(Публ. – А. Любимов)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 277, 2014
Окончание. См. НЖ №№ 270, 272, 2013; 273, 275, 276, 2014.
1946
1-ое марта, пятница. Годовщина с того дня, как мы в Гамбурге, и первый день весны. На весну мало похоже: целый день крутит снежная замять, и в садах возле домов намело уже что-то вроде сугробов. В прошлом году в этот день моросил дождь и дул сердитый ветер. За целый год, что мы прожили здесь, я точно не помню солнечных дней. Унылый город! Но когда я вспоминаю о том, какое время мы пересидели и еще продолжаем пересиживаться здесь, я преисполняюсь благодарностью к этим серым стенам, серым крышам и этому вечно серому тусклому небу. И еще одно я вспоминаю здесь: несмотря на то, что я весь этот год был без работы, я, пожалуй, никогда еще (если не считать лет плена) не трудился так усердно, так упорно, как теперь. Но трудился не пером, а руками, горбом. Все время в движении, в поисках куска хлеба, в заботах о завтрашнем дне. Сколько я переносил на себе тяжестей, сколько километров проделал на велосипеде, пешком и на поезде – этого не счесть. Впервые за всю жизнь я веду совсем самостоятельно все хозяйство, не имея никакой возможности ни нанять кого-либо, ни позвать себе на помощь. Совершенно так же трудится плечом к плечу со мною Ляля: уборка комнат, стирка, забота о пище – на ее плечах, и она несет эту заботу так, словно ей не двадцать два года, а все тридцать, и словно она с детства именно к подобной жизни и готовилась. Бедная девочка, она достойна лучшей участи, и сознание того, что я не могу ей все дать, нередко мучает меня больше всего.
Да пошлет нам Господь Бог силы и выдержки и дальше вынести все, что нас ожидает впереди.
2-ое марта, суббота. Все так же крутит снег, хотя немного потеплело и распустило. Я уже отдохнул вполне и мог бы сесть писать, но нет никакой возможности: два гостя – Сережа и Дмитрий Спиридонович – все время с нами, и чувствую себя обязанным уделять им то внимание, которое уделяли они мне в лагере.
Очень беспокоюсь за наши дела. Мы поменяли в Касселе на продукты пальто и, кроме того, купили еще продуктов на две тысячи, из которых семьсот – наши, тысяча триста – Анатолия Ильича. И все послали почтой и багажом. Ни то, ни другое еще не пришло, и ходят слухи, что и там и тут воруют и, кроме того, продукты нередко реквизируются. Если наши посылки (особенно посылки) пропадут или будут реквизированы, мы останемся решительно без гроша, с полутора тысячами марок долга и без каких-либо возможностей начать новые дела.
Я даже не хочу об этом думать. Упаси Господи.
3-ье марта, воскресенье. В довершение ко всем тревогам – заболел Сережа: тридцать восемь температура и головная боль. Он пожалел надеть в дорогу свои хорошие ботинки и ходил все эти дни с мокрыми ногами. И вот – результат. Т. к. на квартире у него холодно, то пришлось уложить его у нас, и т. к. места на четверых в нашей комнате решительно не достает, то Ляля отправилась ночевать к своим. Вчера под вечер мы опять поссорились с ней и до сих пор как следует не помирились. Вообще, мы ссоримся все чаще и чаще, и я начинаю очень, очень задумываться над нашими отношениями. Если мы оба не дадим себе труда как следует разобраться в них и определить какую-то линию поведения, то, боюсь, что это может кончиться большой бедой. Но мы так далеко зашли в нашей взаимной гордости и обидчивости, что всякая попытка объяснения приводит только к новой ссоре, и еще более запутывает положение. Однажды в моей жизни было уже так: тогда пришел совсем негаданный удар со стороны, и все разрешилось само по себе… быть может, – навеки. Я давно уже заметил, что жизнь вообще не терпит и не прощает людям оскорбления и искажения высоких чувств любви и дружбы. Всякий раз, когда они слишком пренебрегают ими и начинают возводить булавочные уколы самолюбия и глупые ссоры в степень катастрофы, разрушающей лучшие чувства, она ставит их перед лицом подлинного большого горя, и иерархия духовных ценностей снова становится на место[├]: булавочные уколы кажутся уколами, а потерянное счастье – блаженством, которого уже нельзя вернуть.
Будем ли мы достаточно разумны, чтобы вспомнить это или же будем отдаваться на волю минутных настроений, которые раньше или позже приведут нас к неминуемой беде? Не знаю. Не могу сказать. Одно ясно мне: я знаю, что я ее люблю, и всякий раз, когда думаю о ней, я думаю о том, сколь многим я обязан ей. Она помогла моему воскрешению после плена, вернула мне человеческий облик, почти искоренила во мне многие дурные привычки и привила мне много нового хорошего. Бог послал мне ее в ту именно минуту, когда я более всего нуждался в любящем женском сердце и заботе, и она дала мне и то, и другое. Потерять ее теперь было бы для меня поистине великим горем.
Но пропасть с какого-то момента, даже не замеченного мною, легла между нами, расширяется и расширяется на моих глазах, и я чувствую себя бессильным остановить этот процесс без решительного, коренного пересмотра наших отношений.
4-ое марта, понедельник. Первый день Великого Поста. Вечером захожу в церковь. Служба строгая, покаянная, при полуосвещенном храме, с частыми коленопреклонениями. Служит о. Иоанн Рижский1 – один из самых изумительных проповедников заграничной Православной Церкви. Вчера вечером в Прощеное Воскресенье он произнес такую проповедь, что плакала вся церковь. О. Нафанаила2 все еще нет – не приехал из Швейцарии, где он находится уже околo двух месяцев. Говорят, что в Цюрихе или в каком-то ином швейцарском городе идет Собор православного духовенства, решающий вопрос о помощи беженцам, и что о. Нафанаил задерживается на этом Соборе.
Возвращаюсь домой. Сережа все лежит. Сегодня температура достигла тридцати девяти. Я бегал к врачу, но врач придет лишь завтра утром, а пока дал аспирину. Может быть поможет; Ляля ночует у своих, я – на полу, потому что разместиться иначе негде.
5-ое марта, вторник. Сереже полегчало, температура сразу упала до нормальной, и врач посоветовал лишь посидеть еще денек-другой в доме, чтобы не нагулять осложнения.
Весь мир взволнован сенсационной новостью: речью Черчилля, произнесенной им в Америке на каком-то студенческом собрании, на котором присутствовал, однако, и Труман. По своей резкости и прямоте эта речь (вне всякого сомнения, произнесенная Черчиллем с согласия правительства) оставляет позади себя все, что было высказано Вышинскому на Совете Безопасности. Черчилль начал с указания на то, что Советский Союз отгородил железным занавесом Восточную Европу от остального мира и что никто точно не знает, что совершается за этим занавесом. Из всех балканских стран лишь в Греции существует подлинно демократическое правительство, все же остальные управляются диктаторски. Это обстоятельство, как и отказ советского правительства от вывода войск из Персии, угрожает мировой безопасности. В тех странах, которые ему непосредственно не подчиняются, Советский Союз осуществляет свою пропаганду с помощью коммунистических партий или с помощью «пятой колонны». Мир должен быть настороже. При этих условиях не может быть и речи о выдаче атомной энергии на всеобщее использование. Если бы национал-социалистические или коммунистические правительства (Черчилль именно так и сказал, впервые открыто поставив знак равенства между теми и другими) обладали тайной атомной энергии, то люди не могли бы ни одной ночи спать спокойно. До тех пор, пока этот секрет в руках одних лишь англосаксов, человечество может не опасаться за свою безопасность.
Чрезвычайно важно, на мой взгляд, дальнейшее указание Черчилля на то, что разделение Германии на зоны также не может содействовать прочному миру и особенно то обстоятельство, что Польша присвоила по этому миру коренные немецкие земли[┤].
Вся остальная и наиболее значимая часть речи была посвящена англо-американским отношениям. Черчилль выразил пожелание, чтобы англо-американский союз укреплялся и дальше и сделал ряд далеко идущих предложений. В частности, он впервые в истории поставил вопрос о том, что возможно было бы установление единого подданства для служащих английской и американской армии и что осуществляемый сейчас частичный обмен офицерами – только первый шаг в этом направлении.
Иначе говоря, Англия продолжает более настойчиво, чем когда-либо, искать союза и опоры у Соединенных Штатов и смысл этого союза может быть только один – противопоставление растущей мощи СССР. Англия глубоко озадачена своим будущим, и сегодня я впервые услыхал две цифры, которые действительно способны навести на размышления всякого англичанина: через сто лет в России будет четыреста мил[лионов] жителей, а в Англии – четырнадцать…
6-ое марта, среда. Сенсационная речь Черчилля усиленно комментируется всей мировой прессой и радио, и только большевики хранят глубокое молчание. Немцы, по-видимому, тоже прислушиваются к комментаторам, но, как народ будничный и практический, интересуются более ближними проблемами (замечу в скобках, что они принадлежат к числу именно тех народов, которые идут от хлеба к высоким материям, а не наоборот; немцу прежде всего нужны хлеб, стакан кофе и свой угол, а потом все остальное. Скажи русскому или французу: «вот правительство, которое тебя накормит», а француз и русский непременно спросят: будет ли он волен; скажи это немцу, он тотчас же согласится: «sсhön», и более ничем не станет интересоваться).
Такой ближней проблемой является новое сокращение рациона. Начиная с этого периода, мы будем получать вместо восьми кил. хлеба, только пять и почти вдвое меньше круп. Немцы утверждают, что идет «richtiger Hunger», т. е. настоящий голод.
Конечно, им живется очень несладко. Но что было бы с ними или с англичанами, или с французами, со всеми этими избалованными европейцами, если бы их посадить на русский рацион 1918–1920 гг. или 1931 года? Когда я думаю об этом, я отлично отдаю себе отчет, что воевать сейчас Западная Европа не может. Воевать без шоколада, без уймы консервов, без бисквитов – это выше понимания немецкого, а тем более, английского или американского солдата. А русский солдат отлично идет в бой, позавтракав куском черствого ржаного хлеба.
