Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 277, 2014
1
Когда Иллариону Платонову стукнуло шестьдесят, он начал прикидывать, не рвануть ли ему на Тибет. Нет, в самом деле, почему не сделать?
Так случилось, что к этому времени Илларион освободился практически ото всех отвлекавших его обстоятельств. Илларион обладал среднестатистическим здоровьем, то есть всеми приличествующими для его возраста болезнями, которые ему, честно говоря, не слишком докучали. Хуже было то, что вокруг него все чаще стали образовываться лакуны общения. Уходили близкие и друзья, но ведь это тоже было закономерно.
Прежде всего, ушла его жена Вера, ушла неожиданно от неизвестной стремительной болезни. Похоронив ее, он думал, что не сможет дальше жить, разговаривал с умершей, просыпался по ночам и плакал от одиночества, а через несколько месяцев так же неожиданно успокоился и просто начал жить. Уходили от него и друзья – кто от инсульта, кто от рака, а кто от желудочных язв – результата чрезмерного употребления алкоголя.
У самого Иллариона шел постепенный процесс избавления от излишеств. Теперь у него уже не было никакого интереса ни к вину, ни к женщинам. Даже кофе перестал его взбадривать, а ведь в молодости друзья называли его Мистер Кофе. Курить он давно бросил и без всякого труда. Работу тем более оставил, как только подошел пенсионный возраст. Отошли и подработки. Знакомые стали редко звонить, и ему стало не к кому зайти. Москва опустела для него.
Он чувствовал себя умершим, ходил по квартире, как тень. Он где-то слышал: умершие живут, не зная о том, что они мертвые. Так, в снах мы часто не знаем о том, что это сновидение, принимая вымышленную череду ситуаций и поступков за обычную жизнь.
Его уже не беспокоила собственная бездеятельность. Ну и что, что его дни один за другим уходили коту под хвост. Все чаще он включал телевизор, хотя раньше брезговал им, называл его «ящиком для дураков». Он не чувствовал себя дураком, а просто появились в нем покорность и смирение, о которых он мечтал в прошлые годы.
Раньше он был горячим, вспыльчивым, нетерпеливым. Считал себя причастным к мудрости, вернее, готовящимся ступить на тропу мудрости, и потому презирал живущих просто ради того, чтобы жить. Раздражался, когда ему говорили: «жизнь – это святое», и отвечал говорящим: только святая жизнь свята, а живые существа – птицы, рыбы, пресмыкающиеся, млекопитающие и человеки – безжалостно перемалываются мясорубкой существования и ни на что большее не имеют права претендовать. Не подпускал близко к себе пошляков и мерзавцев и под конец остался в гордом одиночестве без перспектив, без друзей.
Илларион принадлежал к редкой, теперь уже вымершей породе «литераторов». Что это слово означает, он едва ли мог определить. Он не был журналистом, хотя в какой-то период писал статьи и печатал их в журналах. Не был он и писателем, хотя написал несколько рассказов, потому что не владел систематичной способностью писать. Ему – либо писалось, либо не писалось. Материал – либо шел, либо не шел, а он мог лишь фиксировать его в благодатные периоды, и только. Не был он и исследователем-буквоедом, хотя написал несколько серьезных исследований о том о сём. Был чересчур требователен к опусам друзей, за что стяжал славу критика и забияки. Одним словом, он был типичным «литератором» в худшем смысле этого неопределенного слова.
Теперь, кажется, он мог бы посвятить всего себя любимому призванию, но, как назло, ему не писалось. Материал не шел вообще, и ему нечего было фиксировать.
Повод для решения отправиться в далекое путешествие возник сам собою. Дело в том, что на него вдруг свалилось наследство от двоюродной сестры, которая была в него влюблена сорок лет тому назад. Наследство не ахти какое, но он смог определить его, куда нужно, под приличный процент и почувствовал себя человеком независимым. Однако когда дело дошло до выбора маршрута путешествия, Илларион обнаружил, что на Восток ему ехать не хочется и, что еще забавнее, на Запад тоже ехать ему было абсолютно незачем.
«Это еще что за обломовщина!» – удивленно воскликнул Илларион и решил разобраться, что же такое с ним происходит. А как, скажите на милость, разбираться? Конечно, исследуя свою жизнь, свое прошлое. И свое настоящее.
Нельзя сказать, что он раньше об этом не думал и этим не занимался. Думал, и думал немало.
И никогда ни до чего не додумывался.
