса В.
А. Синкевич.
Для меня
писатели второй волны, за редкими исключениями, – люди советской формации,
которые в 20-е и 30-е годы жили в СССР; на них не могли не сказаться два
десятилетия «советчины».
Третья
волна хлынула также из Советского Союза, уже застойных лет, – диссиденты, и для
меня начало третьей волны связано с выходом в 1974 году первого номера
литературного, общественно-политического журнала «Континент», главным
редактором которого был писатель В. Е. Максимов. Я был знаком и не раз
встречался с В. Некрасовым, А. Синявским, В. Аксеновым, А. Гладилиным, Ю.
Мамлеевым, В. Марамзиным, Ф. Розинером, Д. Бобышевым, А. Хвостенко, В. Бетаки,
А. Радашкевичем, И. Бурихиным, В. Нечаевым и другими.
Но вернемся
ко второй волне. Настало время четко определить, кого именно мы сегодня относим
к писателям второй волны. Глеб Струве в своей книге «Русская литература в
изгнании» (Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1956) первый писал о второй
волне, как о новоэмигрантской литературе, но ошибочно отнес, скажем. Л.
Алексееву ко второй волне. В антологии «Муза Диаспоры» (Посев, 1960;
составитель Ю. Терапиано) можно прочитать в его вступительной статье: «Еще
наблюдение: поэты новой эмиграции, то есть воспитанные в Советском Союзе, как
будто совсем не знают об Иннокентии Анненском (или не хотят знать его), тогда
как эмигрантские поэты многому у Анненского научились». Моя точка зрения
полностью совпадает с научным подходом Вадима Крейда, который в «Словаре поэтов
Русского Зарубежья» (СПб.: Изд. Русского Христианского гуманитарного института,
1999) включил в первую волну Л. Алексееву, Ю. Иваска, Б. Нарциссова, А.
Перфильева, И. Сабурову и, конечно, И. Чиннова. Кстати, Ю. П. Иваск, И. В.
Чиннов, Б. А. Нарциссов, А. М. Перфильев, И. Е. Сабурова закономерно были
включены в «Литературную энциклопедию Русского Зарубежья 1918–1940. Писатели
Русского Зарубежья» (Российская Академия наук, Институт научной информации по
общественным наукам, РОССПЭН, М., 1997). Тем не менее, скажем, В. В. Агеносов в
своей антологии второй эмиграции «Восставшие из небытия» (СПб. 2014, c. 29) назвал Л. Алексееву, Б. Нарциссова, Ю. Иваска, И.
Чиннова, А. Неймирока, А. Перфильева и И. Сабурову представителями второй волны
эмиграции, повторяя ошибки, допущенные в своей книге «Литература Russkogo Зарубежья» (М., 1998). Я считаю, что это неправильно по
той простой причине, что до Второй мировой войны они все жили в эмиграции, кто
в Прибалтике (Ю. Иваск, И. Чиннов, Б. Нарциссов, А. Перфильев, И. Сабурова, И.
Легкая), кто в Белграде (Л. Алексеева, А. Неймирок), где они стали поэтами и
печатались в русских эмигрантских газетах и журналах. Я не только лично был
знаком, но и дружил с Л. Алексеевой, И. Сабуровой, И. Чинновым, Ю. Иваском и Б.
Нарциссовым. Трое их них не раз гостили у меня в Париже, а я неоднократно
останавливался у Сабуровой под Мюнхеном, поэтому, как живой свидетель, смело
могу утверждать, что они себя считали представителями первой волны.
Во-вторых,
факты – вещь упрямая. Возьмем, например, Лидию Алексеевну Алексееву. Она начала
печататься в 30-е годы в русских журналах, издававшихся в Белграде, Варшаве
(«Меч»), Таллине («Новь»); с 1928 года участвовала в белградском литературном
кружке «Новый Арзамас», членами которого были А. Неймирок, Б. Герцог, И.
Гребенщиков, Н. Гриневич и другие. Она была также секретарем Союза ревнителей
чистоты русского языка, основанного Е. А. Елачичем, и членом кружка
«Литературная среда», который собирался по средам и в 1935 году выпустил
одноименный альманах. В 1937 году Сабурова вышла замуж за писателя-эмигранта
Михаила Иванникова. В своих воспоминаниях о Белграде, написанных по моей
просьбе для «Русского альманаха» (Париж, 1981), она пишет: «Четвертое
литературное объединение было самым официальным: это был Союз русских писателей
и журналистов в Югославии. Самой колоритной фигурой был Петр Бернгардович
Струве с его пышной седой бородой. Бывал на собраниях и В. В. Шульгин. Был в
Союзе и Евгений Кискевич, горбатый поэт, всей душой преданный литературе. Он не
выехал из Белграда, когда пришли советские войска, и был расстрелян за то, что
держал себя открыто враждебно к новой власти, геройски не тая своих чувств.
Вторая мировая война оборвала разом жизнь всех наших кружков и обществ».
