Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 278, 2015
Где было раньше бытие, осталась быль.
Там жизнь сдалась.
Там время превратилось в пыль.
В Чернобыле росли самые вкусные сливы, которые мне довелось пробовать. Сливы эти росли вдоль ограды старого еврейского кладбища. Когда-то кладбище находилось на окраине города, но город разросся, и кладбище оказалось чуть ли не в центре. Последним захоронением на нем, скорей всего, были сливовые косточки, из которых и выросли деревья с этими чудесными плодами.
Начиная с семи лет, я каждый год приезжал на летние каникулы в Чернобыль к бабушке. Дав себя чмокнуть в щеку, я тут же бежал к кладбищу. Сливы гроздьями свисали над пыльной тропинкой, петлявшей вдоль проезжей части. Проезжая часть была покрыта глубоким слоем песка, перемешанным с пылью, и напоминала бурную реку. Возникающие и исчезающие следы проезжавших телег действительно походили на волны. Там и здесь виднелись островки коричневых блямб. По этой самой улочке ранним утром местные жители выгоняли коров на пастбище, а вечером встречали своих Мусек, Милок, Манек с разбухшими от жирной травы животами. Огибая еще не застывшие блямбы, я переходил «вброд» песочную реку. Наконец, повиснув на заборе, срывал желанные плоды. Так начинались мои чернобыльские каникулы.
Чем занимались чернобыляне после доения коров, – сказать трудно, ведь телевизоров у них тогда не было, да и радио находилось не в каждом доме. Зато недалеко от кладбища располагалась Базарная площадь с высоченным столбом, на котором висел громадный, серебряного цвета репродуктор. Он-то и оповещал горожан о решениях партии и правительства, о трудовых победах советского народа, стихийных бедствиях и забастовках в капиталистических странах, – с шести утра до двенадцати ночи. Чернобыляне вставали под бой курантов и засыпали под них. Базарный репродуктор вещал так громко, что заснуть раньше двадцати четырех ноль-ноль мог или глухой, или крепко выпивший. Два десятилетия спустя я частенько проводил вечера на совершенно пустой площади, иногда в полной темноте, слушая футбольные репортажи, – сначала Вадима Синявского, потом Николая Озерова.
Из этого репродуктора и было объявлено жарким июньским утром сорок первого о «вероломном нападении фашистских захватчиков на Советский Союз».
Немецкие танковые армии как потоки вулканической лавы растекались по Советской Украине. Танковая лава огибала очаги сопротивления, затем вновь смыкалась, продолжая стремительное движение на Восток. Оккупированные населенные пункты зачищались от «еврейско-коммунистического ига», а заодно и от цыган.
Почему от евреев и коммунистов понятно, а вот насчет цыган существует несколько версий. Самая распространенная: цыгане не работают, воруют лошадей и вводят гаданием в заблуждение наивное население страны.
Официальная пропаганда провозглашала немцев представителями арийской расы, берущей начало в Индии. Цыгане – тоже выходцы из Индии и говорят на языке индоарийской группы. В остальном они не похожи на настоящих арийцев и только компрометируют чистоту расы. По этой причине цыгане подлежали уничтожению.
До начала войны в Чернобыле проживало много евреев, потому в обиходной речи советских чиновников Чернобыль называли «еврейское местечко». Евреи давно «пригрели» это местечко, – лет триста тому назад. Об этом я узнал, посещая старое еврейское кладбище, на котором росли мои сливы.
Кладбище находилось недалеко от базарной площади. Если стоять на главной улице, называвшейся «Советская», лицом к базару, то кладбище находилось в «проулочке», по левую руку. Могильных оград на кладбище не было, да и забора, охраняющего покой усопших, как такового, – тоже. Вдоль кладбища шли две параллельные рейки из стволов необтесанных деревцев, прибитые к редким столбикам. По-видимому, чтобы оградить кладбищенские сорняки от возвращающихся с пастбища сытых, но всегда не прочь пожевать что-нибудь «на десерт», коров.
Большинство надгробий на кладбище были вытесаны из черного и серого гранита в виде спиленных стволов деревьев с обрубками веток, в лучших традициях классического реализма. Очевидно, каждый такой пенек символизировал срубленное Древо Жизни, а обрубки ветвей – потерю связи с родными и близкими. Кладбище окружали цветущие сады и огороды, делая его еще больше похожим на вырубленный сад, от которого остались одни пеньки.
В этом «саду» среди мраморных пеньков находилось несколько загадочных «беседок» – склепов, каменных гробниц с деревянными или плетенными из чугуна калитками. Туда-то мы, одиннадцатилетние мальчишки, и лазали. То были места, где ты оказывался в непосредственной близости к таинственному, загробному миру, – и это захватывало дух.
Прочесть надгробные надписи на древнееврейском совсем нелегко. Представьте себе, что вы запомнили, как дедушка произносит один-два древнееврейских иероглифа. Вы стоите, выпучив глаза, и шевелите губами, делая вид, что читаете. Наконец товарищам по каникулам надоедает ждать, когда вы откроете им обещанную тайну жизни погребенного, и они начинают сыпать цитатами из «Золотого теленка», «подбирая» подходящую для надгробия:
– У лейтенанта Шмидта был только один сын – это я!
– Жизнь прекрасна, невзирая на недочеты.
– Нет… Это не Рио-де-Жанейро. Это гораздо хуже!
– Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло.
– Придется переквалифицироваться в управдомы.
Делать нечего, вы на ходу сочиняете «яркие страницы» биографии покойного.
– Здесь похоронен выдающийся еврейский алхимик, которому в тысяча девятьсот четвертом году, путем химических махинаций, удалось извлечь из одного килограмма пляжного песка два килограмма сахарной пудры. Этот факт служит прямым доказательством того, что из обычного пляжного песка, при наличии «сейхл» (мозгов), можно извлечь золото. Любящая жена Хана и дети.
Пройдут годы – и из телевизора вы узнаете, что один из ваших друзей, оказавшись далеко за пределами Чернобыля, а именно, в Силиконовой Долине США (то ли вспомнив шуточное прочтение надгробной надписи, то ли просто из любопытства), добился неслыханных научных результатов, превратив обычный пляжный песок в силикон. Тем самым благополучно обогатил себя и весь остальной мир.
Некоторые надгробья имели двойные даты рождения и смерти – на иврите и арабскими цифрами, хорошо знакомыми нам.
Почти на всех надгробиях были одинаковые даты окончания жизни: одна тысяча девятьсот пятый или девятнадцатый. Как рассказывали старожилы, то были даты чернобыльских погромов, когда евреи вырубались целыми семьями, под корень.
Пережив погромы начала века, часть чернобыльских евреев, а именно, человек двести пятьдесят, посчитали, что смогут пережить и немецкую оккупацию, по разным причинам предпочтя ее эвакуации.
Среди оставшихся была семья Глик, что в переводе с идиш – «удача», «счастье». Семья состояла из четырех человек и кошки. Патриархом семьи был прадед Самуил – «Имя Божие». Его дети, в том числе его сын – отец окружавших Самуила правнуков, – были порублены казаками в период погромов девятнад-цатого. Самуилу, получалось, было не то девяносто, не то все сто. Когда его спрашивали, в каком году он родился, старик отвечал:
– Их вейс? Я знаю? Може в сорок першом, може в пятдесят першом, а то, може, ще ранише.
Поскольку в сельсовете не могли точно определить его возраст, да и стажа при советской власти у него никакого не было, то и пенсию ему не назначали. Сам он не добивался. В его бытность родители растили детей, а дети потом заботились о стариках. Так было правильно, считал дед.
Потому дед и «сидел на шее» у внуков последние двадцать с лишним лет, но те не жаловались. Дедушка в обиходе был неприхотлив, ел мало, зато расточал мудрые советы и неустанно хохмил. В общем, любили Самуила все – взрослые, дети и кошка. Эвакуироваться он не хотел. Считал, что пережил погромы, переживет и немецкое нашествие, а если Богу угодно объединить его с женой и детьми, значит, он не возражает. Внуков просил уехать без него, но те отказались.
В их числе была внучка Самуила – Белла (Берта), имя немецкое, католическое, означающее – «свет». Было ей тогда лет тридцать пять. В середине двадцатых они с мужем учились в Берлине. Полагаясь на опыт студенческих лет и считая те годы лучшим временем своей жизни, немцев помнили как пример для подражания – в вежливости и порядочности. Муж Беллы – Семен (Симха) – «праздник», – к началу войны оказался в Москве у родственников. Ненадежная и без войны, связь между Чернобылем и Москвой тут же оборвалась.
С Бертой осталась пятилетняя дочь Сицилия (Циля), «пребывающая в тени», кошка Матильда трех лет, в переводе на человеческий возраст – двадцати восьми; они не расставалась с Сицилией ни на минуту. Кроме кошки у Сицилии был двенадцатилетний брат Ярхина, что в переводе с древнееврейского – «звездочет». За пределами дома Ярхину называли Яшей, именем, звучащим не столь утомительно для славянского уха.
Война началась внезапно, так что задумываться о восприятии имен на немецкое ухо у Гликов не осталось времени.
Мои же бабушка Бася и дедушка Моисей благополучно эвакуировались, тем самым спасли себе жизнь и дали мне возможность, много лет спустя, проводить каникулы в Чернобыле. Там я слышал различные истории, случившиеся в местечке до моего рождения, в том числе и эту – рассказанную мне бабушкой.
Нужно сказать, что мой дед, несмотря на имя Моисей, не обладал уникальными качествами своего тески, что вывел целый народ из рабства. Может быть, поэтому его все называли не Моисей, а Мошка. В отличие от бабушки Мошка настаивал на том, чтобы остаться в Чернобыле. Дед до революции служил, как теперь говорят, «менеджером» у местного лесовладельца и к советской власти относился как явлению временному.
– Разве будет толк от такого бестолкового хозяйствования?
Роль «Моисея» в семье играла бабушка. Вовремя эвакуировавшись, они с дедом через месяц благополучно добрались до Ташкента. Туда же позже приехала моя мама, студентка первого курса Харьков-ского пединститута. Но эта история не о них. Эта история о судьбах двух подростков, их семей и двухсот пятидесяти жителей Чернобыля, оказавшихся на оккупированной территории летом сорок первого.
Историю Яшки и его соседа Кольки бабушка услышала после войны, вернувшись в Чернобыль.
Яшины родители преподавали в старших классах местной школы, мать – немецкий язык, отец – математику. Может быть поэтому Яшка успевал по этим предметам на отлично. С домашним заданием справлялся за полчаса. Поскольку телевизоры тогда существовали исключительно в буйных головах конструкторов, у Яши оставалось много свободного времени. Вместо того, чтобы с соседскими мальчишками до темноты гонять мяч, он учился играть на скрипке. К началу войны Яша освоил скрипичный концерт Брамса и довел до совершенства свое любимое сочинение Вагнера – «Реквием по мечте».
Колька, одногодка Яшки, был из семьи цыган. Его родители давно перешли на оседлую жизнь. Отец Кольки, Сашко, числился в городской мастерской по ремонту домашней утвари. Ремонтировал примусы, лудил кастрюли, мог починить крышу и повесить двери. Мать Мария числилась начетчицей в той же конторе и по выходным подрабатывала гаданием на базаре. На вид им было за тридцать.