Это тоже разница весьма существенная, и она, как многое другое, работает на Сталина.
Лично наше положение тоже – не из блестящих. Никаких дополнительных карточек мы теперь не получаем и если до сих пор питаемся еще весьма сносно, то только вследствие моих постоянных передвижений. Как долго это может продолжаться – я не знаю, но сейчас мы некоторым образом переживаем кризис. Все, что мы имели, всю решительно нашу наличность и полторы тысячи занятых денег, мы вложили в покупки, сделанные в Касселе. Везти их с собою было нельзя, и мы послали их: часть багажем, другую, самую значительную часть (4/5), – почтой. Ни то, ни другое не пришло, хотя сегодня истекли уже восьмые сутки с момента отправки. Если мы получим их, мы обеспечим себя на два месяца важнейшими продуктами (за исключением хлеба) и, кроме того, будем иметь какую-то наличность для новых «операций». Если они, не дай Бог, пропадут, мы влезем в такую петлю, из которой нам, без преувеличения, пожалуй, не выбраться. Я очень волнуюсь, хотя и стараюсь убедить себя, что критический срок еще не подошел. Железнодорожники говорят, что багаж из Касселя идет теперь от 8 до 10 суток.
7-ое марта, четверг. Сережа и другой наш гость сегодня уехали. Не знаю почему, но у меня болезненно кольнуло в сердце, когда прощался с Сережей на вокзале. Он не совсем еще окреп после болезни, но не хотел отставать от компаньона и поехал вместе с ним. Дай им Бог счасливого пути.
Они так и не дождались своего багажа, посланного вместе с нашим, и поручили его мне в случае, если он придет. Нет, разумеется, и нашего багажа.
8-ое марта, пятница. Слава Тебе, Господи, багаж пришел. Я сам видел его вечером на вокзале, но не мог взять, т. к. было уже слишком поздно, и трамваи не ходили. По крайней мере, 1/5 наших затрат мы сумеем окупить, если, разумеется, мне удастся завтра без приключений вынести его с вокзала. Ибо выносить тоже весьма небезопасно: вокзал и улицы кишат тайной полицией, и порой людей задерживают прямо на дороге и осматривают у них сумки, чемоданы, свертки. Но Бог не без милости.
Почтовые посылки, в которых и заключается почти все наше состояние, грузились при нас в Monchehof’e вместе с багажем. Следовательно, завтра их должны доставить на дом (они адресованы на Анатолия Ильича). Завтра будет хлопотливый и тревожный день. Пронеси, Господь!
9-ое марта, суббота. Встал рано и до половины двеннадцатого дежурил у Павловых на квартире, потому что у них все (за исключением Нины, котора вечно «в бегах» по своим делам) были в церкви. Посылки не пришли.
Вернулся, пообедал, управился с домашними делами и – чуть начало темнеть – тронулся на вокзал. Едва вышел из дома, встретил Анатолия Ильича.
– Радуйтесь! – воскликнул он. – Посылки пришли. Лежат у нас.
«Слава Тебе, Господи! – промолвил я от всего сердца про себя. – Одна забота отлегла.» Еще час спустя я приволок домой два места багажа: свой и Сережин. Выкупал я их не спеша, стараясь делать все неторопливо и не особенно глядеть по сторонам, чтобы не привлекать внимания шпиков.
Теперь осталось получить багаж Дмитрия Спиридоновича, и все будет в полном порядке. Для нас он важен так же, как и свой собственный, ибо весь свой «заработок» от кассельской операции – две тысячи марок – мы авансом отдали Дмитрию Спиридоновичу для того, чтобы немедленно начать новый цикл под обеспечение его багажа (примерной стоимостью в две с половиной тыс[ячи] марок) Следовательно, если он не придет, то мы хоть и расплатимся с долгами, но снова останемся без наличности, пока не спишемся с Дм[итрием] Спиридоновичем и не получим от него задолжности, что при теперешнем сообщении весьма трудно.
10-е марта, воскресенье. Весь день занимался «ликвидацией» багажа и посылок, чтобы не залеживались долго на квартире, и только к вечеру урвали время и пошли с Лялей в кино.
Расторговался полностью, раздал долги и… остался без копейки денег. Положение наше теперь примерно таково: cебя мы обеспечили продуктами не меньше, чем на месяц и кое-что дали (разумеется, бесплатно) Анатолию Ильичу и Клавдии Викентьевне3.
Деньгами я выручил от продажи около трех тысяч пятисот марок. А вложено было в дело: тысяча пятьсот марок Анатолия Ильича, пятьсот марок наших и пальто, стоившее нам двести пятьдесят марок, итого – две тысячи пятьсот марок. Стоимость продуктов, оставшихся нам (и данных Лялиным родителям) по самому скромному подсчету: 2500 мар[ок]. Итого мы привезли на шесть тысяч мар[ок]. Но то, что остается себе, разумеется, не в счет, а с деньгами получалось так, что после вычета Анатолию Ильичу и покрытия мелких долгов у нас должно было остаться чистыми две тысячи марок, и осталось бы, если бы я слишком не увлекся и не поспешил ввязаться в новую затею, которая может обойтись мне, как я теперь вижу, очень дорого.
Когда Дмитрий Спиридонович, прождав здесь 6 суток свой багаж, собрался уже уезжать, так и не купив сельдей, за которыми он приезжал, я предложил ему тысячу марок на условии, что он купит мне на эту сумму продуктов в Касселе и перешлет сюда. Я пошел на эту рисковую операцию исключительно, конечно, из тех соображений, что продам эти продукты здесь minimum за две тысячи марок. Т. к. наличных у меня, конечно, не было, я занял у Вилли две тысячи марок и тысячу дал Дмитрию Спиридоновичу для покупки селедок.
Накануне самого его отъезда он нашел себе пальто за тысячу марок и очень нерешительно попросил меня одолжить ему и эту сумму под залог его багажа. Человек он очень славный – абсолютно, на мой взгляд, надежный, и я не видел основания не помочь ему, хотя и сознавал известную долю риска в случае, если его багаж не дойдет. Мы подсчитали с ним примерно (очень грубо) стоимость его багажа. Вышло две тысячи пятьсот марок. И решили так: тысячу я беру себе в покрытие нового долга (первая оставалась на прежних условиях, т. е. – товаром), а тысяча пятьсот – на то, чтобы купить ему еще сельдей и отправить в Кассель. Он дал мне багажную квитанцию, я ему – вторую тысячу марок, причем остался сам буквально без гроша. Так вот и получилось, что к моменту, когда пришли мои посылки и багаж, то вместо тысячи пятисот марок долга я имел три тысячи пятьсот – ровно столько, сколько я сумел выручить со всего привезенного, если не считать того, что мы оставили себе.
Сегодня уплатил и Вилли, и Анатолию Ильичу и остался снова с пустыми карманами. Единственно что мы теперь имеем, – тысяча марок, вырученная от продажи Сережиного багажа (еще неполностью), но тратить их – значит снова залезать в долги. Это какой-то заколдованный круг, из которого мы, видно, никогда не выберемся.
Легко себе представить, каково будет наше положение, если багаж Дмитрия Спиридоновича не придет. На то, чтобы известить его об этом, отослать ему (в качестве доказательства) квитанцию, найти выход и осуществить его, понадобится, по меньшей мере, месяц. А тем временем мы съедим все, что мы запасли и снова вынуждены будем работать лишь на хлеб.
Да есть ли конец этому? И где он? Да поможет нам Господь Бог выбиться из этого тяжкого круга, от которого мы так бесконечно устали!
11-ое марта, понедельник. Лишь теперь нам стали известны подробности того, как советское правительство ставило проблему беженцев на заседании Совета Организации Объединенных Наций. Известно стало это нам от самих большевиков из их печати. Передо мной статья большевистских «Известий» от 6 февраля с[его] г[ода] «Гуманизм – это возмездие» <…> поразительнейший образец коммунистического понимания гуманности и пример того перемещения всех моральных и духовных ценностей, которые так характерны для всего коммунистического мировоззрения. <…>
12-ое марта, вторник. Я еще не поднимался с постели, когда Ляля уехала на вокзал справляться о багаже. И возвратилась ни с чем. В багажном отделении сказали, что если завтра вечером не придет, то следует писать заявление о пропаже.
Это известие ошеломило меня так, что я целый день ходил, как оглашенный. Опять мы у разбитого корыта! Мне так тяжело об этом думать, что я не могу теперь это даже обсуждать…
День рождения Сереженьки4. Шесть лет. Совсем уже «большой». Да благословит тебя Господь, мой мальчик, и да сохранит тебя и твою маму, на плечи которой легла трудная забота воспитать тебя без помощи отца.
Вечером, будучи в церкви, Ляля отслужила без меня молебен за здоровье моего сына. Записываю это как один из самых страшных укоров себе и как свидетельство того высокого великодушия, которое никогда не было мне по плечу, и до которого она поднимается нередко просто и легко.
Я же был так угнетен и поглощен нашими неприятностями, что провалялся целый день, словно больной.
13-ое марта, среда. Были вместе с Лялей на вокзале. Багажа, разумеется, нет. Сделали заявление, но я полагаю, что на деле уже можно поставить крест, если еще из нашего заявления не выйдут дополнительные неприятности. Дело в том, что при заявлении спрашивают насчет содержимого багажа. Сказать, что там полтора десятка банок консервов, значит – пойти под суд. Пришлось наврать. Выдумали книги и еще какие-то «медицинские инструменты». Ну а если вскроют… Попадем не только сами, но еще и подведем Дмитрия Спиридоновича.
Однако, надо полагать, не найдут. Я думаю, что его распотрошили здесь, на главном вокзале. Нелегкая попутала Дмитрия Спиридоновича сказать чиновнику в багажном (когда ездил справляться), что там у него «еssen». Он только это и знает по-немецки. Увидели, что иностранец, да еще без языка, узнали, что в багаже – продукты, и – распотрошили. Попробуй найди!