Было у него, как у всех, слепое детство, юность с провалами и взлетами, а потом целая жизнь размышлений и надежд. Потому ему и не хотелось никуда ехать, что обманываться впечатлениями он больше не собирался. Не является ли это пределом человеческих желаний, когда желания одно за другим отпадают, и все, что человеку нужно, он находит в самом себе? Многое, слишком многое он в своей жизни проморгал, и все из-за того, что постоянно размышлял о том, что было и что будет. Много о чем ему мечталось, и что? Отказавшись от нудной задачи анализировать свою жизнь, Илларион начал наблюдать за окружающим его миром.
Как-то однажды Илларион сидел на скамейке в чахлом сквере перед домом. Мимо проносились трамваи, поднимая пыль и наполняя грохотом окружающее пространство. Шли прохожие с тяжелыми сумками, с портфелями, с бутылками пива; мамы везли коляски… А перед ним, на каждом шаге толкая вперед свои сизые головки, расхаживали голуби.
Странная птица – голубь! Таинственная, красноглазая! Маленький сгусток жизни. Квинтэссенция жизни, как и любое живое существо.
Жизнь, смерть…
Как давно он не навещал на кладбище Веру?
Давно-недавно. Будущее-прошлое. Время, текущее с потоком событий и увлекающее их за собой.
Нет, на Восток ему абсолютно незачем. И в Европу тоже. Илларион вспомнил свои ощущения заграницей: непричастность к тому, что происходило вокруг, толпы туристов, в которых ему было стыдно находиться. Потом он задумался об изжитых им иллюзиях и надеждах.
Дороже всего он заплатил желаниям славы и успеха. Эти две потаскушки, долго морочившие его, таскались вместе, а он бегал за ними и долговязым юнцом, и молодым олухом, и нисколько не поумневшим седеющим балбесом. Слава Богу, когда время пришло, они сами от него отвязались.
Следующей была мечта о влиянии на современников. Ему хотелось, чтобы его слушали, чтобы книги его читали тысячи, миллионы читателей и чтобы его не просто читали, но понимали и ценили. А «они», его читатели − в его воображении это были не те обычные люди, которые ходят по улицам, служат в конторах и пьют пиво и водку, а блестящие умы, высокие души, гении – такие же, как он и его немногие друзья.
Следующей иллюзией был навязанный самому себе долг бороться с тупой инерцией жизни, которую он считал своим главным противником. Ах, как страстно хотелось ему изменить все вокруг, построить жизнь по лучшим созданным на земле образцам, по Конфуцию, по Платону, по Ницше, но закосневшие души не хотели ничего, кроме грызни из-за лакомых кусков и примитивных удовольствий.
Самой сильной и до конца не изжитой была в нем надежда пробиться к роднику, скрытому в нем самом, открыть в себе сокровищницу Алладина и стать повелителем джиннов, хозяином времени и пространства, победителем смерти.
Забавно, что идея Бога, милостивого и заботливого или – напротив – злобного и мстительного, никогда не захватывала Иллариона, так же, как и гностические гадания об устройстве космоса и о человеческой судьбе. Илларион был реалист и остерегался бесконтрольных полетов воображения. Он, конечно, понимал, что и Космос, и люди на крохотной планете Земля, летающей неизвестно где и зачем, представляют собой непростую шараду, но он также понимал и то, что умом решить эту шараду невозможно. И потому он смотрел на себя и на мир непривязанным взором, готовым принять все, что пошлет ему судьба: жизнь или смерть, сверкающее открытие или монотонную скучную бесконечность.
«Я вам не помешаю?» − услышал он над собой учтивый бархатный голос и, подняв глаза, увидел стоящего перед ним вычурно одетого человека средних лет. Глаза у него были влажные и немного навыкате, но во всем остальном он вполне вписывался в ожидаемый городской образ жителя без определенных занятий, – в прошлом, возможно, художника или музыканта. Вычурность была, скорее, связана с небрежностью его наряда: с просторным балахоном, белоснежной рубашкой и бабочкой в красную крапинку, съехавшей, впрочем, набок.
Илларион еще только собрался ответить на заданный ему вопрос, а человек уже успел пристроиться рядом с ним и вытащить из кармана своей широкой бежевой куртки сигареты неизвестной марки и зажигалку.
«Я заметил, вы погружены в созерцание окружающего мира, − продолжал незнакомец, прикуривая и ладонью отодвигая дым от своего соседа, − и мне пришла в голову мысль: мы могли бы поболтать о том о сем, если, конечно, у вас на это время нет более привлекательных планов?»