Местный начальник милиции – капитан Григорий
– Вижу, дорогой, не миновать тебе скорого повышения по службе. С таким «Г» как у тебя – прямая дорога в генералы.
Григорий
Предсказания Марии не спешили сбываться. К тому же наступил тридцать
седьмой год, и, потерявший уверенность в завтрашнем дне, Григорий
– Значит, так! Гадание в Советском Союзе запрещено!
– Почему?
– Потому что твои предсказания могут не совпадать с начерченной линией партии и правительства, а может быть, и самого товарища Сталина. – Ответил начальник милиции.
Мария не растерялась.
– А я буду гадать строго по линиям партии и правительства во главе с товарищем Сталиным.
На что начальник милиции, человек наивный, – член партии большевиков с девятьсот пятого, – не моргнув глазом, ответил:
– Я бачу, тебе все равно, каким образом дурачить советских граждан, что по линии, что без линии.
И тут же, заподозрив в собственных словах крамолу, старый большевик закашлялся.
– Если застану, вас, гражданка, гадающей на улице или в других общественных местах, тут же арестую за антисоветскую пропаганду!
Мария поняла намек и стала принимать своих постоянных клиентов тайком, на дому.
С тех пор начальник милиции, помятуя оплошность, допущенную в разговоре с Марией, боялся, как бы она не донесла на него куда следует. Он перестал арестовывать гадалку и даже на время забыл о ее существовании. И даже когда поползли слухи о возможной войне с Германией, сам наведывался к ней пару раз. В своих предсказаниях Мария старалась не переходить за «начерченную партией линию» и обещала, что войны никак не может быть, так как бубновый туз не выходит, а крестовому – не в масть… Начальник на время успокаивался и возвращался к своим прямым обязанностям – следить за качеством молочных и мясных продуктов, продаваемых на базаре. То есть, добросовестно «снимал с продукта пробу на свежесть», правда, в небольших количествах, – так, чтобы не обижать крестьян.
– Главное же, чтобы не гнали самогон без спроса, так как это большой ущерб экономике государства.
Нюх на этот счет у начальника был, как у охотничьей собаки, да и сам он был выпить не дурак.
Колька часто прогуливал школу, ссылаясь то на необходимость ухаживать за больной матерью, то на помощь отцу в починке примусов. На самом деле он проводил время на рыбалке – на Уше, одном из притоков Припяти. Чернобыль располагался на берегу реки Припяти. Вода в реке была цвета крепко заваренного чая. Берега окаймляли сахарно-песочные пляжи с густыми кустарниками лозы. Притоки При-пяти были богаты пескарями и плотвой.
Если случалось, что в Чернобыле сгорал чей-то дом, отец посылал Кольку вытаскивать из обгоревших досок гвозди. Затем вместе с сыном выравнивал их на куске железнодорожной рельсы и продавал на базаре как новые. Правда, гвозди, утеряв на пожаре свою закалку, гнулись намного легче. Но к этому еврейские плотники относились философски.
– Теперь все гнутся быстрее, – время такое.
К тому же цыганские гвозди были намного дешевле,
– А ведь могло не быть их совсем. Спасибо и на том.
Через день после ухода Красной армии в Чернобыль вошли немецкие танки. За танками город наполнила пехота. Перепахав гусеницами пыльные улочки, танки двинули дальше, а оставшаяся пехота тут же начала устраиваться, «как у себя дома». Немцы занимали брошеные дома. По большей части в них почти не осталось мебели. Куда делись диваны, стулья, кровати? Не могли же беженцы прихватить их с собой! Как только новые «квартиранты» озадачились этим вопросом, тут же появились услужливые соседи и указали на свежевспаханные огороды. Там-то и оказалась завернутая в тряпки мебель.
Устроившись, немцы принялись за дело. Выяснилось, что единственный в городе репродуктор, – тот самый, на базарной площади, – не работает. Колькин отец ночью, прямо перед приходом немцев, отрезал провода. Без радио примусы и кастрюли еще можно было чинить, а вот без меди – никак.
Как только рассвело, небольшая группа немецких солдат во главе с офицером собралась на базарной площади у столба с репродуктором. Тут же валялся рулон немецких проводов, которые и должны были связать репродуктор с радиорубкой. Похоже, никто из солдат не решался взобраться на высоченный столб. То ли они боялись высоты, то ли им еще не было приказано. Знаете, какие они дисциплинированные. Горожане, в основном, сидели по домам в ожидании того, что будет дальше. Только несколько хлопцев с любопытством зыркали на непривычное обмундирование и карабины пришельцев. Среди любопытных был и Колька.
Постояв несколько минут с задранным к репродуктору носом, офицер повернулся к мальчишкам и, достав пачку сигарет, произнес:
– Кто подключит – сигарета дам.
Колька в свои двенадцать уже давно курил самокрутки, но немецких сигарет не пробовал, поэтому тут же шагнул вперед.
– Давай.
Немец указал на рулон. Колька зажал в зубах конец провода и начал карабкаться по столбу. Такое невозможно было увидеть даже в немецком цирке. Худенький, босоногий хлопчик, по-кошачьи цепляясь за потрескавшийся от времени столб, рывками карабкался наверх. В эти минуты настоящие арийцы должны были гордиться расовым братством с Колькой. Завороженные ловкостью цыганенка, они стояли не двигаясь, задрав головы с открытыми ртами. Без всяких технических премудростей, без лестницы и страховки, через две минуты он уже был на высоте трехэтажного дома. Только один радист сосредоточенно подавал провод Кольке.
– Эх! Тут бы парочку чавел! Вот бы с легкостью под эту музычку прошлись бы они по немецким кармашкам. – Приблизительно так думал Сашко, наблюдая из-за угла дома за успешным дебютом сына при новой власти. – А что, за такое представление надо платить!
Ему и раньше, при советской власти, приходили в голову подобные мысли, но он дал себе слово не возвращаться к прошлой жизни и крепко держал его. Теперь же – совсем другое дело.
Затянув концы проводов гайками, Колька таким же кошачьим манером спустился на землю. Офицер протянул пачку сигарет.
– Шмаухен! (Почти как по-нашему: «шмали»).
Колька, щелкнул большим пальцем по дну пачки. Из разорванного отверстия высунулось сразу несколько сигарет. Он ловким щипком выдернул их из пачки. Да так быстро, что офицер не успел заметить, сколько сигарет оказалось в ладони сопливого «акробата-иллюзиониста». Одна сигарета тут же прыгнула Кольке рот. Оставшиеся две перекочевали в карман брюк. Циркач пошарил по карманам якобы в поиске спичек. Офицер щелкнул зажигалкой, огонек тут же отразился в глазах прикуривающего озорника.
– Красивая фиговина. – Подумал Колька.
Офицер что-то прошпрехал. Солдат потянул катушку с проводом по направлению стоявшего неподалеку немецкого джипа.
Колька, попыхивая сладким дымком, довольный собой, зашагал по направлению своего дома.
– Лохи они – немцы. При ихней власти жизнь будет… – размышлял он.
Не успел Колька закончить мысль, как сильная отцовская рука схватила его за ухо. Рука притянула Колькино ухо к усатому рту.
– А ну, до дому! – прошипел батька и выдернул немецкую сигарету изо рта сына.
Затянувшись пару раз, он воткнул сигарету назад Кольке в рот и пинком под зад указал направление движения. Колька потрусил домой, а батька остался наблюдать за немцами. Не успел Колька затворить за собой калитку, как из репродуктора ударила немецкая полька. Полька неслась над Чернобылем. За полькой на ломаном русско-украинском последовало объявление. Дребезжащий и покрикивающий голос первым делом поздравил украинский народ с освобождением от власти евреев и коммунистов. Затем объявил, что украинцы, желающие оказать содействие немецкой армии в восстановлении порядка на освобожденной территории, могут записаться в добровольные полицейские дружины. В заключение голос приказал гражданам еврейской и цыганской национальностей явиться сегодня к двенадцати часам на базарную площадь для регистрации. В противном случае, к ним может быть применена смертная казнь.
По спине застывшего у калитки подростка пробежал холодок.
– Смертная казнь?!
На крыльце соседнего дома, завернувшись в большой шерстяной платок, сидел старик Самуил. Увидев Кольку, Самуил махнул костлявой рукой.
– Эй, байстрюк! – «байстрюками» дед называл всех мальчишек, которые были ему симпатичны. Мальчишками он считал всех чернобылян мужского пола от семи до шестидесяти. «Несимпатичных» он называл «товарищ» и по имени, но чаще по фамилии.
– Шо там таке происходит? – прохрипел дед.
– Шось зовут нас с вами дедушка придти на базар к двенадцати, на реджитсрунг какой-то. Може чого хорошого давати будуть.
– Давати? Давав циган корови солому… – хотел было пошутить дед, да вовремя остановился. – Скажи батьку, чтобы ховался от этой режиструм.
Хлопнула калитка, и на тропинке появился Колькин отец.
– Как здоровье, дедушка?
– Вот и я кажу, здоровья бережи Сашко, «дойче режиструм» говорят – значить, погром с выселением буде. Забирай симью и ховайтеся в лиси.
Фамилия чистокровного цыгана Сашко была Вайнрих, что в переводе с немецкого «вином богатый». Да! С немецкого. Можете смеяться, но цыгане, как и евреи, жившие в германских государствах, тоже получали немецкие фамилии. В начале девятнадцатого столетия правители тех стран решили, что это облегчит им сбор налогов. К такому выводу немного позже пришли в Польше и России и нарекли инородцев фамилиями, созвучными с местными. Похороводив в Германии, предки Сашко двинулись на Восток и осели на Украине. Следуя старой привычке – прихватить что-нибудь на память о местах, где проходил табор, цыгане, кроме фамилий, вынесли из Германии некоторые немецкие национальные черты. Например, внешнюю законопослушность, привычку утром заправлять кровать (если приходилось ночевать дома), чистить сапоги перед выходом на улицу и т. д. При этом сохранили все, что в народе именуется «цыганским».
– Куды – выселение?
– Куды-куды… я знаю? Куда подальше да похолодей. – Проворчал дед.
Сашко сплюнул.
– Мы тут теперь поселились и никуды не пойдемо. Хватит, погуляли по свету.
– Вони тебе не спитають.
У Сашко блеснули глаза.
– Спитають!
Он толкнул сына к крыльцу.
Колька – в хату!
На крыльцо, где сидел дед, выглянула Сицилия.
– Дедушка, мама завтракать зовет.
Дед не любил, когда его обрывают на полуслове, если даже на полуслове заканчивался разговор. Он с недовольной гримасой поднялся со стула но, посмотрев на личико правнучки, расплылся в улыбке и с максимальной скоростью столетнего старика направился к двери.
За столом собралась вся семя Глик. На примусе шипела и отстреливала шариками из подсолнечного масла большая сковорода. На ней жарились яичные гренки. Вы когда-нибудь пробовали яичные гренки из кислого украинского хлеба, толщиной, этак, сантиметра два, и с доброй ложкой сметаны поверх? А кошка Матильда, таки, да! Она почти каждое утро завтракала сметанистой корочкой, достававшейся ей от Сицилии.
Обычно Матильда сидела напротив примуса, не сводя глаз с шипящей сковороды. Иногда на ее рыжую шубку попадал горячий масляный шарик. Кошка, недовольно мяукая, подпрыгивала, затем, вертясь волчком, пыталась дотянуться до него, чтобы слизнуть. Раньше это веселило всех, но не в этот раз.