Насчет того, как мы лично будем теперь выпутываться и становиться на ноги, мне еще придется очень и очень подумать. Но не сейчас. Очень расстроен и устал.
Пришел очередной (10-ый) номер «Посева». Наиболее интересны две статьи – о советском шпионаже в Канаде (подборка) и очередной международный обзор. Привожу их полностью <…>5
14-ое марта, четверг. Осложнение международных отношений совершается на наших глазах поистине со сказочной, феноменальной быстротой. Мысль, которую мы часто с удивлением повторяем ныне друг другу, заключается вот в чем: многие из нас, пришедших сюда из большевистского застенка, именуемого СССР, давно, конечно, знали, что сколько-нибудь длительный и прочный мир между этим застенком и демократическими странами невозможен и что военный разгром Германии и ее союзников не принесет успокоения человечеству, пока в семье народов будет существовать фигура большевика с ножем за пазухой, который он отточил для всех инакомыслящих. С первого дня англосакско-советского союза, мы знали, что это – союз противоестественный, нелепый и что он неминуемо должен будет распасться, если большевизм останется большевизмом, а все остальное человечество – человечеством. И все же никто из нас не мог себе представить, что распадение произойдет так быстро и решительно, как это совершается ныне на наших глазах. Никто из нас не мог себе представить, что не успеют еще потухнуть как следует немецкие руины германских городов, не успеют еще матери и жены во всем мире оплакать своих сыновей и мужей и осушить слезы, как бывшие «союзники», еще не отпраздновавшие своей «победы» и не насладившиеся ее плодами, превратятся в открытых злейших врагов, готовых каждую секунду вцепиться в горло друг другу. И, между тем, отныне это можно признать фактом, уже совершившимся.
Вчера Сталин неожиданно дал «интервью» корреспонденту газеты «Правда», которое по тону и содержанию своему не оставляет более сомнений в том, что ссора между «союзниками» зашла очень далеко и что в случае, если они снова вздумают «мириться» и играть в «союз», им придется потратить на это немало усилий. Одно из двух: или это грандиозный большевистский шантаж, рассчитанный на внутреннюю слабость англосаксов с тем, чтобы выторговать у них как можно больше, но шантаж, чреватый самыми серьезными последствиями, если «союзники» его не испугаются и не забьют отбой, либо действительное втягивание в новую войну, которая может разразиться в любой момент.
Сам я «интервью» не слышал и не слышал еще даже комментариев к нему. Я приведу его здесь полностью только тогда, когда буду иметь точный русский перевод. Но, в общем, содержание его мне известно достаточно точно, и передо мной лежит даже несколько фраз, записанных почти дословно. Это был ответ на речь Черчилля в Америке, о которой я уже упоминал. Сталин обвиняет Черчилля в том, что он сколачивает англосаксонский антибольшевистский блок. «Черчилль, – заявляет Сталин – идет по стопам Гитлера, проповедуя расовую теорию объединения всех народов, говорящих по-английски.» Но «народы проливали кровь не для того, чтобы променять рабство Гитлера на рабство Черчилля» и они, дескать, не пойдут за Черчиллем, а предпочтут, скорее, новую войну. Утверждение Черчилля о том, что в странах, захваченных большевизмом, не существует демократии, Сталиным «отвергается». По его мнению, не в Англии существует демократия, а, изволите видеть, – в СССР и странах, им порабощенных, ибо «в Англии правит одна партия, и это Черчилль называет демократией, а в Польше, Румынии, Венгрии – правительства национальные, в которых участвуют все партии, и это Черчилль называет тоталитарной формой правления». Однако шила в мешке не утаишь и, перескакивая от этого тезиса к другому – к вопросу о «защите» советских границ, Сталин, сам не замечая, видимо, понимает, что эти марионеточные «демократические» правительства созданы не волей соответствующих народов, а по указке из Кремля. «Надо быть не в своем уме, – говорит Сталин, – чтобы называть экспансией стремление СССР к укреплению своих границ путем создания в соседних государствах дружественных правительств.»
По грубости и наглости это «интервью» даже для Сталина является феноменом. «Отец народов» дошел до предела, за которым уже ясно проглядывает харя не виданного еще миром провокатора, которому не дают покоя лавры Александра Македонского и Наполеона. Да когда же совершится Божий Суд над этим исчадием ада, уже захлебнувшемся в крови миллионов лучших людей нашего столетия!
Международный резонанс на «интервью», по-видимому, колоссален. Передают, что Черчиллю было предложено ответить на него, но Черчилль отказался. Завтра в Америке состоится не то какой-то митинг, не то какие-то чествования кого-то (чуть ни самого Черчилля), причем Черчилль сказал, что будет выступать на этом митинге с получасовой речью.
Атмосфера накалена до крайности. Английские газеты от вчерашнего числа, которые я видел сам («Daily Herald») и которые еще не успели поместить речь Сталина, сообщают лишь о том, что число советских войск в Персии непрерывно подкрепляется новыми танковыми и кавалерийскими соединениями. Вашингтонская печать передает, что в ближайшие дни в Персии нужно ожидать крупных событий. Эйзенхауэр требует у Конгресса увеличения срока обязательной воинской службы.
Все это называется: «война окончена».
Давно уже хотел написать, да все как-то не приходилось к случаю. Не к случаю и сегодня, ну, да пусть останется. Стоит необычайная для этого времени погода. Семь дней подряд (с 1-го марта по 7-ое) шел снег, так что намело сугробы. Потом он прекратился. Но не потеплело, а – напротив, стало еще холоднее. Март здесь – самый штормовой, ветренный месяц, но прошла вот уже половина этого месяца, а в воздухе необычайная тишина, сухость (хоть и облачно) и холод. В Москве холодно, двадцать два мороза! Говорят, что лето будет очень жаркое. Возможен, значит, неурожай. А мир и без того форменным образом голодает.
15-ое марта, пятница. Днем вчетвером (с Лялей и ее родней) были в самом знаменитом здесь кабаре «Аллотрия» на Сан-Паули. Это претензиозное заведение (именующее само себя «Das Herz von St. Pauli»), известное, по-видимому, морякам всего мира, не произвело на меня впечатления, которого я ожидал по рассказам немцев, считающих «Allotria» (ныне переименованное почему-то в «Alkazar») чуть не верхом шика. Зал, конечно превосходен, с поднимающейся сценой посередине, с шикарными ложами, но программа… программа…
В холодном, как могила, зале, настолько остывшем за зиму, что капельдинеры выбегали из него на улицу «погреться», за маленькими столиками сидели немцы, одетые в шубы и пальто, и пили скверный лимонад, пахнущий мылом и красящий губы в ярко-малиновый цвет (по цене четыре марки пятьдесят пф[енигов] за бутылку). В противоположном конце зала играл такой же скверный джаз-оркестр. Что же касается сцены, то из восемнадцати номеров программы пятнадцать составляли что-то вроде нашей самодеятельности (только, разумеется, с налетом скабрезности и кабатчины) и лишь 3-4 (главным образом, акробатических и пародийных) могли доставить удовольствие. Что касается конферанса, то все остроумие конферансье вращалось около двух неизменных тем: женщин и продовольственного рациона.
– Ах, женщины, женщины! – восклицал конферансье. – Ну
может ли быть что-то прекраснее молодой женщины, когда она утром просыпается в
своей постели! Солнце, пробивающееся сквозь занавеску, заставляет вашу
возлюбленную щурить глазки и сводить сердито бровки, с которых еще не совсем
сошли вчерашние краски. Лицо ее лоснится от крема на палец толщиной, который
она положила накануне перед сном. Металлические папильотки издают звуки,
подобные звукам кастаньеток, при каждом движении
головы… Но вот ваша возлюбленная потягивается и говорит вам нежным голосом: «Liеbling, ich
möchte was schönes zu essen». А вы… Вы срываетесь с места, бежите в соседнюю колбасную и, полный пламенной любви, приносите
любимой целых
– Господа! Слышали ли вы о новом изобретении? Нет? Не слыхали ничего? Говорят, один профессор изобрел такую мазь: достаточно помазать ею живот и будешь сыт на целый день. Прекрасно, не правда ли? Только вот какой вопрос: как же можно удовлетворить свой аппетит с помощью этой мази где-нибудь в gasthaus или в столовой? Можете себе представить: входит компания молодых людей и девушек, говорят: «Mahlzeit», садятся, а затем?.. Затем мужчины расстегивают пиджаки и поднимают сорочки, а женщины – платье, и все начинают себе мазать животы… Увлекательное зрелище, не правда ли?..
Каждая такая шутка покрывается громом аплодисментов. А конферансье сходит со сцены, становится у входа в зал возле колонны, вытаскивает откуда-то из-под полы пятидесятиграммовую «Bröthen» [нрзб.] ее за обе щеки, пока очередная артистическая пара занимает сцену.
Смотреть на сцене было нечего. Но наблюдательный человек мог многое увидеть в зале, и эти наблюдения были, на мой взгляд, куда интереснее, чем сама программа.
16-ое марта, суббота. Еще вчера, идя в «Allotria», я почувствовал себя очень плохо и, вернувшись вечером, тотчас же лег в постель. Я ночью меня словно вдруг в бок кинжалом ударили. Боли были так невыносимы, что я с трудом удерживался от крика, чтобы не беспокоить Лялю и хозяйку. Сегодня весь день лежу. Боли не так остры, но не унимаются. Пью свое обычное лекарство. Совершенно потерял всякий аппетит и чувствую себя ослабевшим и разбитым.
17-ое марта, воскресенье. Все так же лежу. Немного полегчало. Но на пищу, как и прежде, не хочу смотреть. Такого сильного и внезапного приступа не было уже давно.
18-ое марта, понедельник. День именин Иры Лебедевой. Да пошлет ей Бог здоровья, сил и всякого благополучия. Я часто думаю о ней, о ее муже, матери и дочке. Живы ли они? Сколько я ни видел советских газет, сколько ни слыхал советских передач, но имя Николая Вирты6 мне ни разу не встречалось, тогда как прежде оно не сходило со страниц газет. Не может быть, чтобы он перестал писать! Так что же с ним?
Господи! Спаси их!
