Из записок собирателя
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 276, 2014
ЮРИЙ ПАВЛОВИЧ АННЕНКОВ. 1889–1974
Слава пришла к Юрию Анненкову рано и стремительно – благодаря
иллюстрациям к «Двенадцати» Блока, сопровождавшим первое издание поэмы в
В
Во Франции ему не то чтобы пришлось начинать совсем с нуля, но здесь
российская слава мало что значила и никаких преимуществ не сулила. Юрий
Павлович много работал в театре – драматическом, оперном, балетном и
музыкальном – как декоратор и костюмер (иногда как режиссер), часто сотрудничая
с эмигрантами из России – Никитой Балиевым и Сергеем
Лифарем, Федором Комиссаржевским и Михаилом Чеховым. Добившись признания и
завязав обширные знакомства, он все равно оставался «одним из многих» и,
возможно, по этой причине с
Анненков был хорошим рассказчиком и обладал незаурядным литературным
талантом, о чем свидетельствуют его знаменитые мемуары «Дневник моих встреч.
Цикл трагедий»; «Повесть о пустяках», опубликованная под псевдонимом «Борис Темирязев», скорее относится к категории «на любителя». Свободно владея французским, отлично зная мало кому доступную
«кухню» кино и учитывая привлекательность ее «секретов» для широкого читателя,
Юрий Павлович в
Авантитул моего экземпляра украшен инскриптом:
A
Raymond Manevy
hommage de l’auteur
G. Annenkov
Paris 1951
(Раймону Маневи с уважением от автора. Ж. Анненков. Париж 1951)
Адресат надписи Раймон Маневи,
еще до войны получивший известность в качестве репортера газеты «Пари-суар», в первые послевоенные
годы стал влиятельным деятелем французской прессы; в
НИНА НИКОЛАЕВНА БЕРБЕРОВА (1901–1993)
Нина Берберова была единственным писателем первой волны Русского Зарубежья, кого мне довелось видеть и слышать лично – во время ее выступления в 1-ом гуманитарном корпусе МГУ в сентябре 1989 года. Я видел ее близко, в фойе перед выступлением, с нескрываемым любопытством разглядывая живого человека из Серебряного века. Подойти не решился – у меня не было ее книг, чтобы попросить автограф (тамиздат только-только разрешили, здешних еще не было). Да и оттерли бы, как знать. Хорошо запомнил ее крепкую фигуру, крупную голову и удивительную для такого возраста осанку.
Еще больше, чем факт присутствия Берберовой в одной реальности со мной, поразило меня само выступление, объявленное как вечер журнала «Вопросы литературы», который печатал ее книгу о русском масонстве «Люди и ложи». Остальные участники сидели на сцене, да простится мне такое выражение, «для мебели» и завороженно слушали. Нина Николаевна говорила больше часа, не просто интересно и увлекательно, «держа» аудиторию, но еще и прекрасно поставленным «профессорским» голосом (как студент я это очень оценил). Потом не менее часа отвечала на вопросы из зала, присланные в виде записок, в том числе на мой – о восприятии Ходасевичем (моим тогдашним кумиром) Тютчева и «тютчевской традиции». Нина Николаевна ответила, что именно к этой традиции он себя и относил.
Несколько позже мне довелось приложить руку к комментированию ее мемуаров. В первой половине 1990-х московское издательство «Согласие» решило выпустить «Курсив мой» с аннотированным указателем имен, коих там великое множество. Указатель делал мой друг, поэт и литературовед Георгий Ираклиевич Мосешвили (царствие ему небесное!). В ту пору у меня была отменная память на фамилии-имена-отчества и даты жизни даже не слишком известных людей. Интернета еще не существовало, и я собирал информацию из самых разных источников (такое ощущение, что она сама собой собиралась). В то время Мосешвили работал над комментариями к трехтомнику Георгия Иванова, которые я не раз исправлял и уточнял. Требовательный и педантичный Георгий Ираклиевич признал мою память заслуживающей доверия. Когда указатель к мемуарам Берберовой был почти готов, он зазвал меня в гости, выставил бутылку отличного красного вина – и мы начали заполнять лакуны. Источников некоторых дат я не помнил, но был уверен в их правильности. Тогда Мосешвили стал проверять мою память по всему указателю вразброс: он называл фамилию, а я – имя, отчество, даты жизни и род занятий. Так всю ночь играли… Но вернемся к Берберовой.