Сидели молча, устремив взгляды вовнутрь себя, даже дети. Только зловещее шипение сковороды наполняло все вокруг.
– Ну, – промолвил Самуил в пустоту.
Берта подняла на деда влажные глаза.
– Ничего страшного, нас просто отметят – зарегистрируют.
– Ёа?! – Кивнул головой он.
– Дедушка, у нас была советская прописка, теперь будет немецкая.
Берта наклонилась и прижалась к деду. По ее щекам текли слезы.
Дед поцеловал внучку в лоб.
– Не только нас, цыган тоже пригласили на прописку. – Неуверенно произнесла Берта.
– З циганами буде веселише?
– Да.
– Тоди не плач.
Дед бросил свою неначатую гренку кошке.
– Треба було ихати. Я знаю из-за мене ви залишилися, тепер через мене загинете.
– Что ты дедушка!
– Прости мене, внучка.
– Дедушка, я в Берлине не встретила ни одного плохого немца.
– Люди зминюються, моя дитинка. Люди зминюються, порядки зминються, життя зминються.
Дед наклонился к кошке.
– Мотэлэ, тебе прописка не потрибна, ти у нас хохлушка!
Берта улыбнулась.
В голове Сашко свербила фраза старого еврея. Хоть и слышал он раньше, что немцы сгоняют в концентрационные лагеря цыган, все же сомневался. Теперь же слова деда, «побачившего за свое життя всего такого!», имели больше значение, чем сообщение в газете «Правда».
– Не дарма старий Глик заговорив про виселення, – думал Сашко.
Семья Вайнеров не привыкла сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Да и море… где его в те годы было взять? Киевское разлилось намного позже, в середине шестидесятых. Поэтому Вайнеры дружно сносили в погреб ценные вещи, нажитые за долгие годы всякого рода нелегким трудом. Здесь, в погребе, в котором смог бы уместиться небольшой табор, висела керосиновая лампа, на полке лежал кусок окорока, рядом стояла крынка домашнего вина. Колька засовывал серебряные подсвечники и позолоченные ложки с вилками в торбочки. Мария зашивала серебряные монеты в подкладку пальто, Сашко ховал золотые украшения в каблуки, в промежутках прикладываясь к крынке и закусывая вино «копченой стружкой».
Проклятая мысль о выселении не покидала, а только распирала голову.
Сели обедать. Трескучий голос, доносившийся из репродуктора, уже несколько раз напоминал о том, что евреям и цыганам необходимо явиться на базарную площадь не позднее, чем через полчаса. В противном случае…
Сашко подскочил к окну и с яростью захлопнул ставни. Из соседской калитки выходила Берта Глик. Сашко обернулся к жене.
– Сидите тихо, пойду побачу, чего там.
Сашко догнал соседку. Она была одета по-праздничному, в чистое и отглаженное платье с накрахмаленным воротничком.
– Думаете, виселяти будуть?
– Не думаю. – Ответила Берта. – Немцы – народ со здравым смыслом. Зачем им нас выселять? Я хорошо говорю по-немецки, могу им здесь пригодиться.
– А цигани, яки не говорять по-нимецьки, думаете, пригодятся?
– Конечно, кто ж им кастрюли лудить будет?
Сашко усмехнулся:
– Кастрюли – не знаю, им зароз важнейше танки лудить.
– Фамилия у вас немецкая, скажете, что вы – наполовину немец.
– А якщо вони допрут що вже раз мого прадида виганяли з Нимеччини.
– Не думаю, что они будут этим заниматься.
– Так може мени жинку з хлопцем взяти з собою?
– Уже почти двенадцать, можем опоздать. Немцы не любят, когда опаздывают. К тому же, гроза собирается, вот-вот хлынет. Вы сами их зарегистрируете как глава семьи.
На площади, за пустым базарным прилавком, немцы организовали «Регестрирунг». На составленных ящиках сидел солдат-писарь и надписывал толстую тетрадь. За ним и вокруг расположились вооруженные мотоциклисты. Рядом с писарем стоял парубок лет двадцати пяти, в сапогах и добросовестно выглаженной гимнастерке без погон. Берта узнала в нем своего бывшего ученика Панаса.
Панас был тихий, услужливый хлопчик, мало расположенный к школьным наукам. Своим постоянным желанием угодить – поднести тяжелую сумку с тетрадями или помыть классную доску, он заслужил снисхождение преподавателей. Но не у всех. Некоторые учителя все же пытались оставить Панаса на второй год, наивно считая, что «повторенье – мать ученья». В данном случае, эта аксиома могла не подтвердиться. Берта жалела хлопчика, и ей удавалось убедить остальных преподавателей в бесполезности такого наказания. Панас окончил среднюю школу вместе со сверстниками.
Выпускников тут же, один за другим, начали забирать в армию. Когда пришла повестка Панасу, его родня устроила «отвальную». Компания подвыпила как следует, началась драка, и кто-то стукнул призывника граненым стаканом или даже бутылкой по голове, да так крепко, что в месте удара череп раскрошился на мелкие кусочки. Местный хирург сшил разорванную кожу и этим ограничился. Через полгода рана совсем затянулась, но в голове, как видно, что-то не срасталось. Панасу в местном сельсовете выписали инвалидность. На месте удара остался шрам и розовое пятно без единой волосинки. Панас зачесывал челку слева направо таким образом, чтобы она прикрывала лысое пятно. Челка была длинная, и походила на челку немецкого канцлера. Когда в газетах появились фотографии Гитлера, люди на улице бросали косые взгляды на Панаса. Некоторые остряки еврейской национальности даже позволяли себе шуточку, а то и две, – по поводу родства Панаса с фюрером Германии. В ответ Панас лишь издавал невнятное рычание.
Берта жалела невезучего ученика и одна из немногих, повстречав его, участливо расспрашивала, как дела и не может ли она как-нибудь помочь ему. Панас же только пожимал плечами и добродушно улыбался.
Поэтому, увидев его, Берта почувствовала облегчение. Она перестала трястись и даже сделала приветственный жест. Панас отвернулся, делая вид, что не заметил.
Чернобыльские евреи подходили к площади и собирались небольшими кучками в ожидании начала регистрации. Некоторые пришли с детьми. Моня-извозчик приехал на телеге. Телега была нагружена домашней утварью, с которой Моне так и не удалось эвакуироваться. Жил он в Полесье – километров двадцать от Чернобыля. Все прикидывал, стоит ли эвакуироваться. Когда, наконец, решил, к тому времени советские войска Полесье оставили. Думал, что нагонит в Чернобыле, но не вышло; так и остался с барахлом на телеге, но без хаты.
Как только Моня выехал на площадь, к телеге тут же подкатили два мотоцикла. Из коляски одного из них вылез офицер. Он что-то крикнул Моне. Моня растерянно развел руками. Офицер жестом приказал Панасу подойти. Панас подбежал и перевел приказание:
– Слезай!
Моня, не выпуская вожжи, соскочил на землю. Офицер подошел к лошади, сначала потрепал ее по холке, затем задрал верхнюю губу. Лошадь заржала и мотнула головой. Немец указал на лошадь и пробурчал:
– Хорошая лошадь. Немецкая армия конфискует. – Офицер ткнул себя в грудь указательным пальцем.
Моня сообразил, о чем идет речь. Он выругался на идиш и остался стоять, крепко сжав в кулаке кнут.
Немец отступил от лошади на несколько шагов и приказал Панасу:
– Распрягай!
Как только Панас потянул за ремень узды, Моня взмахнул кнутом и со всего маху хлестнул его по спине. Панас завопил от боли. Лошадь, услышав знакомый свист плети, вырвала из рук хозяина вожжи и припустила галопом. Телега неслась между пустых прилавков, задевая за углы и выступы. Монина утварь разлеталась в разные стороны. Хозяин бросился вдогонку за бестолковой лошадью. Офицер выхватил пистолет и выстрелил ему в спину.
Моня замер на секунду, затем обернулся и, как раненый зверь, рыча и презирая смерть, пошел на офицера. Не дойдя нескольких шагов, он взмахнул над головой кнутом. Офицер выстрелил в грудь надвига-ющегося конюха. Моня изо всей своей оставшейся силы хлестнул батогом. Кожаный прут просвистел в воздухе и опустился рядом с сапогом немца. За кнутом, лицом вниз, замертво упал и сам хозяин.
Евреи, внезапно ставшие свидетелями беспощадной реальности войны, оцепенели. И только Монина лошадь, вырвавшись из лабиринта прилавков, неслась на просторе – подальше от пуль, войны и смерти. Панас продолжал вертеться на месте, визжа и корчась от боли. Хлопец посылал матерные проклятья в адрес еврея-конюха, но Моня его уже не слышал.
По Чернобылю быстро разнесся слух, что немцы расстреливают за непослушание. Поэтому граждане еврейской национальности спешили на базарную площадь. Даже те, которые раньше на: «Вы опять опоздали», – отвечали: «Куда спешить? Все там будем», – через пятнадцать минут подходили к площади.
На многих была чистая и отглаженная одежда. На некоторых женщинах впервые за долгие годы поблескивали золотые украшения. Те, что попредусмотрительней, пришли в старой залатанной одежде, найденной в пронафталиненном сундуке. Берта и Сашко оказались одними из первых в очереди на регистрацию. За прилавком на пустых ящиках сидел худощавый веснушчатый немецкий паренек и дул на обложку тетради. На обложке просыхала аккуратно выведенная синими чернилами надпись: «Tschernobyl 1941». Тут же, на прилавке, стояла наполненная до краев хрустальная чернильница.
Берта сразу узнала ее. Чернильница из кабинета завуча, да и тетрадь оттуда же. Такие тетради выдавались учителям для записи посещаемости и оценок учащихся. Рядом лежала каска с «пробивав-шимися» рожками. Закончив дуть, писарь открыл тетрадь.
– Имя.
– Бертруда Глик. – Произнесла Берта при этом проглатывая «Б».
Берта имя католическое, но многие еврейские женщины носят его, считая еврейским. Потому нет ничего удивительного в том, что Берта замялась, произнося не то «Бертруда», не то «Гертруда».
– Гертруда? – переспросил немец.
– Йя, натюрлих. – Кивнула Берта.
– Дойч?
Не успела Берта ответить, как за спиной возникла перекошенная тень Панаса.
– Как поживаете, Берта Лазаревна?
Берта вздрогнула от страха. Ноги мгновенно ослабли, и она бы упала, если б не Сашко, подхвативший ее под локти.
– Берта Лазаревна Глик. – Наклонился к писарю Панас и произнес: «Фрау шпрехен дойч».
– Юден? – спросил Панаса немец.
– Йя, Йя, Юден! Йа воль юден. – Закивал Панас и, склонив голову набок, внимательно стал следить, как немец вписывал Берту в тетрадь. Из приоткрытого рта показался кончик языка, с которого капала слюна.
– Это все? – спросил немец.
– Нет! Нет! Нихт алес. – Запрыгал Панас за спиной писаря.
– Еще тохтер и сохн. Потом этот, как его? Берта Лазаревна, как дедушка по-немецки?
– Гросфатер. – Прошептала еле стоящая на ногах Берта.
– Йа! Гросфатер.
Следующим был Сашко. Изобразив на лице подобострастие, он покорно наклонился к писарю и доверительно сообщил:
– Алекзандер Вайнрих. – Немец вытаращил глаза.