А Ирина
Евгеньевна Сабурова печататься начала в 15 лет; первая публикация – «Встреча.
Рождественский эскиз» – появилась в газете «Сегодня» (№ 47, Рига, 1922). Ее
рассказы, статьи, стихи публиковались во многих эмигрантских периодических
изданиях: в журналах «Новая нива», «Будильник», «Наш огонек», «Журнал
Содружества», «Рубеж», «Иллюстрированная Россия» – и в газете «Сегодня». С 1933
по 1940 она была редактором рижского еженедельника «Для вас». Ее первая книга –
сборник рассказов «Тень синего марта» – вышла в Риге в 1937 году.
Юрий
Павлович Иваск в 1934–1938 гг. участвовал, как и Борис Нарциссов, в таллинском
Цехе поэтов, с 1929 года начал публиковать стихи и литературно-критические
статьи, редактировал (вместе с С. Шлифштейном) ревельский журнал «Русский
магазин» (1930), в единственном номере которого были опубликованы тексты А.
Ремизова, Б. Поплавского, Б. Вильде и др. Он сотрудничал с выборгским
литературно-общественным ежемесячником «Журнал Содружества» (№ 9, 1935; № 5,
1936; №№ 5, 11, 1937; № 7-8, 1938), с прекрасным таллинским журналом «Новь» (№№
6, 7, 1934), с парижскими журналами «Путь» (№ 17, 1929) и «Новый град» (№ 14,
1939). Его стихи дважды были напечатаны в парижских «Современных записках» (LVI, 1934 и LX, 1936), в «Числах» (№ 10, 1934) и даже включены в первую
антологию зарубежной поэзии «Якорь» (Петрополис, Берлин, 1936) рядом со стихами
Г. Иванова. В Париже в 1932 году он встречался с З. Гиппиус, Д. Мережковским,
Г. Адамовичем, Г. Ивановым и с Мариной Цветаевой, с которой находился в
переписке с 1933 по 1937 гг. В 1938 году в Варшаве был издан его первый сборник
стихов «Северный берег», о котором известный историк и литературный критик П.
Бицилли написал рецензию для парижских «Современных записок» (№ 66, 1938), а
поэт А. Штейгер опубликовал отзыв в альманахе «Круг» (Париж, № 3, 1938): «Редко
появляющиеся в зарубежных журналах стихи Ю. Иваска давно обратили на себя
внимание. Только что вышедшая первая книга его стихов – большая удача.
‘Обещания’ сдержаны, и сомневаться в том, что Иваск настоящий поэт, не
приходится».
Я мог бы
продолжить – стихи Бориса Анатольевича Нарциссова печатались в 30-е годы в
журналах «Новь» и «Современные записки» (LVI, Париж, 1934).
Приезд в
Ригу Георгия Иванова в 1931 году оказался судьбоносным в творческой судьбе
Игоря Чиннова – Иванов стал его «крестным отцом» в литературе. Он отобрал, а
затем опубликовал стихи и эссе Чиннова «Рисование несовершенного», «Отвлечение
от всего» и «Отрывок из черновика» в парижском литературно-художественном
журнале «Числа» (№ 6, 1932; № 9, 1933; № 10, 1934). До этого Чиннов печатался в
рижской газете «Поворот» (1930) и в литературно-художественном журнале
«Перезвоны», участвовал в содружестве молодых поэтов «На струге слов» –
объединение, сложившееся в 1929 году в Риге и издававшее собственный
литературно-художественный ежемесячник «Мансарда» (№1-6, 1930–1931).
До 1944
года все эти поэты и прозаики жили вне территории СССР, поэтому в первые
послевоенные годы они не подлежали насильственной репатриации, грозившей всем,
жившим на территории Советского Союза до 1 сентября 1939 года.
Волею
судьбы, в лагерях для перемещенных лиц в Германии и Австрии произошла первая
встреча новой эмиграции со старой – в лице тех довоенных эмигрантов, которые,
по мере наступления Красной армии, покидали Восточную Европу: Прагу и Белград,
Эстонию и Латвию. Таким образом, частично старая эмиграция разделила, правда
ненадолго, участь новой, – что, безусловно, способствовало их сближению. Однако
ко второй волне никак нельзя причислить так называемых «повторных» эмигрантов.
Летом 1970
года, по совету и рекомендации Б. К. Зайцева, И. В. Одоевцевой и Ю. К.
Терапиано, я отправился в Германию, чтобы познакомиться с Г. Н. Кузнецовой, а
также с поэтом второй волны Ю. П. Трубецким. Первый этап моего путешествия был
в Мюнхене, где меня радушно принимали Г. Н. Кузнецова и М. А. Степун. Благодаря
И. Е. Сабуровой, я встретился с поэтом второй волны, лириком необычайной
тонкости И. Н. Бушман (наст. фамилия Сидорова-Евсеева), которая мне подарила
свое замечательное исследование «Поэтическое искусство Мандельштама» (Мюнхен, 1964)
и «Сборник статей, посвященных творчеству Б. Л. Пастернака» (Мюнхен, 1962), с
ее отличными статьями: «О ранней лирике Пастернака» и «Пастернак и Рильке».