Нина Николаевна выпустила много книг на разных языках, но ее автографы
почему-то встречаются нечасто. Тем более я был рад, когда купил первое издание
ее книги «Александр Блок и его время» на французском языке, вышедшее в Париже в
AMadame
DariaOlivier
hommage de l’auteur
N. Berberova
Paris
2.VI.47
(Госпоже Дарье Оливье с уважением от автора Н. Берберова. Париж. 2.VI.47).
Кто эта дама с русским именем и «салатной» фамилией? Дарья Борисовна Каменка (в замужестве – де Кайё, лит. псевдоним Дарья Оливье) родилась в Петербурге в 1908 году. Эмигрировала в 1919 году с родителями через Данию во Францию. Училась в Русской гимназии в Париже, окончила Школу Лувра. Занималась переводами с итальянского и английского языков, переводила Л. Толстого, Достоевского, Чехова, Бердяева и др. Среди ее переводов на французский – «Былое и думы» Герцена и работы Бахтина. Как сказано на сайте фонда имени ее дочери Марианны Ролан Мишель (Marianne Roland Michel), французского историка искусства, мужем Каменки стал Жан де Кайё (Jean de Cayeux), работавший в художественной галерее, которую основал его отец. После Второй мировой войны она – под именем Дарьи Оливье – получила известность во Франции как автор серии биографий русских царей и книг о событиях русской истории XIX века (некоторые переведены на английский, немецкий и испанский языки). Среди ее книг «LeromandesDésembristes» («Роман декабристов») в 2-х ч. (1956, 1958), «IvanleTerrible, tsarincounu» («Иван Грозный, неизвестный царь», 1961), «CatherinalaGrande» («Екатерина Великая», 1965), «AlexandreI, leprincedesillusions» («Александр 1, царь иллюзий», Париж, 1978) и др. С начала 1970-х Дарья Борисовна – сотрудник Института славяноведения; была награждена медалью Искусств и словесности. Скончалась Дарья Каменка-Кайё в 1998 году в Париже[*].
Насколько близким было знакомство Берберовой с Оливье, не знаю. Возможно, подарок – лишь знак внимания и любезности, как принято у французских литераторов (хороший обычай!). Для меня это – прикосновение к Блоку через посредство встреченного мною свидетеля, который видел Александра Александровича.
В октябре
АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КУПРИН (1870–1938)
В первые годы эмиграции Куприна печатали много,
в том числе во Франции, поскольку он был писателем с прочной «дореволюционной»
славой. Одним из его издателей был Э. Боссар, охотно
выпускавший переводы книг русских изгнанников – Бальмонта, Бунина, Гиппиус,
Мережковского, Шмелева, Гребенщикова. Мой экземпляр «Ямы», выпущенной им в
à
arbiteri elegantiarum
Monsieur
Fernand Roches
A. Kouprine
(Законодателю вкусов господину Фернану Роше. А. Куприн).
Ниже слева приписка другой рукой – переводчик «Ямы» и «Листригонов», тоже вышедших у Боссара, подписался и проставил дату и место инскрипта:
H. Mongault
23 15/VI
Paris
Кто адресат этой надписи и чем он заслужил такое определение? До войны Фернан Роше
редактировал журнал «Декоративное искусство» (L’artdecoratif),
а в
Особого упоминания заслуживает автор приписки Анри Монго (1888–1941) – один из лучших и при том наиболее плодовитых переводчиков русской прозы XIX–XX веков. В списке его трудов Гоголь («Мертвые души», «Петербургские повести», «Миргород»), Тургенев («Записки охотника»), Достоевский («Братья Карамазовы», «Записки из мертвого дома», «Игрок», «Неточка Незванова», «Записки из подполья»), Толстой («Война и мир», «Анна Каренина»), а из современников – Мережковский («Юлиан Отступник»), Шмелев («Человек из ресторана»), позднее – Олеша («Зависть»). О качестве работы Монго говорит то, что многие его переводы переиздаются до сих пор.
БОРИС ЛУКЬЯНОВИЧ СОЛОНЕВИЧ (1898–1989)
Борису Солоневичу суждено было остаться в тени знаменитого старшего брата Ивана – обличителя «диктатуры импотентов» и теоретика «народной монархии». Однако он прожил долгую и полную приключений жизнь, стойко перенося многочисленные испытания.