Сашко легонько поглаживал лежавшую на прилавке каску.
– Сашко Вайнрих, – утвердительно кивнул Панас.
– Тоже дойче юден? – Спросил немец, рассматривая лицо цыгана.
Не успел Сашко ответить, как Панас вставил: «Цыган. Рома!»
– Дойч – рома, – поправил Сашко.
– Шо арбейт? – спросил немец.
– Чиню кастрюли, тазы примусы.
Выпалил Сашко и тут же удивился: «как это он угадал, о чем спрашивает немец?» Совершенно забыв, что его знакомые евреи употребляли это слово, когда речь заходила о работе.
– Панзер бехенен кёнен? – С улыбочкой спросил писарь.
– Это чё?
– Танк сможешь починить! – перевел Панас.
– Танк – почему нет, и танк залудим.
Немец засмеялся. – Жонка, киндер?
С помощью Панаса жена Сашко Мария, сын Колька и еще человек двести евреев были вписаны в «Книгу смерти». Право вписывать в которую, согласно всем существующим религиям, имеет только Бог, а не какой-то там писарь.
Народ не расходился, так как было приказано всем после регистрации оставаться на площади.
Было душно. На небе собирались грозовые тучи. Казалось, что они тоже выполняли приказ «не расходиться», и тоже томились в ожидании своей судьбы. Наконец, дунул ветер, дунул в полную силу. Между прилавков завертелись «пыльные вьюны», забивая глаза, нос и уши. Люди прижимались друг к другу, как будто боялись, что поодиночке их тоже завертит и унесет в черные небеса.
Закончив с регистрацией, писарь захлопнул тетрадь и передал ее подошедшему офицеру. Офицер, прикрывая глаза и рот от пыли, объявил: «Согласно наказу номер один вит седьмого липня дер коменданта тила группи армий ▒Центер’, вси жиди повинны носит жовти шестикинечни звезды, починаючи из завтрашнего дня».
Не успел офицер закончить объявлять приказ, как блеснула молния, ударил гром, и на головы собравшихся хлынул проливной дождь.
Сашко и Берта спешили домой. Сашко укрыл соседку своим пиджаком. Через минуту пиджак впитал в себя столько воды, что Берта с трудом удерживала его над головой.
– Желтые звезды. У нас, по-моему, ничего желтого нет. – С ужасом произнесла Берта.
– Так можно покрасить.
– Верно! Цилиными красками.
Добежали до дому. Сашко думал о чем-то своем, поэтому, как показалось Берте, не попрощавшись, прошмыгнул в свою калитку.
Берта вбежала в дом и обнаружила, что забыла вернуть соседу пиджак. Она бросилась назад к двери, но решив, что возвращать мокрый пиджак сию минуту нет необходимости, повесила его на гвоздь. В гостиной, подойдя к книжной полке, она начала искать желтую краску. Ее руки, словно руки слепого, перебирали, раздвигали, ощупывали за и между книг. На пол сыпались безделушки, которые обычно находят убежище на книжных полках.
Яша обнял за шею прадеда, и они оба испуганно следили за Бертой.
– Циля! Где твои краски! – крикнула Берта голосом, который никто из родных до сих пор не слышал.
Из детской раздался голос дочери: «Я ими рисую, мамуля!»
Берта бросилась в спальню. Вбежав, она схватила со стола банку с желтой краской: банка была почти пуста. Большие голубые, полные слез глаза ребенка следили за матерью. Берта заметила взгляд дочери, и ужас исчез с ее лица. Она присела на корточки и обняла дочь.
– Прости, прости меня, Циленька!
Они прижимались друг к другу лицами так крепко, что слезы дочери текли по щекам матери. С улицы раздался настойчивый стук. Все тут же замерли, желая стать невидимыми, неслышимыми, вместе с домом и кошкой Матильдой. Но барабанивший по крыше и окнам дождь предательски выдавал присутствие дома Гликов на этой планете.
В дверь постучали с новой силой. Берта выглянула на веранду. За окном, едва различимая за потоками воды, нетерпеливо раскачивалась фигура в длинном брезентовом плаще с капюшоном. Матильда прошмыгнула на веранду, подошла к двери и дружелюбно замурлыкала. Берта, разглядев под капюшоном лицо Сашко, впустила гостя.
– Извините, Берта Давыдовна. Я тут знайшов жовту сорочку може бути вам знадобиться.
Он вытащил из-под плаща желтую рубашку.
– Спасибо, Сашко! Она же совсем новая, да и шелковая к тому же. Вам самому пригодится.
– Да куды там, не до песен теперь.
Сашко был отличный гармонист, и его, с женой и сыном, частенько приглашали на свадьбы, где они развлекали гостей цыганскими, русскими и украинскими песнями. Рубашка являлась частью концертного костюма.
– Берите, Берта Давыдовна, а то уж больно эти нимци серьезни.
– А вдруг и вам понадобится?..
– На шо мени вона, по мне и без звезды видно, шо я циган.
Сунув рубаху в руки Берты, Сашко, прихватил свой пиджак и, деликатно затворив за собой дверь, исчез в дождевом потоке.
Берта пришивала шестиконечную звезду к Яшиной куртке. Сицилия рядом вырезала маленькую шести-конечную звезду из оставшегося лоскутка.
– Мама! Почему мы должны носить желтые звездочки?
– Потому что мы – евреи.
– Желтая звездочка похожа на цветок. Можно мне пришить две?
– Нельзя, положено только по одной.
– А если пришить три, то будет похоже на букетик… Только нам можно по одной? А другим?
– Другим лучше не пришивать.
– Но это несправедливо. Если другие тоже хотят?
– Циленька, другие не хотят. – Берта заплакала.
– Мамуля, не плачь.
– Когда я вырасту, я пришью желтые звездочки всем, кто захочет.
Берта подняла глаза на дочь.
– Сицилия, желтые звезды – это для того, чтобы все знали, что мы – евреи.
– А зачем всем знать?
Берта прижала к себе дочь и зарыдала. Сицилия тоже заплакала.
Как ни странно, на следующий день за базарными прилавками появились торгующие продуктами крестьяне. Казалось, в городе ничего не изменилось. Если не считать вчерашнего происшествия с Моней, да там и здесь загоравшихся желтых шестиконечных звезд.
Немцы разрешили крестьянам торговать. Сначала торговля шла на советские деньги. Берта понимала абсурдность торговли на рубли и пыталась потратить их как можно быстрее. Расторопные продавцы, тоже подозревая ненадежность советской валюты, ежеминутно и бесцеремонно поднимали цены.
В самый разгар торговли из репродуктора прозвучал приказ, запрещающий использование рубля в качестве денежной единицы. Что разрешалось взамен – объявлено не было. Продавцы тут же бросились на не успевших отойти от прилавка покупателей, пытаясь вернуть проданный товар. Кое-где завязалась потасовка. Покупатели не желали возвращать приобретенные продукты. Счастливчики вырвались из цепких крестьянских рук, унося с собой банку сметаны или буханку хлеба. Остальные были рады унести ноги, оставляя взамен добрый кусок одежды, а то и клок волос. Кругом, как мотыльки, порхали советские деньги, ни для кого больше не представлявшие интерес. Мальчишки гонялись за ними и ловили шапками.
На площади появились солдаты. Прозвучало несколько выстрелов в воздух. Тяжбы между продавцами и покупателями тут же прекратились. Немцы с помощью добровольцев из местных хлопцев принялись за конфискацию продуктов. Конфискации подлежала половина товаров. Хозяева не сопротивлялись, некоторые даже предлагали больше половины, и понятно, – почему.
Затем прозвучало еще одно объявление, – о том, что желающие принять участие в победе Великой Германии над жидо-коммунистической властью, могут записываться на работу в канцелярии комендатуры. Комендатура расположилась в здании бывшего райкома. Также было объявлено, что дойче марка является главной и единственной валютой на всех территориях, принадлежащих Третьему Рейху, включая Черно-быль.
Все же дойче марки входили в обиход не спеша. Сначала торговля перешла, как теперь говорят, на «бартерные отношения». Продукты обменивались на вещи, без которых можно было обойтись, а именно, на зимнее барахло.
– До зимы еще нужно дожить.
Затем в ход пошли драгоценности – пережившие погромы, революцию, Гражданскую войну и репрессии. Некоторые незамужние девушки обзавелись дружбой с победителями и вскоре уже использовали немецкие словечки в обиходной речи. Замужние молодухи, мужья которых были призваны в армию, решив, что все «мужики одинаковы», следовали примеру незамужних. Молодые здоровые хлопцы записывались в полицаи. Там, кроме зарплаты, давали винтовку, а с ней и власть. Кое-кому удалось сохранить довоенные профессии. Казалось, евреям опять повезло: портняжные и сапожные мастера были востребованы, как и до войны. Впоследствии часть местного населения, разочаровавшись в оккупантах, ушла в партизаны. Оттуда, из полесских лесов и болот, попортили они немало немецкой и крови, и техники.
Немецкая армия стремительно окружала Киев. В Чернобыле жизнь налаживалась, и в каком-то смысле становилась лучше. Например, можно было, уже не боясь, ругать советскую власть, да и, не скрывая, презирать евреев. Особенно вольно чувствовали себя подростки и любители горилки. Парубки, завидев на улице девушку с желтой звездой, могли подойти и безнаказанно облапать ее. По этой причине те сидели дома, а женщины постарше старались выходить на улицу редко – исключительно по необходимости.
Евреям мужского пола появляться на улице тоже было небезопасно. Повстречав жида, хлопцы окружали жертву, – сначала требовали прикурить, а потом отбирали, что могли. У кого не находилось папирос, тех сразу начинали бить.
– Не куришь и не пьешь, до ста рокив дожить хочешь?
В то время еврею хотелось дожить хотя бы до следующего дня. А ценности… какой дурак пойдет с ними на улицу? У большинства к тому времени их почти и не осталось. Зато приобретенные синяки были всегда на виду и держались долго.
Берта решила наняться в штаб переводчицей. Не успела она приблизиться к комендатуре, как часовой, заметив желтую звезду, щелкнул затвором и нацелил на нее винтовку. С тех пор перепуганная Берта старалась не выходить из дому.
Сашко свободно, и даже независимо, «разгуливал» по Чернобылю, предлагая свои услуги горожанам. Примусов при немцах стало ничуть не меньше, и они по-прежнему ломались.
Местные хлопцы не трогали Сашко, зная, что он всегда при себе имел нож, – мог и пырнуть. Немцы, казалось, не интересовались им тоже. То ли потому, что был он один на весь город цыган, то ли из-за его немецкой фамилии. Это уже исключительно мой домысел.
Сашко, из сострадания, предложил Берте подрабатывать у него на огороде. Они с Марией принялись за выкапывание картошки. Картошка еще не успела дойти до положенной зрелости – размером с хозяйский кулак. Сашко сказал – выкапывать все равно, как видно, у него был свой план на этот счет. Берта об этом не знала.
За два рабочих дня Сашко платил буханкой хлеба, крынкой молока и десятком яиц. Дед оживился, а Матильда была просто счастлива.
Мария, беременная, в огороде не очень усердствовала, часто устраивала перекуры и просила Берту не очень спешить.
– Ти що, сусидка, пятиричку в чотири роки збираешся виконати?