«Располагайтесь», − отвечал ему Илларион, что было совершенно излишним, так как его собеседник чувствовал и вел себя более чем свободно. Проявилось это и в том, что человек не спешил развлекать его своей занимательной беседой, а, казалось, о чем-то задумался и курил молча, лишь изредка кидая на Иллариона спокойные взгляды.
Время шло, и Илларион начал беспокоиться и подумывать, не должен ли он заговорить с незнакомцем первым. Все-таки этот человек явно отличался от тех, кого он обычно видел в своем затрапезном районе: продавцов из соседних магазинов, парикмахеров из салонов «эконом класса», студентов муниципального вуза, охранников с утюжными лицами, а также бездомных, проводящих все свое время на скамейках скверов. Илларион задумался о том, что на свете становится все меньше необычных людей; жизнь унифицируется, люди становятся предсказуемыми.
«Да, − как бы подтверждая его мысль, сказал сидящий рядом с ним незнакомец, − пустыня растет. Нет больше оазисов, которыми славились прежние времена. Нет контрастов, добавлявших остроту к жизни. Скажите, когда последний раз вы встречали интересного человека?»
Сосед Иллариона опять замолчал. С грохотом проехал трамвай, оставив за собой оседающее облако пыли. Шумно опустилась на дорожку черная ворона, заставив голубей недовольно перед ней расступиться.
«Да, давно не встречал, − согласился Илларион. – Все стало одномерным, и люди стали такими же.»
«Может быть, все дело в том, что нам не нужно никакого разнообразия? Ведь неудобно жить в непредсказуемом мире, как вы думаете?» Собеседник теперь говорил, развернувшись к Иллариону лицом, так что тому стало неловко, что он разговаривает с человеком, сидя к нему боком. Ему было неловко еще и потому, что незнакомец, сам не торопясь раскрыться, находил интерес в том, чтобы угадывать его мысли и настроения.
«Вы случайно не литератор?» − спросил он Иллариона в упор. Илларион немного опешил от такого вопроса, но решил отвечать не лукавя, хотя первым его побуждением было ответить вопросом на вопрос: «А почему вы так решили?» Он сказал: «Да, так я определял себя долгое время». – Помолчав, он все-таки спросил: «А почему вы так подумали?»
«Есть на вашем лбу складка, говорящая о том, что вы мыслите умом, − проговорил незнакомец и погасил сигарету. – Большинство мыслит ощущениями или вовсе не мыслит. Как эти голуби перед нами.»
«Вы, наверное, художник?» − в свою очередь хотел задать вопрос Илларион, чтобы перехватить инициативу, но спросил совсем о другом: «Когда последний раз вы читали интересную книгу?»
«Я не читаю книг, которые стоят на полках в книжных магазинах. У меня есть несколько книг, которые я читаю постоянно.»
«А о чем эти книги, если не секрет?»
Собеседник задумался, снова вытащил пачку сигарет, повертел ее в руках.
Опять прогромыхал трамвай. Потом прошла шумная группа студентов и студенток.
Солнце выглянуло из-за ветвей, подул ветерок и зашевелил листву над их головами и негустую траву перед ними.
Илларион подумал о том, что, когда дует ветер, то хорошо дышится и неторопливо идет беседа.
«Секрета нет, но и поспешная откровенность едва ли уместна, − задумчиво проговорил собеседник. – Впрочем, если вы чувствуете такую же расположенность, как и я, мы могли бы сойтись на неделе, попить у меня чайку. Я здесь обитаю неподалеку, как и вы, я полагаю? Вон, видите парикмахерскую? Моя квартира над нею, подъезд рядом. Как насчет четверга в четыре пополудни?»
Не видя основания отказываться, Илларион наклонил голову.
Они встали, пожали друг другу руки. Рука собеседника была сухая и горячая. Взгляд его глаз независим и спокоен.
«Илларион Платонов», − представился Илларион.
«Геннадий Прайс», − с улыбкой отрекомендовался его собеседник.
2
Илларион Платонов родился после войны… Впрочем, какая разница, когда он родился. Важно, что никогда в жизни он не был собой. Зажатый тисками судьбы, он всегда принимал неизбежные для себя решения. Даже когда он в юности ушел из дома, оставив своих родителей, в этом не было никакой свободы − он сделал это потому, что не мог поступить иначе. Перед ним не было обычного выбора между карьерой и маргинальной жизнью. Карьера, которая происходит в ординарной системе рангов и чинов, его никогда не интересовала. Он прожил жизнь маргинала, даже не догадываясь, что это была героическая жизнь, полная борьбы и преодоления препятствий. Он никогда не был собой.