В Гражданскую войну трое братьев Солоневичей оказались в рядах «белых».
Средний Всеволод умер в
За границей Борис следовал за Иваном: 1934–1936 гг. – Финляндия,
1936–1938 гг. – Болгария, с
Роман вышел в
В послевоенной Европе оставаться Солоневичам было небезопасно – хотя бы
потому, что их могли депортировать в СССР. Иван Лукьянович в
На авантитуле моего экземпляра «Руки адмирала» – автограф зелеными чернилами:
Дорогой моей
соотечественнице
Елене Дмитриевне
Кломинской
с искренним
русским приветом
от автора
Б. Сол[оневич]
Льеж
19.12.48
Найти сведения об адресате помог Интернет. Евгений Шульга, живущий в Киеве правнук Елены Кломинской, прочитал первый вариант этого очерка и написал мне. Вскоре я получил подробное письмо из Киева от его матушки, Стеллы Викторовны Кломинской, поделившейся не только сведениями об истории семьи, но и личными воспоминаниями, которые привожу, с ее разрешения, с небольшими сокращениями.
Уроженка Киева Елена Дмитриевна Петренко (1904–1979) была дочерью
садовника Киевского кадетского корпуса, в котором учился ее будущий муж Сергей
Николаевич Кломинский (1901–1977), сын жандармского
офицера. В
Насколько я помню из своих воспоминаний и рассказов папы, мамы и второй моей бабушки, Елена Дмитриевна была не из знатной семьи, ее девичья фамилия Петренко, а вот дедушка был из дворянского рода. Однажды он даже в письме сыну написал такую фразу: «Виктор, я хочу, чтобы ты знал, что наш непосредственный предок генерал Николай Раевский, герой войны 1812 года. Кажется, он у вас сейчас в почете». Знаю, что дедушка учился в Киеве, в Кадетском корпусе, а что он делал после революции – не знаю. Знаю, что на территории Кадетского корпуса жила большая семья Петренко, в которой было человек 10 детей. Среди них была и Лёля (Елена), которая вышла замуж за Сергея Кломинского.
В
Соседи по дому, которые жили вместе с этой семьей и перед войной были
большими друзьями – собирались на вечеринки, на игру в лото и карты – не отдали
папе, когда он вернулся с фронта, ни одного письма от родителей. И даже не
сказали ему, что родители живы и несколько раз, безответно, писали им на свой
старый адрес. Более того, именно благодаря соседям, которые сообщили ▒куда
надо’ о том, что Кломинские уехали с немцами, папу
отчислили из училища. Он вернулся в Киев, в ту же квартиру, где жил с
родителями. Туда он привел свою первую школьную любовь Женю Изотову, с которой
учился в одном классе до войны. Они поженились и у них родились дети: в
1957 год, Хрущев, Америка. Наверное, что-то изменилось в отношениях между нашими странами – тогда, ребенком, я не знала что. Но у меня появились американские дедушка и бабушка, которые постоянно писали нам письма, вернее, в основном писала бабушка Лёля, а мама и мы с братом тоже, иногда под диктовку мамы, им отвечали. Затем появились посылки. И вот это уже было тайной! Мы не должны были рассказывать об этом друзьям во дворе, а главное, в школе. Дедушка не писал письма, он лишь делал приписки к письмам бабушки. Папа тоже никогда не начинал писем – он заканчивал мамины письма несколькими предложениями. На наши расспросы о дедушке и бабушке мы никогда не получали правдивых ответов. Это и неудивительно, ведь они уехали с немцами! А при немцах, как рассказывали соседи, дедушка смог доказать, что он из обрусевшей немецкой семьи, и получил статус «фолькс-дойче» со всеми льготами и возможностью работать на железной дороге каким-то рядовым служащим (может, он и при Советах там работал?). «Фолькс-дойчей» не любили и считали предателями, называли пособниками фашистов. Наверное поэтому Сергей Николаевич и уехал с немцами, отступавшими из Киева. Соседи рассказывали, что он пришел домой и сказал Леле: «Я уезжаю, мне здесь нельзя оставаться, из-за меня можешь пострадать и ты, и Виктор. А ты – решай сама». И она уехала, сказав соседям, что «здесь ей придется заботиться о Викторе, а там о ней будет заботиться Сергей».
