Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 276, 2014
Созданная в произведениях Владимира Набокова картина мира вызывала вопросы у многочисленных критиков практически сразу после появления первых романов писателя. В интервью Олвину Тоффлеру автор «Машеньки» вспоминал, как «в двадцатых годах ко мне прицепился некий Мочульский, который никак не мог переварить мое полнейшее равнодушие к организованному мистицизму, к религии, к Церкви – любой Церкви»[1].
Позднее, на вопрос журналиста Джейн Хоуард: «Как ваши взгляды на политику и религию влияют на ваше творчество?», Набоков ответил: «Я никогда не состоял ни в одной политической партии, но всегда испытывал омерзение и презрение к диктатуре и полицейским государствам, так же, как и к любой форме насилия. Это относится к регламентации мысли, правительственной цензуре, расовым или религиозным преследованиям и всему подобному. Меня не интересует, оказывает ли это простое кредо влияние на мои сочинения. Полагаю, что мое равнодушие к религии носит тот же характер, что и мое неприятие коллективной деятельности в политической или гражданской сфере. Я позволил некоторым созданиям в своих романах быть неугомонными вольнодумцами, но, повторяю, мне абсолютно безразлично, какую форму веры или разновидность неверия присвоит мой читатель их создателю»[2]. То же он уточнил в интервью Мартину Эсслину: «По правде говоря, малейший привкус национальной, народной, классовой, масонской, религиозной, любой другой общественной группы волей-неволей настраивает меня против произведения, не позволяет мне в полной мере насладиться предложенным плодом, равно как и нектаром таланта, если таковой там имеется»[3].
Подобный взгляд проецировался Набоковым и на писателей, которых он, в целом, высоко ценил: «Я ненавижу морализаторский пафос Гоголя, меня приводит в уныние и недоумение его абсолютная беспомощность в изображении девушек, мне отвратителен его религиозный фанатизм»[4]. Одновременно автор «Дара» признавался, что «в религии я полный профан. Популярность Бога могу объяснить только паникой атеиста»[5].
Вместе с тем, в прозе и поэзии Владимира Набокова все-таки присутствует религиозная проблематика и, в частности, образы, связанные с иконами. Первые обращения к художественному образу иконы в прозе Набокова носят мемориальный характер. Они отсылают читателя к утерянному раю – жизни на родине. В романе «Машенька» (1926) главный герой Лев Глебович Ганин вспоминал, как летом 1917 года он выздоравливал от тифа: «Лежишь, словно на воздухе. Постель слева отгорожена от двери камышовой ширмой, сплошь желтой, с плавными сгибами. Направо, совсем близко, в углу – киот: смуглые образа за стеклом, восковые цветы, коралловый крестик… В этой комнате… и зародилось то счастье, тот женский образ, который, спустя месяц, он встретил наяву. В этом сотворении участвовало все, – и мягкие литографии на стенах, и щебет за окном, и коричневый лик Христа в киоте, и даже фонтанчик умывальника»[6].
Тема иконы как части воспоминания была продолжена писателем в «Подвиге» (1930). В романе повествуется, как «над маленькой, узкой кроватью, с бeлыми веревчатыми рeшетками по бокам и с иконкой в головах (в грубоватой прорeзи фольги – лаково-коричневый святой, а малиновый плюш на исподe подъeден не то молью, не то самим Мартыном), висeла на свeтлой стeнe акварельная картина: густой лeс и уходящая вглубь витая тропинка»[7].
Данное описание автобиографично и вызывает ассоциацию с воспоминаниями писателя «Другие берега» (1954): «Стоя коленями на подушке, в которой через полминуты предстояло потонуть моей звенящей от сонливости голове, я без мысли говорил английскую молитву для детей, предлагавшую – в хореических стихах с парными мужскими рифмами – кроткому Иисусу благословить малого дитятю. В соединении с православной иконкой в головах, на которой виднелся смуглый святой в прорези темной фольги, все это составляло довольно поэтическую смесь. Горела одна свеча, и передо мной, над иконкой, на зыбкой стене колыхалась тень камышовой ширмы, и то туманился, то летел ко мне акварельный вид – сказочный лес, через стройную глушь которого вилась таинственная тропинка»[8]. Автобиографичность подчеркивается еще одной деталью: упоминанием «английских книжонок, которые мать читывала с ним»[9].
Мемориальный аспект присутствует и в «Защите Лужина» (1930). В описании «тихого петербургского дома» родителей заглавного героя говорится, что «у мебели, у вещей была своя душа, где в киоте был незабвенный гранатовый блеск и таинственные апельсиновые цветы, где по шелку на спинке кресла была вышита толстая, умная кошка, где была тысяча мелочей, запахов, оттенков, которые все вместе составляли что-то упоительное и раздирающее, и ничем незаменимое». Подобие потерянной гармонии Александр Иванович Лужин обретает, когда первый раз приходит в квартиру своей невесты, «в которой самый воздух был сарафанный», все «слилось в умилительный красочный блеск, из которого на мгновение выскакивал отдельный предмет, – фарфоровый лось или темноокая икона, – и опять весело рябило в глазах». Но в отличие от старого, дореволюционного отчего дома, новое пристанище оборачивается лишь иллюзией, что в итоге приводит Лужина к самоубийству.