Дело в том, что он не ломал самого себя и потому сберег свою внутреннюю пластику. Когда требовалось сделать что-то неприятное, он растягивал это насколько мог. И оно само потихоньку делалось. И жизнь его также берегла, не захлестывала поверх головы, а давала ему нагрузку по возрасту. Кроме того, он готовил себя ко всему на свете. Он любил вспоминать Петрарку: «Что ж такого, если внезапно вторгнется смерть или мученье, или тюрьма, или изгнание, или нищета? Это обычные удары судьбы. Главное, чтобы они не достигли высшей крепости души».
Об этой крепости была его главная забота, хотя вход в нее был для него закрыт.
Но и благосклонности судьбы нужно опасаться…
«Как вам сегодня спалось?» − таким вопросом Геннадий встретил Иллариона на пороге своей квартиры. Тщательно выбрит, но уже без балахона и бабочки, и шлепанцы на босу ногу.
Илларион действительно спал очень плохо. Он проснулся в половине четвертого ночи и потом просыпался еще три раза. Его мучили сны – тягучие, подробные, не несущие в себе разрешения повторяющихся ситуаций и мучительных вопросов. Эти сны были отголоском его прошлого, с которым, ему казалось, он уже давно рассчитался; но прошлое догоняло и загоняло в его угол. Он куда-то бежал, но так медленно, так неуклюже, а его догоняли и уже почти догнали! Потом он заблудился в бесконечном лабиринте, в темных сырых подвалах разрушающегося здания. Лампы на потолке гасли одна за другой. В ужасе он проснулся. Часы показывали 9 утра.
Илларион долго приводил себя в порядок, умывался, причесывался. Потом уселся в кресле с дневником на коленях. Записывал мысли об изменчивости фортуны. Не думал о визите к Геннадию, но к четырем часам пополудни собрался и пошел.
Геннадий, хотя и одетый по-домашнему, был собран и внимателен. Вот и про мучительную ночь прочитал на его лице. Признаваться не хотелось, но Илларион все же не стал отпираться.
«Да, тени прошлого, сны.»
Прошли на кухню, сели за стол. Геннадий вытащил трубку, набил ее табаком. Разлил густой красный чай по стаканам. Ром к чаю. Лимон. Геннадий, как всегда, не спешил с разговором. Пыхтел трубкой, раскуривал. За окнами – на кухне два больших арочных окна – пели птицы. Не чудо ли – птичьи трели посредине города! И ароматный чай с ромом и лимоном.
«Благодарю.»
…
«Да, спасибо.»
…
«Нет, благодарю.»
…
«Отменно.»
Ни одного лишнего слова не было сказано, ни одного неуместного вопроса не было задано.
Допили чай, перешли в кабинет. В кабинете – кожаный диван, письменный стол, кресло, паркет – отменная чистота и ничего лишнего. Гость сел на диван, хозяин – за стол.
«Я обещал показать вам мои книги, − воскрешая вчерашние бархатные интонации, заговорил Геннадий. – Это дело нуждается в небольшом предисловии. Готовы ли вы выслушать меня?»
Иллариону не оставалось ничего, как заверить хозяина в своей полной готовности его слушать. Церемонность нового знакомого начала его забавлять, но он не подал виду.
«Я вижу, вас занимают мои манеры, − улыбнулся Геннадий. – Так вот слушайте.»
Илларион родился после Войны, и Геннадий родился в те же годы. Обоих долго прикрывали от суровой жизни любящие родители. Оба вырвались из-под родительской опеки, когда им еще не было 20. Больше того, почти одновременно их обоих нашли необычные индивидуумы, выбившие их из колеи механической жизни. Илларион встретил Степана, и у него начался героический период, растянувшийся практически на всю его зрелую жизнь. Лишь совсем недавно он спустился на землю. Геннадий в ранней молодости встретил художника Вазана и также начал геройствовать, едва не убил себя, живя впроголодь, работая день и ночь. И он также недавно завязал с живописью. До этого места все у них было похожим. Только до той точки.
Это случилось год тому назад. Геннадий возвращался домой поздно вечером. Было ветрено, и слегка накрапывал дождь. Редкие, замкнутые в себе прохожие, угрюмо глядя себе под ноги, проходили мимо. В такие вечера кажется, что весь мир от тебя отвернулся. И именно тогда больше, чем обычно, хочется человеческого внимания.
Геннадий ездил за город на пленэр и в ту ночь возвращался в свою одинокую квартиру – усталым, как собака. День был потерян, эскизы ему не удались. Вдобавок он промок под дождем и чувствовал подступающую к сердцу простуду.