Так что знали мы о них немного, что бабушка до войны работала в Киевском театре русской драмы на второстепенных ролях статисток. Она была красивой и веселой, не очень хорошей мамой (так как папа в детстве постоянно жил у теток) и не очень хорошей хозяйкой, так как соседи за деньги постоянно ей готовили обеды. Она курила и любила шумные компании. Позже она мне рассказывала, что начала курить в 13 лет, во время голодовки. Тогда кусок черного липкого хлеба с сигаретным дымом казался чем-то копченым и был намного вкуснее. Дедушка, наоборот, не любил шумных компаний, вел замкнутый образ жизни, немного рисовал, мало с кем общался, увлекался филателией. Но и дедушка, и бабушка любили читать. Елена Дмитриевна – приключения и романы, Сергей Николаевич – мемуары, историческую литературу и специальную литературу по различным видам фехтования. Как мы узнали позже, он до войны работал в федерации спорта, был Всесоюзным судьей по фехтованию.
Однажды, наверное после десяти лет переписки, дедушка сделал приписку в бабушкином письме: «Виктор, подумай, как бы нам с тобой встретиться в какой-нибудь нейтральной стране, например, в Швей-царии». Это было смешно! Никто никого никуда в те годы не пускал, да и денег таких не было. В лучшем случае можно было съездить в Болгарию, и то по знакомству, в туристическую поездку. Мама примерно так и написала бабушке, но в очень мягких, красивых намеках, эзоповым языком. Вообще, вся наша переписка была сплошной фальшью. Мама постоянно в них хвалила нашу советскую жизнь, чтобы никто не подумал, что мы антисоветски настроены. А папа писал сдержанные приписки ни о чем. А когда выпивал, говорил, что родители испортили ему всю жизнь, и писал стихи, в которых было что-то о сыне и родителях-эмигрантах. Помню, там были такие строки: «Сын-то простит, а простит ли Россия? Нет! Вот, она не простит никогда!» Наверное, это соответствовало действительности. Суровой советской действительности. Понятно, почему дедушка так и не решился приехать в Киев.
Наша семья, несмотря на помощь из Америки, жила довольно скромно. Дети были маленькие, мама не работала, а занималась домашним хозяйством. Работал лишь папа на очень скромных должностях в «Киевэнерго». Оба они так и не получили высшего образования. Говорили, что помешала война. С папой понятно, а мама была вывезена в Германию. Как тогда говорили, «угнана немцами на работу в Германию». Но оба они были начитанными, образованными людьми. Папа увлекался поэзией, выписывал цитаты из книг, создавая свою собственную «Книгу мудрых мыслей». Мама водила детей по театрам, музеям, картинным галереям. Мы занимались спортом. Я – фигурным катанием на коньках (кандидат в мастера спорта), а брат всеми видами спорта понемногу и несерьезно. Дедушка Сережа захотел, чтобы я занималась популярным тогда видом спорта. Мне прислали всю амуницию для фигурного катания, так как у нас все это было достаточно дорого. Одевались мы, в основном, из посылок. 3-4 посылки в год: весна, лето, осень, зима. Это были очень яркие вещи – платья, юбки, блузы, брюки, рубашки, обувь, постельное белье, махровые полотенца, джинсы и всякие хозяйственные мелочи. Назначение некоторых непонятных приспособлений или предметов бабушка объясняла в письмах.
Однажды папу вызвали в Комитет госбезопасности и сказали: «Мы не можем вам запретить получать посылки от родителей. Но помните, что рядом с вами живут люди, и вызывающе яркая одежда вашей семьи их раздражает. Постарайтесь одевать жену и детей скромнее». Им было трудно понять, что папины деньги уходили на еду и оплату счетов. А одевались мы из посылок. Поэтому, когда в посылке не было туфель моего размера, мне приходилось ходить до лета в ботинках.
В конце 1960-х бабушка начала писать о том, что она собирается приехать к
нам в гости. Честно говоря, я не помню уже, по какой линии она это осуществила.
Знаю лишь, что она действовала через какую-то общественную организацию, чуть ли
не через Красный Крест или, может, иную… Знаю, что мама ходила в ОВИР, писала
приглашение, и мы очень долго ждали. И в итоге в
После войны они долго переезжали из страны в страну, бедствовали, жили в
бараках, ехали в общих вагонах. По несколько месяцев жили на одном месте в
качестве беженцев, ожидая дальнейших распоряжений, пока не оказались в Бельгии.