Также мило меня принимал В. Б. Свен (наст. фамилия Кульбицкий), очень
талантливый очеркист, как написал о нем Д. Кленовский (Странник. Переписка с
Кленовским. – Париж, 1981. С. 274). В конце долгой, интересной беседы он мне
подарил свой роман «Моль» (Мюнхен, 1969), а также книги «Уже пора» (Мюнхен,
1966), «Бунт на корабле» (Мюнхен, 1961), «Чей друг и чей враг Михаил Зощенко»
(Мюнхен, 1958). Это была моя первая и, увы, последняя встреча с ним, через
несколько месяцев он скончался.
Специально
отправился я в маленький немецкий городок Дорнштадт неподалеку от Ульма, чтобы
встретиться с Ю. П. Трубецким, с которым мы переписывались с конца 1960-х гг.
Для него я был молодым посланцем русского литературного Парижа. Он – больной,
измученный, с трудом передвигаясь, – доживал свой век в доме для престарелых, –
и жил только литературой. Был он при этом человеком доброжелательным и добрым.
Из-за полного отсутствия средств он ни разу не смог приехать, хотя бы на время,
во Францию, где у него было столько корреспондентов. Переписка была для него
единственной связью с внешним миром – с миром литературы Зарубежной России, т.
к. в германской глубинке он находился в полном вакууме и в чужой языковой
стихии. Переписывался он с И. Буниным, Б. Зайцевым, Н. Тэффи, С. Маковским, Г.
Адамовичем, И. Одоевцевой и др. Можно сказать, что смыслом его жизни была
поэзия, во имя которой он безропотно выносил все невзгоды и которая давала ему
силы жить. До самого конца, 15 июня 1974 года, он не прерывал свою литературную
работу и переписку с собратьями по перу, разбросанными по разным континентам. К
сожалению, при переезде в старческий дом (так выражались все белые эмигранты)
он уничтожил бóльшую часть своего рукописного архива, сохранив только
письма Бунина, Зайцева, Тэффи и Г. Иванова, которые он мне и передал. Как жаль,
что не сохранились для истории эмигрантской литературы письма, которые Ю.
Терапиано в течение многих лет ему посылал из Парижа и в которых обсуждалась
все послевоенная литературная жизнь. Это была настоящая летопись. Хорошо
известно, что переезды в старческие дома всегда печальны и губительны для
библиотек и архивов. Сколько у меня примеров гибели во Франции ценнейших
архивных материалов и книг с инскриптами!
Юрий
Павлович мне подарил 23 письма Бунина, чтобы они сохранились и когда-нибудь
были опубликованы. Эти письма интересны по многим причинам. Во-первых,
Нобелевский лауреат трогательно пишет неизвестному литератору второй волны
эмиграции. Факт сам по себе весьма показателен и о многом говорит, а главное,
опровергает широко распространенное мнение, я бы даже сказал, – миф о том, что,
якобы, Бунин и вообще все писатели-эмигранты старшего поколения были
высокомерны, недоступны и неблагожелательны, что они никогда не помогали ни
делом, ни хотя бы советом представителям младшего поколения и вообще их не
замечали. Письма Бунина к поэтам и прозаикам второй волны – Ю. Трубецкому, Д.
Кленовскому, И. Елагину, Л. Ржевскому – показывают внимательное отношение к
новоприбывшим и являются блестящим опровержением ложного мнения о безразличии
Бунина к своим собратьям по перу. Несмотря на трудные годы, на болезнь,
старческую немощь и крайнюю слабость, Бунин за три года щедро напишет больше
двух десятков писем в Германию, пошлет Трубецкому свою книгу «Избранные стихи»
(Париж, 1929), а потом и свой рассказ «Речной трактир» (Нью-Йорк, 1945); он
читает стихи Трубецкого, дает ему дельные советы, интересуется его судьбой, –
даже готов ему посодействовать, чтобы Трубецкой мог попасть во Францию, – чего
же боле! Есть даже трогательная записка от 22 дек. 1950 года: «Что с Вами, Юрий
Павлович? Вы больны? Ив. Бунин». Поэтому ничего удивительного в том, что в
своей статье, напечатанной в литературно-политическом журнале «Возрождение»
(тетрадь 35 за ноябрь-декабрь 1954) в годовщину смерти Бунина Трубецкой пишет:
«Я счастлив, что имею от Ив. Ал. 23 письма, фотографию с надписью, книги с его
ласковыми строчками, написанными уже дрожащей рукой. А какие письма! Всюду он
расспрашивает, как мое здоровье, какие планы на будущее, что собираюсь
печатать, как двигается повесть. И всюду неизменная приветливость,
ласковость…»
Во-вторых,
безусловно интересны судьба и личность самого корреспондента Бунина. Юрий
Павлович Трубецкой (1902–1974) прошел все испытания, которые выпали
интеллигенции в годы революции, во время советской власти и, затем, в изгнании.