Письмо от Алмазова7 из Kеvelaer’a.
11/III
Уважаемый Николай Сергеевич!
Сегодня исполнилось как раз два месяца со дня нашей случайной встречи на автомобиле. Вероятно, Вам уже сообщали, что я, как было условлено, ждал Вас в Кевеляре. По приезде в Мюнхен я еще раз убедился в своевременности и правильности того, что я говорил Вам о положении в Баварии и Вюртемберге, и о том, что надлежало бы делать. Положение изменилось с тех пор в том отношении, что люди решили: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих» и кое-как выходят из положения. Остается лишь пожалеть, что Менхегоф с его первостепенными материальными и организационными возможностями оказался в стороне, и все интереснейшие события, которые за последний месяц произошли в Баварии, происходили без участия какой бы то ни было организации, просто в меру сил и способностей «самих утопающих». Это обстоятельство заставило бы меня сегодня гворить в еще более резких тонах, чем во время нашей дерферденской беседы. Во всяком случае, мне кажется, что лагерь Менхегоф утерял уже ту роль всеобщего центра, которую он, несомненно, играл еще два-три месяца назад. Очень хотелось бы переговорить обо всем этом с Вами лично, но пока не предвижу, как и когда это могло бы осуществиться. Дело в том, что с нашим отъездом ничего не получится, и я пока что взял в одном мюнхенском издании подряд на испанский учебник, который и буду писать в течение нескольких ближайших недель. Затем поеду в Мюнхен.
Хотел бы тем временем получить от Вас известие, может быть мы условились бы о встрече. Имейте в виду, что сейчас в Гамбурге находится о. Иоанн Легкий8, который через неделю возвращается к нам в Кевелир. Может быть, Вы передали бы что-нибудь с ним.
Желаю пока Вам всего хорошего.
А. Алмазов
Новости, которые он мне сообщает, очень важны. Я и сам уже давно начал догадываться о том, что на юге американской зоны происходят очень важные для нашего русского дела события, и когда мы отправлялись с Лялей в Кассель, я предполагал еще тогда добраться до Мюнхена, но застрял в Касселе, глав[ным] образом потому, что убедился в полной невозможности посылать Лялю назад одну. Однако время еще не ушло, и то, что мне не удалось осуществить тогда, я постараюсь осуществить в ближайшее время. Быть может до того я съезжу в Кевелар. Вообще, над всеми этими вопросами необходимо очень и очень подумать…
К вечеру поднялся и сел даже вот за дневник. Чувствую себя намного лучше, но слаб.
19-ое марта, вторник. Записка от Островского из Менхегофа.
Дорогой Николай Сергеевич!
Вы обещали для нашего журнала статью о Достоевском. Однако Ваша статья появилась во «Всходах». М[ожет] б[ыть], это другая статья? Во всяком случае, прошу Вас учесть, что в нашем журнале «Грани» печатается только оригинальный материал. Я хотел бы знать:
1) будет ли и когда статья о Достоевском – размер 8-10 страниц (впрочем, не ограничиваем размер). «Великий русский мыслитель» – кажется, так называется (?)
2) когда будут очерки о современной Германии? Слава Трушнович9 берется сделать зарисовки.
Я очень хочу Вашего сотрудничества, но оно возможно только тогда, когда мы можем рассчитывать, что Ваша статья, запланированная для нашего журнала, попадет к нам тогда, когда обещана.
Дорогой Николай Сергеевич! Убедительно прошу с полной ответственностью отнестись к нашим договорам относительно сроков.
Крепко обнимаю Вас.
15. 3. 46. Ваш Е. Островский
Я написал четыре письма. Первое – Алмазову.
Гамбург, 19/III.46
Уважаемый Алексей Ардальонович!
Ваше письмо от 15/II, полученное мною вчера, очень порадовало меня. Я опасался, что мы окончательно потеряли друг друга из вида и не сумеем более наладить связи. К счастью, этого не произошло.
Целый ряд обстоятельств помешал мне встретиться с Вами, как было условлено. Однако все же я побывал недавно в Менхегофе и повидался там со многими людьми. На юг я, к сожалению, не добрался.
Эта поездка и, в особенности, ряд событий, последовавших за возвращением моим в Гамбург, заставили меня над очень многим задуматься и произвести известную «переоценку ценностей». Я не особенно спешу с выводами, но все-таки, мне кажется, я мог бы согласиться с некоторыми из Ваших мыслей. Вопрос этот большой, и мне непременно нужно будет побеседовать с Вами (и лично, и по поручению известных лиц) в ближайшее время. Так нужно, что я решаюсь ехать к Вам, как только окончательно поднимусь на ноги после болезни (у меня был приступ язвы, и я еще в постели). Сделаем мы это так:
в начале той недели я буду в одном лагере у голландской границы в 130-150 кил[ометрах] от Вас. Там я оставлю своего спутника, а сам поеду к Вам на сутки, т. к. спутник мой не может долго ждать меня. Это будет между 28-ым и 30-ым марта. Надеюсь, что примерно в этих числах Вы будете дома, т. к. встреча с Вами является единственной целью моего визита в Kevelaеr.
Желаю Вам успеха и жму Вашу руку.
Искренне Ваш Н. П.
Второе – Островскому.
Гамбург. 19/III.46
Дорогой Евгений Романович!
Я вполне понимаю Ваше справедливое негодование по поводу задержки обещанного мною материала, но все же должен дать Вам некоторые разъяснения.
Статья «Ф. М. Достоевский» была написана мною еще до поездки к Вам, и лишь теперь (в неузнаваемо изуродованном виде) появилась во «Всходах». О том, что я написал подобную статью для «Всходов», я даже имел честь Вам докладывать, будучи в Менхегофе. Мы же с Вами договаривались о том, что я напишу для Вас не общую статью о Достоевском, а посвященную какой-либо одной (конечно, основной) проблеме его творчества. Я предложил даже и тему: «Проблема свободы (или гуманизма) у Достоевского». И эта тема была Вами принята. Статья эта «почти» написана, и если бы нарочный уезжал не завтра, а в пятницу, я послал бы Вам ее. Я закончу ее в пятницу (мне не достает одной книги, кот[орую] я получу лишь завтра) и тотчас же передам ее Андрею Александровичу, кот[оторый] обещает выслать Вам ее немедля. Прошу Вас иметь в виду, что я по приезде ровно неделю пролежал неделю с сильнейшим приступом язвы и сейчас еще едва таскаю ноги, свидетелем чему является все тот же Андрей Александрович. Тем не менее, я виноват перед Вами и прошу еще раз извинить меня.
В пятницу я уезжаю зарабатывать хлеб свой – на неделю, т. е. до 29-го – 30-го, а по приезде тотчас же напишу первый очерк из серии «Современная Германия», кот[орый] будет называться «Сан Паули». Второй очерк – «Бункерные люди», и третий – «Молодая Германия» или что-то в этом роде.
Итак, вот Вам окончательные сроки, за которые я Вам ручаюсь головой:
1) «Проблема свободы у Достоевского», сдается мною Андрею Александровичу в пятницу 22-го.
2) «Сан Паули» сдается ему же 2/IV.
Планируйте мои статьи в зависимости от этих сроков, учитывая, что Андр[ей] Алекс[еевич] (не в пример мне) – аккуратнейший из людей. Посылать почтой совершенно невозможно: все пропадает.
Где «Посев»? Где?
Крепко жму Вашу руку. Привет друзьям.
Ваш Н. П.
Третье – Сереже.
Гамбург. 19/III.46
Милый Гася!10
Вот уже две недели, как ты уехал, а от тебя – ни строчки, хотя уже было две оказии от вас. Как вы добрались? Как ты себя чувствуешь? Я все опасаюсь, что ты выехал слишком рано, да еще в дряной обуви. Не подхватить бы осложнения.
С багажем история. Примерно 10-го или 12-го мы получили твой и мой багаж, а багажа Дмитрия Спиридоновича нет до сих пор. Мы подали заявление о пропаже, но очень настаивать боимся, т. к. все время спрашивают о содержании пакета. Сильно опасаюсь, что он уже не придет, и почти уверен, что его «распатронили» здесь в Гамбурге после того, как Дм[итрий] Спир[идонович] разболтал, что у него там «essen». Лично для нас это, вероятно, еще большая потеря, чем для него. Одолжив ему две тыс[ячи] марок, мы остались буквально без гроша и теперь живем в долг. В таком отчаянном положении (поверь мне) мы не были уже давно.
В твоем пакете все было в сохранности. Я продал (Эм[мануилу] Конст[антиновичу]11 и просил его записать цены для тебя) пять б[анок] по сто десять, итого пятьсот пятьдесят, масло за четыреста пятьдесят, кофе за двести десять (Прейс не давал и того, т. к. кофе оказалось плесневелое). Итого тысяча двести девятнадцать мар[ок]. Чай он долго не брал совсем, а вчера приехал, взял, на условии, что если продаст, то рассчитается со мной, не продаст – вернет товар обратно. Итак, у меня твоих тысяча двести девятнадцать мар[ок] + три пачки чая.
Я очень прошу тебя об одолжении. Дмитрий Спиридонович должен мне две тыс[ячи]. На тысячу он обещал мне прислать товара, а тысячу я должен был взять из выручки от продажи его багажа. Багаж исчез, а я без гроша в кармане. Нельзя ли нам сделать так: я оставлю у себя твою тысячу марок (двести десять посылаю), а он выдаст тебе эту сумму на месте (чтобы мне не ждать еще месяц), а на вторую тысячу пошлет, как обещано, багаж (Expressgut!!! И пусть упакует хорошо). И я, и Ляля очень сочувствуем ему и постараемся помочь снова встать на ноги. Об этом я пишу ему в приложенной записке, с содержанием которой ты ознакомься, а потом отдай ему. Но прежде мы должны подумать и о себе: у нас положение отчаянное. Повторяю. Ты меня очень обяжешь. Если этого сделать нельзя, я вышлю тебе твою тысячу (+ что получу за чай) немедленно по получении ответа от тебя.