Берта поняла дружескую хитрость соседей и мечтала о возможности отблагодарить их. Через неделю, когда вся картошка была собрана, Сашко попросил Берту помочь Марии по дому. Берта отказалась. Сашко настаивал, что не они ее, а Берта сама выручает их из затруднительного положения. Преодолев стыд, Берта согласилась. Но чем Берта могла помочь Марии по дому? Через три дня, не найдя для себя занятия, Берта, со слезами благодарности, отказалась.
Яшка и Колька до войны сторонились друг друга и даже презирали. Яшка – за то, что тот предпочитал любое из занятий – посещению школы. Колька же, увидев однажды во дворе Яшку, играющего с маленькой Сицилией в куклы, решил для себя, что у Яшки отсутствует всякое мужское достоинство. К тому же, Колька уже покуривал, как положено мужикам, а Яшка не выносил папиросного дыма.
Существуют разные представления о достоинстве и чести, от воровских до рыцарских. Колька же обладал главным – человеческим. Однажды отец послал его отнести соседям кое-какие продукты. Сашко договорился с Бертой, что будет снабжать ее в долг. Когда Яшка выкладывал яйца из Колькиного картуза на стол, одно яйцо покатилось по наклонной поверхности и шлепнулось на пол. Ужас прошиб Яшкино сердце, по щекам потекли слезы. Кольке тоже сначала стало ужасно жалко яйцо. Он не отрываясь следил, как Матильда, причмокивая, слизывала с пола золотистую лужицу, смакуя скорлупу. Когда на полу осталось одно мокрое пятно, Колька перевел взгляд на Яшку. Такого ужаса, как на Яшкином лице, Колька не видел за все свои двенадцать лет цыганской жизни – ни у кого. Даже у отца, который однажды на его глазах собственноручно плоскогубцами выдирал себе гнилой зуб.
– Не пускай сопли, я тоби инше принесу, у нас кури, знаешь, як несуться! Тильки устигай збирати.
Яшка перестал плакать.
– А хочешь, я тебя на скрипке играть научу?
– Зачем мне на скрипке? Мне и на гармошке неплохо. Знаешь, скильки я на свадьбах заробляю.
– А меня можешь научить?
– Давай, тильки не знаю, что у тебя выйде, уж больно руки у тебя маленки. Такими гармошку не втримаешь.
Колька сбегал за «гармошкой», которая оказалась аккордеоном, – действительно, на вид большим и тяжелым.
Яшка стоял, наблюдая, как вдыхал и выдыхал мелодию этот «механический зверь». Колькины пальцы ловко бегали по его перламутровым клавишам. Не то что бы Яша раньше не слышал аккордеон, но сейчас ему казалось, что именно так звучит Орган! Яшке не терпелось взять в руки инструмент и вместе с ним дышать, наполняя комнату, город – весь мир – музыкой Баха. Ему так хотелось заглушить это тошнотворное чувство надвигающейся беды.
Проиграв короткое попурри на темы украинских песен, Колька уступил аккордеон товарищу.
Яша с минуту поразмыслил над клавиатурой, растянул пару раз меха, и, упершись подбородком в неподвижную часть инструмента, заиграл. Тум бала – тум бала – тум балалайка… Постепенно мелодия набирала силу, и в дверном проеме начала собираться «публика». Сначала появилась маленькая Сицилия с Матильдой на руках. Над ними – голова деда, затем возникло и мамино лицо.
Внезапно Берта спохватилась.
– Тише! Тише!
Колька сгреб свой аккордеон из рук Яшки.
– С такой музыкой на украинские свадьбы тебя не позовут, – заявил Колька.
– А вы попробуйте немецкие народные песни. У меня их целый сборник. – Посоветовала Берта.
Прошло несколько дней, и на базарной площади появился скрипично-аккордеонный дуэт подростков. У одного на груди красовалась желтая шелковая звезда, у другого, на смоляной голове, – фуражка с желтым цветком.
Музыканты расположились на пяточке под столбом с репродуктором и заиграли: «Ах, мой милый Августин! Августин…»
Яшка свободно говорил по-немецки, спасибо усилиям мамы-Берты, к тому же обладал идеальным слухом и приятным тембром. Колька, в силу природных способностей, в точности повторял произношение, показанное ему Бертой, вовсе не понимая значения слов.
Вокруг собрались немецкие солдаты. Они дружно хлопали в ладоши и подпевали баварские, саксонские, бременские и еще черт знает какие народные песни земли германской.
Истории о влюбленной пастушке, коварном страннике, волшебной флейте, храбром рыцаре, победившем дракона, тревожили солдатские сердца воспоминаниями о LieblingsDeutschland.
По окончании выступления солдаты захлопали, и Колька, сорвав с головы картуз, вприпрыжку пошел с ним по кругу. Благодарная публика бросала монеты, и Колька потрясал картузом, словно бубном. Звон монет ласкал слух юных музыкантов. Внезапно из-за солдатских спин, легонько похлопывая лайковой перчаткой, появился офицер. Солдаты тут же вытянулись по стойке смирно. Офицер знаком приказал мальчишкам продолжать.
В этот раз плохо выученная мелодия, спотыкаясь и блуждая, потерялась в лабиринтах прилавков базарной площади. Наконец, Яшкина скрипка и Колькин аккордеон, робко доиграв мелодию, умолкли. Об аплодисментах не могло быть и речи. Тишина наступила такая, что, казалось, замерли даже кузнечики.
Офицер стоял, наслаждаясь тишиной. Затем, как будто проснувшись, резко подошел к Яше. Прищурившись, он легонько приподнял голову испуганного скрипача за подбородок:
– Юден?
Яша не отвечал, по его щекам катились слезы. Наверно с минуту офицер держал его за подбородок, глядя прямо в глаза. Яша терял чувство страха, и взгляды их соединились в железной спайке. В громадных глазах ребенка засверкали искры ненависти. Еще немного и, казалось, Яшка-Звездочет бросится на немца, укусит его за руку или ударит скрипкой со всей силы. В этот момент офицер отпустил подбородок мальчика и перевел взгляд на желтую шестиконечную звезду. Улыбнувшись, он слегка ткнул в нее пальцем, затем резко повернулся и обратился к Кольке:
– Рома?
– Дойч, рома дойч!
Офицер что-то произнес по-немецки. Тут же подскочил переводчик.
– Господин адьютант говорить, немецкий писни должен звучат карашо! Наш гаспадин камендант родина Бавария, там у него болшой празднивания восмого агуста. Это Бовария фестивал мира. У вас ест два недели подготовлять десять дойчи мюзик! Будете выступать!
Офицер достал из кармана денежную купюру и протянул Кольке. Тот сначала не понял, что это за «бумажка», но, сообразив, выхватил ее из руки офицера и поклонился, в такт широко растягивая меха аккордеона.
Вернувшись домой, мальчишки рассказали об успехе на Базарной площади и о приказании офицера подготовить концертную программу из немецких песен к восьмому августа.
Берта тут же начала перелистывать книгу по немецкой истории и найдя то, что искала, прочла: «С одна тысяча шестьсот пятидесятого года День мира или Фестиваль Мира в Аугсбурге ежегодно отмечается восьмого августа… Восьмое августа тысяча шестьсот двадцать девятого года – день начала притеснений протестантов города Аугсбурга, которые продолжались в течение двадцати лет, до так называемого ▒Вестфальского мира’»… Берта оживилась.
– Вот видите, немцы помнят свою историю… Их тоже притесняли… Празднуют День мира!
Берта, вздохнула и закрыла книгу.
– Может быть, в самом деле, наведут порядок, и все пойдет своим чередом.
Дед смотрел куда-то в пустоту и молился, едва заметно шевеля губами.
Маленькая Сицилия пыталась завязать на шее Матильды свою косынку, к которой была пришита желтая шестиконечная звезда. Кошка изворачивалась, не даваясь, и уже начала недовольно шипеть. Сицилия захныкала.
– Мама! Матильда не хочет, чтобы все знали, что она еврейка…
Яша подхватил Матильду на руки.
– Матильда – не еврейка. – Заявил он и погладил кошку. Та затихла и замурлыкала.
Яша протянул кошку плачущей сестре.
– Пожалуйста, не мучь ее.
Сицилия прижала кошку к щеке.
– Ну, не буду, не буду. Не хочешь быть еврейкой, и не надо. Ты ведь меня любишь все равно, правда?
В это время в доме Вайнрихов уже решили, что если так пойдет и дальше, то жить будет не хуже, чем при советской власти.
Сашко изучал немецкий банкнот. Он то поднимал его на просвет, то прикладывал поверх пятирублевой советской купюры. Банкнот был достоинством в пять марок.
– Скильки яйцев можно купиты на ци гроши?
– Скильки не купишь, половина Яшкина. – Заявил Колька, уплетая борщ.
Сашко щелкнул по купюре и бросил ее на стол.
– Мне наши больше подобаются. На наших летчик Чкалов, на их – какой-то дурень з комсомольского райкома.
Жена взяла со стола пятирублевую бумажку и спрятала на груди.
– Притримай язык, Сашко! Памятаеш агронома Степана? Тепер за довгий язик на Колими мается?
– Так то при советской власти и за второго секретаря райкома. Они все драпанули.
– А шо як ни вси? Лучше помалкивай.
На следующий день начались репетиции. Берта терпеливо отрабатывала Колькино произношение. Особых усилий требовали звуки «р» и «х». Яшка бесконечно повторял недававшуюся музыкальную фразу, до тех пор, пока она не покорялась смычку музыканта. Репертуар медленно увеличивался. Однажды мале-нькая Сицилия спросила: «А как называется ваш оркестр?»
– Это не оркестр, это дуэт, – ответил Яша.
– В самом деле, – вмешалась Берта, – дуэту нужно название.
– «Марш победы»! – выпалил Колька.
Все на минуту замерли.
– Чьей победы? – спросил Яша.
– Нашей.
– Твоей и моей? – усмехнулся Яшка.
– Так! Нимцы нехай думают шо ихней, а буде нашей.
– Коленька, немцы могут не поверить и тогда… – с грустью сказала Берта.
К этому времени она поняла, что совершила роковую ошибку, не уехав в эвакуацию. Поняла, что в середине двадцатых, учась в Берлинском университете, находилась в среде маргиналов. Окружавшие ее нигилисты, анархисты, творческие стоики, презирающие быт, не имели ничего общего с реальной жизнью. За университетскими стенами ей часто попадались люди, которых беспокоил происходивший в стране политический и экономический хаос. Хаос, так несвойственный немецкому характеру. Народную массу давно раздражала революционная настроенность и деловая ловкость немецкого еврейства. Эмансипиро-ванные всего чуть больше полувека назад, евреи уже занимали значительное место в академической среде Германии, искусствах и политике. Будучи человеком прагматичным, Берта склонялась к пониманию и оправданию происходящего в Германии. После всего, Версальский договор поставил на колени этот талантливый и трудолюбивый народ. Ей казалось, что приход к власти Гитлера и все, что за этим последовало, являет собой определенную закономерность.
Вдруг Колька выпалил:
– Тоди давайте назвемо «Лехаим чавеллы!»
– Лехаим чавеллы… протянула Берта. – В другое время… Что если «NichtVerblassenSterne-Duo!» – дуэт «Негаснущие звезды»!
Так и решили.
Приближалось восьмое августа.