Вот то, что он сам о себе пишет для антологии «Содружество», составленной
Татьяной Фесенко в 1966 году: «Родился в 1902 году в городе Риге, но вывезен
оттуда ребенком в Петербург. Начал писать сознательно в 13 лет. Первая
публикация – в суворинском еженедельнике ‘Лукоморье’ (
По общей
своей душевной настроенности, по фактуре стиха и стилистическим приемам Ю.
Трубецкой принадлежал к «петербургской линии». С 1951 по 1974 гг. насчитывается
больше ста его публикаций в русских эмигрантских «толстых» журналах:
«Возрождение» (Париж), «Литературный современник» и «Мосты» (Мюнхен), «Новый
Журнал» (Нью-Йорк) и «Современник» (Торонто), в котором он публиковался в
каждом номере. На его творчество очень скоро обратили внимание И. Бунин, Б.
Зайцев, Ю. Терапиано, И. Одоевцева, а также Г. Иванов, который одним из первых
уделил должное внимание поэтам второй волны. В статье «Литература и жизнь.
Поэзия и поэты», опубликованной в журнале «Возрождение» (июль-август, 1950), Г.
Иванов, в частности, пишет: «Число эмигрантских поэтов, кстати, несмотря на ряд
потерь, за последние годы увеличилось: выбывших из строя заменило новое
‘поколение’, главным образом из среды Ди-Пи. Среди последних есть немало
одаренных людей…»
Первая
встреча с Дмитрием Иосифовичем Кленовским в Траунштейне была для меня
откровением. Я был поражен его благородным обликом, осанкой, природным
изяществом, изумительным русским языком. Этот настоящий петербургский
потомственный интеллигент покорил меня своим аристократизмом, обаянием и
простотой. Он мне напоминал моих парижских русских друзей первой эмиграции – Б.
К. Зайцева, В. В. Вейдле, Г. В. Адамовича, С. Р. Эрнста, Д. Д. Бушена. Но, в
отличие от них, у Кленовского, наученного горьким опытом, был трезвый взгляд на
советскую власть, и мы сразу нашли с ним общий язык и прониклись взаимным
уважением и полным доверием. В этом смысле беседы с поэтами и писателями второй
волны вообще были для меня вдвойне интересны и полезны, т. к. они подтверждали
то, что я понял за несколько месяцев пребывания в СССР в качестве
стажера-аспиранта МГУ – до моей высылки в марте 1969 года. После этой памятной
встречи у нас завязалась переписка; я его навещал один или даже два раза в год
в Баварии недалеко от Зальцбурга. Он завещал мне свою библиотеку и архив, а
также свои авторские права. После его смерти в 1976 году его вдова попросила
меня помочь в подготовке к печати одиннадцатого посмертного сборника
«Последнее», который вышел в свет в 1977 году, а через три года я выпустил в
Париже его «Собрание стихов» с обложкой работы художника С. Голлербаха.
Дмитрий
Иосифович родился в Петербурге в 1893 году в семье художника-пейзажиста,
академика живописи Иосифа Евстафьевича Крачковского, мать – дочь архитектора Н.
Ф. Беккера, была сама художницей-акварелисткой. Он окончил в 1911 году
Царскосельскую гимназию с золотой медалью. Учился в Петербургском университете
на юридическом, но посещал лекции филологического факультета. С 1914 года
публиковал стихи в петербургских журналах «Солнце России» и «Русская мысль». Он
часто бывал с родителями в Италии (в Риме, Венеции, Флоренции, Неаполе, на о.
Капри), во Франции и Швейцарии. В Ницце, по его просьбе, я нашел дом, в котором
он жил до войны. Еще в студенческие годы увлекался антропософией, а в 1918–1920
гг. в Москве принимал участие в заседаниях антропософского общества, где
выступали А. Белый и М. Волошин. В 1917 году вышел его первый сборник
«Палитра», посвященный памяти незабвенного отца и друга, академика И. Е.
Крачковского, который он мне подарил. А второй сборник, «Предгорье», близкий к
поэзии акмеизма, так и не вышел в свет из-за революции. Готовились к печати и
его переводы Анри де Ренье «Сельские и Божественные Игры», часть I (флейты Апреля и Сентября) и «Свадебное путешествие
Арлекина и Коломбины в далекие русские страны». С 1922 года работал
переводчиком в Харькове в Радиотелеграфном агентстве Украины – до 1941 года.
Полное неприятие коммунистического режима, связанное с его религиозными и
общеэтическими убеждениями, заставило умолкнуть его поэтическое дарование. В
1942 году он вместе с женой Маргаритой Денисовной, из русских немцев, бежал
через Австрию в Германию, и уже в лагере для беженцев он нарушил обет молчания
и снова начал писать стихи под псевдонимом Кленовский.
В
эмиграции он сразу обратил на себя внимание не только своим высоким поэтическим
уровнем, но и верностью лучшим традициям дореволюционной русской поэзии, без
всякого уклона в футуризм или модернизм. Поэты-петербуржцы Г. Иванов, Г.