Что нового у вас? Как работается Сонюшке? Что делаешь ты? Привет от всех нас. В начале апреля (между десятым и пятнадцатым) я, быть может, снова буду в Касселе. Но надеюсь, что до этого приедет кто-нибудь из вас. Будем рады.
Целуем вас обоих.
Ваш Н.
В четвертом письме к Дмитрию Спиридоновичу повторяю то, что сообщаю и Сереже. Три этих письма – характеристика нашего теперешнего положения и моих ближайших планов. Но я все еще очень слаб и действительно едва таскаю ноги.
20-ое марта, среда. Весна! Весна! Уже вчера посветлело, но было еще холодно. А сегодня целый день сияющее небо и такая теплынь, что люди сразу поскидали зимнее пальто и обрядились в легкое. И воздух совсем особенный! И у меня так хорошо на сердце. И чувствую я себя много лучше.
Только что передавали, но еще не за достоверное, что Советы уходят из Персии. Забили отбой, возможно. Либо, как сообщают сегодняшние газеты, Персия вынесла вопрос на открывающуюся 25-го конференцию ЮНО. Не сомневаюсь, что за эту уступку большевики постараются выторговать себе что-то на конференции. Но сведения эти еще требуют проверки.
Пришел 11-ый номер «Посева». В нем есть пересказ речи Черчилля и очередной международный обзор. Привожу и то и другое12.
21-ое марта, четверг. Снова пасмурно, дождь и ветер, хотя и теплее. Состояние моего здоровья опять резко ухудшилось: боли в желудке обострились настолько, что почти целый день пришлось провести в постели. Не знаю почему, но все последние дни у меня гнетущее состояние духа, словно предчувствие какой-то беды томит меня день и ночь. А главное – болезнь, болезнь. Я так устал от нее, так устал.
Вчера вечером на одном совещании впервые имел жаркую дискуссию с Николаем Владимировичем, а сегодня утром он, очень любезный (он – чем более сердится, тем более становится любезным), зашел ко мне с явным намерением «уговорить» меня согласиться с его точкой зрения, и дискуссия вновь возгорелась. Впервые я (и совершенно намеренно) не пожелал поступаться из любезности по отношению к нему принципом и высказал ему многое из того, что мне уже давно хотелось сказать. Я не сказал ему только одного, но думаю, если он понял меня, он скажет это себе сам:
Моршен – это реакция, самая настоящая, самая черная реакция, и притом с украинским (туповатым, упрямым) оттенком. Ненавись к большевизму в нем так уж сильна, что переродилась в ненависть к русскому, хотя патриотические лозунги и не сходят с его уст. Он готов не только зачеркнуть последние двадцать лет русской истории, но и целых два последних поколения нашего народа, просто поставить на них крест, как на чем-то совершенно погибшем. Вот почему его статьи имеют нередко обратный результат и подобны бумерангу: вместо того, чтобы убеждать, они вызывают реакцию отталкивания даже у единомышленников.
Нам не по пути, хотя я и искренне уважаю его талант.
Сведения о выводе советских войск из Персии не подтверждаются. Большевики пока остаются в Персии, где, ко всему прочему, вчера началось восстание курдов.
В одном здешнем издании встретил стихотворение Кости Симонова13. Очень характерное для его рационалистического, рассудочного стиля стихотворение и – очень хорошее.
Всю жизнь любил он рисовать войну,
Беззвездной ночью, наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну
Не дописав последнюю картину <…>14.
Как и во всех стихотворениях Кости Симонова, мысль давлеет над чувством, но – хорошо. Он один из умнейших и – несомненно – образованнейших советских писателей. Война вознесла его на вершины славы, и она становится уже мировой. Недавно Серафим Павлович Рождественский рассказал мне, что самая популярная книга в США в настоящее время – «Дни и ночи» Симонова – о Сталинградской обороне. Если не ошибаюсь, она уже издана тиражем в 400 тыс[яч] экз[емпляров] – для Америки цифра грандиозная. И, рассказав, заметил:
– Вот не ожидал от Симонова такой прыти в прозе.
А я, вспоминая личные свои впечатления от встреч с этим человеком, вспоминая его первые и очень талантливые критические статьи в «Литературной газете» (относительно которых в первые месяцы даже люди, близкие к Симонову, говорили, что написала их его первая жена Ада Тинат15), вспоминая его холодноватые, рассудочные, но хорошо сделанные стихи, ответил:
– Напротив, мне всегда казалось, что он больше прозаик, чем поэт. И меня сейчас удивляет не то, что он вообще взялся за прозу, а то, что он принялся за нее так поздно.
Состояние здоровья все не позволяет приняться за статью для «Посева». Завтра хоть лежа, но начну писать. Помоги, Господи, справиться. Хочу в этот раз взять борозду поглубже.
22-ое марта, пятница. Я страдаю невыносимо. Боли, снова возобновившиеся вчера (после однодневной передышки), достигли в последние сутки небывалой силы. Порою мне кажется, я впадаю от них в беспамятство. Ляля и ее родственники настаивают на том, чтобы я снова лег в больницу. А меня, кроме прочего, чрезвычайно беспокоит наше материальное положение. От тысячи марок (взятых у Сережи в счет долга Дмитрия Спиридоновича) осталось менее семисот. Продукты, которых, как мне казалось, должно было хватить на месяц, – на исходе. Посылки от Дмитрия Спиридоновича нет, хотя сроки уже опять исчезают, и если она завтра (самое позднее – в понедельник) не придет, надо снова предполагать что-то неблагополучное.
Душевное мое состояние ужасно. Болезнь, материальные заботы и неясные предчувствия какой-то беды томят день и ночь. Как и на всех нервных и больных людей, угнетающе действует и погода. В природе происходит Бог знает что: сегодня целый день с неба низвергается подлинный водопад.
О работе я не могу даже и помышлять.
23-ье марта, суббота. Слава Богу, снова немного полегчало. Но душевное состояние… О нем лучше не говорить. Посылки все нет. Если не придет и в понедельник, то на ней можно поставить крест.
24-ое марта, воскресенье. Боли совсем прекратились. Сел писать, собирался начать статью о Достоевском и вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, начал с очерка «Германия сегодня». Писал до 3-х ночи, а когда перечел, то увидал, что все нужно переделывать.
25-ое марта, понедельник. Настроение удручающее. Все, что написал вчера, – выбросил в печь. Начал писать наново и снова выбросил. Отложил и принялся за Достоевского, но, написав одну страницу, почувствовал, что не могу более выдавить из себя ни строчки, и бросил совсем.
Посылки нет. Вместо нее получил (с о. Нафанаилом, возвращавшимся сегодня из Швейцарии) письмо от Сережи, в котором он ни слова не говорит о том – отправлена ли она вообще. Теперь я в совершеннейшем недоумении: ждать ли мне посылки или ехать, и если ехать, то куда и с чем? Пересчитали наши деньги. Оказалось уже снова 600 марок. О поездке с такой суммой смешно даже и думать. Но мою просьбу о ссуде Вилли Дауэнгауэр16 впервые отказал, т. к. собирается, якобы, ехать сам. У Павловых занимать еще становится просто неудобно: они, быть может, не откажут, но я знаю, что Анатолий Ильич будет волноваться, т. к. деньги у него только казенные, вернее, церковные.
Кроме всего этого ехать я не могу и не имею права до тех пор, пока не напишу для Касселя статью. Об этом мне напоминает и Сережа в своем письме. Вот что он сообщает мне:
22. 3.46
Дорогой Коля!
Как ты там дышишь? Что-то ни слуху, ни духу от тебя. А ведь приезжал Хохол, и ты бы мог черкнуть с ним пару строк. Впрочем, и с этим Хохлом тебе ничего не послал.
Что с багажем? С селедочками? Кстати, в Бремене мы с Димой попали в облаву с обыском. Он был арестован, но на другой день приехал, лишившись только тех сельдей (20 шт[ук]), которые вез в руках.
Я веду трезвую и интересную жизнь. Последний раз выпил на свадьбе Ивана (при тебе), с тех пор, честное слово, ни разу!
По приезде из Гамбурга меня ждала новость: Е. Островский назначил меня редактором ежемесячного нового журнала «литературы, искусства и науки», который называется «Грани» (правда, в редакции он уже перекрещен в «Гаранин»). Название скверное, но с начальством ничего не поделаешь. Я освобожден от «Посева» и от прочей дребедени. На полном «вольном» положении: прихожу в редакцию, когда хочу, и так же ухожу. Обычно прихожу в двенадцать дня и занимаюсь там два-три часа, а остальное время – дома. Вернее так: с десяти вечера до четырех утра пишу. С четырех до двенадцати сплю. С двенадцати до трех в редакции. С трех до шести – отдыхаю или пишу дома. С шести до восьми гуляем с Соней по лесу или ходим в замок к Серафиму (в одном км от нас). Не знаю, правда, насколько меня хватит вести такой образ жизни, но пока я доволен.
Главное – пишу. И с удовольствием, с напряжением и с настоящим творческим волнением, прелесть которого давно не испытывал (со Смоленска). Пишу – поэму, кот[оторую] год вынашивал. Как будет называться – еще не знаю, а пока – «Таня» или «Таня из Причал». Тема – русская девушка со всеми качествами типично русской души. Жанр – лирический эпос. По стилю что-то вроде полубылинного. Стараюсь писать очень просто, но образно, без формалистических заскоков, а как получается – Бог знает. Пока никому еще не показывал, хотя многие знают, что я упорно работаю, и интересуются. Решил: пока не кончу и не отделаю – читать не буду. Само собой разумеется, один экземпляр вышлю тебе. Напишу поэму, а там можно и помирать. Не выйдет – брошу писать и займусь меркантильными делами.