Шестого утром в дверь хаты Вайнрихов забарабанил чей-то нетерпеливый кулак. Перепуганный и сонный Сашко заглянул через занавеску. На крыльце, с видом разъяренного быка, стоял Панас. Сашко открыл.
– Яка холера…
– Хер комендант приказали твоему Кольке вместе с жиденком явиться до шести в комендатуру для утверждения репертуару.
– Шо?
– Не придуть до шести – вас всих расстреляють.
Панас, с улыбкой человека, внезапно приобретшего власть и получившего возможность применить ее, повернулся и потрусил прочь.
Сашко выругался, как положено, по-цыгански.
Берта, Яша, Сашко и Колька без пятнадцати шесть стояли у входа в горкомендатуру. Часовой доложил кому-то о них, и через пять минут у входа появился тот самый офицер с базарной площади – адъютант коменданта. Он с четкостью уличного регулировщика, жестом, предложил пройти вовнутрь. Все четверо, было, двинулись в дверной проем, но адъютант так же жестом приказал Берте и Сашко остановиться, а мальчишкам продолжать движение. Колька перехватил зачехленый аккордеон из рук отца, Берта протянула сыну футляр со скрипкой.
Как только дуэт ступил вовнутрь комендатуры, часовой приказал расчехлить инструменты. Яшка подсказал растерянному Кольке, чтобы тот расстегнул чехол и протянул свой, раскрытый, немцу. Солдат крепкой крестьянской рукой с короткими пальцами ухватил скрипку за гриф. Так, наверное, у себя на ферме, он, схватив гуся пожирней, сворачивал ему шею и нес на кухню. Слегка придушив захрипевшие струны, солдат встряхнул скрипку. У Яшки самого перехватило дыхание. Прощупав футляр, часовой положил ее на место. Затем повернулся к Кольке и потянул двумя руками за правую клавиатуру аккордеона – ту, что с клавишами. Незастегнутые меха растянулись, и аккордеон недовольно зарычал. Солдат опустил инструмент в футляр, и тот с облегчением выдохнул.
В комнате, которая раньше служила местом заседаний городского совета, стоял накрытый красной скатертью стол. Стены давно требовали побелки. На них темнели прямоугольные силуэты, оставшиеся от портретов вождей революции. В углу, оккупировав место, традиционно принадлежавшее красному знамени с золотыми серпом и молотом, стоял немецкий флаг. Тоже красный, с белым пятном посередине, внутри которого, как в мясорубке, был изображен вращающийся нож свастики.
Адъютант приказал приготовиться к показу репертуара и вышел. Мальчишки на минуту остались одни. Колька вытащил на середину комнаты стул и стал устраиваться. Яшка подошел к флагу и прикоснулся к нему. Шелковая материя приятно скользила между пальцев. Он ткнул указательным в центр свастики и начал обводить ее черные закорючки.
– Символ солнца, – думал он. – Разве солнце бывает черным? Похоже на ветряной пропеллер. Вот лопасти, а эти черточки означают, что пропеллер вращается против часовой стрелки.
Подумав об этом, Яша улыбнулся, свастика больше не казалась такой страшной.
В этот момент за спиной раздался яростный крик по-немецки.
– Не сметь! Своими еврейскими руками трогать немецкий флаг!
Перепуганный Яшка замер, не в силах пошевелиться и оторвать палец от «вращающейся» свастики.
Подбежавший адъютант с силой дернул его за руку. Не выпуская футляр, Яшка вылетел на середину комнаты. В двери появился полный, лет шестидесяти, офицер – это и был сам комендант. Его сопровождал лейтенант-переводчик, – тот самый, читавший объявления по радио.
– Что происходит? – пробурчал комендант по-немецки.
– Этот еврей… – начал докладывать адъютант, но почувствовав свою вину в том, что оставил маль-чишек одних, осекся. – Они слишком нерасторопные.
– Что вы хотите, лейтенант? Русские. – Опять буркнул комендант.
– Цыган и еврей! Господин подполковник!
– Лейтенант, в данный момент – они музыканты, – недовольно промямлил подполковник и рухнул в кресло за столом.
Переводчик уселся рядом. С другой стороны от коменданта придвинул себе стул адъютант.
– Приступайте!
Колька приготовился играть, но Яшка по-прежнему стоял, застыв и прижимая обеими руками к груди скрипку.
Адъютант вскочил со стула и открыл было рот, чтобы разразиться бранью. Комендант, опередив его, потянул за рукав. Адъютант, закрыл рот и послушно сел на место.
– Начинать! – произнес переводчик.
– Приступайте! Битте…
Мягкий тембр голоса коменданта с доброжелательными нотками вывел Яшу из оцепенения. Он выхватил из футляра скрипку и, сделав несколько пробных ударов смычком по струнам, был готов к выс-туплению.
– Оркестр «Негаснущие звезды»! – объявил Яша.
Чистое произношение мальчика вызвало легкую улыбку одобрения на лице коменданта. Адъютант нахмурил брови.
Колька растянул меха аккордеона, кивнул головой, и бывшая комната заседаний райкома партии превратилась в зал Чернобыльской филармонии. Стены «филармонии» закачались в такт мелодий баварских народных песен, а вместе с ними – и головы немецких офицеров. С каждым следующим музыкальным номером члены комиссии все теплее принимали «Негаснущие звезды». На щеках коменданта появились слезы радости, столь обычные в глазах странника, после долгого пути оказавшегося у порога своего дома. Вот уже поток вдохновения подхватил и мальчишек. Оторвал их от облупившихся досок райкомовского пола и понес над головами восторженной публики, над партером, вдоль золоченой лепнины барокко, – ввысь, к сверкающей на потолке лампочке, и затем, через расступившийся потолок, – к небу, усыпанному звездами славы.
Когда концертная программа была исчерпана, «галерка» и «партер» поднялись и зааплодировали стоя. Старый комендант утер слезу. Переводчик энергично ударял в ладоши. Адъютант, задрав подбородок, одобрительно похлопывал рукой по коленке.
– Известно ли тебе что-нибудь из произведений Рихарда Вагнера? – обратился комендант к Яше по-немецки.
Переводчик собрался, было, переводить, но Яша опередил его.
– Натюрлих.
– Тогда сыграй нам то, что ты знаешь. Пожалуйста.
При слове «битте», произнесенным комендантом, адъютанта передернуло. Он наклонился к уху начальника и прошипел: «Господин комендант, Вы позволяете еврею играть Вагнера?»
– Перестаньте лейтенант, он еще ребенок.
Недовольный словами коменданта, лейтенант прикусил губу и опустил голову.
Яша замер в замешательстве.
– Битте. – Кивнул комендант.
– Вагнер. «Реквием по мечте»! – объявил Яша.
Смычок коснулся струн и сладкая мелодия реквиема, превратившись в голубую дымку, поплыла по комнате, завораживая публику. Члены комиссии замерли, плененные душевным покоем.
Сделав круг, голубая дымка поднялась до крещендо и превратилась в треглавого дракона. Внезапно дракон взметнул над головами офицеров, пронзая их слух пламенными языками щемящих нот. Смычок ударял по струнам раз, второй, третий… Повторяющиеся аккорды утверждали неотвратимость приближа-ющегося конца! Вдруг мелодия начала затихать. Голубая струйка вновь закружила по комнате, транкви-лизируя публику. Не успели на ее лицах разгладиться морщины тревог, как Яша с новой силой ударил по струнам.
То ли по замыслу композитора, то ли с легкой руки исполнителя, в этот раз дракон свирепствовал, «не беря в плен и не щадя раненых». Реквием – значит «заупокойная». «Заупокойная по немецкой мечте» Вагнера оказалась для Третьего Рейха пророческой. Но тогда офицеры приемной комиссии об этом еще не знали. Слезы умиления катились по их гладко выбритым щекам и, впадая в потоки пота, устремлялись вниз по подбородкам, под накрахмаленные воротники. Туда, где яростно, в патриотическом порыве, бились немецкие сердца.
Яша закончил исполнение и в легком поклоне уронил голову на грудь. Члены комиссии поднялись и восторженно зааплодировали. Колька, как окаменелый, продолжал сидеть. Больше всего его потрясли плачущие немецкие офицеры. Комендант, утирая слезы и сморкаясь, подошел к Яше, который укладывал свою скрипку в футляр.
– Очень, очень хорошо.
Комендант положил свою руку на голову мальчика. Яша замер.
– Спасибо сын. – Произнес комендант, и его глаза вновь наполнились влагой.
Затем дрожащей ледяной рукой он потрепал Яшу по щеке. Вытащил из кармана несколько аккуратно сложенных марок и демонстративно сунул деньги в Яшину ладонь.
– Я рад, что вам понравился наш оркестр. – Прошептал мальчик.
Комендант еще раз прикоснулся к Яшкиной щеке, затем резко повернулся и пошел прочь из комнаты. Адъютант, наблюдавший за происходящим, сделал брезгливую гримасу, и последовал за ним.
Если бы молодой лейтенант знал, какие мысли бились в голове старого вояки, он бы собственноручно, тут же попытался арестовать коменданта.
Не секрет, что Пелагея – дама яркая даже по столичным меркам, в прошлом завклуба, – водила шашни с переводчиком коменданта – тем самым, что давал объявления через базарный репродуктор. Ничего удивительного в том нет, что их юные сердца объединились где-то на печи среди изношенных кожухов и засаленных пуховых подушек. Сама же печь в Пелагеиной хате обычно к вечеру томилась в ожидании дорогого гостя, попыхивая борщом и галушками. Переводчик, закончив службу, спешил на встречу с выскобленными полами и кружевными занавесками. К тому же над столом, где раньше висел портрет Чайковского, поселилась лохматая голова Бетховена. Чайковский же перекочевал за комод.
Там, на печи, чтобы позабавить свою подружку, а может быть, просто лишний раз попрактиковаться в русско-украинском, переводчик рассказывал Пелагее все, что знал о коменданте. После изгнания оккупантов, бывшего завклуба пригласили куда следует, где она дословно пересказала сотруднику СМЕРШа, что услышала от извращенца и болтуна переводчика. За что ее не расстреляли, а наградили десяточкой и отправили куда-то далеко. О Пелагее никто больше никогда в Чернобыле не слышал, а истории из жизни коменданта стали достоянием общественности.
Солдат Восточного фронта Первой мировой, профессор факультета истории и искусств Баварского университета, после победы Гитлера на выборах почувствовал душевный подъем. Подъем был связан с надеждой на возрождение великой Германии. Стесненный университетскими стенами, он бросил науку и предложил свои услуги вермахту. Получив звание капитана и пост в канцелярии министерства пропаганды, профессор почувствовал, что жизнь началась сначала и пошла в исторически правильном русле. В скором времени канцелярская рутина наскучила, и профессор, между делом, опять взялся за научную деятельность.
Перед самой войной он попытался издать несколько исторических трудов, объединив их названием: «Ошибки Германии в Великой войне». Министр пропаганды сдержано отозвался о его книге и предложил отложить издание. Желая поправить положение, профессор принялся за написание многотомника: «Германия как лидер мировой цивилизации». Но материал давался с трудом. То там, то здесь приходилось иметь дело с неарийцами, значение которых в развитии мировой цивилизации профессор игнорировать не мог. Тут кстати началась война, и он написал заявление на имя Геббельса, с просьбой отправить на фронт. Геббельс с радостью подписал. К началу сентября бывший профессор, ныне – майор вермахта, уже находился на границе с Польшей.