Дедушка работал на какой-то шахте. И там они жили несколько лет. Рядом с ними
жили такие же выходцы из Советского Союза, эмигранты из разных республик. Знаю,
что они опекали молодую влюбленную пару с Украины – парня и беременную девушку
Шуру. Парень не мог вернуться в Украину, так как что-то там было связано с
пособничеством врагам, а она не могла вернуться в родное село, потому что была
беременна. Когда у них родился мальчик, Кломинские
стали его крестными родителями, дав ему имя Виктор в честь
«пропавшего без вести сына». Так они решили, поскольку никто не ответил на их
первое письмо, отправленное в Киев в
В это время Австралия объявила о согласии принять эмигрантов. И Шура с
мужем и сыном, Елена и Сергей Кломинские, уже
породнившись, решили вместе ехать в Австралию. Написали заявление, оформили
документы, но на каком-то этапе их пути разошлись. Кломинским
отказали по возрасту. Австралийцы отдавали предпочтение молодежи, а дедушке и
бабушке тогда уже было далеко за сорок. Шура с мужем и сыном Виктором уехали в
Австралию. Заехав к нам погостить в
Когда именно они получили разрешение переехать на жительство в США, я не
знаю. Знаю, что до Паттерсона в Нью-Джерси было еще несколько небольших
городков, где им не очень понравилось. Помню, что первые фото были из их
прошлого, и на них дедушка расчищал дорожки от снега возле одноэтажного дома. И
лишь после
После этого события дедушка вышел из рядов какого-то эмигрантского сообщества, явно антисоветской направленности. Он сделал это сознательно, понимая, что теперь у него нет морального права заниматься подрывом устоев той страны, где живут его внуки.
Чем он занимался в Америке? Мне сказать трудно. Пока не было цветных фотографий, он раскрашивал черно-белые, искусно подбирая нужные, естественные оттенки. Я помню, как мы послали ему мамину маленькую черно-белую фотографию, а взамен получили увеличенный в несколько раз цветной портрет. На некоторых фотографиях он был изображен у мольберта за работой над очередным портретом. Бабушка рассказывала о работе в магазине, но был ли это их магазинчик или их друзей, сейчас уже не помню. Знаю, что дедушка постоянно просил нас присылать советские почтовые марки. Поэтому мама подписалась на абонемент в местном магазине «Филателия». И мы каждый месяц ходили с ней на Красноармейскую покупать дедушке марки. Были там марки и так называемые «блоки» из серии «Космос», «Спорт», «Живопись», «Балет» и много другого. Однажды дедушка попросил прислать альбом «Оружейная палата Кремля», который был ему нужен для работы. Оказывается, он там писал «Историю русской армии». Мама подключила все свои связи и достала (купила) дорогущую книгу-альбом, которую мы и послали дедушке. Он был очень рад и сердечно благодарил маму в письме. Когда бабушка прислала очередную серию фотографий, где на стене дедушкиного кабинета был виден его портрет в молодости, в военной (не красноармейской) форме, мама сказала, что это форма училища, в котором он учился.
В свой приезд в Киев бабушка очень скучала по дедушке. Думаю, что с каждым днем она все больше это осознавала. Во-первых, она приехала в тоталитарную страну, где дети ходили одетые в черное и коричневое, священники тщательно прятали под шляпу длинные волосы, а рясу носили в портфеле. На каждом шагу вместо рекламы висели транспаранты, где на красном фоне было написано «Слава КПСС!», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» и т. д. По телевизору показывали две программы – украинскую и московскую. Программы были в основном черно-белые, с включением фильмов в цветном изображении, но поскольку у нас дома был черно-белый телевизор, нам было все равно. Я уже тогда работала на телевидении и рассказывала бабушке, как мы далеко шагнули в этой области. Она скептически улыбалась и рассказывала, что у них очень много каналов. Все они цветные и еженедельный журнал телепрограмм выходит в виде маленькой толстой книжки. Мы были уверены, что она приукрашивает действительность, и воспринимали это как «пропаганду». Она проведала всех своих родственников и подруг, пожила несколько дней у младшего брата Владимира. Но его жена не разрешала ей курить в доме и просила выходить на лестничную клетку, поэтому бабушка вскоре оттуда уехала.