«Грани» начинают все больше и больше отнимать времени, по мере поступления материала. Правда, в редакции мне завидуют: «Тропинкин всегда сумеет устроиться»17. А я отвечаю по-артамоновски: «Благую долю избрал горбун». Евг[ений] Ром[анович] относится к моей работе с интересом и ведет себя как умный редактор: в мои дела не вмешивается, но свою линию – гнет и страшно торопит с первым номером. А номером мы хотим свет удивить. Вот план первого номера:
Е. Островский – вступит[ельная] статья
Литература:
В. Гальский – стихи
М. Тамарцев – отрывки из романа
А. Неимирок – «Два языка» (поэма)
В. Гацкевич – «Тишина» (рассказ)
С. Костров – «Таня» (поэма)
Ник[олай] Сергеев – «Мои встречи с Толстым» (воспомин[ания])
Н. Сиверский – стихи
С. Рождественский – Рассказ
Публицистика:
Н. Лялин – «Ф. М. Достоевский»
И. Ветлугин – «Атомная энергия»
Гелмут Финк – «Новая французская литература»
Искусство:
С. Тропинин – «Поэт русского пейзажа» (85 лет со дня рождения
И. Левитана) или
проф[ессор] Сошальский – «Суриков» (30 лет со дня смерти)
Библиография:
В. Сомов – Ершов «Конек Горбунок»
А. Блок – «Избранное»
Что ты на это скажешь? Кстати, шли скорее «Ф. М. Достоевского». Это я тебе не как брат, а как редактор (!) советую, иначе не опоздал бы. Е. Островский сказал мне, что он тебе написал тоже с просьбой скорее сдать материал.
Думаю, что в конце месяца или я, или Соня приедем в Гамбург (постараемся с оказией). Кстати, если Ляля еще не купила платье для Сони, то пусть не покупает. Мы купили часы и снова вылетели в трубу. Денег опять нет. Придется снова что-то комбинировать. Хорошо бы, конечно, сделать селедочный оборот.
Вот и все.
Да! Прошли мед. комиссию. Результатов пока никто не знает.
Жму руку. Целую. Привет Ляле и Павловым. От Сони – тоже.
Сергей
P. S. Да! Действие в поэме происходит на Волге, переживаю страшно. Совершенно ясно слышу, как кричат на приплеске кулики.
26-ое марта, вторник. Достоевского не пишу, а вымучиваю и подвигаюсь вперед черепашьим темпом.
Мы съели уже все, что привезли из Касселя. Деньги текут, как вода.
Завтра Ляля едет в Ганновер, может быть, достанет там сахару.
Тоска такая, что впору – повеситься.
27-ое марта, среда. Сердце не обманывает никогда. Над нами разразилась гроза, последствия которой сейчас трудно еще предугадать. Возможно, что все кончится какими-нибудь пустяками, но можно ожидать и самых грозных событий.
28-ое марта, четверг. 29-ое марта, пятница. 30-ое марта, суббота. 31-ое марта, воскресенье. Все события этих четырех дней вращаются вокруг катастрофы 27-го марта. Теперь атмосфера начинает более или менее проясняться, но до полной ясности еще очень далеко. Возможно, что когда-нибудь позднее позволительно будет написать об этом поподробнее, но – не сейчас.
Ляля, слава Богу, возвратилась и хотя не привезла ни грамма сахара, я рад ее возвращению, потому что теперь можно будет двигаться и мне.
Физическое мое состояние неважное.
О душевном – нечего и говорить.
Помоги нам, Господи!
1-ое апреля, понедельник. Купил билет на послезавтра. Если все пойдет благополучно, думаю пробыть в поездке до Страстной недели. Да поможет нам Господь Бог и на этот раз. Слишком мы устали от борьбы, от материальных лишений, а я – от физических страданий. Не знаю, как буду добираться: чувствую себя совсем ослабшим, и боли повторяются почти каждый день, хотя и не такие острые, как во время приступа.
2-ое апреля, вторник. От Сережи телеграмма: «Дима выслал пакет 19-го марта. Ждем тебя во вторник». Следовательно с момента отправки посылки прошло уже 15-ть дней, тогда как в прошлый раз она шла лишь 11-ть. Как это для нас ни тяжело, но уже есть все основания предполагать, что и эта посылка пропала. У нас не остается больше ничего, кроме тысячи марок долга. В течение одного месяца мы потеряли все. Тем более необходима моя поездка. От нее будет зависеть все. Весь вопрос в том, как я проберусь через границу: официального пропуска у меня нет.
Статья о Достоевском – не готова. Надеюсь дописать уже в лагере.
Еще раз жизнь начинает прижимать нас так, что только успевай отбиваться от сюрпризов.
Но мы еще повоюем!
Господь поможет нам.
3-ье августа, суббота. Ровно двадцать лет тому назад, примерно в этот час, я, сидя в нашей чернопенской «лавке», заносил еще неровным, неопределившимся ученическим почерком первые строчки моего дневника. Тогда мне было 18 лет. Думал ли я о том, что через двадцать лет в Гамбурге (в Гамбурге! – Какой романтикой тогда могло звучать для меня это слово!) я буду так вот, сидя у окна мансарды, заносить первые главы своего романа, собирая в нем по крохам драгоценные воспоминания о тех днях, когда мне было только 18 лет (18-ть! – Какой романтикой звучит теперь для меня это слово!)
Но это так.
И такова жизнь.
А пройдет еще столько же – и меня уже не будет, разумеется, в ней.
Что же останется?
«Остается от людей несокрушимо на веки и не исчезнет в круговороте вселенной одно: их деяния.»
Так говорит Георг Эберс18 в своем сочинении «К звездам».
Так думаю теперь и я.
И об этом в моем возрасте нужно часто вспоминать.
4-ое августа, воскресенье. В церкви св. Николая, что рядом с нами, Владыка Нафанаил сам отслужил панихиду по убиенным Андрею, Георгию, Феодору и девяти другим, отдавшим свою жизнь за благо Родины.
Да сохранится память их в сердцах ее сынов навеки и да послужит она нам напоминанием о нашем долге.
1-ое сентября, воскресенье. Международная атмосфера снова сильно накаляется. Более других привлекают к себе сейчас общее внимание вопрос о Дарданеллах, снова поднятый Сталиным, и гражданская война в Китае. Английские комментаторы не стесняются уже писать о том, что в Китае идет настоящая война между союзниками. Кроме того, всех интересует положение в Греции (где сегодня плебисцит), на Балканах вообще; австрийская и германская проблема. Вообще, если год тому назад можно было перечесть по пальцам главные противоречия между «союзниками», то теперь для этого не хватает даже косточек на счетах.
2-ое сентября, понедельник. Еще один чрезвычайно характерный штрих к характеристике народа, среди которого мы живем и который мне внушает все большую и большую антипатию.
Сидим в кино. Идет английский фильм из числа тех «психологических» фильмов, которые никогда не делаются немцами. Сюжет банален и очень напоминает нам сюжет «Анны Карениной». Еще молодая женщина, мать двоих детей, любимая мужем, случайно встречается с другим мужчиной – также отцом двух детей – и влюбляется в него. Внезапно вспыхнувшее чувство, впервые побуждающее женщину ко лжи и фальши перед мужем, становится источником глубоких душевных мук, которые талантливая актриса передает с большим искусством. В конце концов чувство долга берет верх, женщина овладевает собою в самый последний момент и возвращается к своему мужу.
Уже с самого начала я замечаю, что немцы смотрят фильм (кстати сказать, озвученный по-немецки) с откровенной скукой. Но это – полбеды. Я уже давно привык к тому, что они так смотрят всякий фильм, где нет ни голых женщин с цилиндром на белых локонах, ни цирка, ни чечетки. Но вдруг по залу прокатывается смешок. Мы удивленно переглядываемся и с удвоенным вниманием начинаем прислушиваться к словам фильма. Действие как раз достигло кульминации. Истерзанная внутренним духовным разладом женщина признается в нем мужчине и говорит, что долг приказывает ей вернуться к мужу. И тут хихиканье вдруг переходит в настоящий громкий хохот. Хохочет весь театр, хохочет, словно при самой веселой комедии. И звонче всех хохочут женщины, те самые немочки, что продаются вечерами англичанам за две сигареты и за шоколадку в каждом парке. Во всем театре находится только одна, которая, повернувшись к зрителям, громко с возмущением восклицает:
– Да чему же вы смеетесь!
Я не приувеличиваю ни на слово. Эта сцена так нас с Лялей потрясла, что мы весь вечер не могли придти в себя.
Нет в Западной Европе народа физически более здорового и нравственно более уродливого, чем немцы.
Не сказано о них слов более правдивых, чем слова их соотечественника Томаса Манна, заявившего, что народ этот – неисправим, и что если человечество хочет оградить себя от страшной опасности, которая таится в немцах, оно должно подумать о расселении их.
Немцы совершенно не умеют чувствовать.
Немцы не имеют представления о таких предметах, как Бог и правда, любовь и человечность, истина и справедливость.
Немцы ненавидят целый мир и, в особенности, то, что им непонятно. Немцы поклоняются лишь двум тельцам: зависти и золоту.
1-ое ноября, пятница. Я начинаю приходить в себя. Но очень медленно, очень неуверенно. По-видимому, пролежу в больнице еще 2-3 недели.
2-ое ноября, суббота. В книге В. Берга19 «Последние гардемарины» натолкнулся на стихи (видимо, принадлежащие самому автору), которые очень отвечают моему теперешнему настроению:
О, жизнь, жизнь! Ты прекрасна!
Как нежный ласковый рассказ,
И я любила тебя страстно
В последний день, в предсмертный час.
Богатой жизни сад мятежный
Исчез, как сон,
Теперь ничем не отуманен путь бесстрашно…
– Как умирать? Сейчас?.. Зачем?
3-ье ноября, воскресенье. В начале нашего столетия испанец Висенте Бласко Ибаньес20 создал роман «Женский рай», являющийся как бы продолжением «Путешествий Гулливера» Свифта. К предисловии к роману Ибаньес писал: «С тех пор, как я читал, будучи ребенком, ▒Путешествие Гулливера’, воспоминание о стране лилипутов и ее маленьких обитателях запечаталось в моей памяти навсегда. Много раз спрашивал я себя в те далекие времена: ▒Что-то произошло в стране лилипутов после отъезда героя Свифта?’ – и мне доставляло большое удовольствие представлять себе по-своему различные эпизоды современной истории немцев. Теперь, достигнув вполне зрелого возраста, я сделал еще раз попытку воссоздать современную историю страны лилипутов, но так, как может это сделать воображение взрослого человека, не столь оптимистически и великодушно настроенного, как ребенок».