Адамович, Н. Оцуп, И. Одоевцева были поражены его стихами о Царском Селе и
Петербурге. «Как такая подлинная петербургская поэзия могла сохраниться в
Советском Союзе, даже в подполье [?]» – говорили они. В предисловии к его
первому эмигрантскому сборнику стихов «След жизни» (Мюнхен, 1950) Н. Берберова
пишет: «Кто он? С кем предстоит нам встреча? Откуда пришел он, где выносил эти
стихи? Ответ о Кленовском может быть дан в двух словах: он – последний
царскосел, гонимый по миру. И этого короткого определения достаточно, чтобы
читатель немедленно был втянут в стихию поэта. Последний царскосел – таким нам
открывается его лицо». А вот что пишет Георгий Иванов в своей статье
«Литература и жизнь. Поэзия и поэты»: «Кленовский сдержан, лиричен и для поэта,
сформировавшегося в СССР, – до странности культурен. Не знаю его возраста и
‘социальной принадлежности’, – но по всему он ‘наш’, а не советский поэт. В
СССР он, должно быть, чувствовал себя ‘внутренним эмигрантом’… Каждая строчка
Кленовского – доказательство его ‘благородного происхождения’. Его
генеалогическое дерево то же, что у Гумилева, Ахматовой и О. Мандельштама».
(«Возрождение», № 10, Париж, 1950). Историк русской литературы Глеб Струве, как
и Г. Иванов, отметил в своей книге «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк,
1956), что Кленовский «лишен каких-либо специфически ‘советских’ черт, что он
поэт еще дореволюционный».
На него
обратил внимание И. А. Бунин, который послал Кленовскому свою последнюю книгу
«Весной, в Иудее. Роза Иерихона» с такой многозначительной дарственной
надписью: «Дорогому собрату Дмитрию Иосифовичу Кленовскому. Ив. Бунин.
15.03.1953. Париж». В моем собрании есть и книга Кленовского «След жизни» с
дарственной надписью: «Ив. Бунину, любимому мастеру. 1952».
О его
десяти поэтических сборниках, изданных при жизни, с уважением, тепло и даже
восторженно, писали Странник, Н. Арсеньев, Ю. Иваск, В. Завалишин, Е. Таубер,
Н. Станюкович, Ю. Офросимов, Г. Струве, Н. Андреев, Н. Ульянов, А. Неймирок, Л.
Ржевский, О. Ильинский, Б. Филиппов, Б. Ширяев, В. Перелешин, О. Можайская, Э.
Боброва… Вот что о нем писал поэт и критик первой волны Юрий Терапиано:
«‘Какой мерой поэтов мерять? – спрашивала в своем стихотворении о ‘Зеленой
лампе’ Зинаида Гиппиус. – О, дай им, о, дай им верить не только в хорей и в
ямб’. Д. Кленовский по своей внутренней направленности, кроме своего большого
таланта, был как раз из числа тех поэтов, которые, помимо ‘хорея и ямба’,
верили в духовную сущность человека и глубоко переживали ряд старых вопросов
нашего бытия, а также были знакомы и с изотерическими учениями» («Литературная
жизнь русского Парижа за полвека». – СПб., 2014).
С
Кленовским состояли в переписке многие собратья по перу: Р. Гуль, Б. Зайцев, Г.
Кузнецова, И. Одоевцева, С. Маковский, Ю. Терапиано, В. Дукельский, Г. Струве,
Ю. Офросимов, Л. Алексеева, Е. Таубер, В. Марков, Н. Моршен, Н. Ульянов, Г.
Панин, Странник (архиепископ Иоанн Шаховской)… Мне было в высшей степени
приятно и лестно читать то, что Кленовский пишет Страннику в своем письме от 28
мая 1974 года: «Рад очень, что встреча с René Guerra была Вам по душе!.. Я лично глубоко ценю его
‘научно-исследовательскую страстность’ и ‘привязанность к зарубежной русской
литературе’ (как Вы выразились). Чрезвычайно важно для этой литературы, что
объявился вот такой молодой еще и страстный литературовед. Именно такого не
хватало, налицо ведь только умудренные, конечно, опытом, но старики. Только
таким, как Ренэ, дано поддержать и сохранить для будущей России творчество
эмигрантских авторов» (Странник. Переписка с Кленовским. – Париж, 1981. С.
297).
Хочу
обратить внимание на его статью «Оккультные мотивы в русской поэзии нашего
века», опубликованную в журнале «Грани» (№ 20, Франкфурт-на-Майне, 1953). В ней
– его взгляд на творчество Ходасевича, Волошина и Гумилева, которого он почитал
как старшего товарища по Царскосельской гимназии и жертву большевистского
насилия. Он, «последний акмеист» (по меткому выражению Л. Ржев-ского), также
оставил воспоминания «Поэты Царскосельской гимназии», напечатанные в «Новом
Журнале» (№ 29, Нью-Йорк, 1952).