Я думаю, что ее ожидания не оправдались. Первые две недели папа и мама (к тому времени она уже работала) взяли отпуск и побыли с ней, повозили по Киеву, сходили в театр Русской драмы, где она никого не узнала, кроме старого костюмера, который ее вспомнил. Моего брата не отпустили из армии на встречу с ней. Этого она не понимала и возмущалась. С утра до вечера, пока мы все сходились после работы, ей приходилось общаться с 80-летней набожной свахой, с которой у нее было мало общего. Поэтому в основном она читала целый день или раскладывала пасьянс. Читала она с удовольствием. А когда доходила до 2/3 книги, то переворачивала ее вверх ногами и продолжала читать, но медленнее, чтобы продлить удовольствие. Район, в котором мы жили в новой трехкомнатной квартире, был рабочим районом. Редко ходившие переполненные автобусы, в которых нечем было дышать из-за самогонного перегара похмельных мужиков, вызывали у нее отвращение. (Вообще они с дедушкой были противниками алкоголя). Как-то мы зашли с ней в наш маршрутный 63 автобус, она в белой шляпке, белых перчатках и салатном пальто – и группа работяг-строителей в спецодежде. Мы сели недалеко от водителя. Вдруг бабушка совершенно серьезно попросила: «Водитель, включите, пожалуйста, эйр-кондишен. Нечем дышать!» В автобусе раздался смех, а кто-то озорной сказал «Бабка с печки упала!».
Ее приводили в уныние наши магазины, в которых ничего не было. Она говорила, что до войны всего было намного больше. Ей не нравилось, что все толкаются и воняют пóтом, что в кинотеатре нельзя курить, что у нас нет машины, что в доме нет лифта (это была хрущовка-пятиэтажка). На папу было жалко смотреть! Бабушка не скрывала того, что в лысом 46-летнем мужике не может узнать 16-летнего «красавчика Витю». «Твой отец выглядит моложе тебя», – сказала она ему при первой встрече после «здравствуйте». Словом, «любовная лодка разбилась о быт». Как-то я перекладывала книгу, которую она читала, и оттуда выпало недописанное письмо дедушке. Я думаю, она не собиралась его отправлять, а специально оставила, чтобы мы прочитали и поняли, что она о нас думает. Там было много справедливого, но тогда для нас обидного. Она, например, писала такое: «Сережа, кому мы помогаем? Тут недавно был у свахи, Клавдии Ивановны, день рождения. Дата не круглая, поэтому решили не отмечать. Но тут нагрянули гости. Пришлось быстренько собрать на стол из того, что было в кладовке. Сережа, дай нам Бог такой стол на Рождество!». В какой-то год, при Хрущеве, когда у нас ввели карточки на масло, сахар, гречку, муку, они нам даже прислали продуктовую посылку. Поэтому бабушке трудно было понять, как это в магазинах ничего не было, а столы ломились от деликатесов. Но не надо забывать, что родители готовились к бабушкиному приезду: «достали» и крабы, и икру, и шпроты, и красную рыбу. Что касается мясных продуктов, то для хорошей хозяйки, какой была моя мама, никогда не было проблем с холодцами, отбивными, бужениной, пельменями, так как мясо в любые годы можно было купить на рынке. Но у бабушки был диабет. И если с ним она легко справлялась в Америке, то здесь обилие пищи ее раздражало. Но особенно раздражали ее водка и коньяк, которые лились рекой и выпивались до дна. Сколько поставили на стол – столько и выпили.
Если бы она приехала сейчас, когда все более-менее обеспеченные, когда у всех машины, когда всего полно в магазинах, и хотя в транспорте по-прежнему нет эйр-кондишена, но уже хотя бы не толкаются и не воняют пóтом, – может, все бы было по-другому. А тогда на наш вопрос: «На сколько лет мы отстали от Америки?», бабушка говорила: «Вы просто живете на другой планете».