Вместе с тем, уже в следующем году образ иконы выходит за рамки воспоминаний. В рассказе «Занятой человек» (1931) главный герой, «полулитератор», русский эмигрант, выведенный под псевдонимом Граф Ит («неприятно напоминающим бессмертного Каран д-Аша»), к 33 годам испытывает страх, что он не переживет «возраст Христа». Постепенно страх перерастает в манию, поведение Графа принимает фарсовые формы. Вера не удовлетворяет его, не дает ответа: «Не является ли религия (рассуждал Граф, сидя в опустевшей, темнеющей пивной, где уже стулья ложились, зевая, на столы, ложились спать), религия, развешивающая иконы по стенам жизни, не является ли она вот такой попыткой создать благоприятственную обстановку, – точно так же, как, по мнению иных врачей, фотографии миловидных и упитанных младенцев, украшая спальню беременной, отлично действуют на плод? Но даже если нужные меры приняты, даже если известно, почему Икс (питавшийся тем-то и тем-то – молоком, музыкой, мало ли чем), благополучно перешел в загробную жизнь, а Игрек, (питавшийся чуть-чуть иначе) застрял и погиб, – нет ли еще и еще случайностей, которые могут произойти уже при самом переходе, – напортить, помешать»[10]. Тем самым икона в данном рассказе Набокова не несет своей изначальной функции Богопознания, а призвана подчеркнуть, посредством парафилософских обывательских рассуждений главного героя, его гротескность.
Икона, наряду с картинами, вновь выступает напоминанием о былой гармонии и в романе «Дар» (1937). Она упоминается один раз, в заключительном стихотворении Федора Константиновича Годунова-Чердынцева «О мяче найденном»: «Одни картины да киоты / в тот год остались на местах, / когда мы выросли, и что-то / случилось с домом»[11]. Важно учитывать, что если лирический герой Набокова в дальнейшем будет критически относиться к своему сборнику стихов («Кое-что, правда, из этих пятидесяти восьмистиший было вспоминать совестно»), то к «Мячу» это не относилось[12].
В поэзии Набокова иконы возникают в картинах, рисующих разрушения и бедствия охватившие родину. В стихотворении с «говорящим» названием «Панихида» Набоков писал:
Сколько могил,
сколько могил,
ты – жестока, Россия!
Родина, родина, мы с упованьем,
сирые, верные, греем последним дыханьем
ноги твои ледяные…
Стонет старик пред иконою смуглой.
Глухо молитву поют; звук тяжелый и круглый
катится, медлит, немеет…
Плещет кадило пред мертвым, пред
гробом.
Родина, родина! Ты исполинским сугробом
встала во мгле надо мною[13].
В стихотворениях также присутствует мемориальная тема, в которую включены и художественные образы иконы:
Звон, и радугой росистой
малый купол окаймлен…
Капай, частый, капай, чистый,
серебристый перезвон…
И ясны глаза иконок,
и я счастлив, потому
что церковенка-ребенок
распевает на холму…[14]
Воспоминания вытесняют реальность. Путешествуя в вагоне по «равнине нерусской», лирический герой стихотворения вспоминает – «пусть это длилось миг» – поездки по России:
Была передо мной вся молодость моя:
плетень, рябина подле клена,
чернеющий навес, и мокрая скамья,
и станционная икона[15].
Одновременно, размышляя о будущем России, Набоков риторически задавался вопросом:
Или старушкой станешь ты
и в голубой струе кадильной,
кладя дрожащие кресты,
к иконе припадешь бессильно?[16]
Также в поэтике Набокова появляется тенденция эстетического переживания веры в ущерб догматике Церкви. В результате возникает сюжетная эклектичность, в частности, смешение христианского и языческого начал.
Мы столпились в туманной церковенке,
вспоминали, молились и плакали,
как нечаянно двери бесшумные
распахнулись, и тенью лазоревой
ты вошла, о весна милосердная!
Разогнулись колена покорные,
прояснились глаза углубленные…
Что за чудо случилось отрадное!
Заливаются птицы на клиросе,
плещут воды живые под сводами,
вдаль по ризам колеблются радуги,
и не свечи мы держим, а ландыши,
влажной зеленью веет – не ладаном,
и, расставя ладони лучистые,
окруженная сумраком радостным,
на иконе Весна улыбается[17].
Подобное стихотворение вызывает ассоциации с творчеством Бориса Поплавского, отношение к которому у Набокова изменялось от критического при жизни поэта к последующему принятию творчества автора «Снежного часа» после его смерти[18]. Последний в стихотворении «В Духов день» писал:
Карлики и гномы на скамьях собора
Слушали музыку с лицами царей.