В 1975
году я решил провести лето в США, чтобы открыть для себя заокеанскую зарубежную
Россию и познакомиться с русскими американцами. Первый этап – Нью-Йорк, где, по
совету моей учительницы, поэтессы Е. Л. Таубер-Старовой, я встретился с ее
подругой по Белграду поэтессой Л. Алексеевой, которая меня любезно устроила
жить у поэтессы Лили Матвеевой, дочери поэтов О. Анстей и И. Елагина (наст.
фамилия Матвеев). Запомнились встречи и задушевные беседы с милейшей Ольгой
Николаевной Анстей, человеком верующим и воцерковленным, которая мне
рассказала, что еще в Киеве в 1938 году тайно ночью она обвенчалась с поэтом
Иваном Матвеевым, сыном дальневосточного футуриста Венедикта Марта (кстати,
двоюродным братом советской поэтессы Новеллы Матвеевой). Вот что она пишет о
себе: «Писать начала рано, в Киеве. Но в СССР писала только ‘в стол’; в пору
относительно свободного НЭПа я была еще подросток, а молодые и зрелые годы
пришлись на полосу сталинской чернейшей реакции. Впрочем, и для НЭПа моя
тематика подошла бы мало: вне религии я никогда не жила, не мыслила и не
писала». В октябре того же года Люша Анстей гостила у меня в Медоне под
Парижем, и вечерами я смог продолжить наши нью-йоркские беседы и много узнать о
ее жизни в Советском Союзе.
Большое
влияние на Ольгу Анстей оказали Блок, Гумилев, Ахматова. Примечательно, что на
своей первой книге стихов «Дверь в стене» (Мюнхен, 1949) она написала: «Галине
Николаевне Кузнецовой, старшей сестре по близкому мне, как родной дом,
‘Серебряному веку’, – на память от автора. 28.IV.1949».
Познакомился
я также с колоритной фигурой русского Нью-Йорка – поэтом, публицистом
Вячеславом Завалишиным (1915–1995), с поэтом Г. А. Глинкой (1903–1989), членом
литературной группы «Перевал», о которой он написал книгу «На перевале»
(Нью-Йорк, 1954), и с самым молодым поэтом второй эмиграции Олегом Ильинским
(1932–2003), который мне подарил свою первую книгу стихов с предисловием Л.
Ржевского, вышедшую в издательстве «Посев» в 1960 году, а в 1976 году он же
любезно прислал мне из Нью-Йорка свою четвертую книгу стихов. Юрий Иваск
включил три стихотворения двадцатилетнего поэта в свою антологию русской
зарубежной поэзии «На Западе» (Нью-Йорк, 1953) рядом со стихами И. Елагина, Д.
Кленовского, Ю. Трубецкого, Н. Моршена, В. Маркова, О. Анстей, И. Бушман.
По
рекомендации моего парижского друга, художника С. П. Иванова, я познакомился с
художником и прозаиком С. Л. Голлербахом (псевд. Н. Сафонов, С. Львов). Вскоре
мы подружились и стали ежегодно встречаться во Франции – то в Париже, то на
Лазурном берегу. Наша дружба длится уже скоро 40 лет. Прекрасно понимая
просветительскую суть моей деятельности, он бескорыстно, по-дружески, оформил
десятки книг, изданных под маркой моего издательства «Альбатрос». Также я очень
обязан ему за изящную издательскую марку и замечательные автопортреты, а также
портреты Р. Б. Гуля, Д. С. Лихачева и др. Кто мог подумать, что двадцать лет
спустя Сергей Львович сможет приехать в Москву на открытие моей выставки «Они
унесли с собой Россию…» в Государственной Третьяковской галерее и написать
замечательный текст для каталога!
В своей
книге воспоминаний «Нью-Йоркский блокнот» (Нью-Йорк, 2013), в начале главы
«Тяжелые времена и их последствия» Голлербах, как живой свидетель той страшной
эпохи, пишет: «Всем известно, что по окончании Второй мировой войны Сталин
потребовал от союзников возвращения советских граждан на родину. А граждане, не
по своей воле оказавшиеся в оккупированных немцами областях или насильственно
вывезенные на работу в Германию, знали, что Сталин этого им не простит, и
возвращаться боялись. А тем, кто вернулся, пришлось много претерпеть. Те же,
кто решил остаться на Западе, а их было сотни тысяч, оказались в беженских
(«дипийских») лагерях, куда приезжали советские репатриационные комиссии для
вылавливания не желающих возвращаться. Много страшных историй и самоубийств
происходило в эти тяжелые времена, и об этом существует на Западе обильная
документация».
Благодаря
Сергею Голлербаху я провел под Нью-Йорком целый день у милой поэтессы Ираиды
Легкой и также был принят писателем и литературоведом Л. Д. Ржевским (наст.
фамилия Суражевский) и его женой, поэтессой А. С. Шишковой. Он в свое время
обратил на себя внимание Ивана Бунина книгой о второй волне эмиграции «Между
двух звезд» (Нью-Йорк, 1953). К сожалению, т. к. это было летом, я не попал на
известный русский литературный салон Ржевских.