Когда бабушка была в Киеве, она рассказывала истории из своей жизни, которые мне казались дикими и жестокими. Я даже записала одну из них. «Это было смутное время, когда одни уходили из Киева, другие приходили… Шел 1918 год. В многодетной семье Петренок редко у какой дочери не было жениха. У Наталицы Алеша служил в Белой армии, у Аси – в Красной, а у Зины в Петлюровской. Когда на Киев шла армия Муравьева, белым пришлось отступать. И Наталица на прощанье встретилась со своим Алешей, который обещал ей вернуться и забрать ее. Шло время. Кончалась зима, а от Алеши не было вестей, и Наталица то и дело выходила за ворота и выглядывала его. Постепенно начал таять снег, и в мерзлой земле обнажились несколько трупов белогвардейцев, прямо недалеко от дома Петренок. Девчонки, сестры Наталицы, отковыряли одного из них и притащили окоченевший труп прямо в сени. Прислонили к стене, и с криками: «Наталица, Наталица, Алешка приехал за тобой!», – забежали в дом. Наталица была подслеповатой, она выскочила в сени и бросилась на грудь к неизвестному беляку. А тот как завалится на Наташку, та как заорет!!!». Бабушка, рассказывая, зашлась почти детским, веселым хохотом! Но, видно, увидев мою реакцию на лице, сказала: «Время было жестокое, а мы – малые и дурные».
После ее отъезда письма стали приходить редко, а посылки вообще
прекратились. Однажды пришло грустное письмо, в котором были такие строки: «Вот
уже скоро три месяца, как нет вашего отца и дедушки. Не проходит и дня, чтобы я
не разговаривала с его портретом». Мама написала ей доброе сочувственное
письмо, полное сострадания и любви, и предложила бабушке переехать в Киев
навсегда: «Будем жить вместе!». Бабушка ничего не ответила. А где-то через полгода пришло письмо на английском языке, в
котором сообщалось, что бабушка покончила с собой, выбросившись из окна своей
квартиры, а тело ее находится в таком-то морге до распоряжения ее сына Виктора
Сергеевича Кломинского, который, быть может, приедет
на ее похороны. Виктор Сергеевич приехать не смог, и тело бабушки похоронили с
миром, рядом с дедушкой. Позже сообщали о наследстве, какой-то незначительной
для нашей Инюрколлегии адвокатов сумме денег, в
размере что-то около 2 тысяч долларов, на которую они
даже не хотели заводить дело. По-моему, папа отказался от претензий на
наследство, но точно сказать не могу. Папа ушел из жизни в
Знаю, что бабушка Леля многое из своей мебели и имущества завещала
соседям. А вот где архивы? Особенно меня интересует судьба рукописи об истории
русской армии. Что-то мне смутно помнится, будто было сообщение о том, что
архив куда-то передан, но куда? Наверное, его следы затерялись где-то в том же
городе Паттерсоне. А может, это был неправильный перевод с английского… Может
быть, после бабушкиной смерти и книга Солоневича пошла «с молотка», а может,
она с автором дружила и в Америке. Знаю, что она неоднократно выезжала в
Нью-Йорк, что общалась с друзьями, которые у нее «остались еще с Бельгии». Пока
была жива моя мама, она собирала письма и открытки, все документы и фотографии,
которые приходили из Америки и из Австралии. Мама умерла в
Может быть, все-таки что-то где-то осталось. Книгу Бориса Солоневича с автографом Елене Дмитриевне Кломинской я обещал передать ее внучке, но пока мы не встретились, а доверять такую вещь почте страшно. Надеюсь, встреча все же состоится, и семейная реликвия вернется в дом, проделав почти кругосветное путешествие Брюссель – Паттерсон – Токио – Киев.
МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ СТРУВЕ (1890–1948)
«Умер Михаил Александрович Струве, – писал 27 мая
Михаил Александрович считался учеником и соратником Гумилева; другие
видели в его стихах влияние Блока. Противоречия здесь нет. В середине 1900-х
годов Струве входил в кружок молодых поэтов, сложившийся в богатой
литературными традициями петербургской Шестой гимназии, где в разное время
учились братья Владимир и Василий Гиппиусы, Александр
Добролюбов, Сергей Городецкий, профессор-испанист Дмитрий Петров, блоковский друг Владимир Ивойлов,
более известный под псевдонимом «Княжнин», артист-декламатор Владимир Чернявский, поэт Михаил Долинов.
Стихи большинства из них вошли в сборник «Шестой гимназии ее ученики»,
выпущенный в
Как Млечный путь струею мглистой,
Кружок питали символисты,
И прежде всех, конечно, Блок,
И пища та пошла на прок.
К сожалению, я знаю только эти четыре строки, а хотелось бы прочитать целиком.