Читая «Женский рай», я подумал о том, что было бы очень интересно продлить эту историю еще раз.
6-ое ноября, среда. К «Простым рассказам о странных вещах» – рассказ тети Капы о человеке со скрюченными руками.
11-ое ноября, понедельник. День св. Мартина, Martinstag, 11-ое ноября. В этот день немецкие батраки заключают новые договора и меняют хозяев.
12-ое ноября, вторник. Лялиньке – 23 года. Печален нынче этот день. Лежу в больнице и еще неизвестно, сколько здесь пробуду. Сама Ляля тоже не очень здорова.
Пришла ко мне, посидела два или три часа.
Единственный друг.
Единственный!
13-ое ноября, среда. Не забывать о книге (или пока о материале для книги о 1-ой дивизии).
Ее история – одна из самых удивительных страниц этой войны.
17-ое ноября, воскресенье. В сущности, если мне удастся выкрутиться сейчас из лап смерти, – это будет четвертое чудо моей жизни. Язва желудка + плеврит, за которым в наше время почти всегда следует туберкулез. Чтобы не заболеть им (если я уже не заболел), организм должен получать отличное питание, а как этого можно достигнуть, если только 25% пищи, которую я глотаю, усваивается желудком. И это еще тогда, когда нет болей, и я ем почти все. А что я буду делать, когда начнутся боли?
21-ое ноября, четверг. Четвертый день дома. Сегодня выходил на улицу. После пяти недель больницы чувствую себя, словно новорожденный.
Как прекрасна жизнь!
5-ое декабря, четверг. Вот кое-что об Октане21 – из статьи В. Самарина, являвшегося самым близким сотрудником Октана в Орле.
Михаил Октан, по документам – Михаил Александрович Ильинич,
До весны
Октан восторгался всем немецким, ругал все русское и на чистейшем немецком языке приветствовал каждого немца: ▒Хайль Гитлер’ – ▒Да Вы-то кто же, не русский разве?’ – спрашивали его.
– Я? Нет. Я по отцу серб, а по матери хорват.
Собеседники слушали. А будущий ▒гауляйтер дес Русляндс’, как сказал о нем вполне серьезно один его немецкий покровитель, продолжал не без художественного мастерства рисовать прошлое своей знатной фамилии.
– Я – балканский барон. У моего отца были акции во французской и бельгийской угольной промышленности, и я все детство провел в Париже.
Его рассказы носили опереточный, хлестаковский характер только на первый взгляд. Почему именно в Париже? Да потому что он был в Париже, очевидно, с особым заданием, проболтался, что знает Париж, – задним числом пришлось дать понять, что знает Париж, т. к. в детстве жил там.»
В газете Октан проводил ультранемецкую линию. Нередко задерживал, а иногда и уничтожал яркие антибольшевистские статьи и, наоборот, статьи и сообщения крикливого, недейственного характера пускал в первую очередь. Делалось все тонко и обдуманно. Придраться было нелегко. Ультранемецкая позиция редактора проявлялась даже во внешнем облике газеты. Слова «Германская Армия» и др. писались всегда с большой буквы. «Чем дальше читатель будет плеваться – тем лучше.»
Но главное внимание Октана обращалось на внегазетную деятельность. Газета давала положение. Связи с немцами расширялись. Знакомства заводились в инстанциях, от которых зависела политика в большой области, занимаемой армией: в штабе армии, контрразведке, СД. Обработка немцев проводилась типичными методами: с помощью женщин и водки. Деньги на это он получал от различных махинаций с распространением газеты, от издания своих брошюр «Еврейство и большевизм», «Является ли война отечественной для советского народа», проводивших все ту же ультрагерманскую и антирусскую линию, но распространенных в большом количестве…
Вся деятельность Октана в Орле до
1) направление политики немцев в нужную большевикам сторону, утрирование ее;
2) борьба против Власова и освободительного движения
Умело и небезуспешно восстанавливал население против немцев и немцев против населения; давал немцам ложные информации о настроении населения.
В Орле и Бобруйске штаб армии поручал Октану делать доклады о психологии русского народа и истории России на специальных собраниях офицеров контрразведки и разведки военных управлений. На собрания эти никто из русских не допускался.
Вот некоторые положения его докладов (со слов немецкого офицера, слушавшего Октана).
1) Русских всего сорок миллионов, русские – полумонголы, азиаты.
2) Россия не может самоуправляться. Россия может быть только колонией.
3) Партизанское движение является следствием анархических черт русского характера. Чтобы бороться с партизанщиной эффективно, нужно подвергнуть массовым репрессиям население.
Борьбу против Власова и освободительного движения Октан начал сейчас же по получении первого известия о Власове. Не пропускал сообщения о Власове в печать; писал в разные немецкие инстанции – штаб армии и фронта, Главную ставку, Восточное министерство, министерство пропаганды – обширные доклады, докладывая опасность движения для Германии, неискренность русских, которые хотят «воссоздать единую и неделимую Россию»; вообще, опасность для Германии существования независимой России, необходимость ее колонизации…
Между делом Октан наносил удары по антибольшевистским деятелям более мелкого масштаба, тормозил успешность развертывания антибольшевистской работы в разных областях: в административно-хозяйственной, полицейской, в пропагандной.
Широкие круги населения видели в Октане сначала пронемецкого наймита, потом увидели прохвоста и, наконец, наиболее проницательные люди стали видеть что-то другое, что трудно поймать и утверждать без того, что в криминалистике называется фактами. Между прочим, псевдоним его расшифровали так: Октан – Особый комиссар тыла армии неприятеля.
В марте
Т. к. создание СБПБ не встретило сочувствия среди населения, Октаном была проведена «вербовочная кампания» для привлечения новых членов Союза. Устраивались собрания служащих и рабочих по учреждениям и предприятиям, и вопрос решался по большевистски:
– Кто «за»? Кто «против»? «Против» нет. Принято единогласно. Все – члены СБПБ.
Таким образом Октан составил списки на 2-3 тыс[ячи] человек. В выступлениях его и победных донесениях немцам фигурировала цифра 10 тыс[яч], а потом и 20 ты[сяч] человек.
СБПБ существовал всего четыре месяца (до взятия в июле
В конце апреля он (Октан) представил в штаб армии проект создания детских поселений СБПБ, в которых дети должны воспитываться в «национал-социалистическом духе». Проект немцы одобрили и приступили к осуществлению его. Под первое поселение предназначили деревню Скобровку (у г. Осиповичей)22. Выселили всех жителей. Затем началась сама «акция» («акциями» немцы называли массовые расстрелы, вывоз населения, сжигание деревень и т. д.). Делалось все по-немецки: деревни окружались войсками, жителей выгоняли на улицу, детей отделяли, сажали на автомобили и увозили. Матери молили о пощаде, падали на колени перед солдатами. Их отгоняли прикладами. На глазах у офицера РОА, капитана Л., который в числе других офицеров вынужден был подкреплять «акции» соответствующей пропагандой, женщина сошла с ума. За несколько дней собрали около восемьсот детей в возрасте от 8 до 14 лет. А тем временем по всей прифронтовой полосе среднего участка фронта и в тыловых районах распространились слухи о том, что немцы собирают всех детей, чтобы убить их. Население охватила паника. Детей прятали, не выпускали из дома. Целыми деревнями крестьяне тронулись в лес, к партизанам. По самым скромным подсчетам за одну неделю ушло больше десяти тысяч чел[овек].
Рассказ капитана Л., отказавшегося принять участие в совершаемом преступлении, стал известен среди руководящих русских работников области. Некоторые из них заявили немцам в ультимативной форме протест. «Акцию» приостановили. Однако настоять на возвращении домой не удалось, дали только разрешение на приезд родителей к детям в гости, комендантом поселения назначили капитана РОА Г., весь штат воспитателей и медицинский персонал составили из русских.
Когда началось немецкое наступление, дети остались на месте и, можно надеяться, что часть их вернулась в родные села. Можно только представить себе, какой бум сделала из этого поселения, созданного немцами и «изменниками родины», советская пропаганда.
На таких фактах большевики и строили свою пропаганду. Внимательное наблюдение и усилия деятельности СБПБ позволяют определить цель создания его:
1) Дискредитировать идею антибольшевистского движения вообще.
2) Попытаться подорвать освободительное движение.
3) Получить более широкие права для преступной деятельности.
Несмотря на очевидную преступность деятельности Октана, только некоторые немцы, да и то к концу, перед крахом, начали поговаривать о том, что Октан подозрителен и что его следовало бы убрать. Их голоса оказались голосом вопиющего в пустыне. Большинство поддерживало его, считая только проходимцем и авантюристом, но человеком полезным.
– Мы знаем, что он негодяй, но он…
В июле и августе
После образования КОНР’a объявил о подчинении Власову и ликвидации СБПБ. В декабре приезжал в Берлин, пытался добиться приема у Власова. Получил отказ.
Слухи о расстреле Октана офицерами РОА – неверны. В последний раз Октана
видели в мае
6-ое декабря, пятница. Из другой статьи того же автора23 «Народ в борьбе».
Формы борьбы с большевизмом:
1) Антисоветская нелегальная литература – от частушек до «Яблочка» и «Марксиады».
2) Невозвращенчество (ученые, дипломаты, моряки).
3) Внутренняя эмиграция – пассивное сопротивление.
4) Индивидуальный террор.
В
5) Вооруженные восстания.
В
В
В
В
В период коллективизации – на Кубани, в Сибири, на Кавказе, на Украине, в Средней Азии и т. д. сила восстания была такова, что на подавления его командарму Белову пришлось бросить авиацию.
В 1930–33 гг. произошли волнения рабочих на заводах Урала, в Донбассе и Кузбассе, в Серпухове, в Новороссийске, Иванове, Сормове, Херсоне, Николаеве.