В
Нью-Йорке состоялась очень важная для меня встреча с писателем, главным
редактором «Нового Журнала» Романом Гулем, который уже давно печатал писателей
и поэтов второй волны. Мы сразу прониклись взаимной симпатией и несколько раз
встречались. Также пообедал я с писателем и гл. редактором газеты «Новое
русское слово» Яковом Моисеевичем Цвибаком (лит. псевдоним Андрей Седых),
который до войны в Париже был сотрудником милюковской газеты «Последние
новости» и как литературный секретарь сопровождал И. А. Бунина в Стокгольм в
1933 году на вручение Нобелевской премии.
В
Нью-Хэвене (штат Коннектикут) 16 июля состоялась незабываемая встреча со
светлой личностью – писателем и историком Николаем Ивановичем Ульяновым
(1905–1985) и его милой женой Надеждой Николаевной. Я был уже с ним заочно
знаком, т. к. в ноябре
Николай
Иванович написал обо мне не только несколько статей, опубликованных в газете
«Новое русское слово», но и передал мне при жизни свою библиотеку и весь архив
(рукописи, письма Б. Зайцева, А. Ремизова и др.), а также мне завещал все свои
авторские права.
В конце
июля 1975 года я специально поехал в Вермонт для встречи с Иваном
Венедиктовичем Елагиным (1918–1987), который каждое лето, с 1968 года, читал
лекции в Миддлберрийском колледже. Я знал, что уже в 1950 году Георгий Иванов
отметил его несомненный талант и написал: «И. Елагин – ярко выраженный человек
советской формации… Он находчив, боек, размашист, его стихи пересыпаны
блестками удачных находок» («Возрождение», № 10, июль-август 1950. С. 179). А
вот что писал Иван Бунин: «Дорогой поэт, Вы очень талантливы, часто радовался,
читая Ваши книжечки, Вашей смелости и находчивости, но порой Вы неумеренны и уже
слишком нарочиты в этой смелости, что, впрочем, Вы и сами знаете, и от чего,
надеюсь, Вы скоро избавитесь. Желаю Вам всего доброго и прошу извинить меня,
что так поздно отвечаю Вам, – был долго нездоров в Париже, нездоров и сейчас,
пишу с трудом еще и потому, что лечу глаза очень утомленные». (Жуан-ле-Пен,
12.01.1949). После нашей хорошей встречи на природе Елагин стал мне посылать
свои книги с уникальными инскриптами.
В
Вашингтоне у поэтессы Т. П. Фесенко я познакомился с поэтом первой волны Б. А.
Нарциссовым и с литературоведом Борисом Андреевичем Филипповым (наст. фамилия
Филистинский; 1905–1991), о котором много читал и слышал. Ведь он был мужем
двух уже знакомых мне поэтесс – И. Бушман, а потом – О. Анстей. Он любезно
предложил мне показать Национальную галерею искусств, я был поражен его
эрудицией. Сегодня он известен прежде всего как редактор «премногих томов» А.
Ахматовой, Н. Гумилева, М. Волошина, Н. Клюева, О. Мандельштама, Е. Замятина и
многих других интересных книг, а ведь он является и автором нескольких
сборников рассказов и стихов, которые хранятся в моей библиотеке с его
дарственными надписями.
Хочу здесь
напомнить, что Татьяна Павловна Фесенко (1915– 1995) одна из первых написала
автобиографическую книгу о своем поколении – «Повесть кривых лет» (Вашингтон,
1963). В ней рассказывается о жизни одной семьи в Киеве, до войны и в страшные
военные годы. Путь, пройденный автором, характерен для всего ее поколения –
предвоенные молодые годы в родном Киеве показаны на черном фоне
коллективизации, ежовщины; затем – Вторая мировая война, немецкая оккупация, с
потрясающими воображение мрачными зарисовками военного лихолетья; а дальше –
тяжкий путь через всю дымящуюся Европу, с вечным страхом ди-пи перед
насильственной репатриацией. В этой документальной, правдивой и драматичной,
повести, изданной газетой «Новое русское слово» (Нью-Йорк, 1963), особенно
ценным сегодня становятся свидетельства о жизни «перемещенных лиц» в Германии
сразу после войны. Литературно-критические статьи Фесенко, эссе на культурно-исторические
темы в течение десятилетий регулярно появлялись в русской эмигрантской
периодической печати: с сентября 1950 года – в нью-йоркской газете «Новое
русское слово», с 1954 – в «Новом Журнале», в «Мостах» и в «Современнике». Этих
статей и рецензий хватило бы на целый том, содержательный и яркий. Ведь ее
публицистика – настоящий памятник эпохе, интерес к которой в наши дни все
растет. Она также автор двух поэтических сборников – «Пропуск в былое»
(Буэнос-Айрес, 1975), «Двойное зрение» (Париж, 1987) – и воспоминаний «Сорок
шесть лет дружбы с Иваном Елагиным» (Париж, 1991).