Пели и молились еле слышным хором
О том, чтобы солнце взошло из морей[19].
Христианская символика, в частности, иконы в поэтике Набокова соотносятся с образами, далекими от религии. В стихотворении «Трамвай», он описывает «стекла – озаренные иконы», «горящее число» номера маршрута и пункт назначения – «рая обычайное названье»[20]. А в «Осени» «Клен отдает со вздохом и поклоном / последний свой узорный образок»[21]21.
В отличие от прозы (исключая автобиографические «Другие берега»,
концептуально примыкающие к довоенному периоду), упоминания икон в набоковской поэзии ограничиваются еще более узким периодом
1919–1921 годов. Так, «Панихида» датируется 1919 годом, а
«Русь», «Осень» и ряд других –
Поэтому представляется ошибочным утверждение Андрея Арьева, писавшего в исследовании «Вести из вечности (о смысле литературно-философской позиции В. В. Набокова)», что автор «Отчаяния» «как и другие русские писатели ▒серебряного века’… руководствовался романтическим принципом внеконфессиональных поисков высшего смысла, поиском Бога вне соборных стен», то есть, о религиозной или религиозно-философской интуиции[24]. Представляется неверным и утверждение Анны Мазур, писавшей в статье «Религиозные мотивы в поэзии В. В. Набокова», будто «искать Творца в творенье – это и есть религия Набокова», а сам писатель был верующим[25].
Вместе с тем, было бы ошибочно однозначно говорить об атеизме Набокова, несмотря на такое стихотворное признание: «остаюсь я безбожником с вольной душой в этом мире, кишащем богами»[26]. В уже цитированном интервью Олвину Тоффлеру, отвечая на «последний вопрос – вы верите в Бога?» писатель сказал: «Откровенно говоря – а то, что я собираюсь сейчас сказать, я не говорил никогда, и, надеюсь, это вызовет легкую и приятную дрожь, – я знаю больше того, что могу выразить словами, и то немногое, что я могу выразить, не было бы выражено, не знай я большего»[27].
Москва
[1]Интервью Олвину Тоффлеру // Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. – М.: Издательство «Независимой газеты», 2002. С. 150.
[2]Интервью Джейн Хоуард // Набоков о Набокове и прочем. С. 161.
[3]Интервью Мартину Эсслину // Набоков о Набокове и прочем. С. 234.
[4]Интервью Алин Толми // Набоков о Набокове и прочем. С. 275.
[5]Интервью Джеймсу Моссмену // Набоков о Набокове и прочем. С. 286.
[6]Набоков В. Машенька // Набоков В. Русский период. Собрание Сочинений. Т. 2. – СПб.: «Симпозиум», 2001. С. 68.
[7]Набоков В. Подвиг // Набоков В. Русский период. Собрание сочинений. Т. 3. С. 99.
[8]Набоков
В. Другие берега // Набоков В. Русский период. Собрание сочинений. Т. 5. –
СПб.: «Симпозиум», 2000. С.
[9]Набоков В. Подвиг. С. 99.
[10]Набоков В. Занятой человек // Набоков В. Русский период. Собрание сочинений. Т. 3. – СПб.: «Симпозиум», 2000. С. 558.
[11]Набоков В. Дар // Набоков В. Русский период. Собрание сочинений. Т. 4. С. 215.
[12]Набоков В. Дар. С. 336.
[13]Панихида // Набоков В. В. Стихотворения. С. 234-235.
[14]Звон, и радугой росистой… // Набоков В. В. Стихотворения. – СПб.: Академический проект, 2002. С. 121.
[15]В поезде // Набоков В. В. Стихотворения. С. 83.
[16]Русь // Набоков В. В. Стихотворения. С. 177.
[17]Мы столпились в туманной церковенке… // Набоков В. В. Стихотворения. С. 175-176.
[18]Набоков В. Борис Поплавский «Флаги» // Набоков В. Русский период. Собрание Сочинений. Т. 3. С. 695-697; Набоков В. Другие берега. С. 317. Подробнее об отношениях Набокова и Поплавского см.: Мартынов А. Литературно-философские проблемы русской эмиграции. – М.: «Посев», 2005. С. 71-73.
[19]Поплавский Б. Флаги. – Париж: «Числа», 1931. С.61.
[20]Трамвай // Набоков В. Стихи. – Анн Арбор: «Ардис», 1979. С. 84.
[21]Осень // Набоков В. В. Стихотворения. С. 159.
[22]Интервью Альфреду Аппелю // Набоков о Набокове и прочем. С. 294.
[23]Набоков В. Лолита // Набоков В. Английский период. Собрание сочинений. Т. 2. – СПб.: «Симпозиум», 1997. С. 378.
[26]Слава
// Набоков В. В. Стихотворения. С. 211.
[27]«I know more than I can express in words, and the little I can express would not have been expressed had I not known more». Интервью Олвину Тоффлеру. С. 157. Ср. со стихотворением «Слава»: «Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,/ а точнее сказать я не вправе». С. 210.