Четверть века назад он, двадцатилетний паренек, призванный в армию со второго курса университета, толком не мог понять, зачем развязана война и какова ее истинная цель. Больше всего его стесняла вин-товка, из которой он должен был убивать. Поэтому по команде «Огонь!» он стрелял, не целясь, полагая, что его пули летят поверх голов противника.
В этот раз все пошло по-другому. Германская армия быстро продвигалась к Варшаве, легко справляясь с растерянным и плохо вооруженным противником. Немецкие танки быстро неслись по польской земле, оставляя позади свою пехоту. Во второй раз, вступив солдатским сапогом на польскую землю, профессор чувствовал душевную легкость, подкрепленную уверенностью в восстановлении исторической справед-ливости.
Не доходя до Варшавы, танковые дивизии встали. Снабжение горючим не поспевало за быстрым продвижением на Восток. Две недели танки стояли под Варшавой. За это время польские войска реорганизовались и стали атаковать. К тому времени профессор почувствовал, что что-то идет не так, и вторая его война все больше напоминает первую в ее самых отвратительных проявлениях.
После раздела Польши стали приходить приказы об ужесточении мер наведения порядка на оккупированных территориях. В ноябре сорокового захлопнулись ворота Варшавского гетто. Патрио-тический энтузиазм профессора угас, его место постепенно занимала хандра.
Нет, профессор не сомневался, что немцы интеллектуально превосходят все другие народы. Достаточно взглянуть на количество нобелевских лауреатов – тридцать четыре немца! Возьмите вековую привычку к дисциплине, правопорядку, склонность к политическим и промышленным инновациям!.. К началу вторжения на территорию СССР в голове профессора все эти великолепные качества немецкой нации с трудом уживались с реальностью. Разочарование брало верх.
Жестокость войны, небольшие, но все же потери немецких жизней… Война на два фронта! – что противоречит одному из главных законов ведения войны. Колонизация Европы. Наконец, война со страной, обладающей громадной территорией и неисчерпаемыми ресурсами, казалась его рациональному складу ума просто безумием!
Разочарование сопровождалось постоянной депрессией. Профессор при первой возможности стал прикладываться к бутылке. Быстро терял командирскую уверенность – и толстел. Вспоминая прожитые годы, он корил себя за то, что так и не женился, не завел детей, а посвятил себя исключительно идее и науке. Мысль о самоубийстве все чаще посещала профессора. Борясь с ней, он начал мечтать о гибели в бою. Но, будучи штабным офицером, в боевых дейсвиях он не участвовал. Когда его назначили комендантом Чернобыля, почувствовал облегчение, с энтузиазмом принявшись обустраивать разумную мирную жизнь в подчиненном ему городке. Казалось, война выиграна или, по крайней мере, отдалилась настолько, что о ней можно было на время забыть.
Надолго забыть не удалось. Накануне комендант получил приказ из штаба армии – провести зачистку подчиненного ему населенного пункта от неугодных элементов. Исполнение приказа назначалось в нескольких местах одновременно и выпадало на восьмое августа – день празднования Фестиваля Мира. То ли в штабе забыли о празднике, то ли это была злая шутка кого-то из штабных генералов, – так или иначе, расстрел был назначен на утро, а вечером – праздничный ужин. Эти два события никак не соединялись в душе профессора, особенно после прослушивания дуэта «Негаснущие звезды».
Доставленный к дому, ранее принадлежавшему первому секретарю райкома, сентиментальный немец захлопнул защелку, достал бутылку шнапса и, не отрываясь, опустошил ее. Затем, не снимая мундира и сапог, завалился на диван и заплакал.
До сих пор адъютант с уважением относился к коменданту, обменявшему сонные академические коридоры Баварского университета на траншеи передовой, сотрясаемые мощью немецкого оружия. Прояв-ленная симпатия и даже сочувствие старого вояки в адрес «неполноценного человеческого материала» вызвали у адъютанта сомнения в искренности профессорского патриотизма, его твердости в исполнении солдатского долга по отношению к врагам Третьего рейха. С брезгливостью еще раз перебрав в памяти произошедшее между комендантом и еврейским мальчишкой, адьюнтант уже сочинял донесение в штаб армии.
Когда Яшка и Колька вышли на улицу, было совсем темно. На Украине уже в августе темнеет рано. Не обнаружив у входа в комендатуру родителей, они в полной темноте рванули по пустым улицам домой. Чернобыль – городишко небольшой. Избегая встреч с немецким патрулем, уже через пятнадцать минут мальчишки благополучно разбежались по домам.
Сицилия, в обнимку с Матильдой, спала на диване. Дед сидел перед раскрытой Торой. Не найдя в доме мать, Яша бросился к соседям. Оказалось, что Сашко тоже не возвращался. Мальчишки тут же собрались бежать обратно, но Мария наказала Кольке и Яшке дожидаться ее прихода в доме Гликов и сама отправи-лась на поиск мужа и соседки. Предварительно прихватив из захоронения несколько золотых вещиц – так, на всякий случай.
Ночь была безлунная. Стояла такая темень, что самые отчаянные разбойники из сказок Андерсена предпочли бы коротать ее у костра.
Мария направилась к бывшему милицейскому участку, в подвале которого
находились хорошо знакомые ей камеры предварительного заключения. В них до
войны она не раз сиживала в ожидании нравоучительных бесед с начальником
милиции. Мария находила дорогу каким-то особым чутьем, очевидно, доставшимся ей
от предков-конокрадов. Выйдя на улицу Ленина, она подошла к участку. Из окон на
втором этаже, освещая кирпичный тротуар, падал свет. Подъехал грузовик. Задний
борт кузова откинулся, и на землю спрыгнули двое немецких солдат. За ними – три
мужские фигуры. Мария признала в одной из них начальника милиции – того самого,
запрещавшего ей гадание на городском базаре. До сих пор она была убеждена, что
Григорий
Арестованных с поднятыми руками подвели к двери, ведущей в подвал. Часовой постучал, прокричав что-то. Дверь открылась, и солдаты втолкнули арестованных вовнутрь.
Мария была хорошо знакома с архитектурными особенностями милицейского участка. Еще с царских времен в подвале находилось несколько камер с низкими, щелевидными окнами, на уровне земли выхо-дившими во двор. Мария тут же отправилась вдоль забора, охранявшего двор участка.
Отсчитав седьмую доску от угла, она нащупала гвоздь, зацепила его ногтем за шляпку, и потянула. Гвоздь, не сопротивляясь, оказался в ее ладони. Заховав гвоздь в складках юбки, Мария повернула доску по часовой стрелке. Цыганка была на шестом месяце беременности. Ее живот и бедра раздались, и пролезть через знакомую щель, как прежде, не было никакой возможности. Она застряла. Двор был хорошо освещен. Часовые тут же заметили Марию.
Немецкие солдаты с трудом протащили ее через дыру в заборе и поволокли к подвальной двери. Мария кричала и звала на помощь мужа. Сашко, услышав голос жены, надрываясь, выкрикивал что-то в ответ. Не зная цыганского языка, трудно определить значения слов, которыми обменивались муж и жена. Предпола-гаю, что в адрес завоевателей неслись крепкие слова проклятий. Друг другу, несомненно, посылались слова любви, любви цыганской – горячей, неистребимой.
Отчаяние Марии и Сашко передалось остальным арестантам. Они, потеряв страх, стали кричать и барабанить в стены. Полицаи вытащили Сашко в коридор и избили, да так, что он не мог стоять. Его синее бесформенное тело бросили обратно в камеру.
Били не немцы. Били полицаи – добровольцы из местных. В полицию служить шли, потому что просто хотелось выжить. Потом, получив винтовки и право арестовывать, а если необходимо – то и расстреливать на месте, многие ощутили безграничную власть над жизнями земляков. Марию тоже били, но не в полную силу. Хотя и делали вид, что старательно.
– Женщина все же, к тому же цыганка, может наворожить холеру какую, черт ее знает.
Марию втолкнули в женскую камеру, где уже находилась Берта. Кроме Берты – еще с десяток женщин, выказавших неповиновение тем, что появились на улице без желтых звезд, и две бывшие активистки из рай-кома партии, арестованные по доносу соседей.
Дед Самуил попросил детей не выходить из дому, закрыть двери на все замки и защелки и дожидаться утра.
Седьмого августа день проходил в тишине. Казалось, время замедлило свой ход в несколько раз. На улице было безлюдно, безветренно и душно. Невыспавшиеся дети сидели молча по разным углам, занятые своими мыслями. Сицилия неподвижно лежала на диване. Матильда растянулась на полу, изредка постукивая хвостом, не моргая глядела в глаза хозяйке. Дед раскачивался над раскрытой Торой. Так прошел весь день.
Рассвет восьмого наступил рано – в пять часов. Знакомый голос из репродуктора сообщил, что всем евреям необходимо собраться на базарной площади к шести часам для отправки в новые районы проживания. Рекомендовалось захватить с собой вещи, необходимые в дороге. Евреи, обнаруженные на территории города после семи утра, будут расстреляны на месте.
Колька сбегал домой и принес штук шесть яиц и буханку ржаного хлеба, в дорогу. Кто помнит украинский хлеб, нарезанный толстыми ломтями и намазанный добрым слоем масла, которое взбила бабушка собственноручно, тот понимает, о чем я говорю.
Поджарили гренки. Не успели съесть по кусочку, как в дверь уже барабанил знакомый, нетерпеливый, обнаглевший кулак Панаса.
– Виходьте, жиди!
– Собираемся! – произнес, подойдя к двери, перепуганный Яшка.
– Що б до шести були на базари! Циганча не у вас?
Стоявший подальше от окна Колька жестом показал, что его «здесь» нет.
– Немае його, – ответил Яша.
Панас, ругаясь на весь цыганский и еврейский род, отправился дальше. Колька выпрыгнул в огород через боковое окно и помчался к своему дому.
К шести часам на базарной площади уже собралось около двухсот человек. Семья Глик подошла чуть ли не последней, так как дед Самуил шел медленно.
Дед прижимал к груди свиток семейной Торы. Ярхина волочил за собой чемодан с вещами. Сицилия несла Матильду и маленькую корзину с завернутыми в промасленную газету недоеденными гренками, запах которых не давал покоя голодной кошке.
Базарная площадь была оцеплена солдатами. По углам на натянутых поводках нервничали овчарки. За столом знакомый писарь отмечал пришедших в книге «Чернобыль» и запускал вовнутрь оцепления.
Тем временем Колька забежал домой. Набив пазуху серебряными ложками, вилками и еще всякими драгоценностями, он огородами пустился к милицейскому участку в надежде разузнать что-нибудь о родителях. Он, как и мать, хорошо знал, как пробраться к подвальному окошку. Во дворе не оказалось даже часовых. Колька легко дополз до окна. Камера была пуста. В этот момент ему в спину уперлось дуло винтовки.
– Що циганенок, шукаеш, що б вкрасти? – раздался негромкий голос.
Колька обернулся, На него, наставив ружье, смотрел школьный сторож Петро. Ходили слухи, что Петро до революции служил дьяконом в Чернобыльской церкви, а в Гражданскую воевал в отряде самого Батьки Махно и был при нем чуть ли не ординарцем. Эти слухи дьякон отрицал, но они все равно существовали «несмываемыми пятнами» его биографии. По этой причине и работал он до самой войны школьным сторожем.