Детищем
Фесенко стала антология современной поэзии Русского Зарубежья – «Содружество»
(Вашингтон, 1966). В ней собраны 75 русских поэтов-эмигрантов первой и второй
волн из всех стран Рассеяния. Хочу подчеркнуть прекрасную оригинальную идею
редактора-составителя: в конце книги – раздел «Поэты о себе». Участники давали
биобиблиографические данные, не подвергавшиеся редакционной правке. Заметка
завершалась факсимиле подписи. Это единственная в своем роде «автопортретная
галерея» делает книгу живой, по-человечески убедительной.
Из
Нью-Йорка я полетел в Калифорнию – сначала в Сан-Франциско к русским знакомым
из послевоенной эмиграции; с их помощью я встретился с поэтом И. А. Буркиным
(1919–2011), чьи стихи я знал по публикациям в эмигрантской периодике и
антологиях.
Специально
поехал я в Монтерей для встречи с поэтом Николаем Николаевичем Моршеным (наст.
фамилия Марченко; 1917–2001), который долгие годы преподавал русский язык в
школе военных переводчиков. Сколько было интересных, дружеских, задушевных
бесед на берегу Тихого океана! Узнал, что он начал писать стихи в 18 лет, но
стал печататься только в эмиграции, первая публикация – в журнале «Грани» в
1948 году. Прозорливый Георгий Иванов все предвидел еще в 1950 году, написав:
«Пользуюсь случаем указать на третьего поэта, имеющего все данные занять равное
место рядом с Кленовским и Елагиным. Ник. Моршен такой же ди-пи, как они. В № 8
‘Граней’ напечатано его 19 стихотворений, во многих отношениях замечательных»
(«Возрождение,» № 10, 1950). По свидетельству И. Одоевцевой, Г. Иванов считал
Моршена «одной из главных надежд нашей смены» («Новый Журнал», № 58, 1959).
Также восторженно писали о его стихах Л. Алексеева, С. Карлинский, Б. Нарциссов,
Ю. Иваск, Л. Ржевский… Счастлив, что в моем книжном собрании хранятся все его
книги с дарственными надписями: «Тюлень» («Посев», 1959); «Двоеточие»
(Вашингтон, 1967); «Эхо и зеркало» (Беркли, 1979); «Собрание стихов» (Беркли,
1996). Вот последняя надпись: «Дорогой Ренэ, а ведь ‘Ночь на взморье’ наступила
после того, как мы с Вами поплескались в тихоокеанском прибое! Н. Моршен,
1996».
Наконец, в
Лос-Анджелесе познакомился с поэтом и литературоведом Владимиром Федоровичем
Марковым (1920–2013). Конечно, тогда уже читал его два стихотворных сборника
«Стихи» (Регенсбург, 1947) и «Гурилевские романсы» (Париж, 1960), а также его
статьи в «Опытах» и «Воздушных путях», антологию послереволюционной русской
поэзии «Приглушенные голоса. Поэзия за железным занавесом» (Нью-Йорк, 1952) и
«Историю русского футуризма» (Беркли, 1968). О его стихах очень положительно
отзывались Г. Иванов, Н. Берберова, Г. Адамович, Н. Андреев, Ю. Терапиано, Ю.
Иваск. Я снова встретился с Марковым в Амхерсте по случаю ремизовской
конференции и выставки «Images of Aleksei Remizov» в мае 1985 года.
Хотел бы
еще обратить ваше внимание на два момента. Во-первых, почему подавляющее
большинство писателей ди-пи уехало в Северную или Южную Америку? Чтобы не
повторить ошибку своих старших собратьев по перу из Риги, Таллина, Белграда,
Праги, Шанхая, Харбина, они решили: пусть будет Атлантический океан между нами
и СССР. Во Франции, насколько я знаю, осталась только одна писательница из
второй волны – Нина Владимировна Ровская (лит. псевдоним), жена моего друга,
поэта первой волны А. В. Величковского, оба – участники «Медонских вечеров» в
начале 1970-х гг. Хотя мы были друзьями, я знал от нее только, что до войны она
была драматургом в Киеве, но принципиально никогда ничего не рассказывала о
своей жизни в СССР. Для Парижа ее настоящая фамилия осталась тайной. Во-вторых,
почти у всех поэтов и прозаиков второй волны были литературные псевдонимы, –
почему? Вот ответ Бориса Филиппова: «Все мы писали под псевдонимами, и эти
псевдонимы не были чисто литературной уловкой. Нет, нас принуждала к ним
горькая судьба бывших советских граждан, обреченных на выдачу по Ялтинскому
соглашению… Вот я и стал Филипповым. Фамилия не очень оригинальная».
В
заключение могу сказать, что сегодня я вправе гордиться тем, что в своем
издательстве «Альбатрос» издал сорок книг писателей-эмигрантов, из них девять
книг поэтов и прозаиков второй волны. Две книги стихов Д. Кленовского (1977;
1980) и в
Ницца