С Блоком понятно, но причем здесь Гумилев? Сборник «Шестой гимназии ее
ученики» внешне похож на издания Цеха поэтов, перечень которых содержится на его последней странице2.
Кратчайший путь от гимназии в Цех, видимо, лежал через его «синдика»
Городецкого, а также через Василия Гиппиуса,
печатавшегося в «Гиперборее». Михаил Александрович познакомился с Гумилевым не
в гимназические годы, а весной
«Сухие и бледные» – пожалуй, самое точное определение стихов «Стаи». На
общем фоне поэтических новинок
В моем экземпляре «Стаи», полученном в
В пыли дорог, от века и доныне,
Идут, звеня.
О, Господи, за то, что я не с ними,
Прости меня.
Той же рукой к ним сделано примечание: «Вычеркнуто военным цензором. М. С.».
Кому предназначалась эта запись? Дарственной надписи на книге нет, но на авантитуле написано (как будто другой рукой) «Для отзыва», а на обложке видны проставленный чернилами номер «4569» (видимо, «входящий») и еле читаемый штамп «22 мар[та] 1916». Следовательно, сборник был послан в какую-то редакцию. Судя по карандашным отчеркиваниям на полях, его прочитали. Рецензент? Может, Айхенвальд? Увы, из его отзыва мне были доступны только приведенные выше слова, процитированные в биографической справке о Струве. Надо найти полный текст рецензии, чтобы сопоставить с ним пометы. Тогда у меня будет еще и… если не автограф, то «следы чтения» Айхенвальда, как выражаются французские букинисты.
Останься Струве только автором «Стаи», он был бы
безусловно и заслуженно забыт. Лучшие вещи он создал в эмиграции. В
И длится вечер длинный,
И соблюден закон.
Струится запах винный,
И хлещет граммофон.
В дешевое веселье,
В копеечную дурь
Несется новоселье
На крыльях снежных бурь.
И самый небывалый
Приходит переплет,
И каждый трупик малый
Запишется на счет.
Знающие манеру и предпочтения Адамовича поймут, что это не ругательный отзыв и что стихи, с его точки зрения, скорее неплохие. В отличие, например, от «совсем ничтожных», о которых он пишет двумя абзацами ниже: «Если бы в них не было столько внешней, вычурной и никчемной ловкости, это не было бы так заметно. <…> Много заслуг у редакторов ▒Современных записок’, но, увы, заслуги открытия новых талантов им не припишет даже самый благожелательный из друзей их»3 . О чем это? О стихотворении «Шесть» Арсения Несмелова («имя, кажется, новое в нашей печати»), опубликованном в том же номере.
В эмиграции книги стихов Михаил Струве так и не выпустил, хотя неоднократно
анонсировал. Теперь такая книга есть: полсотни его стихотворений, включенных
Романом Тименчиком и Владимиром Хазаном в антологию
«Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна)», выпущенную в
Петербург Струве – не «гранитный барин», не Фонтанка и Невский, а непарадные улицы Петроградской стороны вроде Зелениной, Пять углов, Пески, Лиговка, а то и вовсе Обводный канал. Населяют его не «Ахматова, Паллада, Саломея», а белошвейки, модистки, писаря, приказчики, студенты – не из «белоподкладочников». Банальные, казалось бы, картины обыденной жизни становятся под его пером милыми и притягательными – в силу известных свойств памяти, пространства и времени. В эмиграции тема Петербурга стала для Струве одной из главных (хотя в «Стае» – ни одного «петербургского» стихотворения):
Как сень Казанского собора,
Мне в этом городе нужны
Дома, досчатые заборы
Той Петербургской стороны,
Где, что бы ни было на свете,
За днями дни твои идут,
Опора верная столетий,
Мещанский будничный уют!
* * *
Где веял ветер над пустыней
Воды холодной и песка,
Непогрешимость этих линий
Чертила точная рука.
Высоких замыслов начало,
Ученых книжников приют,
Здесь даже переулок малый
Академическим зовут.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Цитаты, за исключением особо отмеченных,
заимствованы из биографической справки: Петербург в поэзии русской эмиграции
(первая и вторая волна). – СПб., 2006. Сс. 745-
2. Подробнее: Два автографа блоковского друга
// Молодяков В. Загадки Серебряного века. – M.,
3. Обе цитаты: Адамович Г. Литературные заметки. Кн. 1.– СПб., 2002. С. 86-87.