За звонкий голос и умение петь ему дозволили бесплатно везти хоровой кружок при местном клубе, куда однажды и забрел Колька. «Проголосил» в хоре младший Вайнрих недолго: после того, как из клуба пропал горн, все заподозрили Кольку. Он обиделся и перестал ходить на репетиции. Но Петро не перестал с уважением относиться к способностям Кольки.
– Тикай, поки и тебе не ористовали! – прошептал, оглядываясь, Петро.
– Дедушка, я мамку з батьком шукаю.
– На базари шукай, туды усих погнали.
Дед дулом подтолкнул Кольку, и тот, пригнувшись, звеня семейными сокровищами, на полусогнутых, понесся к проему в заборе.
– Тоби краще туди не ходити. Тикай до лису сынку. Ховайся!
Но Колька его не слышал, он мчался к базарной площади.
После войны говорили, что «выкуп» за мужа, который принесла с собой Мария в полицейский участок, достался дьяку. Но подтверждений тому никаких не было. Впрочем, после освобождения Черно-быля его, не мешкая, расстреляли.
На базарной площади внутри оцепления Яшу, Сицилию и прадеда Самуила уже ждала Берта. Растрепанная и измученная после бессонной ночи, она сияла от радости, бесконечно целуя детей и деда. Тут же на прилавке лежал весь в ссадинах, испачканный кровью Сашко. Рядом сидела Мария, держа на коленях посиневшую от побоев голову мужа. Дождавшись, когда Берта выпустила Яшу из объятий, она начала расспрашивать о сыне.
– Убег Коля.
– Ой, хоч би в лис втик, – перекрестилась Мария.
– Як же! Вин де небудь поблизу крутиться, думае нас виручити, – прохрипел Сашко.
Колька действительно прятался в одном из огородов, выходивших на базарную площадь. Затаившись между подсолнухов, он наблюдал за происходящим, пытаясь в плотной толпе евреев отыскать родителей.
Через полчаса немцы приказали всем построиться в колонну. Тут-то Колька и увидел мать, на которую, как на костыль, опирался Сашко.
Колонна двинулась на север, по направлению станции Янов. Той станции, от которой, буквально в сотнях метров, будет выстроен город Янов, архитектурным и историческим символом которого станет атомная электростанция с тем же названием. Но это случится нескоро. А пока на станции Янов стоял небо-льшой вокзальчик, да невдалеке – несколько крестьянских изб.
Разнесся слух, что ведут на вокзал. Некоторые буйные головы начали возмущаться.
– До вокзала двадцать километров! С вещами? Безобразие!
Евреи, наслышанные о депортации тридцатых, тут же начали предполагать места возможного переселения, даже завязались споры. Немцы, обеспокоенные волнением среди арестованных, приказали полицаям навести порядок. Те – криками и угрозами – быстро навели. Споры утихли. Переселяемые молча продолжали двигаться вперед.
Колька следил за родителями, держась на расстоянии. Вдруг ему на глаза попался тот самый офицер связи, который наградил его за подключение проводов немецкими сигаретами. Колька выскочил из-за кустов и подбежал к офицеру.
– Товарищ офицер!
Офицер узнал его, но, отвернув голову, продолжал шагать. Мария и Сашко, увидев сына, стали знаками показывать, чтобы не подходил. Но Колька не отставал от офицера. Отчаявшись, Мария стала кричать, умоляя Кольку бежать в лес.
– Дядьку, видпустить мамку з папкою, я вам ось чого дам.
Колька полез за пазуху и вытащил несколько серебряных вилок и золотую цепь с крестиком. Немец скосил взгляд на цыганенка.
– Отвяжись поросенок! – и отвернулся.
Колька утроил усилия. Забежав вперед перед офицером, он плача и тряся драгоценностями, умолял отпустить родителей.
– Вони не евреи! Нихт юден! Нихт!
Офицер, сам еще мальчишка, продолжал идти, глядя вперед, – поверх Колькиной головы, делая над собой усилие, чтобы не заплакать. Он искренне желал всем своим немецким сердцем, чтобы этот, растро-гавший его, сорванец убежал, исчез, растворился в украинских садах и огородах. В этот момент к Кольке подскочили двое солдат и прикладами затолкали его вовнутрь колонны.
Мария бросилась целовать сына, но тесный людской поток подхватил их, не оставляя места для материнской ласки. Колька, поднырнув под отцовскую руку с противоположной стороны, обхватил батьку за пояс и семья Вайнрихов, вместе с другими семьями, носившими украинские, русские, немецкие и вообще непонятно какие фамилии, побрела навстречу бесконечному будущему.
Берта и Яша помогали деду Самуилу сохранять общую скорость движения. Дети брели рядом. Матильда перестала отвлекаться на запах гренок и шипела на идущую сбоку овчарку. Та лаяла и рвалась на поводке. Солдат с трудом удерживал пса.
На небе набухли серые мешкообразные облака. Они висели низко над головой, но, несмотря на тяжесть переполнявшей их влаги, ни капельки не обронили на головы обреченных.
Колонна из двухсот пятидесяти человек двигалась медленно, в основном, из-за стариков. Старики останавливались или даже падали. К ним тут же подбегали полицаи, крича и угрожая, заставляли их подняться. Несчастные, собрав последние силы, загребая ногами придорожную пыль, двигались дальше. Если кто-то, обессилев, бросал свою ношу, то эта обязанность нести переходила к родственникам или кому-нибудь по соседству, у кого были свободные руки.
До станции Янов было еще далеко, когда колонну направили вправо с основной дороги. А еще метров через двести всех остановили и приказали бросить ношу на землю. Затем, налегке, колонна прошла еще метров сто. Слева виднелась свежая насыпь. За ней находился ров – метров тридцать длинной.
– Может, это траншея? – подумал Колька. – Значит, наши возвращаются, и немцы готовятся к обороне.
Колька представил себе, как с боями советские войска освобождают от немцев Чернобыль – сначала базарную площадь, потом улицу за улицей весь город, и только бывший милицейский участок с подвалом для арестованных отвечает шквалом огня, от которого гибнут советские солдаты. Тогда он, Колька, пробирается через задний двор и бросает гранату в раскрытое окно второго этажа. Раздается громкий взрыв, и стрельба тут же затихает. Советские солдаты окружают героя и благодарят Кольку. Командир пожимает ему руку и протягивает самокрутку. Колька достает из кармана немецкую сигарету, демонстративно разла-мывает и топчет. Затем, под одобрительные возгласы красноармейцев, с удовольствием затягивается подар-ком командира.
Улыбаясь своим мыслям, Колька вытянулся в полный рост, пытаясь заглянуть за насыпь.
Со стороны рыже-серой насыпи ветер доносил запах сырой глины. Ярхина вспомнил этот запах. Когда ему было лет пять, отец решил посадить в огороде за домом вишневое дерево и две яблони. Ямы выкопали, а деревья еще не привезли. Вечером, когда уже все собрались спать, Ярхина потихоньку прошмыгнул на улицу. Ночь была светлая – совсем не страшная. На небе – множество звезд. Он подошел к одной из ям, постоял с минуту на краю, набираясь смелости. Закрыл глаза и прыгнул в бездонную тьму. Яма оказалась совсем неглубокой. Ярхина сел на сырое дно, обхватил руками колени и уставился на усыпанное звездами небо. Из ямы не было видно ни дома, ни деревьев, только небо – как в телескоп. Ярхине казалось, что звезды двигаются прямо на него, вернее, он летит навстречу им. «Вот эта мигает. Может быть, это приглашение в гости? – и он устремлялся к мигающей звезде, не подозревая, что если звезда мигает, значит она вот-вот погибнет. – А эти! Их целый букет! Они похожи на салют!» – Голос отца вдруг вернул звездочета на землю. Ярхину уложили в постель и только кислый запах глины, напоминающий о полете к звездам, долго не давал уснуть.
Прозвучала команда остановиться. Колонна замерла. Больше никаких команд не последовало. Возникла неожиданная пауза. Первыми опустились на траву обессилевшие от ходьбы старики, за ними – все остальные.
С главной дороги, рыча и поднимая облака пыли, сворачивали два крытых грузовика. Искрой в головах тех, кого раньше называли оптимистами, промелькнула мысль:
– Отсюда повезут на станцию, вещи отдельно – нас отдельно.
Из этой воображаемой «искры» быстро разгорался костер надежды.
Грузовики подъехали. Из них выскочило человек сорок солдат. Они плотным кольцом окружили перепуганных граждан. Костер надежды догорел так же внезапно, как вспыхнул.
Прозвучала команда: «Встать!» Затем было приказано всем раздеться догола. По толпе прокатился ропот возмущения. После нескольких выстрелов, за которыми последовали беспомощные крики отчаянья, ропот затих. Наступила тишина. Сначала на землю упали чьи-то брюки, затем рубашка. За ними полетели блузки, платья, шляпки, картузы, в общем, все, что мог надеть на себя человек в дорогу. За одеждой, звеня, посыпались припрятанные «подальше» драгоценности. Столовое серебро, карманные часы, зажигалки, портсигары, серебряные монеты со звоном падали на землю. В первую минуту звон напомнил школьный колокольчик. Затем перешел в «бум-м-м, бум-м-м» колокола речного вокзала, сообщающего об отплытии парохода Чернобыль – Киев. Вот уже тревожно, набирая силу, бил пожарный колокол. Затем все эти звоны, потеряв мелодию, смешались с отчаянными криками и плачем. Весь этот звуковой хаос быстро набирал силу и скоро заполнил все вокруг. Босые ступни детей и взрослых покидали изношенные ботинки, туфли, сандалии. На землю упала кошка Матильда и, мяукая, побежала вслед за розовыми пятками Сицилии. Издав протяжный глухой звук, как подкошенная, рухнула скрипка Ярхины. Свиток торы покатился, раскрывая небесам тысячелетние библейские сказания и перечень законов, по которым рекомендуется человечеству жить в этом мире. Дабы как-то достичь относительной гармонии и покоя.
Ужаснувшись происходящему, небеса зарыдали. Их слезы крупными каплями проливного дождя падали на глиняную насыпь, невольно смывая отпечатки босых ног – последние следы пребывания в этой жизни двухсот пятидесяти невинных душ…
Продолжавшийся все это время звуковой кошмар начал затихать. Из него вновь прорезался чистый звон колокольчика, к которому присоединились могучие удары соборных колоколов. Дождь затих. Выглянуло солнышко.
В мою подростковую бытность, на месте расстрела лежала длинная, потрескавшаяся бетонная плита, по которой, между пробивающихся из щелей сорняков, озабоченно бегали муравьи. Посередине, в небольшое возвышение, была замурована табличка с приблизительно такой надписью: «В этой братской могиле захоронено 250 граждан еврейской национальности, расстрелянных фашистскими захватчиками в августе 1941 года».
Немного выше, на холме, где начинается небольшая роща, после войны появилось новое еврейское кладбище. На нем спустя годы были похоронены мои дедушка и бабушка. Растут ли там сливы, мне не известно. Как и неизвестно, где покоятся тела жертв аварии Яновской АЭС. Их убивали болезни, – не спеша, давая жертвам возможность разбрестись по свету. Впрочем, авария – дело неумышленное, хотя и произошла по вине человека.
Сентябрь, 2014