Он чуть не налетел на неожиданно возникшую перед ним фигуру. Человек высокого роста с большими детскими глазами стоял перед ним и доверчиво смотрел ему в лицо. В руке он мял какую-то брошюру.
«Вот эту», − сказал Геннадий и взял со стола толстую тетрадь в твердом переплете. На переплете не было никаких надписей. Геннадий открыл ее: внутри тетрадки оказался печатный текст. Илларион выхватил заголовок «О совершенной жизни». Больше он не успел ничего прочитать, потому что Геннадий закрыл тетрадь и опустил ее на стол.
Человек этот показался Геннадию знакомым. Во всяком случае, он повел себя, как очень застенчивый человек. Улыбнувшись, незнакомец заговорил. Говорил, слегка заикаясь, возможно, от волнения. Пытался сказать очень много в нескольких словах. Сбивался и начинал заново.
«У меня мало времени, а я должен сказать вам что-то очень важное. Да, очень важное. И отдать вам эту тетрадь. Вы будете читать ее всю оставшуюся жизнь. Так, как это делал я. А потом передадите ее тому, кому она будет нужна. Не беспокойтесь, такой человек найдется. Вы все увидите сами. Прощайте! Прощайте!»
Высокий застенчивый человек с большими доверчивыми глазами вручил ему тетрадку и быстрым шагом ушел в туда, откуда пришел Геннадий. Геннадий не оглядывался, дожидаясь, когда шаги его смолкнут. Потом он пошел домой.
Дома, не раздеваясь, он прошел на кухню, включил свет и сел с тетрадкой за стол. Он читал, читал, читал, не отрываясь, до рассвета. Не помнил о времени, об усталости, о сне. Забыл о своем прошлом и настоящем. Когда наступающий день высветил и согрел за его окном кусок городского неба, Геннадий вышел на балкон и оглядел знакомые окрестности: башни, крыши, трубы, деревья – знакомый городской пейзаж. Окрестности были те же, но он уже был другим человеком.
Илларион выслушал историю Геннадия с должным скептицизмом. Давно уже в нем живет недоверие к любому тексту. Он знает, что никакой текст не может нести в себе истину, потому что истина тает от прикосновения слов. В свое время он читал герметические и апокрифические писания, упанишады и буддийские сутры, читал и современных мистиков… Однако обнаруживать свое отношение к рассказу нового знакомого он не стал. Выказал себя заинтересованным, удивленным и ушел с тетрадкой в руке, однако домой не вернулся, а пришел на знакомую скамейку в сквер перед домом.
3
Вечер, прохожие, голуби, трамваи. Сидел ссутулившись, ни на что не надеясь, ничего не ожидая. Тетрадь лежала рядом с ним на скамейке.
Неожиданно Илларион задремал. Увидел себя студентом, сдающим экзамен. Вот он берет билет, читает вопросы, ничего не понимает. Профессор смотрит на него с любопытством. От страха у него начинается паника. Чтобы избежать полного и окончательного провала, он подходит к окну и открывает створки. Залезает на подоконник, садится, свесив ноги наружу. Ему не страшно, потому что он знает, что умеет летать. Берет в руку тетрадку и, оттолкнувшись от подоконника, начинает парить над улицей. Поворачивается на спину и, подложив ладонь под затылок, раскрывает тетрадь.
Илларион забывает о том, что он парит над землей. Ему кажется, что он лежит на своем диване и читает. На первой странице написано: «Совершенная жизнь».
Илларион листает и читает: «Совершенная жизнь – это освобождение от ожиданий наслаждения и боли, от страха смерти. Признаком совершенной жизни является понимание невозможности знать ответы на вопросы ▒Кто я?’ и ▒Зачем всё?’ Наше ▒я’ не имеет начала и конца, не имеет формы. Форму имеют только наши мысли».
Голос профессора шепчет ему в ухо: «Что может быть прекраснее свободы? Тебе ничего не надо. Ты свободен!»
С грохотом проползает трамвай. Илларион просыпается.
Он сидит на скамейке в сквере перед своим домом. Он видит удаляющегося прохожего. Илларион шарит рядом с собой на скамейке. Тетрадь должна лежать здесь, он ее сюда положил. Но ее нет. Вскакивает и бежит за прохожим. Догоняет его в самом конце аллеи. Прохожий оказывается его новым знакомым Геннадием. Без балахона и бабочки, в шлепанцах на босу ногу. В руке у Геннадия тетрадь. Та самая.
Илларион останавливается, тяжело дыша. Геннадий уходит.
Москва