В концлагерях восстания периодически. Самое сильное из них – восстание в Свирьлаге – продолжалось две недели; с дубинами и топорами заключенные во весь рост шли на пулеметы. Подавлено войсками НКВД и регулярными частями Красной армии.
В годы войны восстания на Кавказе, на Кубани, в Киеве, крупное восстание
в Тамбове в мае
6) Плебисцит во время войны. Переход красноармейцев. В занятых областях, по заявлению самого Сталина, осталось до шестидесяти мил[лио]н[ов] человек. «Кто не был в 1941–42 гг. в СССР, тот не поверит, что немцев ▒ждали как освободителей’». Уход с немцами.
Автор не вспоминает:
7) Саботаж и «вредительство».
8) Идеологическая борьба – в литературе и искусстве.
15-ое декабря, воскресенье. Семь лет со дня смерти папы. На панихиде были Ляля, Анатолий Ильич, Галя с Петей и я, да еще 2-3 каких-то незнакомых человека. Служил о. Николай («II-ой»). Галя и Ляля очень стройно и по-настоящему проникновенно пели. Спасибо им от всей семьи.
17-ое декабря, вторник. Зима началась ныне по старому календарю: ровно 14-го декабря – по новому и, следовательно, в первый день первого зимнего месяца – по старому. Четвертый день морозцы, не так чтобы сильные, но по вечерам доходит до восьмидесяти. Я рад, что сухо и, невзирая на морозы, много бываю на улице: бегаю по всяким практическим делам. На них ушел почти весь этот месяц – с выхода из больницы. Месяц этот снова не пишу.
Здоровье мое – тьфу, тьфу, тьфу, не оговориться бы, – совсем наладилось.
Я думаю, главная причина та, что не курю. Если бы мне кто-нибудь раньше сказал,
что я сумею отстать от табаку, – ни в жисть не
поверил бы. Однако вот уже полтора месяца, как я не беру в
рот папиросы. Впрочем, если бы я не поборол себя, то, быть может, и сейчас
еще лежал бы в больнице, и даже (очень вероятно) с туберкулезом легких. В
середине октября положение мое было критическим. Достаточно сказать, что при
росте
21-ое декабря, суббота. Морозы как ударили 17-го, так все крепчают и крепчают. Сегодня вечером, сказывают, минус семнадцать или восемнадцать. Радио будто бы передавало, что холодная волна идет из России, где стоят невиданные морозы: в Москве – пятьдесят два, в Верхоянске – семьдесят пять! Что-то уж больно много для Москвы. Такого не бывало, насколько мне известно, никогда.
У нас пока еще есть уголь и дрова. Но все же, если подобные морозы продержатся, то запасы наши быстро истекут и получаемого нами одного центнера угля в месяц на человека нам, разумеется, не в жисть не хватит. А цена угля – сто-сто двадцать за центнер.
31-ое декабря, вторник. Год, который заканчивается сегодня, позволяет нам сделать (в плане нашей личной жизни). по крайней мере следующие три вывода:
1) что нам не угрожает более насильственная смерть, т. е. что мы не будем насильно репатриированы;
2) что мы останемся жить в эмиграции;
3) что срок ее зависит исключительно от сроков освобождения России вообще и ни от чего более другого.
В сущности, этот год, окончательно определивший нашу судьбу в том смысле, что нам не угрожает более насильственная репатриация, был уже, вместе с тем, и первым годом настоящего эмигрантского существования. И я думаю, не будет дерзостью сказать, что если мы устояли в этот год, то устоим вообще, – т. е. с голоду, пожалуй, и не умрем. Если ни один из «старых» эмигрантов не умер, то уж мы-то – мятые, молоченные да двужильные – как-нибудь протянем. Было бы здоровье.
Но он же показал мне и другое. И об этом я сейчас в особеннoсти часто думаю.
Он показал мне, что если опасность физической смерти в эмиграции для нас, русских эмигрантов, даже меньше, чем на Родине, то смерть духовная и, к тому же, очень скорая, будет уделом многих из нас. И угрозу этой смерти я чувствую на себе очень отчетливо.
Причин такой духовной смерти много.
1) Отрыв от Родины, от родной питательной почвы и от культуры;
2) Чудовищная духовная нищета народа, среди которого мы живем. Меркантильный и духовно обездоленный этот народ вольно или невольно, словно ржа – железо, разъедает и чужие души;
3) Борьба за эмигрантское существование отнимает столько сил, что их не остается на гимнастику ума.
О себе скажу: материально мы прожили этот год, как ни один другой; но усилия, которые нам пришлось затратить для этой цели (+ болезни), лишили меня возможности сделать что-нибудь в плане более высоких ценностей, я не написал в течение этого года ничего, если не считать статьи о Достоевском и двух-трех глав романа, который, как мне теперь ясно, в том виде, как был задуман, не будет написан никогда. Я также не продвинулся ни на один шаг в смысле самообразования. Поэтому главные задачи, которые я себе ставлю на предстоящий год, это:
1) научиться добывать средства существования с наименьшей затратою не только сил, но и времени, чтобы употребить его остаток на другие цели;
2) т. к. времени в моем распоряжении чрезвычайно мало, то не распыляться, а сосредоточить все свое внимание на главных «объектах» и стараться довести их до конца в кратчайший срок.
Положительным итогом истекшего года я считаю также то, что в результате долгих поисков эти главные объекты стали мне ясны. Но о них – позднее.
В плане широком, «мировом», последние дни года отмечены решительным и открытым отступлением большевиков на международной арене по широкому фронту. Это отступление единодушно комментируется западной прессой как признак глубочайшего внутреннего кризиса в СССР, кризиса, переходящего уже, по-видимому, в катастрофу голода.
Несчастная страна!
Несчастный народ!
Однако следствием того отступления явится, по-видимому, именно то, к чему стремятся большевики, т. е. улучшение их отношений с Западом.
Но надолго ли?
1. Владыка Иоанн (в миру
Иван Яковлевич Гарклава – 1898–1982), архиепископ
Чикагский и Миннеапольский Американской Православной
Церкви. Родился в латышской крестьянской семье в Умурге
(Унгуре) Венденского уезда Лифляндской губернии. Участник Первой
мировой и Гражданской войн. В
2. Нафанаил (Львов), архиепископ. Подробнее о нем в НЖ, № 268, 2012.
3. Здесь упоминается теща Н. Пашина Клавдия Викентьевна Павлова (1895–1971), похоронена в Сан-Франциско на Сербском кладбище.
4. Здесь упоминается сын Н. Пашина Сергей от первого брака с Тамарой
Васильевной, которой только 10 октября
5. Первая статья – «Советский шпионаж в Канаде», вторая – «Попытка советских властей приобрести атомное сырье», третья статья – «Конная полиция арестовывает все новых шпионов». Это подборка статей, взятых из канадской газеты «Старс энд Страйпс». Следующая статья – «Больные вопросы», автор А. Светов. Все перечисленные статьи были напечатаны в «Посеве», № 10, 3 марта 1946.
6. Лебедева Ирина, подруга детства братьев Пашиных, была женой Николая Вирты. Вирта Николай Евгеньевич (наст. Карельский, 1906–1976), известный советский писатель, четырежды лауреат Сталинской премии, автор романа «Одиночество» о Тамбовском восстании. О роли Вирты в судьбе Сергея Максимова см.: НЖ, № 246, 2007.
7. Алмазов Алексей Ардальонович. В тексте
дневников (см.: НЖ, № 275) Н. Пашин ошибочно указал
имя этого человека как Александр. Алексей Алмазов род.
в
8. Иоанн (в миру Иван Саввич Легкий.
1907–1995), епископ Роклендский (РПЦЗ), род. в Двинске
Витебской губернии. В
9. Трушнович Ярослав Александрович (1922–2012),
род в г. Ессентуки. С
10. Гася – семейное прозвище писателя С. Максимова.
11. Знакомый С. Максимова Эммануил Константинович Прейс.
12. Статья «Европа сегодня – не то, за что мы боролись», автор – А. Светов, «Посев», № 11, 10 марта 1946.
13. Симонов Константин Михайлович (1915–1977), советский писатель. Н. Пашин и К. Симонов учились вместе на одном курсе в Литературном институте.
14. Н. Пашин целиком приводит стихотворение К. Симонова 1939 года «Всю жизнь любил он рисовать войну…»
15. Первая жена К. Симонова – Ада Типот, больше
известная как Наталья Викторовна Соколова (1916–2002). Н. В. Соколова род. в Одессе в семье В. Я. Гинзбурга,
сценический псевдоним которого был Виктор Типот.
Окончила Литературный институт в
16. Вилли Дауэнгауэр – об этом человеке нет сведений.
18. «Тропинкин всегда сумеет устроиться» – в этой фразе С. Максимов упомянул в шутливой форме еще один свой псевдоним – С. Тропинин, происхождение которого связано с его статьей к юбилею художника И. Левитана, который некоторое время писал картины, живя в г. Плес, что по соседству с родным селом писателя – Чернопеньем.
18. Георг Эберс (1837–1898), немецкий ученый-египтолог и писатель.
19. Берг, фон, Владимир Владимирович. Выпускник Кадетского морского
корпуса. Капитан 1-го ранга. 30 ноября
20. Висенте Бласко Ибаньес (1867–1928), известный испанский писатель, романист. Больше 10 его романов экранизированы.
21. Октан (он же Илин, Илинич)
Михаил Александрович, бывший военнослужащий Красной армии. До войны работал на
суперфосфатном заводе начальником смены, затем на кафедре химической технологии
в индустриальном институте (возможно, отсюда его псевдоним). Осенью
22. Село Скобровка в Пуховичском
районе Минской области. Детский лагерь, о котором пишет Самарин, был открыт 27
мая
23. Автор – В. Самарин.
Публикация – А. Любимов
Джорданвилль
[├]Это может послужить темой рассказа! (Прим. автора)
[┤]Таким образом Чечилль подбросил большевикам орешек, который не вдруг раскусишь. Если они еще могут согласиться на уход из Персии, то вопрос о Польше, которую, следовательно, надо «передвинуть» на восток, совершенно для них не подходит (не по зубам). (Прим. автора)